Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Дмитрий Балашов

Соавторы: Борис Тумасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

Сагир-хан оторвался от раздумий: едущие впереди воины неожиданно остановились. Дорогу преграждал зелёный сосновый завал. Кое-где торчали острые, как пики, ветки.

Сагир приподнялся в стременах, крикнул:

– Расчистить!

Передние воины спешились, прикрываясь щитами, приблизились к завалу, но едва потащили первое бревно, как из-за деревьев в толпу ударили самострелы. Три ордынца свалились замертво. Одному стрела вонзилась в ногу. Он взвыл от боли. Сагир огрел его нагайкой, брызгая слюной, закричал:

– Умолкни, шайтан!

Ордынец затих.

– Урусских самострелов не видите, шайтаны! – Сагир-хан заработал нагайкой направо и налево. – Расчистить!

Ордынцы жались, пугливо шарили по сторонам глазами. Но лес глухо шумел и ничего не показывал. Вокруг деревья и кустарники, кустарники и деревья стоят сплошным заслоном.

Несколько воинов снова подступили к завалу, осторожно растащили, открыли дорогу. Бросив убитых тут же, отряд двинулся дальше. Версты две ехали спокойно, как вдруг где-то впереди застучал топор, затрещало сваленное дерево.

– Урусы снова закрывают путь! – закричал Сагир. – Поймать их! Урагш![45]45
  Вперёд.


[Закрыть]

Несколько воинов, пригнувшись к косматым гривам, поскакали вперёд. Сухие ветки рвали одежду, грозили сбросить с седел.

Удары топора всё отчётливей. Лошадь десятника споткнулась, и сам он, перелетев через голову коня, ударился о дорогу. Вот споткнулась другая лошадь, третья… Другие придержали коней. Десятник с трудом встал, поднял коню копыто, выругался. Подскакал Сагир-хан, спросил зло:

– Почему не догнали урусов?

Десятник выпрямился, подал ему небольшой металлический шарик, весь унизанный острыми длинными шипами.

– Это что?

– Урусы называют это ёжиком, они бросают их на дороге, чтобы покалечить наших лошадей! Теперь мой конь не может идти.

– Урагш! – скомандовал отряду Сагир-хан.

Десятник и два других ордынца, ведя на поводу захромавших лошадей, сначала поспевали за верховыми, потом начали отставать… Тут-то и налетели на них Петрухины молодцы, мигом прикончили – и в чащобу. И снова пробирается Петруха с ватагой в стороне от дороги.

А Левша с Серёгой и Васяткой шли тем временем впереди ордынского отряда, сыпали ежей, рубили завалы, ставили самострелы. Страх овладел ордынцами. Где враг и где эти урусы? Они невидимы, а отряд тает на глазах…

Гаврила идёт рядом с Петрухой, раздирает руками колючие ветки, уговаривает:

– Давай нападём на Сагира, уйдёт ещё…

Петруха посмеивается.

– Куда ему уйти, что вперёд, что взад нет пути. А ты погоди. Вот скоро у Сагирки совсем никого не останется, мы его живым помаем.

Сагир-хан метался зверем. Уйти нельзя, кони наскакивают на ежей. Ехать надо не торопясь, приглядываясь к дороге. Пока расчищают завалы, одного-трёх воинов убивают русские самострелы. Напасть бы на урусов, да попробуй разыщи их в лесу, где каждый куст уруса прячет…

Приближалась ночь. Дрожь пробирала хана. Он знал, что теперь засветло из лесу не выбраться. У него осталось не больше десятка воинов. Только бы выбраться, ускакать… А потом вернуться сюда с воинами, выгнать из Москвы урусов, пусть рубят эти страшные леса, жгут и сами горят в огне.

Дорогу опять перекрыла засека, засвистели стрелы. Ордынцы закрылись щитами, ударили наугад ответно. Из-за сосен навалились на них бородатые, страшные во гневе мужики, заработали шестопёрами и рогатинами.

Сагир-хан выхватил саблю, занёс над чернобородым мужиком. Тот закричал:

– Вот когда я до тебя добрался, Сагирка! – и выставил рогатину.

Конь взвился на дыбы, сабля, не задев мужика, описала полукруг. Сагир снова замахнулся, но Гаврила опередил его. Острие рогатины, пробив кольчугу, вонзилось в грудь.

Одноглазый баскак Сагир-хан так и не вернулся в Орду.

