Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Они вошли в обшитый дубовыми панелями зал, просторный, с прекрасным ковром и удобными кожаными креслами. Фотографии призовых скакунов в рамочках и портрет короля придавали ему оттенок уютной консервативности.

Арти вразвалку направился к бару.

– Что выпьешь?

– То же, что и ты, спасибо.

– Пару светлого, Джордж, – сказал Арти и бросил на стойку фунтовую бумажку. Пока Джордж наливал пиво, Слоун нагнулся к нему и шепнул: – На вечер субботы – Рубин Боба. Абсолютно.

– Спасибо, мистер Слоун, – Джордж вытер стойку и поставил на нее бокалы. Арти обернулся к Дэнни.

– Ты первый из этой дыры, кого я встретил с тех пор, как… ушел. – Он расплылся в улыбке. – Гарри Дент все еще торчит за столом старика Риджби?

Дэнни кивнул.

– И многих выкинули?

– Дент говорит: убираем сухостой.

– Да, на старину Гарри это похоже. А как твои делишки?

– Ничего. А ты чем занимаешься?

– Собачками, – Арти засмеялся. – У меня теперь свое место в Гарольд-парке. И мы переехали на другую квартиру. Жене давно хотелось, чтоб мы жили на верхнем этаже. Вечером оттуда видно, как весь город зажигает огни. Новая мебель, высший класс. Но мое нынешнее дело – это только начало. Я сейчас веду переговоры о месте в Рэндуике. В Гарольд-парке – так, орешки, – он закурил я самодовольно привалился к стойке. – Но побольше, чем мне удавалось вытрясти из «Национального страхования».

– Ты всегда говорил, что уйдешь, – заметил Дэнни. – А когда ушел, кое-кого это удивило. Особенно Гарри Дента.

Слоун истолковал это как дань восхищения и почти замурлыкал:

– Это заведение – дыра и больше ничего; выбирайся-ка оттуда поскорей. Послушай моего совета. Займись чем-нибудь стоящим («вот как я», – казалось, добавил он, бросая окурок в пепельницу). А как поживает классная девочка, с которой ты гулял?

– Она в Англии, – сказал Дэнни.

Слоун многозначительно кивнул.

– А что я тебе говорил? Арт Слоун знает баб. Эта кончит тем, что подцепит миллиончик с титулом. А что поделывает этот прыщ Салливен?

И, услышав ответ Дэнни, сказал философски:

– Поставил не на ту лошадь, а? Скажи ему, что зря он не послушал Арта Слоуна. В таком заведении, как высоко ни залезешь, все равно найдется кто-нибудь повыше. А ты – только колесико в машине. Я всегда говорил, что деньги можно заработать только выгодной комбинацией, а для этого нужны мозги в голове. Ну, ты-то всегда любил сидеть над книгами. Все еще учишься?

– Скоро должен получить диплом.

– Что ж, это не вредно, – согласился его собеседник. – Только чтобы он не связал тебя по рукам и ногам. Прямо не знаю, как это я там высиживал, – сказал он задумчиво. – Тюрьма, да и только. – Он обвел зал хозяйским взглядом. – Я тут делаю неплохие дела, а прихожу и ухожу, когда вздумается. И никакой паршивый клерк не стоит у тебя над душой. Черт! До чего тошно было смотреть на них – на тех, кто воображает о себе невесть что, вроде Росса или Фиска! Строят из себя начальников и пыжатся. Ха! Да правление им в морду наплюет, а они даже не утрутся и еще спасибо скажут. – Его глаза загорелись. – А тут меня уважают. Я тут человек известный. Ну, и чувствую себя здесь на месте – ведь человеку всегда уважение нужно.

Дэнни кивнул. Все это было правдой – Арт Слоун нашел свое призвание и расцвел пышным цветом. Он поставил пустой бокал на стойку.

– Дернем по второму? – спросил Слоун.

Дэнни поглядел на часы.

– Нет, мне пора. Спасибо.

– Погоди-ка, – остановил его Слоун. – Ты здоров считать. Когда я обзаведусь местом в Рэндуике, у меня, пожалуй, нашлась бы для тебя счетная работка. Ну, вроде как приработок.

