Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

12

Вокруг бухты царило тихое спокойствие. Дети играли на узкой полоске пляжа и плескались в лениво набегающих волнах. Родители сидели на песке с книгами и журналами, либо прогуливались по берегу. Большие особняки над обрывами, их широкие лужайки и безупречные сады, их частные пристани и лодки представлялись Риджби надежным оплотом безмятежного существования, зримым воплощением весомого и таинственного богатства.

Для Эдит Саймонсен они были прошлым, а в настоящем воплощали только тихую печаль о покойном муже, человеке, который оказался неудачником, но не в ее глазах. Потеря особняка для нее символизировала не его банкротство, а банкротство окружающего мира.

Эти воспоминания заставили ее снова посмотреть на человека, который сидел с ней рядом. Но, разумеется, подобные сравнения нелепы. С одним она прожила большую часть своей жизни, другого знала всего несколько месяцев: отношения, которые больше всего походили на молодые побеги, пробившиеся из старого пня.

Он был неизменно заботлив и внимателен, а его нежелание касаться своего прошлого скорее говорило о хорошем вкусе, как и его одежда. Однако некоторая его робость порой заставляла ее задумываться, каким, собственно, был его прошлый опыт. Вот как в тот воскресный вечер, когда она впервые пригласила его к себе.

Когда она вернулась из кухни, он рассматривал серебряный подсвечник – один из наиболее ценных обломков былого, как и итальянские часы, японские миниатюры, лиможские эмали удивительно тонкой работы, хотя и чересчур пестрые, и кушетка, которая в момент катастрофы находилась у краснодеревщика.

Он поставил подсвечник на место слишком поспешным движением, и, чтобы рассеять его смущение, она сказала так, словно эта тема интересовала их обоих.

– Английский восемнадцатый век, Джо. Какие роброны и кружевные жабо освещал он в свое время!

– Да, – ответил он и объяснил, будто оправдываясь: – Я хотел найти дату его изготовления. Мне так и показалось, что это большая старина.

Она чувствовала, что его суждения в подобных вопросах были скорее инстинктивными и довольно поверхностными, она заметила это еще во время их первого разговора в картинной галерее; но сам он был настоящим, каким бы ограниченным ни казался его опыт. Любопытство – обычная женская слабость. Что ж, ей придется подавить свое любопытство, поскольку у нее нет ни намерения, ни даже особого желания узнать больше, чем он сам хочет ей рассказать.

К этому времени Риджби уже чувствовал себя в обществе Эдит достаточно уверенно, хотя и теперь его но временам охватывало сомнение и он начинал в мельчайших подробностях вспоминать их последнюю встречу, критически оценивая каждое свое слово и движение, но, к счастью для себя, уже не так строго, как прежде. Создав некий смутный фон финансовой деятельности, чтобы как-то отвечать на ее редкие вопросы, касавшиеся его прошлого, он сумел удовлетворить ее любопытство. Теперь его гораздо больше тревожило настоящее. И на службе и дома в «Апартаментах» он ощущал себя изгнанником, вынужденным скрываться. Только в такие часы, как сегодня, он бывал свободен. Годы изгнания, часы свободы! И эти часы необходимо было превратить в годы. Другой Эдит он не встретит.

Он услышал ее слова:

– У этих особняков над обрывом ужасно самодовольный вид, словно они считают, что надежно отгорожены от всех забот мира, не правда ли?

– Да, они не похожи на многоквартирные дома и коттеджи, – ответил он. – Пожалуй, в каждом из них есть что-то от средневековых замков, какой-то феодальный дух.

Она улыбнулась.

– И все же это может быть только фасад – как мундир на манекене.

– Как и многое в жизни, – ответил он. – Вам не кажется?

– Не знаю, Джо. Я вела жизнь, которую можно назвать пассивной. И собственнический инстинкт у меня был развит мало. Может быть, благодаря счастливому браку.

– Для большинства обладание собственностью – во многом залог общественного положения. Впрочем, как вы сказали, это, возможно, только фасад, – ему показалось, что он начинает говорить о своем собственном крахе. Нужно было переменить тему. Но первой заговорила Эдит, указывая на другой берег бухты:

– Видите вон тот большой дом на мысу? У которого сад подходит к самой воде? Кажется, я его узнаю. Он называется «Пристань», и я месяца два назад провела там воскресенье. Помните, я вам рассказывала?