Глава 4

С КНЯЗЕМ В ОРДУ. В НЕВОЛЕ.

ТАК ПОВЕЛЕЛ ХАН УЗБЕК.

Тёмная южная ночь. В степи пахнет чабрецом и полынью, звонко стрекочут кузнечики, с хрустом пощипывают траву стреноженные кони. Положив под голову седло, Данилка разбросался на шелковистом ковыле, дремлет. От земли тянет свежей прохладой, густым травяным настоем, и ему, Данилке, приятно.

Уже два месяца, как он дружинник московского князя. Рад этому Данилка, большой почёт княжескому воину. Вот ныне едет он в охранной дружине с Иваном Даниловичем в Орду.

Калите пришлась по душе Данилкина сила, приблизил он к себе парня, доверил везти княжеский стяг. Данилка доволен. Едет он позади князя, а над его головой на древке стяг раскачивается. Иногда Данилка поднимет голову, взглянет На червлёное поле и белого вышитого коня, и сердце распирает радость.

А ещё заметил он, как при виде московского стяга теплеет у людей взгляд. И думал Данилка, что неспроста это. Вот и его приютила Москва, нашла место…

Данилке почудился топот копыт. Он открыл глаза, приподнялся. Темнеет княжеский шатёр, словно изваяния застыли рядом с ним два воина. Тускло блестят их доспехи. Тёплый воздух волнами набежал на Данилку, обмыл лицо. Проехал конный дозор, и всё стихло. Данилка снова положил голову на седло, повернулся на бок, заснул…

На рассвете, в ожидании солнца, степь ненадолго смолкает… Но вот забелело небо, заалел восток. Радостно вскрикнула пробудившаяся перепёлка, вспорхнул и затрепетал в воздухе маленький жаворонок, и над степью полилась его звонкая песня.

Данилка пробудился, долго слушал. Княжеский воин Лука, Данилкин ровесник, с плутоватыми маслеными глазами прошептал сам себе:

– Гляди как заливается!

Данилка задумчиво произнёс:

– А в нашем селе на рассвете соловьи трели выводили, красота!

Отогнув полог шатра, вышел Иван Данилович, зорким взглядом окинув степь. До Данилки донеслось:

– Переправляться через Итиль в обед будем.

Воевода Фёдор Акинфич что-то ответил. Данилка не расслышал. Князь громко возразил:

– Константин нынче не в счёт. Ему у Узбека веры всё одно не будет. Чай, Александр брат ему, а тот у царя в ослушниках ходит.

Солнце выкатилось большим огненным шаром, ослепительно брызнуло сразу над всей степью. Данилка зажмурился от яркого света, а Лука подставил солнцу спину, довольно мурлыкал.

– Люблю ужо, как все жилы прогревает.

Данилка добродушно рассмеялся:

– Ты, Лука, словно дед, кости греешь…

Тот хмыкнул.

– А можа, я и есмь дед.

Мимо с недовольным лицом прошёл дворский. Он пробурчал себе:

– И что ордынцы в этой степи хорошего узрели? Даже огня развести нечем. Чем людей кормить буду?

Лука, кивнув на дворского, сказал:

– Хитрит Борис Михалыч. Ныне, вестимо, на нашем брюхе княжеский харч надумал поберечь, а чтоб не роптали, на бездровье валит.

– А татары что жгут? – спросил Данилка.

– Конский да овечий помет собирают и сушат. Хорошо горит, сам видел.

Немного полежали молча, потом Данилка сказал:

– А и впрямь дворский нас не покормит в завтрак, придётся до обеда пояс потуже затянуть.

Лука хитро прищурился:

– Нас на мякине не проведёшь. Я Бориса Михалыча насквозь вижу. Я ещё вчерась уразумел, что он в хитрость ударился. Он, бывало, завсегда с вечера велит обозникам дров разгрузить да наколоть, а вчерась промолчал. Я и смекнул. Такое уж с ним было не единожды.

– А моему животу оттого не легче, что ты хитрость дворского уразумел.

Лука подмигнул:

– А может, и легче будет после такого. – И он вытащил из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусок варёной свинины и ломоть житного хлеба, достал из-за голенища нож, разрезал пополам, протянул Данилке: – Ешь!

Данилка удивился:

– Откуда оно у тебя?

– Вчерась князю варили, я и узрел, что там немалая толика, да и подумал: «Иван Данилычу такой кусок велик, и не грех, коли нам с Данилкой от него перепадёт малость. Всё ж веселей будет».