– Пожалуй, я не откажусь.

– Но это еще месяца через два-три, не раньше. Зайди сюда, оставь записку, мне передадут. Или позвони мне домой. – Он вытащил из бумажника карточку и протянул Дэнни. – Номер телефона вот здесь.

– Спасибо, – сказал Дэнни, испытывая щемящее уныние. – Ну, я пошел.

Они обменялись рукопожатием.

– До скорого, – сказал Арти. – Желаю удачи.

Дома на буфете лежало адресованное ему письмо, и он взял его с собой наверх. Через пять месяцев… Вскрыв конверт, он начал читать и слышал голос, словно раздавшийся рядом. И чувствовал ее присутствие, словно она была в комнате.

«Мой дорогой Дэнни!

Поверь, я все собиралась написать, и собиралась, и собиралась…»

И дальше все с той же непринужденной словоохотливостью. Она пишет для «Городских разговоров» – одного из отделов в журнале лорда Хэвишема «Британия», ее фотография дважды появлялась в иллюстрированном еженедельнике светских новостей, она гостила в поместье леди Вулно, посещает все премьеры и постоянно вращается в таком изысканном обществе, что способна теперь учуять голубую кровь не меньше чем за милю. Она упомянула о его стихах, поинтересовалась его сердечными делами и попросила передать привет всей каторжной команде. «Смеха и поцелуев. Пола».

Письмо словно пришло с другой планеты, обычаи которой не имели ничего общего с обычаями Токстет-роуд и Мартин-Плейс. Оно было непереводимо на язык его собственной жизни и все же заключало квинтэссенцию той Полы, которую он знал. Он вспоминал их единственный год, и память ярко расцвечивала самые незначительные события. Любой пустячный случай – как, например, когда на пароме ее шляпу сдуло в воду или когда она убедила рулевого на глиссере уступить ей штурвал и они сели на мель, – все воскрешало незабываемую радость и сны наяву, в которых он мог затеряться еще и теперь. Ее задорное остроумие, жизнерадостность, серьезный интерес к хорошим книгам, бунт против монотонной работы, минуты внезапной нежности, взрывы отчаяния, когда статья не клеилась, и ликование, когда дело налаживалось, – все это было увертюрой к ее бегству отсюда, к этому письму из иной страны, из иного мира. Но он чувствовал, что и там она не устроится прочно – ни там и нигде.» Для Полы жизнь всегда будет бесконечной праздничной процессией, карнавалом масок, по которому вечно будет томиться какая-то часть его души.

Сложив письмо, он сунул его в карман. Этот вечер он проведет в невидимом обществе. И будет смех. И поцелуи.

53

Беда всегда несет с собой одиночество, думал Рокуэлл. И сегодня мир, несомненно, полон одиночества.

До сих пор с бедами можно было бороться, они в какой-то мере были естественным следствием всякого действия и становления, формировали инициативу, характер и волю к свершениям. Он не мог найти лучшего примера, чем война. Как ни была она разрушительна, в ней родилось то сознательное желание бороться во имя общей цели, то единство стремлений и поступков, которого так не хватает теперь. Митинги, героически марширующие колонны, проводы, исполненные сурового мужества, овеянное славой возвращение домой, гордая уверенность свободных людей в том, что мир теперь всегда будет свободным, а Австралия станет страной, достойной героев. И его голос звучал в громовом голосе этой победы, ныне мертвой, погребенной на кладбище бедняков, потому что теперь объявлена новая война, в которой у него нет голоса. Да эта война и не породила голоса, который стоило бы слушать, цели, к которой стоило бы стремиться, величественной идеи или лозунга, который не затерялся бы в хаосе разброда, коррупции и пораженчества. Ибо это было внезапное и предательское нападение на человеческие права и идеалы. И чудовищность парадокса заключалась в том, что он оказался генералом вражеского стана. Немым генералом. Фигуркой на радиаторе. Резиновым штампом.

Сэр Бенедикт любезно уверял его, что они хотят только облегчить бремя, которое несет он один («Правление по-прежнему питает к вам полнейшее доверие, Арнольд»), – вот почему они создали новую должность заместителя управляющего. А кроме того, новый кабинет, новый ковер, новый письменный стол, пишущую машинку и секретаршу. И новые принципы управления компанией.