Риджби поглядел на дом, стоявший в гордом одиночестве, – символ всего, к чему стремился он сам и чего так и не достиг. А Эдит была там в гостях – это особенно резко подчеркнуло разницу их общественного положения, и он лишь с большим усилием заставил себя спросить:

– А чей этот дом, Эдит?

– Некоего Рокуэлла. Управляющего какой-то большой страховой компании. Морганы (те, с кем я туда ездила) наши старые друзья, но с Рокуэллами я раньше знакома не была.

Он смотрел на дом и думал об ушедших годах, о тщете всех усилий, о сухой шелухе своего обмана, о своей беззащитности и страхе.

– Отсюда он кажется настоящим дворцом, – сказал Риджби глухо.

– А вы слышали раньше эту фамилию, Джо? Я говорю про Рокуэлла.

– Нет, – Риджби тешил себя надеждой, что ответил нормальным голосом. – Она мне ничего не говорит. – И поспешно добавил: – Не пора ли нам перекусить, Эдит? В Уэнворт-Хаусе есть кафе.

Она встала, расправляя юбку.

– Как-нибудь в воскресенье я приду напоить вас чаем к вам домой. Хотите?

– Ну конечно. – он боролся с тошнотворным ощущением роковой неизбежности. – Я просто не решался пригласить вас.

Она сказала весело:

– Ну, в таком случае я намерена стать частой гостьей в холостяцкой квартире. Да и уже пора, не правда ли?

Он внутренне отшатнулся, воочию увидев, как символ своей никчемности, пятнистое зеркало в «Апартаментах», мраморную каминную доску, две-три жалкие книги, – и тошнотный страх пронизал его ноги нитью слабости.

Эдит повернулась к нему, удивленная его молчанием.

– Так как же, Джо?..

– Да, конечно, пора, – ответил он торопливо, и собственные слова заставили его принять бесповоротное решение, которое сразу его успокоило: он должен уехать из «Апартаментов». Как глупо, что он не сообразил сделать это раньше! – Собственно говоря, – добавил он, удивляясь тому, как много лет понадобилось, чтобы высвободить даже такую частицу правды, – давно-давно пора, Эдит.

13

Риджби еще раз посмотрел на черную коробочку на столе перед Рокуэллом – коробочку, в которой лежали золотые часы с цепочкой – традиционный подарок служащим компании, уходящим на покой после тридцатилетней службы, и, восстав против него, восстал против всех присутствующих и против самого духа этого торжества.

Рокуэлл произносил речь:

– …и главное в работе, которой отдаешь жизнь, – это чувствовать, нет, знать, что ты внес свою лепту в развитие своей страны и в дело улучшения социальных условий во всех сферах жизни!

Вокруг стола, набирая силу, раздались одобрительные хлопки, зачинателем которых был сэр Бенедикт Аск. «Можно прямо поклясться, что он сам в это верит», – подумал Фиск. А Риджби сказал себе: «Арнольд все тот же. В каждом дюйме блистательный оратор, значительный человек».

Когда аплодисменты стихли, управляющий продолжал:

– Никому из присутствующих здесь сегодня не нужно напоминать, что в основу нашей организации был положен принцип общественного благосостояния и что мы во всем следуем нашему девизу «Fide et Fiducia» – «Верность и Доверие». Мы создали учреждение, позволяющее нашим согражданам пожинать плоды своей бережливости и своей предприимчивости и собственными стараниями обеспечивать себе независимость и самоуважение, которых ни благотворительность, ни правительство не в состоянии им дать.

Вновь сэр Бенедикт захлопал, подавая сигнал к общим аплодисментам. Он получал от всего происходящего огромное удовольствие. Съежившись в своем кресле, он не сводил глаз с Рокуэлла, одобрительно кивая, оценивая, как глава всего племени, качество исполнения священного ритуала. Во время войны Арнольд снискал большую известность своими речами на митингах, когда он ратовал за подписку на государственный военный заем или призывал молодежь вступать в армию, и, если он с легкостью изрекал прописные истины, он изрекал их искренне и убежденно. Как в его любимой цитате из Лорда Дансени:

 
Но зреют бури в черноте ночей,
Окутавших незримый лик земли,
И выдержат удары их бичей
Лишь благороднейшие корабли.
 

Сэр Бенедикт вспоминал и поглаживал подбородок, а Рокуэлл смотрел вниз, на Холскома, на морщинистое лицо, толстые стекла очков, белую бахромку вокруг лысины.