– Ай да Лука! – восхитился Данилка. – А мне и невдомёк, отчего это твои очи завсегда сытые? Вот ужо истинно и именем тя нарекли Лука – лукавым.

– Истинно так.

Из норки выползла ящерица, уставилась на людей тёмными бусинками глаз. Данилка протянул к ней руку, и она снова юркнула в нору.

– Пойду разомнусь малость. Верно, скоро тронемся в путь. – Лука поднялся. – Чего-то дозорный скачет, – указал он на приближавшегося воина. – А взгляни-ка ты, кто это к нам едет?

Далеко, утопая в высокой траве, маячили верховые.

– Дружина невеликая, – промолвил Данилка.

Дозорный уже подскакал к воеводе, соскочил наземь, что-то сказал. Воевода скрылся в шатре.

– Егей! – окликнул дозорного Лука. – Что там за воины?

– Тверской князь Константин сюда едет!

Отряд приближался. Из шатра вышел в полном воинском облачении Иван Данилович, остановился у входа. Позолоченный шлем блестел на солнце, яркие доспехи слезили глаза. Взгляд Калиты был суровым и твёрдым. Он дождался, пока Константин соскочил с коня, подошёл к нему, поясно поклонился и лишь после этого, ответив полупоклоном на его приветствие, пригласил в шатёр.

Когда князья скрылись, Лука с сожалением произнёс:

– Эх, рано я поел. Чует моя душа, дворский сейчас кормить нас будет отменно, чтоб в грязь лицом не ударить перед тверскими. Да и их угостит. А куда ж мне ещё есть, коли я свою утробу насытил?

– А ты, Лука, не печалься, есть ты горазд, ещё столько слопаешь, – успокоил его Данилка.

– То так, только я маленько вздремну, а ты уж, Данилка, как что – разбудишь.

Тверичи спешились, разошлись меж московлянами. Задымили костры. С возов снимали крупу, солонину, в казанах уже булькала кипящая вода. Над станом высоко парил орёл. Давно умолк жаворонок, только неугомонная перепёлка всё ещё не то звала, не то просила: «Пить-пойдём! Пить!»

А молодой князь Константин, похожий внешностью на своего брата Александра, усевшись по-татарски на ковре, говорил сидящему напротив Калите:

– Отныне, великий князь Иван Данилович, обязуюсь чтить тя за отца и против Москвы злого умысла не иметь. В том готов крест целовать.

Зоркие глаза князя Ивана пронизывали тверича.

– А пошто в Орду едешь? Не за ярлыком ли на великое княжение?

– К царю на поклон еду за грехи брата. Звал царь меня. А ярлык, коли и давать будет, не возьму, сил на то нет.

– А была б сила? – прищурившись, спросил Калита.

– Сказал, в согласии хочу жить с тобой. Довольно, полили землю кровью.

– То верно, оба мы одной земли дети. А что кровь пролили христианскую, в том браг твой повинен. Гордыня его обуяла. Ан нет, не Твери, Москве самим Богом суждено над городами русскими стоять. Приходит час, когда сгинет проклятое: «Те знати своя отчина, а мне знати своя отчина». – Голос Ивана звучал сурово. – Ныне я те говорю, меньшому своему брату. Кто будет мне, брату твоему старейшему, друг, то и те друг, а кто будет мне недруг, и те недруг. А те, брату моему молодшему, без меня не ссылатися ни с кем; не только с Ордой, но и с Литвой, куда твой брат Александр тянет…

Сцепив зубы, Константин согласно кивал, на лице проступил румянец. А Калита продолжал:

– А в Орде чтоб нам с тобой друг другу козни не строить. И ехать те в Орду после меня…

В полдень, оставив на том берегу князя Константина с дружиной, московляне переправились через Итиль, а тверичи, как и велел великий князь Иван Данилович, переправились через реку на другие сутки…

* * *

Немало минуло месяцев, как привезли Василиску в большой шумный город. Назывался тот город Сарай. Дома Василиска слышала о нём от отца. Говорил он, что протекает через Сарай-город река, и вода в ней – то не вода, а слёзы невольников. И текут те слёзы в большое море, и от них вода в этом море солонее солёной.