Он поглядел на портрет сэра Бенедикта Аска в пожилом возрасте и снова ощутил гнетущую уверенность, что его предали. Но, может быть, он все-таки ошибается? Нет, вряд ли. За последние месяцы его сознание превратилось в цирк с тремя аренами – непрерывная вереница номеров, которые следуют друг за другом с парализующей монотонностью. Он встал из-за стола и направился к окну.

Он глядел на улицу, и ему казалось, что все там внизу либо беспорядочно мечутся в поисках убежища, либо ведут жизнь изгоев – вот как он, замкнувшись в своих раковинах, – либо изрекают политические и экономические банальности. Берни Риверс был прав. Чудовищно прав! Страна все замедляет и замедляет ход, приближаясь к полной остановке, и компанию, служению которой он отдал почти всю свою жизнь, отдал искренне, почти фанатично, черт побери! – эту компанию, с его помощью ставшую прогрессивной национальной силой, теперь на его глазах связывают по рукам и ногам, засовывают ей кляп в рот.

Рокуэлл сжал кулаки, вернулся к столу и позвонил, вызывая Льюкаса. И стал ждать. Ладно, думал он угрюмо, он подождет. Управляющему торопиться некуда! Ведь теперь это звание значит не больше, чем почетная степень или фальшивый паспорт.

Вошел Льюкас и извинился, что должен был задержаться.

– Садитесь, Мервин.

Глядя в невозмутимое, самоуверенное лицо, он подумал: «Новый человек, для новых времен. Мой палач».

– Ну, – сказал он, тяжело откидываясь на спинку кресла, – правление решило за нас вопрос о взысканиях по закладным. Решило безоговорочно. В утренних газетах я уже заметил два-три письма по этому поводу, а вчера эта проблема обсуждалась в парламенте. Как вам известно, я сделал все от меня зависящее, чтобы убедить правление не вступать на этот путь, не превращать «Национальное страхование» в своего рода форт Нокс[4]4
  Форт Нокс – место хранения золотого запаса США.


[Закрыть]. Я рассчитывал, что наша компания вопреки современной тенденции выйдет из всего этого с незапятнанной репутацией. Боюсь, теперь это невозможно. Сегодня утром я получил от председателя правления подробный меморандум, намечающий курс действий, который с этих пор должен лечь в основу нашей политики – политики широчайших инвестиций. И начать нам предстоит с «Юнайтед стил». Есть ли у вас какие-нибудь соображения по этому вопросу?

Льюкас внимательно рассматривал свои руки – красивые руки, которые никогда не дрожали. Он обсуждал этот проект с сэром Бенедиктом до того, как был написан меморандум. Его охватило пьянящее ощущение власти, но он справился с ним и сказал сдержанно:

– Решение правления кажется мне вполне разумным, мистер Рокуэлл. Нас, как и всех остальных, движение экономического маятника сейчас увлекает вниз. Но мне кажется, правление отдает себе отчет, что мы сможем использовать эту ситуацию в наших интересах. Хотя акции многих предприятий сильно упали или даже совершенно обесценились, сами эти предприятия нередко обладают здоровым потенциалом, и, значит, сейчас время покупать.

– И заложить доброе имя фирмы, с тем чтобы никогда не выкупать закладной?

Управляющий не спускал глаз с лица Льюкаса, силясь уловить хотя бы мимолетное выражение неприязни. Он искал подтверждения своей догадке, что Льюкас черпает свои сведения из первоисточника. Излишняя уверенность в тоне уже будет доказательством.

Уклоняясь от обсуждения вопроса о закладных, Льюкас сказал:

– Я не возьму на себя смелость касаться этических моментов, мистер Рокуэлл, но, по-видимому, правление считает, что доброе имя компании в настоящее время стоит не очень дорого.

– Это относится и к будущему, – сказал Рокуэлл. – Во всяком случае, в области страхования.

– Пожалуй. Но, может быть, они хотят отказаться от страхования как основы нашей деятельности?

