Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Дмитрий Балашов

Соавторы: Борис Тумасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Глава 35

Примораживало. Завивали серебряные метели. Плотники на Москве по утрам сметали снег с начатых венцов, стаскивая рукавицы, дули на ладони, потом, крякнув, натянув мохнатые шапки аж до бровей, брались за топоры. Ясно звенел в морозном воздухе спорый перестук секир, звонко крякали – словно отдирали примёрзлое – дубовые кувалды. От заиндевелых коней подымался пар.

А по дорогам Рязанщины ползли вереницами, закутанные в тулупы, на мохнатых низкорослых лошадях, в островерхих шапках ордынских, всадники. Татарская рать Товлубега шла на Смоленск. Прятались жители в погреба, уходили в леса, угоняли скот подале от дорог, подале от завидущих глаз татарских. Русские дружины князей, подручных Калиты, присоединялись к воинству. Густели ряды кметей. Зато стоги сена в придорожных лугах выедались уже подчистую. Зимняя рать неволею зорит землю. Иными путями, через Москву, шли на Смоленск полки суздальского князя Константина и второго Константина, Ростовского, зятя Ивана Калиты, шёл с ними и юрьевский князь, Иван Ярославич. К рати присоединялись дружины Ивана Дрютского и Фёдора Фоминского.

Пока проходили рязанскую землю, учинилась пакость в князьях. Иван Коротопол рязанский – он тоже пристал к Товлубию – встретил на пути своего недруга, князя Пронского, который, на беду свою, правил с ордынским выходом в Сарай. Коротопол ял пронского князя, ограбил, а самого привёл в Переславль рязанский и там убил. Зло порождает зло. Иван Калита с Симеоном, получив известие, оба и враз подумали об одном и том же. Как на грех, и имена убиенных князей совпадали. Пронского князя тоже звали Александром Михалычем!

Двигались рати. Полки московлян вели нынче принятые воеводы Александр Иваныч Морхинин с Фёдором Акинфовым. Мишук долго плутал среди возов и коней, разыскивая уходящего в поход сына. Даве и попрощаться. не довелось. Парень ночевал в молодечной, а накануне пробыл в Рузе – готовили пути. Обнялись. Мишук долго не отпускал сына, прижимал к заиндевелой на морозе бороде дорогую, непутёвую, как казалось ему, голову. Сказал грубым голосом:

– Мотри тамо! Дуром не пропади!

– Не впервой, батя! – легко улыбаясь, возразил тот, отирая лицо: – Эк ты меня! Матке скажи, мол, недосуг было! Я теперя (похвастал, не выдержал) у боярина в чести! За кажным делом меня первого шлёт!

– То-то! – неопределённо отозвался отец.

Кругом гомонили, топотали кони, скрипел снег.

– Ты ступай, батя! Я ить и так припоздал! – попросил Никита. Мишук, посупясь, глянул на молодших, что нетерпеливо сожидали приятеля. Хотел окоротить чем, да не нашёл слова.

– Ступай! – молвил. И досказал, уже вслед: – С Богом!

– Не пропаду, батя! – уже из седла, отъезжая, прокричал сын в ответ.

Мишук смутно позавидовал ратным. Хотел постоять ещё, позоровать боярина, да не ждала работа. Под его доглядом рубилась нынче крайняя к портомойным воротам связь городовой стены. Махнув рукою, Мишук побрёл назад. Подумалось примирительно: «Что ж! Воин растёт! В его годы и я…» А всё ж было обидно малость. За что ж так отца-то родного? Словно и верно – недосуг! И дома. у матки не побывал… Перелезая через завалы леса прямь княжого терема, Мишук остоялся невольно. По улице ехали вереницею всадники в дорогом оружии и платье. Тонконогие, словно сошедшие с иконы Фрола и Лавра кони красиво перебирали ногами, всхрапывая, гнули шеи, натягивали звончатые, из узорных серебряных цепочек, удила. Сказочными цветами на снегу пестрели шёлковые попоны, бирюзою, золотом и рубинами отделанные седла. В одном из едущих Мишук признал княжича Семена. Или показалось? Неужто и он тоже едет в поход под Смоленск?

Симеон, однако, в поход не уходил, только провожал рать до Красного. Отец прихворнул, и на Симеона нынче ложилась забота уряживать с Новым Городом. Княжеские наместники повелением Ивана уже покинули Городец и скакали теперь на Москву, хотя до окончания смоленского похода о войне на Новгород думать не приходилось вовсе, да и оба надеялись ещё, что новгородцы уступят без войны. Полки, однако, ради всякого ратного случая, уже были выдвинуты в тверские пределы и к Торжку.