Есть там теперь и Василискины слёзы. Ведёт она счёт дням по-своему. Как наступит утро, так отрывает Василиска от ковра, что лежит на полу, шерстяную нитку и кладёт в угол. Сколько их там уже лежит, если б только она умела считать…

Уже живёт Василиска в неволе осень и зиму, вот и весна пришла, заглянула ласковым солнцем в Василискину камору.

Василиска поднялась с пола, подошла к узкому оконцу, припала к прохладной решётке. А за окном люди. Прогарцевал на тонконогом скакуне татарин, прошла молодая татарка. На голове у неё кувшин с водой. Она в ярких шароварах и коротком широком платье. На Василиске тоже такие же шаровары. Вот идёт босиком русский раб. Он несёт на плече корзину с живой рыбой. Рыба серебрится чешуёй и блестит на солнце.

И снова, в который раз, вспомнила Василиска тот день, когда увозили её из родной деревни. На всю жизнь запомнила она, как подошёл к ней одноглазый баскак, крючковатыми пальцами ухватил за подбородок, заглянул в лицо. Василиска рванулась, но два ордынца крепко держали её за руки. Сагир-хан довольно прищёлкнул языком, что-то сказал. Василиску связали, бросили в арбу…

А потом скрипели колеса, щёлкал кнутом ордынец-погонщик, переговаривались всадники. Иногда к арбе подъезжал баскак, и тогда Василиске развязывали руки, давали поесть, подносили к её потрескавшимся губам тыкву с водой, и снова скрипели колеса, да высоко над головой виднелось синее, как глаза Василиски, небо.

Далёк путь в Орду. Не одну бессонную ночь провела Василиска, не одну думу передумала. И страшней рабства была ей мысль, что достанется она в жены этому одноглазому баскаку. Закрыла Василиска глаза, и стали чудиться ей то отец, то Любава, а потом показалось, что подошёл к ней Данилка. Ясно видит его Василиска, высокого, плечистого, и на русых волосах кровь запеклась, как в тот день, когда впервые пришёл он к ним в деревню. Смотрит он на Василиску, а ничего не говорит, только лицо печальное. Обидно ей до слез, что молчит Данилка. Очнулась, а слёзы бегут по щекам.

За слезами не услышала, как в камору вошла приставленная к ней для догляда русская старуха рабыня, положила руку на плечо Василиске. Василиска испуганно оглянулась. Старуха ласково погладила её. На сухом морщинистом лице появилось подобие улыбки.

– Не кручинься, милая, всё равно прошлого не воротишь… Смирись.

Василиска с горечью выкрикнула:

– Нет, не смирюсь!

– И, милая, была и я молодой такой да строптивой, а сломили. Доля наша рабская, горькая… – И старуха, пригорюнившись, вышла.

В ту ночь дом огласился воплем и плачем. Василиска проснулась. От испуга её била дрожь. Мелькнула мысль: «Что-то стряслось?»

Выли и причитали женщины; доносились отрывистые голоса мужчин.

На пороге каморы появилась старуха. Василиска бросилась к ней. Старуха прошамкала:

– Хозяина убили, Сагир-хана. Что теперь будет с тобой? Продадут тебя… И кому-то ты достанешься?

Василиска отшатнулась, прижалась к стене. Медленно опустилась на ковёр, обхватила руками колени, задумалась.

– Отец, отец, – шепчет Василиска, – где-то ты? Никому уже не вызволить меня. Знать, судьба моя такая…

И встали перед ней, как наяву, отчий дом и отец, берёзы, что росли у села. Тихо, чтобы не слышал никто, она запела сквозь слёзы:

 
Берёза моя, берёзонька
Берёза моя белая.
Берёза моя кудрявая…
 

И была в её песне тоска и печаль по родине, безнадёжно загубленной воле.

* * *

Отроду не видел Данилка, как торгуют людьми. Слышал, но не видел. А вот в Сарае довелось посмотреть.

На невольничий рынок Данилка отправился вместе с дворским. Велел Иван Данилович купить для Московского княжества мастеровых людей из русских. Посылая, дал наказ строгий, на тех, кто ремеслом не владеет, денег не тратить. И как бы жалко ни было, глядючи, как страдают в рабстве русские люди, жалости той не поддаваться да баб с девками и малыми ребятишками не покупать.

Дворский идёт впереди, Данилка за ним. Вот и невольничий рынок. Раскинулся он между городом и Ахтубой у самой пристани. С утра до ночи, многоязыкий, многоплеменный, звенит кандалами.