– И, пользуясь этим случаем, я хочу сказать вам, мистер Холском, что ваша деятельность была необходима для осуществления этих идеалов, а ваша преданность тому, что все мы порой считаем механической рутиной, таила в себе глубочайшее значение. Я заявляю со всей искренностью, на которую я способен, что у вас есть все основания гордиться своей работой, все основания считать, что вы не зарыли в землю своего таланта.

И он с надлежащей торжественностью вручил Холскому часы. Холском произнес ответную речь – краткая хвала в адрес «Национального страхования» и сослуживцев, несколько слов благодарности, и все.

Начался обмен рукопожатиями, и Риджби ощутил официальное прикосновение ладони к ладони, завершавшее тридцатидвухлетнюю совместную работу.

– Ну, всего хорошего, Джо. Ведь и вам уже недолго осталось.

– Да, конечно. Желаю удачи, Эрни.

– Спасибо, Джо. И вам того же.

У Риджби защемило внутри. Среди этих людей он был нулем. Его пригласили только из любезности, а не потому, что у него было на это право. Он поглядел на Рокуэлла, беседующего с сэром Бенедиктом. Арнольд, подпирая рукой подбородок, размышляет над сложной проблемой! Арнольд, человек красивых слов и жестов, Полоний, сильная личность, человек, создавший «Национальное страхование», поместивший флаг над парапетом, свиток с гордым девизом над входом и себя в огромном кабинете, окна которого выходят на запад, открывая его взгляду весь город. Он может говорить веско, так как знает, что говорит. Но знает он не все! Например, он не знает Джозефа Риджби. (Риджби расправил плечи.) Близится время, когда ему придется узнать Джозефа Риджби получше! Комнату переполнял гомон голосов – клетка с попугаями! Себя он ощущал орлом на недоступной вершине своего воображения.

Вернувшись за свой стол, он попытался сосредоточиться на работе, но продолжал думать о другом. Фиск займет место Холскома, а кто займет место Фиска? Поверх очков он взглянул на Льюкаса, который с небрежной уверенностью что-то диктовал стенографистке. Он начал было прикидывать, но тут же пожал плечами. Что ему теперь за дело до всего этого? Мервин Льюкас или Уилли Фиск – лишь часть давно и слишком хорошо известной схемы перемен, которые ничего не меняют для него. Не меняют? – подумал он со злорадством. Скоро он пригласит Эдит в квартиру, которая уже почти готова. Он заново пережил лихорадочные, упоительные недели – переезд из «Апартаментов», покупку мебели, картин, статуэтки, которая так хорошо гармонирует с торшером. Его сердце стучало. Что знает о нем Рокуэлл или кто-нибудь другой? Служение! Доверие! Преданность! Честность! Призраки и тени. Для него истина – лишь то, что опровергает постылое прошлое. А времени так мало!

Услышав шаги в коридоре, Риджби поднял глаза. Это уходил Холском – в полном одиночестве. Вот он уходит, получив за свою службу часы с цепочкой и речь от имени компании. Риджби открыл ящик стола, чтобы достать книгу, увидел лотерейный билет – «десять тысяч фунтов за шиллинг» – и криво усмехнулся. Но теперь он обязан испробовать любую возможность, обещающую выход, даже эту.

14

Намыливая руки, Томми Салливен покосился на Дэнни у соседнего умывальника.

– Сегодня в зале была церемония, – сказал он. – Все шишки собрались. Провожали старика Холскома.

– Он ушел на пенсию?

– На пэ-энсию, – повторил Томми ядовито. – Интересно, кто теперь будет верховодить статистикой?

– Я, например, – лицо Дэнни скрылось в складках полотенца.

– А, поди ты знаешь куда! Раньше меня тебе статистиком не стать. Тут как заведено? Все ждут, чтобы кто-нибудь ушел или помер, и продвигаются на одну ступеньку. А я уже на ступеньку выше тебя.

– Ну, если тут так заведено, то почему мистер Риджби еще не управляющий?

Этот довод был неопровержим, и Томми задумался.

– А правда, почему это старый хрыч застрял? Мямля он, вот в чем дело. Умишка не хватает.

Арт Слоун отошел от писсуара, застегивая брюки.

– Тот, кто умен, – сказал он, – тут вообще не задерживается, а старается отсюда выбраться, да поскорее.

Томми смерил его презрительным взглядом.

– Значит, вам тут торчать до скончания века.