Константин Михалыч, вновь ставший тверским князем, обещал Калите кормы и поводных лошадей. Тверичам московская пря с Новым Городом была не без выгоды, да нынче и выбирать им не больно-то приходилось.

Князь Василий тихо сидел в Кашине. Баба Анна после похорон сына и внука слегла, баяли, что и не встанет. Разом постаревшая Анастасия задумывалась о монастыре (не дети, так и ушла бы). Княжьим домом заправляла московка, София Юрьевна, не ведавшая ещё, что жить ей осталось всего какой-нибудь год. Она же и настояла на том, что московитам, остановившимся в пригороде, надобно открыть городские ворота. Ворота открыли, и дружины великокняжеских бояр начали заполнять город.

Воевод принимали на княжом дворе. Московиты, впрочем, вели себя степенно. В соборе поклонились гробам опочивших князей. Ждали Калиту. Город нежданно оказался словно бы в московском нятьи.

Калита, всё ещё хворый, приехал в возке, в сопровождении своей и татарской дружины. Его принимали с почётом, яко великого князя, благовестили по церквам. Иван долго задумчиво внимал тяжкому голосу главного соборного колокола. После молебствия устроили пир. Московка сияла. Константин сам принимал а чествовал гостя. Даже Настасья, неволею, вышла показать себя ворогу покойного мужа, но с пира ушла, сослалась на головную болесть. Княжичи – насупленные, бледные – поочерёдно представлялись Калите, и тот остро, запоминая, разглядывая каждого из них, гадал; кто из предстоящих ему Александровичей станет всего опаснее для Москвы?

Вечером, оставшись в гостевых покоях, Калита сам проверил сторожу. Хоть и не полагал, что захотят убить, а опас поиметь стоило. Холопы погинувших князей могли по дурости отважиться и на такое!

Постеля была высокая, удобная. Лежа на перине под мягким беличьим одеялом (слегка кружилась от вина и болезни голова), Калита думал, всё вспоминая и вспоминая густой, сановитый глас колокола. Кажется, этого и не хватало его Москве! Величия! Будет и величие у Москвы… Не скоро… Сколь многого ещё не увидеть ему! А княжичи Александровы волчатами смотрели за столом! Пардусово гнездо. Излиха станет ещё Симеону тверского горя!

Вот он, Калита, сидит в Твери, и полки его во граде стоят, и княжичи Александровы, безоружные, перед ним, а – не схватишь, не пошлёшь в железах на Москву, не посадишь в затвор! Почему? Узбек может. Он – нет. Свои, русичи! Верно, с того… Но и своих ведь хватали! И губили, как князя Констянтина Юрко… Да тот же Коротопол, содеявший нынче злое дело над братом своим! И смог же он сам тамо, в Орде… А здесь, в Твери? Не схватит и не пленит никого. Почему? Не может. И даже думать о том соромно. Быть может, это ты, Господи? Воля твоя? Коими глаголами велишь ты рабам твоим? На каких скрижалях запечатлёна правда твоя? И днесь не ты ли поставил мя над Тверью в посрамленье ворогу моему, Господи? И не ты ли днесь удерживаешь мя от множайшего зла? Да будет воля твоя. Да святится имя твоё!

Медленный звон поздней вечерни отревожил ночь. Густой и властный голос большого колокола вновь напомнил о величии, коего не хватало его городу. И вот что содеет он: увезёт с собою тверской колокол! Пущай отныне звонит на Москве! С тем и уснул.

Глава 36

Невежда или невеглас, не чтущий веры православной, ни обычаев народных, как и навычаев доброго ремесла, тот только может почесть литье колокола делом хоть и не лёгким – лёгким делом его никто не почтёт, – но, по крайности, возможным без долгого, из рода в род, опыта и знания. На деле же, хоть и семи пядей во лбу ты будь, но не слить тебе колокола вовеки, ежели деды-прадеды не передали тебе за десятилетия огненной науки своей (за десятилетия, не меньше!), мудрого и строгого, схожего с древним ведовством, редкостного знания своего.

Знания тайны сплавов. Пройдут века, и мудрые люди напишут учёные книги, и всё равно не поймут, не откроют всего, что знали и умели древние колокольные мастера.

Знания тайны огня. Коим чутьём и коими навыками потребно возобладать, дабы сварить и не пережечь грозно клокочущую стихию? Дабы не стал жесток, не выгорел металл, дабы не ушла из схожего с солнцем жидкого свара тайная и нежная сила звононосного голоса?