Глянул Данилка, и сердце облилось кровью. Куда ни доставали глаза, везде одно и то же: стоят и сидят скованные цепями рабы из Руси и Украины, из Хорезма и Кавказа и многих других незнакомых Данилке земель.

Понуро стоят они, ждут своего часа. А солнце жжёт их, и нигде ни деревца, ни кустика…

«Может, и мать и Василиску на этом рынке продавали, – с болью думал Данилка. – Где-то вы сейчас, какие страдания терпите? Да и живы ли?»

Печальные мысли долго не покидали Данилку.

Миновали одного хозяина. Продаёт он женщину с мальчишкой. По всему видать, сын её. Мальчишку какой-то черномордый в чалме покупает, а женщина воет, не по-русски приговаривает, за мальчишку ухватилась, не отпускает от себя.

У Данилки слеза на глаза набежала. Смахнул украдкой, покосился на дворского: заметил ли? А тот сам трёт глаза, приговаривает:

– И ветра будто нет, а песок глаза запорошил…

А вокруг, как в водовороте, всё так и кружится. Те, кто торгует, на все лады и голоса зазывают к себе покупателей.

Купцы свои и заморские, из Константинополя и далёкого Египта и из иных других стран, туда-сюда шныряют, толкаются, суетятся.

Дворский приостановился. Данилка поравнялся с ним, сказал:

– А всё больше русских, Борис Михалыч…

– Много русских, Данилка, не менее половины. Вон погляди! – Он указал на прикованных друг к другу цепью человек десять бородатых невольников. – Пойдём спросим, кто из них русский.

Они направились к старику, продававшему невольников. Те, узнав в Борисе Михалыче и Данилке русских, обрадовались, заговорили наперебой:

– Выкупи нас, боярин, вызволи из неволи…

– Не оставь помереть на чужбине.

– Верни нас на Русь, боярин!

Данилка глянул на дворского. А тот глаза опустил, развёл руками и, с трудом ворочая языком, сказал:

– Тяжка неволя, да не имею на то княжеского согласия, чтоб всех выкупить. Не могу. Велено выкупать только мастеровых.

– Эхма, – горько вздохнул один из невольников, – значит, доля наша такая. Тяжёлая. Окромя его, – он указал на стоявшего рядом невольника, – нет среди нас мастеровых, все смерды.

Данилка онемел, слова не мог вымолвить. Людское горе придавило его, мешало двигаться. Жалко ему было полонённых русичей и стыдно перед ними, что вот он – воин, а не может выручить их из неволи.

До полудня проходили они с дворским. Выкупили с полсотни мастеровых, а когда совсем уже собрались возвращаться, увидел Данилка девушку-невольницу. Была она в ордынских шароварах и ордынского покроя широком платье. Данилка остановился как вкопанный. Нет, он не ошибся. Это были её глаза. И коса русая, через плечо переброшена. Данилка хотел с места двинуться, а ноги не несли. Хотел окликнуть, голоса не стало.

Дворский, с удивлением глядя на растерявшегося парня, спросил:

– Что те сталось, Данилка?

– Она! Борис Михалыч, она! – прошептал Данилка.

– Кто – она? – не понял дворский.

– Да она, Гаврилы дочка, Василиска! Князь обещал выкупить её! Борис Михалыч, пойдём!

– Погоди, Данилка, – остановил его дворский. – Коли узнают, что она тебе знакомая, хозяева за неё такую цену заломят, что мы с тобой перед Иваном Данилычем вовек не отчитаемся. Жди тут, я сам пойду.

Данилка видел, как дворский отчаянно торговался, как вытащил из кармана кошель, отсчитал деньги, как взял Василиску за руку, повёл за собой.

Не помня себя от радости, Данилка быстро пошёл им навстречу.

Вот они уже совсем рядом. «Отчего Василиска так смотрит на меня? Неужели забыла?» – думает Данилка.

– Получай, Данилка, свою любу! – весело кричит ему дворский.

А Данилка слова от радости вымолвить не может.

– Данилка… – шепчет Василиска.

У Данилки рот растянулся от улыбки, а дворский смеётся:

Вишь, как опешил. Да оно и немудрено. Этакую красавицу сыскал. Ай да Данилка! Вот тебе и тихоня!

* * *

Наместник Хорезма Кутлуг-Темир большую часть года жил в Сарае и у Узбека пользовался неограниченным доверием. Кутлуг-Темир был первый ханский советчик, он мог миловать и жаловать, и гнева его боялись не меньше ханского.