Кому это и знать, как не тебе, подумал Рокуэлл. И свой следующий вопрос он сформулировал, исходя из предпосылки, что Льюкас действительно посвящен во все.

– А вы обдумали последствия подобной перемены во всей их совокупности, Мервин? – сказал он и заметил, что Льюкас заколебался, прежде чем ответить.

– Я впервые услышал об этом только сейчас. Но в любом случае я стал бы рассматривать эту перемену только с точки зрения последствий, которые она может иметь для «Национального страхования».

– Если считать «Национальное страхование» – чем? – Это был прямой вызов.

– Деловым предприятием, – спокойно ответил Льюкас, словно и не подозревая, что возможен какой-нибудь другой ответ.

– Так, так… Деловым предприятием. – Рокуэлл почувствовал, что его желудок сжался, а сердце бешено застучало. «Ты проклятый Иуда, – думал он. – Ты! Но кто еще?!»

– Будем же откровенны, – добавил он холодно, – и скажем – ростовщическим предприятием. Не спорю, наш товар – деньги, но я никогда не считал, что наши функции, сводятся к функциям ломбарда, иначе я заменил бы девиз над нашим входом на три шара.

Льюкас улыбнулся, мысленно представив себе эту картину. Он не раз задумывался над тем, какой, собственно, глубокий смысл кроется в этой надписи. Вот удобный случай уточнить. Он сказал:

– Но в таком случае возможно даже, что наша компания станет держателем контрольных пакетов очень многих предприятий!

– Точнее было бы сказать «вероятно». Как по-вашему, Мервин?

В голосе управляющего была такая смертоносная уверенность, что Льюкас внутренне поежился. Если Рокуэлл вдруг решит шагать в ногу, его так просто не свергнешь. Ведь сэр Бенедикт питает к нему слабость. Вдруг Рокуэлл взглянет на свое положение трезво и подыщет какой-нибудь новенький идеал, чтобы уйти от морального поражения? Такая опасность была вполне реальной. Эта мысль смутила Льюкаса и заставила его более открыто поддержать позицию правления.

– Мне кажется, мистер Рокуэлл, что для «Национального страхования» это наиболее логичный путь. По-моему, мы неминуемо окажемся в тупике, если будем сохранять доверие, которое ничего не стоит, или брать на себя ответственность, которую при существующей ситуации, от нас не зависящей, мы брать на себя не обязаны. На мой взгляд, мы в первую очередь обязаны думать о себе, и никакие благие пожелания не изменят этого положения. Как не изменят они и нас самих. Мы – самостоятельная единица в экономической жизни страны, и если мы решим сохранить страхование, то должны сделать это на удобных для нас условиях. Другими словами, мы вынуждены выбирать тот путь, который будет наиболее подходящим и выгодным для наших интересов.

Мысли Рокуэлла заплясали. «Ты – жадная тупица, попугай, ничтожество!» Он сдержал рвавшиеся с языка слова. Жгут его гордости стал еще туже, противясь яду, который ему предстояло глотать во все увеличивающихся дозах, если он попробует побить Льюкаса его же собственным оружием. Он понимал, что не сумеет заставить себя сделать такой шаг. Воздвигнутое им величественное здание уже превратилось в жалкие развалины, и ему остались только его честность, его глубокая личная связь с прошлым компании, его верность своим идеалам. Принять новую точку зрения, подыграть сэру Бенедикту – значило бы услужливо содействовать собственной духовной гибели. Прерывая тяжелое молчание, он сказал:

– Великолепное резюме, Мервин. Неужели оно принадлежит только вам? Сомневаюсь. Мы собираемся под прикрытием законности торговать человеческим горем во имя погони за властью. И поскольку уже очевидно, что прошлое надо будет похоронить, остается только выбрать подходящего могильщика. Ну, меня эта профессия никогда не прельщала. К тому же сэр Бенедикт, конечно, понимает, что я вряд ли соглашусь стать собственным палачом. Быть может, эта роль поручена вам?

Льюкас багрово покраснел. Он не был готов к такой откровенности, хотя теперь уже можно было не сомневаться в намерениях управляющего.