И третьего знания. Знания тайны земли, в которой творят, отливают колокольное тело. Земля эта – сложный состав, съединенный мастером из разных частей. Но сугубая мудрость тут даже не в самих редких составах литейной земли, сколь в том, какою влажностью должна обладать готовая опока. На ощупь, прикладывая к лицу, внутренним чутьём многолетнего опыта познает мастер ту тончайшую меру, в коей – и только в ней – вся сила литейной земли. Через столетия мудрёными приборами попробуют тогдашние хитрецы определить тот состав и меру ту – и не определят. Ибо грубы любые приборы перед всеведеньем мастера колокольного литья.

Из Господина Великого Нова Города добыла матерь Михайлы Ярославича, великая княгиня Оксинья, мастера-ведуна, чьи деды и прадеды творили литье и в Нове Городе и во Владимире почитай уже два столетия. Чуден был талан мастера сего! И, себя превзойдя, отлил он колокол, подобных коему ещё не скоро вновь научились лить на Святой Руси. Мастер был стар и, сотворя колокол, умер. Ни у детей, ни у внуков его не достало уже талана отцова, хотя и добрые мастера были они, – были и есть в Новгороде Великом. Но колокола такого и со звоном таким они повторить не могли. И остался тверской великий колокол единственным на Руси, паче всех прочих колоколов.

Чудом уцелел он во время Шевкаловой рати. Не сорвался, не огорел, не потерял звона своего. И был тот колокол гласом и сердцем великого града Твери.

За многие версты узнавали свой колокол торговые тверичи, ворочаясь домой из далёких странствий своих. Торжественно гудел он по праздникам, разнося благовест десяткам окрестных деревень, и каждый тверич, будь он хоть на путях, в извозе, в поле ли за сохою, в ином ли деле своём, остановя мах секиры или косы, разогнув спину, приодержав коня, снимал шапку и широко крестился. «Сам звенит!» – говорили тогда про колокол, словно про хозяина града.

Набатно гудел он в болезни ли, пожары или иную какую беду возвещая, и по звону, тяжко беспокойному, знали тогда тверичи, что во граде беда. И уже совсем сурово, всполошно кричал он, созывая граждан своих на помочь во дни беды. Так было в пору Шевкалова разоренья, так было при появлении татарских, московских ли ратей. И, печально тоскуя, с тяжкою медною болью провожал колокол в последний земной путь погибших князей своих: святого Михайлу Ярославича, Дмитрия Грозные Очи, Александра Михалыча, Фёдора Александровича – пусть будет им пухом земля!

Слагались о колоколе том легенды и сказания, творились приметы и обычаи горожан. Целая изустная повесть сочинена была о том, как и почему уцелел колокол во время пожара Твери. Как сама Богоматерь прикрыла его корзном своим от огня и отвела глаза татарам, ищущим погубити колокол… Да и что много глаголати о том! Знающий Русь, знает, что есть или, вернее сказать, чем был колокол на Святой, на Великой Руси!

И потому снять колокол и увезти было то же, что вырезать городу сердце. Вырезать и увезти в чужую страну! Не малое же дело задумал сотворить московский князь Иван Данилович Калита!

Из утра, прослышав о нятьи колокола, ко княжому двору начали собираться горожане. Ропот прокатывал по густеющей толпе, и уже начинали задирать московлян, хватать за копья, теснить, прижимая к воротам. Уже полетели снежные комья и весело-злые голоса из глубины толпы зачинали крыть московскую сторожу неподобною бранью. Появился какой-то боярин. Стражники опустили острия, толпа отхлынула и прихлынула вновь с угрожающим шумом. Первые колья взметнулись над головами горожан, проблеснуло лезвие рогатины… Недостало крика: «В топоры!» И началась бы свалка. Но тут из ворот княжого двора показался Константин – верхом, в княжеской шапке и малиновом корзне сверх соболиного опашня. Он махал рукою, уговаривал, почти крича. Толпа признала наконец своего князя, колыхнулась неуверенно. Ропот стихал. Стали слышны увещания князя, молившего горожан разойтись. Свои, тверские, кмети вышли из ворот и стали решительно оттеснять толпу. Но горожане, осадив поначалу назад, расходиться не думали.

– Колокол, колокол увозят! Колокол наш! Княже! Защити, Михалыч, остановь! Колокол! Колокол! Не даём! – гневно гудела толпа.

Константин смешался. Он думал попросту разогнать горожан, но те требовали от него слова. С болью и страхом Константин наконец выкрикнул:

– Колокол мы сами даём великому князю! Своею волей! Ради тишины, ради…

Последние слова князя заглушил слитный рёв толпы:

– Не право деешь, княже! Нас не прошал! Не дадим! Наш колокол, градской! Стеречи учнём! Не расходись, дружья-товарищи! Не пущай! Не дадим колокола нашего московлянам!