Калита знал, что всемогущий наместник любит русские меха и золото, и не скупился. Богатые дары привёз Кутлуг-Темиру и в первый же день явился к нему.

Они сидели на ковре, обложившись подушками, пили прохладный кумыс и без толмача по-татарски вели разговор. Иван Данилович сидел чуть согнувшись, пил маленькими глотками и зорко следил за Кутлуг-Темиром.

Глаза у того были закрыты, безбородое лицо бледное. Одной рукой он рылся в высокой горке соболей, а на ладони другой держал пиалу.

– Что хочет конязь Иван от хана? – спросил Кутлуг и на мгновение открыл глаза.

Иван Данилович ответил не торопясь:

– По княжествам баскаки выход собирают, и те баскаки от того выхода немалую толику утаивают…

Кутлуг-Темир оборвал:

– Кто из баскаков, назови?

Калита ответил уверенно:

– Сагир-хан.

– А знаешь ли, конязь Иван, что Сагира убили русичи?

– Знаю, а потому и желаю, чтоб на будущее без крови было, пусть осударь разрешит нам выход самим собирать, без баскаков. И выход тот не меньший будет. И тебя, хан, за твою дружбу ко мне я век буду помнить.

Кутлуг-Темир сидел молча, будто не слышал, о чём говорил русский князь, а потом открыл глаза, проговорил:

– Хорошо, конязь Иван…

* * *

– Урагш! Урагш! – брызгая слюной, гикал и кричал Узбек.

За ним, подминая белую пену ковыля, скачут нойоны и темники. Конь Калиты идёт легко, не отстаёт от ханского коня. Иногда, когда крупы лошадей сравниваются, Иван Данилович слегка натягивает повод.

Князь знает, хана нельзя обидеть, пусть считает, что его конь лучше.

Впереди уходит от облавы волк. Он бежит, положив голову набок и высунув язык. Иван Данилович видит, волк устал, и ему не уйти от преследователей, но он ещё держится. Иначе волк уже вступил бы в схватку.

Вот хан что-то закричал, и скакавший позади ловчий спустил орла. Птица взмыла ввысь, сделала круг, другой. Всадники остановили коней и теперь только наблюдают за орлом, а волк уходит всё дальше и дальше. Вот орёл, описав подряд несколько кругов, высмотрел добычу, камнем падает на волка. Удар, и большая птица взмывает в вышину и снова падает вниз, ещё бьёт. Волк опрокидывается на спину, пытается защищаться, но орёл последний раз налетает на него.

Когда всадники подскакали, схватка уже закончилась. Большой зверь лежал без движения, а на нём, обрызганный волчьей кровью, сидел орёл и время от времени победно клекотал.

– Якши! Якши! – Лицо хана выражало полное удовлетворение. – Приведите сюда князя Константина!

Головы всех повернулись в ту сторону, откуда, подгоняемый ханскими нукерами, шёл тверской князь. На шее Константина висела тяжёлая деревянная колодка.

Все ждали, что сейчас Узбек скажет приговор своему ослушнику. Вот в такой же колодке кончил свой век отец Константина, Михаил. Видно, и сыну его уготована такая судьба.

– Слушай, князь Константин, слушай и ты, великий князь Иван! Как этот орёл поразил волка, так и я могу поражать своих врагов. Ты, князь Константин, повинен за брата своего Александра. Сейчас я могу тебя казнить, но я тебя милую и верну те княжество Тверское. Но ослушаешься, велю задавить. Освободите его, – приказал он, и нукеры бросились снимать колодку, а Узбек уже повернулся к Калите: – А те, великий князь, даётся наша пайцза, и отныне не будет на Руси баскаков, а весь ваш выход русские князья будут платить тебе, а ты нам. И за выход тот ты в ответе.

Калита поклонился:

– Всё будет так, осударь, как велишь.

– А ещё велю те, великий князь Иван, ослушника князя Александра из Пскова изгнать и псковичей за то, что приняли к себе моего ослушника, накажи.

Узбек умолк, прислушался. Со стороны, куда ушла облава, донеслись призывные крики. Рот великого хана растянулся в улыбке, глаза заблестели.

– Якши, якши!

Для Узбека теперь не существовало ни московского князя, ни тверского. Там выгнали зверя.

– Урагш! – взвизгнул он и хлестнул коня.

За ним сорвались с места и другие. Охота продолжалась.