Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

3

По воскресеньям Молли вставала поздно и только в одиннадцать спускалась в кухню поджарить себе хлеба и выпить чашку чаю, Деннис возился в садике, а Дэнни сопровождал мать в церковь.

Всегда сдержанная и суровая, в воскресное утро она становилась уже просто куском льда, и они в полном молчании шли мимо запертых магазинов Глиб-роуд, мимо «Лопаты и Капусты» – излюбленного приюта Денниса по вечерам в пятницу и в субботу днем, мимо спортклуба Джека Салливена с блеклой вывеской над дверью: «Бильярд – пирамидка, карамболь».

Каменная церковь, окруженная деревьями, стояла на пригорке высоко над улицей, и Дэнни, поднимаясь по истертым ступеням, в который раз иронически улыбнулся про себя при виде ее громоотвода.

Орган уже играл, и его звуки гармонировали с благолепным неярким светом, который лился сквозь витражи. Дэнни тихонько опустился на скамью и поглядел по сторонам, высматривая Тейлоров.

Встретившись с ним взглядом, Изер Тейлор опустила глаза. Дэнни напряженно замер: его обычная застенчивость мешала ему посмотреть на нее еще раз. Он был знаком с Изер еще с тех пор, когда они совсем малышами ходили в воскресную школу, однако до последних нескольких недель она была для него словно не в фокусе. Но теперь он видел ее, когда сидел за своим столом в «Национальном страховании», в своей комнате, в окне трамвая – призрачный образ, который каждое воскресенье обретал реальность на церковной скамье.

Он попробовал отвлечься и начал смотреть на наждачный профиль старика Митфорда, сидевшего вместе со своей пухлой, флегматичной женой ряда на три впереди них по ту сторону прохода. Митфорд был церковным старостой, и, так как звание церковного старосты подразумевает гарантированную честность, Дэнни каждую пятницу ходил в его бакалейную лавку. Потом он перевел взгляд на миссис Сэдлер, которую редко можно было увидеть без метлы в руках: она всегда улыбалась ему, когда он проходил мимо ее калитки, и спрашивала, как ему работается. Затем взглянул на дряхлого мистера Кассела, который сидел, положив на колени черную шапочку, и слезящимися глазами смотрел на окно в глубине церкви.

Звуки органа затихли, на кафедру поднялся преподобный Рейди, и Дэнни уставился на него, обрадовавшись возможности отвлечься от неподвижных профилей, дамских шляп и номеров на доске, обозначавших псалмы.

– Помолимся! – священник придал своему звучному голосу оттенок глубокого благоговения.

«О возлюбленный наш господь, в мудрости своей вновь собравший нас в этом священном месте, услышь нас ныне, взываем к тебе.

За ушедшую неделю мы нарушали твои заповеди и теперь смиренно предстаем пред тобой, ища прощения, в коем, знаем, отказано нам не будет, ибо милосердие твое бесконечно.

Господи, все мы грешники перед лицом твоим и ни в чем не достойны сравниться с примером, поданным сыном твоим. И посему молим о милости, зная, что недостойны предстать перед тобой в одеждах, тобой нам уготованных.

Господи, наши молитвы возносятся к тебе в годину, когда мир, словно в ослеплении, не зрит света пути твоего, и мы молим за себя и за людей в других землях, не познавших истинной веры, да избавишь нас от грозного твоего воздаяния в Судный день.

И когда наступит оный день, да сможем мы сказать, что готовы предстать пред тобою утвержденными в вере и раскаянными. И когда поражены будут нечестивые, избави нас от кары твоей, взываем мы к тебе ныне, как взываем о твоем благословении…»

Дэнни заерзал на скамье. Преподобный Рейди опять перегнул палку. Молли проклята навеки, дело с его отцом в лучшем случае обстоит не совсем ясно, а он сам внезапно оказался в положении обвиняемого, защитник которого вдруг стал обвинителем.

– А теперь споем псалом номер шестьдесят третий.

И церковь заполнило дружное пение:

 
Любовь господня – наш оплот,
Жизнь вечную она дает.
Не может ум ее обнять
И, непостижную, понять.
 