– Мне трудно представить себе что-нибудь более неприятное, – сказал он. – Я не обладаю вашим авторитетом, мистер Рокуэлл, и способен только выполнять то, что мне скажут, насколько это в моих силах.

Рокуэлл кивнул.

– Ну конечно, Мервин. Я позволю себе прибавить, что, на мой взгляд, это вы выполните безупречно.

Он взял меморандум, подписанный сэром Бенедиктом Аском, и передал его Льюкасу.

– Вот ваше первое поручение. – Прикосновение к этой бумаге вызвало у него дрожь гадливости, словно он платил доносчику. Размеренно и спокойно он произнес: – Во всяком случае, я могу не сомневаться, что у меня есть человек, который выполнит его безукоризненно.

Когда Льюкас ушел из кабинета, Рокуэлл продолжал сидеть за столом, изумляясь своему одиночеству. Прошедшие годы дали ему так много, и он взамен отдал так много того, что было им самим. Но он об этом не жалеет и не пожалеет о занятой теперь позиции, даже если его попросят подать в отставку. Нет, ужас ему внушала мысль, что он отдал свою жизнь чему-то прогнившему изнутри и что им воспользовались как орудием для создания картонного идеала, который должен был теперь принести дивиденды некоему старику и купленному этим стариком молодому помощнику.

Встав из-за стола, он пошел к окну. Времена еще изменятся, но нависшая над ним угроза никуда не исчезнет.

И для него рубцы, оставленные этой эпохой, никогда не заживут. Он подумал: «Где нет цели, там нет жизни. Теперь я как Джо Риджби».

54

Половина обитателей Токстет-роуд уже осталась без работы, и Марта О’Рурк меньше бранила мужа за то, что он потерял свое место, чем в свое время за то, что он его сохранял. Она словно извинила неизвиняемое, и поэтому их отношения стали менее напряженными.

Больше всего ее тревожил Дэнни. Она уже давно почувствовала его внутренний конфликт – во всяком случае, она видела, что теперь, когда вокруг все теряли работу, он не ценил своей.

– Понимаете ли, нужно заставить его понять, что он не может требовать, чтобы все шло так, как ему хочется, – объяснила она. Она сидела в гостиной церковного дома и разговаривала с преподобным Рейди. – Если бы он не покинул церкви, его ничто не смущало бы. У него был бы путеводный маяк и опора. А теперь у него ничего нет.

Преподобный Рейди в кресле напротив неторопливо кивнул и задумчиво помешал ложечкой чай.

– В конце концов он не несет ответственности за огромное деловое предприятие, о котором ему известно очень мало, миссис О’Рурк. Если бы мне удалось объяснить ему, что никакое дело рук человеческих и не может быть совершенным, полагаю, тогда я сумел бы убедить его в том, что он выполнит свой долг, именно оставшись там, где он находится сейчас.

– Да конечно же! Все дело в том, что он почему-то чувствует себя обманутым. Вот к чему приводят суетные надежды. Я знаю, что если он еще продвинется по службе, то переменится. У него будет ответственная должность и больше денег. Важно ведь не то, что ты хочешь делать, а то, что ты должен делать. Это теперь понимают все. Даже люди, которые занимают самое высокое положение.

– Необходимость всегда была матерью изобретательности, – сказал преподобный Рейди. – Иногда эта изобретательность не приносит того, на что мы надеемся, но из страданий и испытаний рождается благо. И он сам может стать тем благим даром, которое уготовано будущим для той компании, в которой он работает… Простите, я забыл, как она называется?

– «Национальное страхование».

– А, да-да. На Мартин-Плейс… Я хорошо знаю это здание.

– Вы бы сказали ему, что незачем топтаться у подножия лестницы. Если он хочет чего-нибудь добиться, то должен подняться на самый верх, не правда ли?

– Разумеется. Преуспеть в том, чем он занимается, – его долг.

Марта энергично закивала.

– Это самое я ему и говорю. Отступить, когда можно чего-нибудь добиться, – значит проявить трусость.

– И большую глупость, миссис О’Рурк. Он будет сожалеть об этом всю жизнь. Надо заставить его понять, что в такие времена, как эти, бремя ответственности – тяжелое испытание для тех, кто стоит у власти.