– Ровно столько, сколько мне понадобится, – снисходительно усмехнулся Слоун. Он был в прекрасном настроении. Накануне они с Пегги прошли отборочные испытания перед танцевальным марафоном в «Палэ». А сегодня вечером он забежит в спортклуб с Чиком. Устанет? Усталость не для тех, кто задумал стоящую вещь.

Когда Слоун вышел из умывальной, Салливен сказал Дэнни:

– И чего треплется дурак? Посмотрел бы на себя со стороны, так нет! Просто втирает нам очки, чтобы мы думали, будто он сам ушел, когда его выгонят.

– Ну, положим, свою работу он ненавидит, – ответил Дэнни. – Это сразу видно.

– Он в некотором роде и себя ненавидит. Он же знает, что ничего из него не выйдет, вот и разоряется, как он уйдет и прочее. При Фиске он бы прикусил язык, будь спок.

Дэнни вытирал руки и думал о Слоуне: каждое утро тот садится за свой стол, и каждый раз кажется, будто это непредвиденная, хотя и ежедневная, случайность.

– По-моему, он верит в себя, – заметил он.

– А! Ты его не знаешь, как я его знаю! – стоял на своем Томми. – Говорят же тебе, что он последнее трепло.

«Вроде тебя», – подумал Дэнни и вышел из умывальной. Взяв шляпу и пальто, он направился к двери, по пути попрощавшись с Риджби. В кармане у него было тридцать шиллингов, и он мог два дня отдыхать от претворения в жизнь жалких остатков той увлекательной повести, которую сочинил для себя в первые дни своей работы в «Национальном страховании».

Поднявшись по Маркет-стрит на гребень холма, он увидел мост и бухту, тихо розовеющую в лучах заходящего солнца. Завтра он снова встретится с Изер перед лавкой Митфорда, но они не пойдут в Университетский парк и не станут гулять по соседним улицам, а сядут на трамвай и поедут в Ботанический сад. Там можно отыскать такие укромные места, что мир, от которого ты бежишь, вдруг перестает быть реальностью, – лужайка среди шелестящей чащи бамбука или скамья под гигантской магнолией, ветви которой могли бы укрыть десяток палисадников на Токстет-роуд. И только когда сгущающиеся сумерки напомнят, что время уже позднее, придется признать, что это всего лишь игра в прятки и они ведут себя, как школьники, сбежавшие с занятий.

Но завтра они в последний раз сыграют в эту детскую игру – в последний раз Изер встретит его, держа под мышкой учебник, якобы по дороге к Мери Брюэр, которая обещала помочь ей с алгеброй. В прошлую субботу они твердо об этом договорились.

Прильнув к его плечу на скамье под магнолией, Изер поглядела на него и сказала:

– Поговори со мной о чем-нибудь, Дэнни.

Ее наивность привела его в восхищение, и только потом ему вдруг показалось, что это не было настоящим задушевным разговором. Изер принимала любое его утверждение с таким нерассуждающим восторгом, что потом ему чудилось, будто он выступал перед равнодушной и глуховатой аудиторией.

Но когда он заговорил об их встречах, она обиженно надулась. Он сказал:

– Нельзя же тебе без конца беспокоить Мери Брюэр. Я могу приходить к вам и помогать тебе. Твоя мать привыкнет ко мне и начнет отпускать тебя со мной по субботам.

Изер неохотно согласилась, но потребовала, чтобы в следующую субботу они еще раз пришли сюда – в самый последний раз.

На скамью легла тень магнолии.

– Пошли, – сказал он. – Пора.

Встав, они поцеловались в первый раз, и сознание, что Изер любит его, пробудило в Дэнни светлую романтичную радость. Прохладный ветер отогнал тени, и Дэнни шепнул, когда она теснее прижалась к нему:

– Я люблю тебя, Изер.

– И я тоже люблю тебя, – ответила она.

– Я написал стихи об этом месте, – сказал он. – Хочешь их прочесть?

– Конечно, хочу! Ты, по-моему, все умеешь, Дэнни.

– Ну, так уж и все! – улыбнулся он.

Они снова поцеловались и медленно пошли по дорожке.