Дэнни молчал, не в силах согласиться; он с нетерпением ждал, чтобы монотонная служба скорее окончилась, и вел мысленный спор – единственное, что еще как-то помогало переносить давно знакомую рутину, которая за последнее время все больше его раздражала. Как и высокий лоб над гладко выбритым лицом на кафедре, как украдкой поправляемое облачение, как грозно указующий перст, как руки, благоговейно касающиеся большой библии на подушке из красного бархата. Наконец-то заключительные слова, и прихожане вновь оживают, вновь поют, вновь ликуют. Благословение, почтительная пауза, чтобы преподобный Рейди успел удалиться, а затем медленное шествие по проходу к двери.

Теплое рукопожатие, сердечная улыбка.

– Ну, как тебе работается, Дэнни?

– Хорошо работается, – и Дэнни бросился вниз по ступеням навстречу солнечному свету и голубым глазам Изер Тейлор.

– Здравствуй, – сказал он.

Она робко ему улыбнулась и тревожно посмотрела на мать, которая стояла рядом, разговаривая с Митфордом.

– Мы сейчас идем домой, – сказала Изер, подразумевая, что они могут пойти вместе.

Он кивнул.

– Ты кончаешь школу в этом году?

– Да. А ты работаешь, так ведь?

– Я уже год работаю.

– И тебе нравится?

– Очень, – ответил он, подразумевая не столько настоящее, сколько будущее. Уголком глаза он заметил нетерпеливое движение матери и сказал поспешно: – Ты не пойдешь погулять со мной в субботу, Изер?

Ее лицо оживилось.

– Я бы с удовольствием. Только не знаю, разрешат ли мне.

– Я спрошу у твоей матери.

Оживление сменилось испугом.

– Нет, я сама. И скажу тебе в следующее воскресенье. – Обиженно взглянув на мать, Изер добавила: – Она может так проговорить весь день.

– Я подожду, если хочешь.

– Но ведь твоя мама торопится, – неуверенно возразила Изер.

Дэнни знал, что его мать не захочет подождать – ведь это значило бы санкционировать приглашение, которое может вовсе не понравиться миссис Тейлор; и он знал, что она очень обидится, если он оставит ее одну.

– Столько матерей, что толку не будет, – сказал он. – Ну, хорошо, Изер, до следующего воскресенья.

Пока они шли к воротам, Дэнни поглядывал на оживленно разговаривающие группки, объединенные почти монастырской общностью, и ощущал себя среди них немым слушателем, и только. А в это утро еще и пойманным в ловушку. Лето в его душе омрачалось здесь еще и мертвящей церемонностью, враждебной теплоте его чувства к Изер, мешавшей этому чувству расцвести.

По Глиб-роуд прогрохотал трамвай, подняв за собой маленькие пылевые смерчи, а когда шум затих, мать сказала:

– Я видела, что ты сегодня разговаривал с Изер Тейлор.

– Да?

– Она стала очень хорошенькой, правда?

– Да.

Мистера Тейлора сделали мастером, а послушать миссис Тейлор, так он там важнее самого хозяина.

А значили ее слова только одно: Изер принадлежит этим домам, этим улицам и голос фабрики главенствует в жизни, которая ее окружает. И Дэнни ответил:

– Мне неинтересно, что и как говорит миссис Тейлор.

– Тебя, наверно, куда больше интересует Изер.

– Ну и что?

– Все решают ближайшие четыре-пять лет, – уклончиво ответила она. – Ты ведь это понимаешь?

Они свернули на Токстет-роуд, к шеренге бывших полуособнячков, к раскаленным тротуарам, к засыхающим плетям винограда и воскресной сонной тишине.

– Ты же знаешь, – ответил он, – что я хочу сделать карьеру.

– Вот и помни об этом. Последнее время ты больше читаешь, вместо того чтобы заниматься.

– Я и читаю и занимаюсь. Видишь ли, – добавил он раздраженно, – жить ведь еще не значит делать одно и то же каждый день. А с моей работой справился бы и десятилетний ребенок.

– Если ты будешь так говорить, тебя сочтут самодовольным.

Однако не самодовольство, а смятение духа подтачивало кокон однообразных дней. Чтение открывало перед ним выход, а занятия обещали заманчивое будущее. Нынешние его обязанности были ему невыносимо скучны. Но отец этого не понял бы, а если бы он попробовал поговорить откровенно с матерью, она истолковала бы его недовольство как лень и слабоволие.

– Не беспокойся, – сказал он, когда они подходили к калитке. – Я там говорю мало.