Почувствовав в упрямстве Дэнни оскорбительный вызов такой глубокой мудрости, Марта сказала:

– Беда в том, что он думает, будто все знает.

Священник кивнул. Вспомнив свой давний разговор с молодым О’Рурком, он мог с ней только согласиться. Самонадеянный молокосос! Конечно, он ради его матери поговорит с ним еще раз, но мысль об этом не доставила ему ни малейшего удовольствия. Он ободряюще улыбнулся.

– Обычный недостаток юности, – сказал он. – Однако небольшая беседа могла бы быть для него очень полезной. Может быть, в следующую субботу днем?

Марта кивнула.

– Мне очень неприятно вас затруднять. Вы уж извините, что я так к вам зашла.

– Мой долг, миссис О’Рурк, требует, чтобы я делал все, что в моих силах. – Он встал, радуясь, что хоть это позади. – Не выпьете ли перед уходом еще чашечку?

55

Дэнни еще одевался, когда в комнату к нему ворвался отец.

– Поздравляю, сынок! Посмотри-ка, вот твоя фамилия в газете. Ты сдал экзамен!

Недошнуровав ботинка, Дэнни взял газету и просмотрел результаты экзаменов. Он сдал без отличия, но и этого было достаточно.

– Я так и знал! – радовался Деннис. – Я всегда говорил Фреду Тейлору, и Джо Камерону, и всем ребятам, что ты сдашь. Так оно и вышло! Теперь тебе есть на что опереться.

– Да, хорошо, что мне удалось сдать, раз уж ты всем за меня заранее ручался, – улыбнулся Дэнни. И с облегчением подумал, что с зубрежкой покончено. Вот в этом сомневаться не приходится.

Отец хлопнул его по плечу.

– Ну-ка, бери газету себе. Я уже ее просмотрел. – Он пожал плечами. – Ничего подходящего.

– Не волнуйся. Что-нибудь да подвернется.

– Да уж не знаю, – с сомнением произнес Деннис и вдруг снова просветлел. – Тебе-то уж, во всяком случае, подвернулось. Вот будет довольна твоя мать! Сказать ей или ты сам?

– Скажи ты. Я сейчас приду.

Дэнни кончил одеваться. Зашнуровывая ботинок, он поглядел на рукопись у себя на столе, на красный бланк с отказом, приколотый к ее уголку. Это была статья, которую он написал, озаглавленная: «Человек и общество».

Начиналась она так:

«Сенека сказал: «Человек – общественное животное». Сегодня общество стало его клеткой, и поэтому представляется уместным спросить: «Кто его сторож?» Этих сторожей три – политика, предпринимательство и религия – иерархия тюремщиков, давших обет оберегать собственные интересы.

То, что эти интересы противоречат стремлению человека полностью осуществить свои возможности внутри своей среды, явствует из ограничений, налагаемых на его элементарнейшее право зарабатывать себе на жизнь, не говоря уже о праве проявлять себя как общественное существо.

Это трагедия и национальная и глубоко личная; парадокс, ответственность за который лежит на троице, претендующей на то, что она представляет нацию…»

Какой-нибудь радикальный журнал мог бы принять такую статью, будь она написана профессором философии, социологом или политическим деятелем с неортодоксальными убеждениями. Дэнни же было указано только, что он, «по-видимому, не нашел своего места в жизни» и что «ему следовало бы поискать какое-нибудь интеллектуальное занятие».

Бросив статью в стол, Дэнни отправился завтракать.

– Ты выдержал экзамен, – сказала его мать, едва он вошел в кухню. – Это очень хорошо. Теперь они поймут, что ты не простой клерк и обычная работа тебе не подходит.

Этот комментарий, дополнивший восторги Денниса, был произнесен тем же полным надежды тоном. Дэнни сказал что-то неопределенное и поспешно набил рот едой.

Мать, собрав тарелки, задержалась у стола.

– Ты придешь обедать домой?

Он ответил, что придет. Но почему она вдруг спросила об этом?

– Я просто подумала, не собрался ли ты куда-нибудь, сегодня ведь суббота.