И вот теперь на мосту Дэнни вспомнились эти стихи:

 
По аллее сверни к баобабу,
А за прудом налево пойди,
Поднимись по истертым ступеням
И увидишь тогда впереди
Руки фей в ароматных звездах
И одетую мхами скамью…
 

Милая безделка, подумал он. Глоток меда для начала. Он медлил, смакуя мысль о завтрашнем дне, и, вернувшись домой позже обычного, прошел прямо на кухню. Остальные уже сидели за столом, и его мать, дожидаясь, пока он усядется, пристально смотрела на соусник, словно это было воплощение божества, к которому она собиралась воззвать. Пока она читала благодарственную молитву, Дэнни с отцом соблюдали молчание, а Молли играла вилкой. Дэнни не раз казалось, будто эта казенная благодарность господу «за то, что мы сейчас будем вкушать», – по сути дела, лишь намек на то, что его мать может сводить концы с концами только с божьей помощью.

Деннис, нечувствительный к подобным тонкостям, потянулся за солью и сказал:

– На той неделе у нас установят новые машины: они изготовляют щетки втрое быстрее старых. Автоматы. Их только установить, говорит мастер, да пустить в ход. И все будет в ажуре, говорит он; администрация перестанет, наконец, выматывать из него душу с этим их повышением производительности.

Он поглядел на жену, и она сказала «да», рассчитывая сразу положить конец обсуждению. Молли пропустила его слова мимо ушей, словно он говорил на древнем языке ацтеков, и чтобы как-то загладить неловкость, Дэнни заметил:

– Интересно бы посмотреть, как работают эти машины.

Старательно пережевывая последний кусок, Деннис хитро прищурился.

– Посмотреть, – повторил он. – В том-то и штука! Сколько, по-твоему, нужно людей, чтобы смотреть за ними? Хватит ровно одного человека! Только одного! – тон его стал угрюмым. – Вот почему Джима Лэкина и Боба Тернера должны сократить, – он понизил голос до шепота. – Тут уж радуешься, что ты уборщик. Цех-то подметать все равно надо.

– А что случится, если ваша администрация приобретет много таких машин? – спросил Дэнни. – Если их приобретут все фабрики?

Деннис задумался: ответа на этот вопрос не было.

– Вот и хорошо, что ты работаешь не на фабрике, сынок, – сказал он. – На фабрике человек значит куда меньше своей машины. Я рад, что ты так и не стал за станок.

Дэнни молча продолжал есть. Вот она, радость… Стук калитки на рассвете, тяжелые шаги, затихающие по Токстет-роуд, фабричный гудок, фабричный грохот, грязный фабричный пол, метла, жалкое торжество метлы. А для него – радость приглушенного света и гранитных колонн, надежное перо в руке и градуированная шкала письменных столов и кабинетов впереди. В глазах отца он принадлежит к привилегированному классу. Но если «Национальное страхование» всего лишь тихий приют, как считает его отец, то пусть оно рассыплется в прах, таким оно ему не нужно!

Молли допила чай, отодвинула стул и ушла.

– Опять отправилась шляться! – проворчал Деннис. – И дома-то ей не сидится, и хоть бы разок сказала, куда идет.

Марта вздернула голову.

– Ну, это не только она!

В ее голосе был лед – ледяное крошево, которое поползло у Дэнни по спине, заморозив нож и вилку в его руках.

Лицо матери беспощадно обвиняло.

– Миссис Тейлор ничего об этом не знала, и я тоже, – сказала она. – А это продолжалось три месяца, так?

Деннис, близоруко щурясь, недоуменно переводил взгляд с жены на сына. Дэнни молчал. Подлость жизни, как трясина, как зеленая болотная мерзость, внезапно сдавила ему грудь. Он молчал не потому, что вдруг– пал духом, а потому, что боялся соприкосновения с чем-то чуждым и непонятным.

– Изер каждый раз говорила матери, что идет к Мери Брюэр, так?

Это было просто. Это обмануло их. Это была самая чистая ложь в мире.

– Да, – ответил он.

– А сама шла не туда, так? Ну, ваш обман не пошел вам на пользу, потому что Изер больше не выпустят из дому. Миссис Тейлор очень рада, что узнала все прежде, чем дело дошло до беды.

Его затошнило от выплеснутых на него помоев. Вне себя, захлебываясь отвращением, поднявшимся из самого нутра, он выкашлянул:

– Какая беда? Какая беда, по-твоему, могла из этого выйти?

– Сам знаешь какая. Не маленький.

В зловонном тумане он увидел Изер, ее широко раскрытые синие глаза и ощутил все поругание наивной чистоты. Он покраснел. К глазам подступили слезы, в горле стоял комок. Он ненавидел их. Он ненавидел и проклинал их всей болью израненной нежности своего чувства. Проклинал их стены, их сторожевые башни.

У него тряслись руки, и, внезапно охваченный яростью, он оттолкнул стул и вскочил.

– Это ложь! Грязная ложь! Скажи это миссис Тейлор… скажи, скажи! – он то всхлипывал, то дико кричал. – Она не выпускает Изер из дому. Кем она считает Изер? А меня? Спроси ее это! Спроси ее! Спроси!

Его голос прервался от гнева. Он не находил больше слов – они уже не могли вместить его бешенства, дать ему выход. Он бросил на мать последний пронизанный мукой взгляд и выбежал из комнаты.

Деннис оттолкнул тарелку и свирепо уставился на жену.

– Что, черт подери, случилось? Чего он натворил?

Она объяснила – спокойно и равнодушно.

– Ну и чего шуметь? Пригласил девочку погулять. Что тут плохого?

– Миссис Тейлор считает, что Изер еще слишком молода для таких прогулок, вот что тут плохо. А кроме того, они лгали.

– Будь у нее хоть капля здравого смысла, черт бы ее побрал, она не запирала бы Изер. Да и вообще, ты-то чего держишь ее сторону против Дэнни?

– Я уже тебе говорила: я не хочу, чтобы он воображал, будто волен делать все, что ему вздумается. Он же еще совсем мальчик.

– Ты хочешь держать его на привязи, только и всего.

Марта опустила глаза. Она искала проблеска в давних годах, и ее лицо, когда она подняла голову, было освещено мечтой, видением будущего, перед которым потеряло всякое значение брюзжание Денниса, одной-единственной надеждой, граничащей с отчаянием.

– Я знаю его лучше, чем ты. Я знаю, какой он слабохарактерный. Оттого, что он втюрился в девчонку вроде Изер Тейлор, ему может быть только плохо. Если дать этому укрепиться, он, возможно, уже не захочет ничего ломать. А Тейлоры ничем не лучше всех здешних людей и такими останутся. Ему и так нелегко будет вырваться отсюда, – она принялась составлять тарелки. – Он скоро успокоится. И еще скажет когда-нибудь мне спасибо.

– Что-то ему не хотелось сказать тебе спасибо сегодня, – буркнул Деннис.

– Я думаю о будущем, – отрезала она. – И знаю, что делаю.

Дэнни прошел по коридору и, не постучав, открыл дверь в комнату Молли.

Молли мгновенно вздернула лифчик, но растерянность на ее лице тут же сменилась веселой усмешкой, едва она увидела, кто вошел.

– Эй-эй, не спеши! – сказала она, когда Дэнни, пробормотав извинение, повернулся, чтобы уйти. – У тебя такой вид, будто ты только что встретился с привидением.

Накинув на плечи халат, она пристально посмотрела на брата.

– Что случилось, Дэнни?

И все разом выплеснулось. Дэнни сидел на кровати, лицо его дергалось, а Молли, пристроившись рядом, обнимала его за плечи.

– Ух ты черт! – сказала она. – Подумать только!

Это прозвучало смешно, и Дэнни криво улыбнулся, но она не улыбнулась и лишь сказала:

– Да, она умеет ударить в самое больное место, – и потрясенно добавила: – Вы только подумайте, держались за руки в парке!

– Я чувствую себя ужасным дураком: надо же было так ворваться к тебе, Мо!

Сестра крепче обняла его.

– Ты очень милый дурачок. Не расстраивайся так, Дэнни. Это поставит Изер на ноги. Пойдет ей на пользу. Вот увидишь.

– Ну ладно, Мо, – он смущенно поглядел на нее. – В некоторых отношениях я еще младенец, правда?

Молли дернула его за ухо.

– Да уж такой младенец, что следующие десять минут тебе тут делать нечего. Так что убирайся, если не хочешь еще кое-что увидеть.

Марта ставила на полку последнюю тарелку, когда Молли просунула голову в кухонную дверь.

– Вот что, – сказала она. – Когда будешь разговаривать с Дэнни, обходись без похабщины, ладно? Побереги ее для меня. Я-то не витаю в облаках.

У себя в комнате Дэнни услышал стук захлопнувшейся двери. Он невидящими глазами смотрел в раскрытый учебник бухгалтерского дела. В эту минуту ему казалось, что любые занятия не имеют никакого смысла.

Дверь отворилась, и он поднял голову. Вошел его отец.

– Знаешь что, сынок, – сказал он с грубоватым добродушием. – Это же была буря в стакане воды, – он хлопнул Дэнни по плечу. – Женщины все на одну колодку, – он подмигнул. – А я вот что сделаю: повидаю Джима Тейлора. Пусть-ка он поговорит с миссис Тейлор и все уладит. Ну, как?

– Прекрасно, – ответил Дэнни. – Это будет хорошо.

Он пытался говорить убежденно, но ведь очень трудно поверить заговорщику, который сам не верит в свое дело.

Когда отец ушел, Дэнни попробовал придумать собственный план действий. Пойти к Тейлорам и извиниться? Выслушать нотацию миссис Тейлор? Черное – это белое, а белое – черное, вы совершенно правы, миссис Тейлор… Он увидит Изер в церкви… Но ему вдруг стало ясно, что в церковь он больше не пойдет. Нет, просить прощения он не станет, даже взглядом, а от этого Изер может быть только хуже.

Он попробовал было заниматься, тут же бросил и решил просто почитать. Но читал он рассеянно. Может быть, она все-таки сумеет выбраться из дому в субботу и придет к лавке Митфорда? Другого выхода нет. Он взглянул на китайца-рыболова рядом с чернильницей на письменном столе. Старые терпеливые глаза успокоили хаос его мыслей. Они оба могут подождать. Время на их стороне, а времени у них очень много.

Позже к нему в комнату поднялась мать. Она остановилась перед его столом и с непоколебимой твердостью сказала:

– Я не собираюсь говорить того, чего не думаю, Дэнни. Это твоя совесть заставляет тебя мучиться из-за случившегося. Я не стала бы мешать твоим прогулкам с Изер, но она еще совсем ребенок. И делает только то, что ей говорят. Да и все равно ты изменишься, когда станешь старше, и она тоже. Не хочешь же ты до конца жизни водить дружбу только с ней?

– А может быть, я именно этого и хочу? – сказал он упрямо. – И сделаю так, нравится тебе это или нет.

Она вздохнула и крепко сжала руки.

– Послушай, сынок! Кроме Изер, на свете есть и другие девушки. Ты это поймешь, когда станешь старше. Ты познакомишься с девушками из хороших семей. Тогда и настанет время выбирать, но не раньше.

– Вот ты бы и сказала Тейлорам, что их дочь не из хорошей семьи!

– Я не о том говорила, и ты сам это прекрасно понимаешь! Тейлоры – очень приличные люди, но и только. – Она нагнулась к нему и стиснула его плечо. – Дэнни! Послушай меня! Я хочу, чтобы ты сделал карьеру. Ведь и ты этого хочешь?

Он кивнул, раздираемый противоречивыми чувствами. Он не мог объяснить, что все это гораздо сложнее.

– Ну так не связывай себя по рукам и ногам. Подожди, пока ты не встретишь девушку, которая сумеет занять достойное место в самом лучшем обществе. Ты должен об этом помнить, Дэнни! Должен! А такую девушку на нашей улице ты не найдешь. Никогда!

– Ну ладно, – он отвернулся, но она не выпустила его плеча.

– Ты должен меня выслушать, Дэнни. Как следует ты это поймешь, когда начнешь выходить в люди. Пусть только это будет для тебя главным. Уповай на бога и молись, чтобы он даровал тебе силы. А иначе ты останешься слабым и из тебя ничего не выйдет, – она вдруг яростно его встряхнула. – Хорошенько запомни, что я тебе сказала. Это для твоего же добра.

Дэнни вырвался, не глядя на мать, чувствуя себя саженцем, так и не привыкшим к почве, которая его вскормила. Может ли он примирить веру в бога, даже в столь снисходительного бога, с планами успешной карьеры? И сможет ли он оценивать каждую девушку, с которой ему доведется познакомиться, только как ступень, к успеху? Сможет ли он когда-нибудь стать настолько расчетливым?

Отодвинув стул, он вскочил, отошел к окну и стал глядеть вниз, на Токстед-роуд. Вскоре он услышал, что мать вышла из комнаты. Его пальцы разжались и снова сжались. Ему хотелось разбить кулаком окно и выкрикивать в ночь дерзкие кощунства. Он задыхался, словно после быстрого бега, и начал кружить по комнате. У кровати он остановился и вдруг бросился на нее ничком, бил кулаками по подушке и плакал.