– И правильно, – одобрила она. – Не трать слова зря. Говорить надо, когда подвернется удобный случай. И уж тогда говори первым. А пока не зевай и слушай.

Расставшись с матерью в передней, Дэнни поднялся к себе и сердито швырнул пиджак на кровать. Кем она его считает? Младшим соглядатаем, подсматривающим в замочные скважины и подслушивающим за гранитными колоннами?

За прошедший год в штатах бухгалтерии не произошло никаких перемен, и Дэнни порой начинало казаться, что компания – это машина, которая работает вечно, не нуждаясь в регулировке. Он как-то сказал об этом Риджби, и тот ответил:

– Обманчивое впечатление, Дэнни. Наоборот, она работает рывками. Когда вы пробудете здесь так долго, как я, вы поймете, что я имею в виду.

– Когда кто-нибудь уходит или умирает?

– Или происходит какое-нибудь расширение. И если вы не почувствуете этого рывка, то, значит, у вас что-то не так. С тех пор как я почувствовал последний такой рывок, прошло почти тридцать лет.

Прямо признаваясь в том, что он неудачник, Риджби словно говорил: «Я хочу спасти вас от моей судьбы». Это показывало, что старший клерк им интересуется – единственный человек, который интересуется им здесь.

– Но почему? – спросил Дэнни, стараясь разгадать, что кроется за судьбой Риджби, ища спасительный выход…

– Тут действует множество факторов, – сказал Риджби. – Например, квалификация. И характер. И умение стукнуть в нужную дверь в нужный момент. Мне кажется, влияния извне играют тут меньшую роль, чем воспитание необходимых качеств. И все это составляет ту пробивную силу, которой я лишен.

Как всегда, это было очень осторожное утверждение, лишенное и намека на конкретных людей. Более обстоятельное, лучше сформулированное, по сути оно тем не менее мало чем отличалось от советов его матери, подумал Дэнни и ожесточился против него. Подойдя к письменному столу, он стал листать страницы учебника бухгалтерского дела. Ему нужны дипломы, а не изворотливость. Способность к определенного рода работе и воображение, чтобы сделать ее значимой. Смяв листок бумаги, он швырнул его в корзинку. Пусть они все идут ко всем чертям. Кроме старика Риджби. Он-то уже в аду.

4

Риджби одевался неторопливо, словно собираясь в гости. Сегодня ом намеревался, как обычно, пройтись но Виктория-стрит до лестницы Макэлхона, через Вуллумуллу и вверх по холму мимо картинной галереи. Он дойдет по главной аллее до самого Дома правительства, а потом вернется и будет слушать, как оркестр играет марши Сузы и отрывки из оперетт Гилберта и Салливена. Он выпьет чаю в летнем кафе и проведет час в картинной галерее – состоятельный человек, любитель и знаток искусств, приятно проводящий воскресный день.

Поправляя изящную булавку в галстуке, он в который раз заметил два больших пятна на зеркале. Прекрасный символ этих дешевых меблированных комнат с претензиями. «Апартаменты»! Трудно придумать менее подходящее название.

Когда после смерти жены он продал свой дом и тихонько переехал, соседи, наверное, удивились его внезапному исчезновению, и все же, повстречай он кого-нибудь из них сегодня, его вряд ли припомнят. Даже его жене пришлось бы долго всматриваться, прежде чем она узнала бы человека, с которым прожила тридцать лет. И он представил себе, как она воскликнула бы: «Господи боже ты мой, Джо! Кого это ты из себя разыгрываешь? Посла, что ли?»

Она, казалось, нисколько не принимала к сердцу то, что он обманул надежды, возлагавшиеся на него в молодости, – впрочем, она, вероятно, и не возлагала на него никаких надежд, относилась к нему с добродушной снисходительностью и жила своей жизнью: играла в теннис и поддерживала дружбу с маленьким кружком знакомых, к которым они иногда ходили в гости по вечерам. Ему даже не верилось, сколько времени он потратил зря, прозябая на периферии общества, которое теперь для него просто не существовало. Он смахнул пылинку с лацкана пиджака. Пора идти, не то он упустит лучшую часть дня.

Он выбрал дорогу мимо собора и в общем потоке гуляющих вошел в «Домейн»: мимо торговцев арахисом, чьи тележки выбрасывали струйки пара, мимо уличных художников и продавцов газет – под деревья, по аллее.

Он привык привлекать к себе взгляды. Это и были минуты его высшего триумфа: люди смотрели на него и думали, что перед ними богатый человек, джентльмен в лучшем смысле этого слова. Словно все долгие годы, проведенные в «Национальном страховании», он только притворялся кем-то другим, и вот из его чернильницы возник джинн, в чьей власти было сделать его жизнь иной.

Со стороны «Домейна» доносились протестующие голоса, словно отзвук его внутреннего раздора. Только отзвук: ведь сам он никогда не отстаивал вслух никакого правого дела, да и не испытывал такого желания. Он остановился отдохнуть на вершине холма над эстрадой и долго слушал гремящие марши. Они будоражили в нем смутные стремления, которые сметали усталость с его тела и тихое самодовольство с его души и распечатывали темные бездны терзаний. Ведь он не мог отыскать подобия этим звукам в неторопливом течении дней своей жизни, у него не было воспоминаний, которые мог бы воскресить их гром, – ничего, кроме скромной обеспеченности, пронизанной однообразием, и тихо накапливающихся нюансов одряхления, и вот теперь у него осталось только это…

Задерживаться на таком своем портрете было слишком страшно – он встал и поспешил уйти. И только когда он вошел в картинную галерею и остановился перед «Царицей Савской, посещающей Соломона», чтобы, как всегда, полюбоваться ее яркими красками, ощущение полной обнаженности души, наконец, его оставило.

Присев отдохнуть на диванчике посреди зала, Риджби стал рассматривать большое полотно маслом «Верховья Непина». Хотя он не был подлинным знатоком, но все же достаточно разбирался в школах и периодах, чтобы понять, что картина написана в традиционном английском стиле Тернера или Констебля и ее заимствованные павлиньи перья никак не вяжутся с австралийским пейзажем. Тонкость его суждения доставила ему такое удовольствие, что он вдруг спросил сидевшую рядом женщину:

– Вам нравится эта картина?

Она обернулась к нему с легким удивлением.

– Да… – и, еще раз поглядев на полотно, добавила. – Нравится, но в ней есть что-то чуждое. Она слишком уж английская. Ее можно назвать романтизированным представлением о нашей стране, и, разумеется, она не имеет ничего общего с действительностью.

– Я подумал то же самое, – он помолчал, испытывая приятное удивление. – Может быть, вы художница?

Она с улыбкой покачала головой:

– Нет.

Риджби пожалел, что она замолчала. Ему хотелось продолжить разговор, но в ее ответе прозвучала обескураживающая финальная нота. Вновь повернувшись к картине, он продолжал чувствовать присутствие соседки, как легкий и мучительный аромат. Он сказал первое, что пришло ему в голову:

– Вы часто тут бываете? – и испугался собственной навязчивости.

– Нет, не очень, – ответила она, по-видимому нисколько не возмутившись. – Только в определенном настроении. Мой муж был большим любителем живописи.

– И вы часто бывали здесь с ним?

– Да.

– А я никогда не ходил сюда с моей женой.

Это признание со скрытым намеком на неравный брак поразило его самого.

– И вот вы наверстываете упущенное?

– По поговорке: «Никогда не поздно начать сначала».

– Возможно… Не могу судить.

Она сидела, положив руки на колени, и Риджби не сомневался, что она кого-то ждет. Еще немного – это мгновение кончится, и останется только ее неразгаданная тайна.

– По правде говоря, – сказал он, – я считаю, что еще не поздно. Хотя в моем возрасте трудно не пожалеть, что это не случилось раньше.

– Значит, вы сожалеете?

Он пожал плечами.

– Я полагаю, каждый человек мог бы написать книгу о том, что ему следовало бы сделать и чего он не сделал.

Она поглядела на него с любопытством. Судя по внешности, это был человек, до последнего времени посвящавший себя какому-то одному роду занятий.

– Быть может, – сказала она, – это даже естественно: не столько ощущать уход от активной жизни, сколько сознавать ограниченность и узость своей былой деятельности.

Сердце Риджби забилось; он лихорадочно искал ту полуправду, ту ложь, которая могла бы придать достоверность его личности и прозвучать убедительно. Он сказал:

– Да, пожалуй, так. Человек живет день за днем и получает какое-то положение, какие-то удовольствия и какую-то обеспеченность. Говорят, это весьма похвально. Возможно. Но я чувствую себя неприкаянным.

– У вас было свое дело?

– Да, – неопределенно ответил он.

– Как у моего мужа. Подобное противоречие присутствовало всегда и в его жизни, и такая раздвоенность мне хорошо знакома.

Риджби кивнул. Он испытывал мучительное внутреннее напряжение и растерянность. О господи, как она ему нравится! Ее манеры и изящество, ее голос, ее слова. Может быть, и он произвел на нее такое же впечатление? Отражение в зеркале, с которым он кокетничал в течение трех лет, насмешливо улыбнулось ему, и он почувствовал горечь и стыд. Но с какой стати? С какой стати должен он чувствовать себя виноватым оттого, что предал прошлое, предавшее его? Если ему выпадет счастье поближе познакомиться с этой женщиной, с какой стати он должен сразу погубить себя в ее мнении? Он сказал с усилием:

– Если вы сейчас не заняты, не выпьете ли вы со мной чашку чаю?

– С удовольствием.

Ее согласие привело его в восторг.

– Так, может быть, мы пойдем?

Пока они шли к выходу, она указывала ему на картины, достоинства которых когда-то объяснял ей муж. Они разговаривали спокойно и дружески, не подыскивая слов, и Риджби казалось, что он знает ее уже давно и что, как ни странно, она знакомит его с ним самим.

В летнем кафе они сели за столик у окна с видом на бухту. Им подали чай по-девонширски, и, разливая его, она сказала:

– Мы могли бы представиться друг другу, как вам кажется? Меня зовут Эдит Саймонсен.

Риджби помедлил в нерешительности. Если он назовет ей свою фамилию, это рано или поздно может привести к разоблачению. Однако назваться другим именем значило бы утратить себя, словно он чурается своей личности. Кто он такой? Вот этот теперешний человек или тот, который сидит за столом в «Национальном страховании»? Он знал, что сейчас того клерка не существует. Реальностью было только его имя. И с новой уверенностью в себе он сказал:

– Меня зовут Риджби, – и добавил с легкой усмешкой: – Джозеф Игнатий Риджби.

5

Воскресный день в спортклубе Лайхардта, и все столы заняты. Шары бесшумно катятся по зеленому сукну, щелкают и снова катятся. Свет ламп, подвешенных низко над столами, прорезает четкие конусы в табачном дыму, а в углу с американской интонацией подвывает патефон.

Арт Слоун, прищурившись, посмотрел вдоль своего кия.

– Красный в дальнюю лузу, – сказал он, и шар покатился в дальнюю лузу.

Он помелил кий.

– Поставь их на место и получи дуплет с оборотом.

Он снова прищурился – внимательный взгляд, уверенные движения. Щелк, щелк!

– Девяносто пять, – сказал он, передвигая кием указатель очков. – И можешь не говорить, какой я игрок.

– Замечательный, – со вздохом отозвался Чик. – Лучший в мире.

Арти ухмыльнулся и обошел вокруг стола.

Трое совсем еще молодых ребят с гладко прилизанными волосами сидели на деревянной скамье у стены. На них были начищенные до блеска ботинки и свитеры, а глаза заволакивала оцепенелая тупость.

Слоун сделал еще один удар, аккуратно положив красный шар в среднюю лузу.

– Все, – сказал он и подвинул указатель. Он протянул кий, и троица на скамье разом вскочила.

Чик прислонил свой кий к столу.

– Ну, чего делаем? – спросил он. – Может, подождем и сыграем в пирамидку?

– Нет, – сказал Арти. – С меня хватит. Ноги чешутся. Пойдем погуляем и поглядим-посмотрим.

– Есть, ваша честь, – отозвался Чик. – Ноги в руки и пошли.

Напевая бойкий американский мотивчик, Арти принялся выделывать замысловатые па. Чик смотрел на него с восхищением. Они вышли на улицу и вихляющейся походкой двинулись по тротуару, заложив руки в карманы. Чик достал резинку, и оба принялись жевать. Арти достал сигареты, и оба закурили.

– А почему бы тебе не заняться бильярдом всерьез? – спросил Чик. – Ты бы далеко пошел. Возьми хоть Линдрема. Так и гребет деньгу. Стал бы чемпионом, открыл бы свое заведение. Высший класс. Лучше твоей конторы, что, не так? – Но в его голосе звучало сомнение. Он «гонял воробьев» для муниципалитета, и Мартин-Плейс входила в его участок. И каждый раз, проходя мимо «Национального страхования», Чик вспоминал, что тут служит Арти, и испытывал робкое благоговение.

– Зато работка тихая и надежная, – огрызнулся Слоун.

– А есть из чего стараться? Как по-твоему, до управляющего или там еще до чего-нибудь ты дослужишься?

Арти стряхнул пепел с сигареты.

– У меня дела идут, неплохо. Арт Слоун в хвосте не замешкается.

– Да ведь в таких конторах, говорят, надо учиться, а не то так и просидишь на одном месте, верно?

– Вот перед тобой человек, который учиться не будет, – ответил Арти, швыряя окурок в водосток. – А если им это не по вкусу, все равно скушают.

Чик умолк. Эх, быть бы таким, как Арти! Боевой парень! Все умеет. И уж Арти никому не позволит себе на ногу наступить. Здорово, что они дружат.

Из магазина вышли две девушки и пошли по улице, постукивая высокими каблучками. Короткие юбки плотно обтягивали их ягодицы.

Арти подтолкнул Чика локтем и ускорил шаг. Чик ухмыльнулся. Милое дело – гулять с Арти. Не соскучишься! Он пошел в ногу с приятелем все той же расхлябанной походкой. Интересно, что отколет Арти? Девочки классные, не какая-нибудь дешевка.

Слоун принялся тихонько насвистывать. Одна из девушек обернулась и бросила на него презрительный взгляд. Он подмигнул, и она возмущенно отвернулась. Чик взволнованно ткнул Арти локтем – ну-ка, ну-ка, давай! Они почти наступали девушкам на пятки. Вторая девушка посмотрела на подругу и пожала плечами.

Арти сказал:

– А у нас бы дело пошло, крошка.

Девушка, пожавшая плечами, теперь сказала:

– Как по-твоему, Пегги, что это? Животное, растение или минерал?

– По-моему, животное, – ответила ее спутница, вздернув нос.

Слоун ухмыльнулся.

– С вами я на все способен, – сказал он, адресуясь к затылку Пегги. – Уанстеп, тустеп, чарльстон – только скажите.

Пегги ответила полуобернувшись:

– Поете вы хорошо, но вот как танцуете, это еще вопрос!

На этот раз Арти подтолкнул Чика, и они пошли рядом о девушками.

– Как танцую? – переспросил Арти и повернулся к Чику. – Ну-ка, ответь барышне. Скажи барышне свое откровенное мнение.

– Он танцует классно, – горячо заверил Чик. – Можете мне поверить – высший класс.

Арти повел плечами и внимательно посмотрел на Пегги. Вот уж высший класс так высший класс!

– Завтра вечером я буду в «Палэ». Особая программа по понедельникам – Дэйв Фримен и его «Джазисты». Не упустите редкого случая повеселиться!

– Да ни за что! – сказала первая девушка. – Правда, Пегги?

Пегги промолчала и бросила на Слоуна быстрый взгляд. Арти прищурился на ее спутницу и сморщил нос. Пегги проглотила смешок. Серьезным голосом Арт сказал ей:

– Лучший оркестр в Сиднее – старики «Джазисты». Лучшие танцы в Сиднее – особая программа по понедельникам в «Палэ». Допускаются все желающие.

– Это что, намек?

– Нет, – ответил он, понижая голос. – Это приглашение. Дождик, град или луна – перед «Палэ» завтра вечером в восемь.

– Он сказал «перед»? – с глубочайшим сарказмом в голосе осведомилась первая девушка.

Пегги поглядела на него, и его губы беззвучно выговорили «перед». Он улыбнулся и произнес официальным тоном:

– Меня зовут Арт Слоун. А это Чик Паркер.

– Я в восто-о-орге, – сказала первая. – Пошли, Пегги, не то мы опоздаем.

Слоун остановился. И Чик тоже. Девушки повернули за угол. Пегги оглянулась, и ее глаза сказали: «Да». Арт обнял Чика за плечи и запел:

 
Если глаза ее сини, как небо,
Значит, это Пегги О’Нил…
 

– Ух, и везучий же ты парень, Арти! – сказал Чик.

Щелкнув пальцами, Арти ответил:

– Есть у меня такая мыслишка, что она придет.

– Я же всегда говорил, что ты везучий.

– Правильно, – ухмыльнулся Арти. – Прямо в точку. Это у меня в крови. Можешь так меня и звать: «Везучий Слоун».