Дэнни шел по Токстет-роуд и размышлял. Голос у матери был озабоченный. Почему ей нужно, чтобы он пришел обедать домой? В течение многих лет она представлялась ему одиноким стражем, бдящим над ним. Его чувство к ней не было ни любовью, ни привязанностью – больше всего оно походило на то, какое можно питать к тюремщику, старающемуся, чтобы тюремная дисциплина пошла заключенному на пользу. Где-то в глубине его души жила благодарность за добрые намерения – но только в самой глубине, под спудом. Если он обманет ее надежды, ему будет жаль, однако не слишком. Она ведь не усомнится в своей нравственной правоте и, разочаровавшись в нем, не станет ему сочувствовать. Ну, так если он ее разочарует, оправдываться он не будет.

Когда он вошел в зал, Лори Джадж поманил его к своей клетке и просунул руку сквозь прутья.

– Поздравляю, Дэнни. Я уже видел замечательную новость в самом скромном уголке.

– Спасибо, Лори.

– Жаль, старик Риджби не дожил. Уж он вел бы себя, как пес с двумя хвостами.

– Да, он был бы доволен.

– Сорок с лишним лет, – сказал Джадж, – он хотел большего, чем выпало на его долю.

– Он заслуживал большего. Еще раз спасибо, Лори.

Позже к нему подошел Гарри Дент.

– Пора и мне поздравить себя, Дэнни, – он потряс ему руку. – Ты молодец. А теперь сходи-ка к Россу. Он просил, чтобы я тебя послал к нему.

Джон Росс протянул ему руку через стол. Обычные поздравления.

– Садитесь, Дэнни. – Вид у старшего бухгалтера был задумчивый. – Это большое достижение для такого молодого человека. Сколько вам лет?

– Двадцать, – сказал Дэнни. – Через два месяца будет двадцать один.

– Как дипломированного специалиста, ваша нынешняя работа вас, конечно, не будет удовлетворять, но при настоящем положении вещей изменить пока ничего нельзя. Однако мне кажется, что малая толика терпения может принести неплохие дивиденды. Мы начинаем расширять поле нашей деятельности.

– Это многое обещает, – заметил Дэнни. – Я знаю, что возможности сейчас ограниченны.

Старший бухгалтер кивнул.

– В период экономического спада нам нечего рассчитывать на готовенькое. Однако правление не дремлет, и, если из нынешней ситуации можно будет извлечь какую-нибудь выгоду, будьте уверены, что ее не упустят. Вам приходилось слышать про сэра Бенедикта Аска?

– Я видел его портрет в кабинете мистера Рокуэлла.

– Да-да. Но тогда он был моложе. Живая легенда в финансовых кругах: гений – так все говорят. Теперь он старик, но, как я слышал, полностью сохранил свою интуицию. Он председатель нашего правления.

Дэнни кивнул с достаточно почтительным выражением.

– А кроме того, у нас есть мистер Рокуэлл и его обширнейший опыт. Так что у вас нет никаких оснований тревожиться за свое будущее, абсолютно никаких.

– Я рад это слышать.

– Я так и предполагал, – Росс стал даже экспансивен. – В столь большой организации мы, конечно, в какой-то степени утрачиваем личный контакт, но вы можете не сомневаться, что администрация полностью в курсе всего происходящего.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Прекрасно. И если у вас возникнет желание обсудить какой-нибудь вопрос, не стесняйтесь. Ведь это в конце концов входит в мои обязанности.

Эти слова сопровождались сердечной улыбкой, и Дэнни вернулся к своему столу, сознавая, что он замечен и взят на учет для особого отношения, – самый молодой дипломированный бухгалтер в «Национальном страховании».