Окажись князь и дружина на стороне горожан, и невесть как бы ся оно повернуло. Но Константин отнюдь не хотел которы с московским князем, да ещё в сопровождении татар. Он вывел новых кметей, и хмурая дружина начала разгонять народ, расчищая улицы.

Горожане отступали, но не уходили. Копились в межулках, сожидая того часу, когда колокол повезут с княжого двора. Московские ратные и татарская помочь давно были все поставлены на ноги. Колокол снимали отай, при плотно закрытых воротах, увязав и опутав вервием. Он качнулся, вздрогнул, тяжко вздохнул из глубины нутра, и замирающий звон в последний раз прозвучал над притихшею Волгой и замолк далеко, в дали дальней, за Отрочем монастырём. Передавали потом, что и жители пригородных, за Тверцою, слобод слыхали тот последний звон, последний вздох своего великого колокола. Гигантское литое тело кренилось, опорные брёвна потрескивали, словно тростник. Малиновые от натуги ратники, кучно грудясь и наступая на ноги друг другу, едва удерживали его на весу, медленно опуская долу. И вот он лёг на снег – впервые за полвека с лишком жизни своей. В бревенчатую волокушу запрягли целый табун татарских коней, колокол укрыли попонами, увязали вервием.

Калита глядел из оконца верхних сеней, не понимая ещё, почему медлят кмети. В сени заглянул боярин, свой, московский, Добрыня Редегин. Разводя руками, сокрушённо молвил:

– Нельзя, княже! Народ в улицах, не пущают! До ночи б потерпеть!

Калита гневно нахмурил чело. Однако, скрепив сердце, промолчал. Подумал, медленно склонил голову:

– Пожди до ночи!

Боярин обрадованно заспешил на двор. Калита отошёл от окна. Что-то давнее, бешеное, братнее, колыхнулось в нём. Колыхнуло и сгасло. Начинать резню в улицах, стойно Шевкаловой рати, вовсе не стоило.

Мягкий сиренево-серый день за слюдяными оконцами мерк, угасал. Сизое небо приметно стемнело, сгустилось над белоснежной светлотою зимних полей. Дрогла сторожа, постукивая сапогами и древками копий, похлопывая рукавицами. Ждали запряжённые кони, и город ждал, угасая и утихая на холоде. Трезвели головы горожан: противу своего князя не одюжить! Робкие начинали отай расходиться, исчезать в серых сумерках подступающей ночи. Князей не защитили своих, дак уж колокола не защитить!

Смеркалось. Истоньшавшие облака поредели, открывая ночное небо в крупных голубых, безмерно далёких и холодных звёздах.

Калита ждал.

Глава 37

Настасья весь этот день сидела с больной свекровью, Великая княгиня Анна лежала тихая, с словно уже неживым ликом. Только по редкому движению ресниц чуялось, что она ещё жива.

– Матушка, не надобно ль чего? – заботно прошала Настасья.

Анна медленно поворачивала голову на тонкой высохшей шее, шептала хрипло:

– Ничего не нать, доченька!

Замирала, вновь опуская ресницы. Изредка прошала!

– Пить!

Настасья с помочью сенной девки сама поворачивала свекровь – та была уже невладимая, – обтирала, переменяла сорочки.

О полден Анна зашевелилась, открыла глаза. Спросила тревожно:

– Что это?

Обмануть ли умирающую?

– Да так, ратные тамо… – неуверенно пробормотала Настасья.

– Скажи… правду! – с тяжким отстоянием выговорила Анна. И Настасья, оробев, прошептала:

– Колокол увозят, матушка!

– Колокол? – словно эхо повторила свекровь, верно ещё не понимая, что происходит.

– Колокол?! – повторила она, возвысив голос. В полумёртвом лике просквозила прежняя воля, даже руки с долгими восковыми перстами, холодные, почти уже неживые руки умирающей на мгновение дрогнули, сжались в немом и тщетном усилии, приподнялись и упали вновь.

– Торопитце князь Иван! Не даёт умереть! – прохрипела она с горькою ненавистью. Смолкла, трудно глотая. Попросила: – Дай воды!

Напившись, долго лежала, отдыхая.

– Что ж Костянтин-то? Отдаёт… безо спору?

– Матушка! Подеять-то ничего нельзя, московляне во гради! – жалобно возразила Настасья.

– Всё одно. Не сын он мне больше, – непримиримо прошептала умирающая.

– Василий, тот бы, может… – Не кончила. Вопросила погодя: – Сам, поди, народ утишал?

– Народ? Какой народ? – смешалась Настасья.

– Не лукавь! Знаю своих тверичей, весь город прибежал давно… Вот как захотел унизить! – продолжала она с отдышкою. – Мало ему… смертей мало ему, говорю! Господи, ты веси грехи человеческие! Почто… Почто бы тебе… Неисповедимы пути твои, Господи! И на мне грех гордыни… О сю пору простить не могу! С тем и отойду, верно…

Долгая речь измучила её. Анна вновь закрыла глаза, чело её покрылось испариной. Настасья бережно, тонким льняным платом, смоченным в уксусе, отёрла лоб и щеки свекрови.

– Спаси тя Христос, доченька! – прошептала та тихо-тихо. Добавила: – Повести мне, когда… Когда повезут со двора…

– Хорошо, матушка! – вымолвила Настасья, склонясь над свекровью, и невольные горячие слёзы упали на холодные руки умирающей. Анна почуяла их, слабо пошевелила перстами – погладить сноху, да не сумела поднять руки. Не отворяя глаз, промолвила:

– Поплачь, поплачь, доченька! Тебе ещё долго жить! Внуков поднять… Тверь… Колокол воротить с Москвы! То-то радости будет! Поплачь, Настюша, мне так хорошо…

На сей раз свекровь не шевелилась и не баяла более часу. «Не умерла ли?» – забеспокоилась Настасья. Но вот та открыла глаза и первое вопросила:

– Увезли?

– Нет ещё, матушка. Девки баяли, до ночи станут ждать. Смердов сошло ко двору – страсть! Не выпущают их…

Слабый намёк улыбки осветил лицо Анны.

– Повести мне, когда… Засну – разбуди! – тихо потребовала она.

Близился вечер. Анна то задрёмывала, то вновь требовательно взглядывала на невестку, и та сама уже отвечала:

– Нет ещё, матушка! Ждут!

Константин заглянул было в горницу матери.

– Отдал… колокол? – тяжко спросила Анна, подымая ресницы. Константин смешался, потупил очи.

– Уйди, – потребовала она. Сын вышел на цыпочках, растерянно глянув на Анастасию. Анна поискала взглядом Настасью, потребовала:

– Московка придёт – не пускай! При гробе зреть её не хочу.

Помедлив, пожалилась:

– Вижу уже плохо. В тумане все. И тебя тоже. Подойди! Так, тута вот сядь. Не повезли ещё?

– Нет, матушка.

– Вечереет.

– Да, вечереет уже.

– Чую. Скоро повезут.

Она вновь и надолго замолкла.

Взошла девка, запалила свечи в серебряных свечниках. Вдвоём с Настасьей перевернули и освежили уже почти неживое тело. Девка ушла.

Вечер сник, за узкими окнами покоя наступала ночь. У Настасьи кружилась голова, только сейчас она вспомнила, что не ела и не пила, почитай, с самого заранья. Она встала, налила себе брусничного квасу, выпила. Стало немного легче. Заметив, что свекровь дремлет, выглянула на сени – прошать, что деется на дворе. Когда воротилась, Анна лежала, широко открыв глаза, и смотрела не мигая.

– Матушка! – позвала Настасья.

Анна трудно перевела взгляд.

– Повезли? – спросила одними губами.

– Нет ещё!

– Скажи… когда… – в который уже раз прошептала свекровь.

Тихо колебалось свечное пламя. Настасья сидела застыв, утратив всякое ощущение времени. В покой заглянул духовник, потом посунулась сенная девка – молча, знаками, позвала Настасью к себе. Выйдя за дверь и выслушав, Настасья замерла на миг, призакрыв глаза, после воротилась в покой. Тихо позвала:

– Матушка! Матушка! – повторила она громче. – Колокол увезли!

Но великая княгиня Анна уже не слыхала её.

Санный поезд с тверским колоколом тронулся из города глубокою ночью. Густые ряды ратных окружали обоз. И всё же в городские ворота едва сумели протиснуться. Люди молча валились в снег, прямо под сани, под копыта коней. Московские ратники, матерясь, подымали, оттаскивали с пути упрямцев, лупили древками копий по чём попадя. Но в снег падали новые и новые смерды. Только за воротами народу поменело и стало мочно погнать лошадей вскачь.

Назади ругались и выли. Плакали жонки вослед молчаливому, ощетиненному копьями обозу, уходящему в серо-синюю ночную тьму.

Калита уезжал на другой день, утром, урядив с князем Константином о кормах и подводах. Смерть великой княгини Анны, наступившая ночью, едва ли задела его.