Похвалы воскресили в нем ощущение единства со всем, что было вокруг, – то ощущение, к которому он когда-то стремился. «Сегодня, – думал он, – мне следовало бы чувствовать, что вот сейчас началось будущее». И на миг перед ним вновь открылись былые горизонты, но уже обновленные. Он тоже может укрыться за стенами, которые принадлежат власть имущим, устроиться в собственной нише. Росс обливается тревожным потом за дверью своего кабинета, цепляется за соломинку, за живую легенду – за сэра Бенедикта Аска. А тот – все ли еще он оракул, сила, стоящая за троном? Думать о нем – это словно думать о дьяволе, вдруг явившемся на землю из какого-то своего частного ада. Но ведь Россу он является как спаситель, светоч его мира – привилегированного мира, к которому и он, Дэнни, получил теперь право принадлежать. И он может по-прежнему обмакивать перо в чернильницу, вписывать эти колонки цифр и переворачивать эти страницы, которые ежедневно уходят в небытие, унося с собой частицу его личности. И служить сэру Бенедикту Аску. Служить Рокуэллу. Служить себе.

Дэнни обвел взглядом зал – привычные столы, привычные лица, только теперь их стало меньше, – а потом посмотрел на часы. Как Арт Слоун, подумал он. Еще полчаса.

По дороге домой он увидел у «Лопаты и Капусты» отца. Тот стоял на углу, сунув руки в карманы, спиной к входу. Стоял, словно кого то ожидая, но, по-видимому, не ждал никого. Он смотрел перед собой отсутствующим взглядом и, значит, мог простоять тут без всякой причины и час и больше.

Дэнни тронул отца за плечо, и Деннис резко обернулся.

– А, это ты?

– Ты о чем-то замечтался.

– А чего еще делать? Думал, может, пройтись до мыса и посмотреть на парусные гонки.

– Вот не знал, что ты интересуешься парусным спортом!

– Нет, я любил смотреть на гонки. Ну, а что тебе сказали на службе про твой экзамен?

– Как полагается, поздравляли все вплоть до старшего бухгалтера.

Деннис расплылся в улыбке.

– Старшему бухгалтеру теперь надо держать ухо востро, а? Конкурент-то под боком.

– Послушай, – сказал Дэнни. – Тебе ведь вовсе не хочется смотреть на эти гонки. Ты же любишь в субботу выпить кружку-другую. Вот.

В руке Денниса очутились деньги. Он поглядел на них и отдал.

– Да ладно, оставь себе, сынок. Эх, черт! Это уж последнее дело – протягивать руку за деньгами на кружку пива.

– Ты ее вовсе не протягиваешь! – Дэнни отодвинул ладонь отца. – И прежде не протягивал и теперь не будешь. Ну, пока.

Он пошел домой. Мать села обедать с ним. Она рассеянно ковыряла вилкой в тарелке и молчала. А Дэнни опять старался догадаться, что с ней происходит.

– В чем дело? – спросил он наконец. – У тебя лицо какое-то встревоженное.

– Конечно. Потому что я тревожусь. Я бы успокоилась, если бы ты, наконец, как-то определился, а у тебя все ни то ни се.

– Как и у всех, – сказал он мягко. – Не надо волноваться из-за меня.

– Теперь, когда ты получил диплом, ты можешь добраться до самого верха. И доберешься, если захочешь.

– Я знаю, ты всегда думала, что у меня это может получиться. Может быть, это действительно так, – добавил он притворно бодрым голосом.

– Твой отец хочет этого не меньше меня. А ему сейчас нелегко приходится.

– Я рад, что ты смотришь на это таким образом, – он чувствовал, что их разделяет огромное расстояние, и хотел остаться совсем один. Решения, которые ему предстояло принять, лежали вне пределов ее понимания, как и он сам был чужим для тех сил, которые управляли его внешней жизнью.

Она умолкла и, только когда он уже встал, чтобы уйти, сказала просительно:

– Дэнни, есть вещи, которые я хотела бы сказать тебе, но не могу. Наверное, потому, что ты стал старше. Если я и попробую сказать, что думаю, то получится не так, как нужно, – это я знаю; вот я и подумала: может, ты бы еще разок поговорил с преподобным Рейди? Он всегда справляется о тебе, и он интересуется тобой, хоть ты и не ходишь в церковь. Он не меньше тебя встревожен тем, что сейчас творится. Он зайдет к нам в три часа.

Дэнни столько лет слышал от своей матери одни лишь категорические распоряжения, что эта перемена глубоко его растрогала. В ее искренности он никогда не сомневался и только отказывал ей в монопольном праве на его жизнь. Он сказал: