Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Дмитрий Балашов

Соавторы: Борис Тумасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

Глава 2

К КНЯЗЮ С ЧЕЛОБИТНОЙ.

ВЕСЁЛАЯ МАСЛЕНАЯ.

У БАСКАКА НА ОРДЫНКЕ.

Над Москвой сиреневое небо, над избами и теремами столбы сизого дыма. На великом торгу с раннего рассвета плотники ставят девичьи потехи – качели. Взошло солнце, переломало мороз, пригрело. Застучала звонкая капель. Высыпали детишки на улицу горку делать, на все лады запели:

 
Пришёл месяц-бокогрей,
Землю-матушку не грел,
Бок корове обогрел,
И корове, и коню,
И седому старику,
Морозу Морозычу…
 

Гаврила шёл не торопясь, тулуп нараспашку, под лаптями рыхлый, ноздреватый снег месится. Рыжий мальчишка в длинной, до пят, шубейке запустил в Гаврилу снежком. Тот погрозил ему. С криком «Маслена пришла!» мальчишка кинулся наутёк.

По всей Москве зазвонили благовест. Скинув шапку, Гаврила перекрестился на собор. Ему некуда торопиться, третий день ходит он и всё никак не может увидеть князя.

Гаврила прошёл мимо лавок, закрытых по случаю Масленой, вышел к Охотному ряду. От домов несло запахом печёных блинов, топлёного масла. Подтянув туже пояс, Гаврила потоптался у двери ещё закрытого кружала, повернул обратно к Кремлю. На бревенчатой паперти собора кривлялся юродивый, в два ряда сидели и стояли нищие в лохмотьях, завидев Гаврилу, канючили:

– Подай Божьим людям!

Юродивый гнусавил:

– Из тучи дождь, из очей слёзы!

Седой старик, поджав под себя ноги, сидел недвижимо. Безразличным голосом выводил:

– И ржаной хлеб и вода – наша еда.

Рядом с ним старуха в лохмотьях трясётся. Перед ней долблёная миска. Старуха бубнит что-то.

В соборе тесно, от лампадной копоти чадно. У самых дверей сгрудилась боярская челядь, ближе к алтарю именитые бояре с семьями стоят по родовитости.

Гаврила боком, боком протиснулся в толпе, спросил шёпотом у длинного как жердь челядина!

– А князя тут нет?

Тот посмотрел на него пренебрежительно:

– Что ж ты, князя не узрел? Вон, вишь, у самого алтаря. А то княгиня Елена, а то вон, вишь, с князем рядом княжич молодой Семён. Не гляди, что молод, а гордый страсть какой.

Но Гаврила уже не слушал словоохотливого челядина, с нетерпением стал дожидаться конца. А время, как назло, тянется медленно. У Гаврилы живот подвело, да и немудрено: со вчерашнего обеда во рту ни крошки не было. Ну да ничего, не впервой. Любопытно Гавриле. Ни разу ещё не видел он князя Ивана Даниловича. На князе расшитый кафтан, подбитый мехом, тёплые сапоги. Чёрная борода невелика, вьётся кольцами, а на смуглом лице нос, что у орла, с горбинкой. Князь Иван худощав, но в плечах широк.

Княгиня Елена, та вроде и не княгиня, а больше на попадью коломенскую смахивает. Ростом мала, толстовата, но лицом пригожа.

Гаврила перевёл взгляд на бояр. Они все в жарких шубах преют. Глядишь, то один, то другой вытрет рукавом пот, надует важно щеки: знай, мол, наших – и тут же осенит себя двуперстным крестом.

Длинный челядин толкнул Гаврилу под бок локтем.

– А то, вишь, по леву руку от князя, то тысяцкий Воронцов, мой боярин. Ух, как лют, аки зверь кровожадный. Смердов своих донага обдирает. А то вон, к нам ближе, боярин Плещеев, княжой любимец. У того смердам жить вольнее. Душа у него мягкая.

Утреня отошла, челядь расступилась, давая дорогу княжьей семье. Следом за Калитой, надевая на ходу высокие шапки, проплыли бояре.

Пока Гаврила выбирался, князь был уже на паперти. Щурясь от яркого солнца, он достал из кармана замшевый кошелёк, принялся раздавать нищим подаяние. Старуха с долблёной миской на коленях подползла к нему, ухватила за полу кафтана, прошамкала:

– Подай, Бога ради!

Тысяцкий Воронцов поддел старуху носком сапога:

– Поди прочь, бабка!

На паперти нищие подняли гвалт. Юродивый запрыгал, замахал руками, как крыльями, загнусавил:

– Ворон прилетел, падаль клюёт! Карр! Карр!

Калита нахмурился, спрятал кошель. Боярин Плещеев прицыкнул на юродивого.

От страха, что князь вот сейчас уйдёт, Гаврила крикнул:

– Князь Иван Данилович, заступы твоей прошу!

Всё вокруг стихло. Даже нищие угомонились.

Калита оглянулся, сурово взглянул на незнакомого смерда.

– Кто тебя обижает, от кого ты просишь защиты?

Гаврила просунулся ближе, поясно поклонился.

– Обиду мне нанёс Сагирка-хан, дочку мою Василиску в Орду угнал!

Иван Данилович долго стоял потупившись. Потом поднял глаза на Гаврилу, виновато промолвил:

– То, смерд, не в моих силах. Сагир-хан царя Узбека баскак. Коли можешь, говори с самим Сагиром, он нынче в Москве, двор его на Ордынке.

Народ зашумел:

– На Ордынке лучше не появляться!

– Там от самого баскака и воинов его одно бесчестье!

Гаврила чуть не плача снова заговорил:

– Князь Иван Данилович, знаю, что Сагирке-хану ты не волен указывать, да и Василиски моей нет на Ордынке, о том я уже проведал. А прошу я тебя об одном, выкупи её у Сагирки! За то готов я в закупы к тебе пойти!

– Как кличут тя, смерд? – перебил его Калита.

– Гаврилой, великий князь!

– Ладно, Гаврила, коли что, дам я Сагиру выкуп за неё. А в закупы тебе идти не след. – Под одобрительные возгласы он спустился с паперти, направился в хоромы.

За ним повалили бояре, челядь.

Гаврила стоял как был, без шапки. И дивно ему, увидел князя, сказал, что хотел, а всё одно не стало от того легче.

* * *

Маслена весёлая, разгульная. На Масленую и мастеровому человеку отдых. Олекса сказал Данилке накануне:

– Гуляй, Данило, неделю, веселись…

А и впрямь, никогда ещё не видел Данилка такого веселья, словно и горя у людей нет, будто и не сидят на Руси ханские баскаки, и нет в Москве Ордынки. Откуда только не понашли в красный город Москву скоморохи-потешники, игрецы-гуселыцики народ тешить песнями да шутками. Вокруг калик перехожих толпы, всякому любопытно услышать Божьих странников. А на великом торгу девки на качелях до самого неба взлетают – взвизгивают.

Данилка утреню отстоял да и домой живо, блины есть. Жена Олексы, чернобровая румяная Ольга, на двух сковородах едва поспевает печь. Пятеро мальчишек, один другого меньше, шумно сидят за столом, с нетерпением ждут, пока мать снимет блин, и он тут же исчезает в чьём-то желудке… Старший сын Олексы, рыжий Митяй, не похожий ни на отца, ни на мать, только прибежал с улицы, скинул непомерно длинную шубейку, прицыкнул на братишек:

– Хватит вам, мой черёд!

Самый меньший, ему и четырёх нет, пропищал:

– Митяй-слюнтяй!

Рыжий щёлкнул его, мальчишка расплакался. Мать замахнулась на них деревянным половником, и все разбежались из-за стола. Олекса беззвучно рассмеялся, и Данилке забавно.

Ради праздника Олекса налил себе и Данилке по корчаге пива. От горячих масленых блинов лоснятся руки, подбородки.

– Чему Масленая раз в год? – высказал сожаление Олекса.

А за Яузой, на посаде, гончары и таганщики снежный городок сделали, стали задирать кузнецов и бронников, на снежный бой вызывать. Кузнецы и бронники народ горячий, пошли на приступ, да не тут-то было, целым градом снежков встретили их гончары и таганщики, заставили отступить, а бабы и детвора насмехаются.

Данилка с Олексой тоже вышли на улицу. Увидели такое дело, не стерпели обиды, перемигнулись и полезли напролом. Кусок льда больно ударил Данилке в глаз, искры засветились. Ещё сильнее рассвирепел он, не заметил, что и Олекса остановился, и идёт он один на снежный городок, только лицо рукавом закрыл, а куски льда и мокрые снежки раз за разом так и щёлкают по нему.

Из толпы закричали:

– Давай, Данилка, не робей!

– Знай наших!

– Ого-го, вот те Данилка, что медведь!

А из городка в ответ:

– Мотри, парень, лоб расшибём!

– Вороти назад, куда прёшь?

– Вы ему нос утрите!

– Глянь, он уже рукавом утирается! Ха-ха-ха!

А через замерзшую Яузу на посад вынеслась, позванивая бубенцами, резвая тройка. Кони-птицы, изогнув дугой шеи, легко несут изукрашенные резьбой-росписью сани. На ковре князь с княгиней, ноги медвежьей полостью прикрыты, а следом санный боярский поезд рябит пестротой. За ними увязались шустрые мальчишки. Иван Данилович весело, с прищуром смотрит вокруг. Вот поезд поравнялся с толпой. Калита извлёк кошель, и тотчас рыжий Митяй, бежавший рядом с княжескими санями, закричал:

– Калита калиту достал, деньгу метать будет!

Елена толкнула князя, сказала на ухо:

– Слышишь, Иванушка, как тя народ кличет…

Иван Данилович усмехнулся:

– Пусть кличут, то имя не обидное, кабы только калита наша не бедняла… А ну стой! – Он дёрнул кучера за рукав.

Сани с ходу остановились, князь поднялся во весь рост.

– Погляди, княгинюшка, каков молодец, один на город пошёл, – с восхищением проговорил он.

Данилка тем временем дошёл уже до самых стен, поднажал плечом, снег ни с места, а гончары и таганщики улюлюкают. Один здоровенный детина влез на стенку, прыгнул сверху на Данилку. Зло взяло парня, приподнял он верзилу да в сугроб. Налетело ещё двое, он и тех туда же.

– Ай да молодец! – только и успевал выкрикивать Иван Данилович.

А кузнецы и бронники насмехаются над гончарами и таганщиками:

– Это у нас только парень-несмышлёныш, подмастерье, а коли на мужика наскочите!

– Это вам не горшки жечь!

– Они на большее не мастаки!

– Ай да Данилка, вот те и утёр нос!

Иван Данилович велел подозвать к себе парня. Данилка подошёл к князю, поклонился. Толпа от городка к саням нахлынула. Калита спросил с усмешкой:

– Как кличут тя, молодец?

– Данилкой.

– Чьих родителей ты, Данилка, и каким ремеслом занимаешься?

Данилка взгляд опустил, ответил негромко:

– Пришлый я. Батю моего ордынцы срубили, а мамку в полон угнали.

Усмешка сползла с лица князя.

– Так-так, – промолвил он. – У кого же ты живёшь?

– У Олексы-бронника я в учениках…

– Знаю такого, кольчуги у него добрые. Хорошему делу он тебя учит. Броню ковать – значит Русь крепить… А не желаешь ли ты, Данилка, сам в броне походить? В дружину к себе я тебя зову, пойдёшь? Мне такие воины надобны!

Данилка растерянно огляделся, увидел на многих лицах улыбки, другие кивали ему: чего, мол, думаешь, счастье подвалило. Данилка поискал глазами Олексу, нигде не видно.

– С ответом не тороплю, Данилка, – сказал князь. – Коли надумаешь, приходи на мой двор, а я накажу о тебе воеводе Фёдору Акинфичу, он тебе всю справу выдаст. А сейчас держи, чтоб Маслену отгулял! – И он высыпал в Данилкину ладонь горсть серебра.

* * *

Отроду не имел Данилка столько денег. У парня даже дух перехватило. Олекса протолкался к нему, разговаривает, а он и слова произнести не может. Народ смеётся.

– Обалдел парень от радости!

– И ты бы обалдел, коли такое счастье подвалило!

У стоящего рядом молодого рябого мужика жадно заблестели глаза.

– Экая куча денег! – развёл он руками.

Мастеровой с опухшим от пьянки лицом, притопнув лаптем, прохрипел:

– В кружало айда, за здоровье князя испить!

Олекса взял Данилку под руку, оборвал:

– Отстань, бражник, поди сам пей, коли хошь, а парня на это дело не сманывай.

– А я тя не кличу, у него свой горшок на плечах, – огрызнулся мастеровой.

Толпа мало-помалу разошлась, возле Данилки с Олексой остался стоять бородатый мужик в тулупе нараспашку. Он долго всматривался в Данилку, потом подошёл ближе, спросил:

– Али не признал?

Данилка вгляделся в заросшее лицо мужика, а тот продолжал:

– А я тя сразу признал.

– Гаврила! Гаврила! – обрадовался Данилка. – А дед живой ли?

– Помер дед, давно уже.

– Помер, никого теперь не осталось от села…

– А меня, парень, на Москву беда загнала, – сказал Гаврила. – Увезли мою Василиску в Орду.

– Василиску в полон угнали? Вот те и раз… – прошептал Данилка.

А Гаврила всё делился своим горем.

– Обидчик мой Сагирка-хан нынче на Москве живёт. Подался я к нему, а нукер его насмехается, речёт: «Нет твоей Василиски, в Сарай-Берке она». А к Сагирке-хану я не ходил, понапрасну. Ему выкуп за неё подавай, а где его возьмёшь.

Данилка схватил Гаврилу за рукав, горячо проговорил:

– Есть, на! – Он вытащил из кармана горсть подаренного князем серебра. – Сходи к Сагирке, выкупи!

Гаврила отпрянул от него, смотрел то на парня, то на деньги. А тот совал ему серебро в руки, уговаривал;

– Возьми, всё одно они мне ни к чему…

Олекса сказал:

– Бери, на дело даёт.

У Гаврилы заблестели на глазах слёзы.

– Спасибо тебе, добрый молодец, век не забуду…

* * *

Двор татарского баскака на Ордынке обнесён высоким забором. У ворот день и ночь стоят караульные воины. Куцехвостые степные псы громыхают цепью. Прохожий русский люд на двор косится. Сюда со всего княжества свозят выход. Отсюда в ненасытную Орду уходят обозы с дорогими мехами и кожами, стальными рубахами и кольчугами, мечами, шеломами, тонкими полотнами и бочками с мёдом, всего не перечесть, чем платит Русь дань Орде.

Гаврила не чуял, как очутился на Ордынке. По одну сторону пустыря двор баскака, по другую избы в снегу утонули, а меж ними крытый тёсом заезжий двор. Чуть дальше деревянная церковь-обыденка, а за ней хоромы боярина Хвоста.

По пояс в снегу пересёк Гаврила пустырь. Пока добрался до баскакова двора, пот на лбу выступил.

У ворот Гаврилу остановил караульный в стёганом ватном халате и войлочном колпаке. Преградив копьём дорогу, визгливо закричал:

– Куда лезешь?

Гаврила спокойно отстранил копье.

– Сагирку-хана мне видеть надобно! Дочку выкупить хочу!

– Гар, гар![44]44
  Гар – назад, обратно.


[Закрыть]

– Чего гаркаешь, мне Сагирку надобно! – повысил голос и Гаврила.

Они препирались, пока во дворе не появился старик в русской шубе и в дорогой собольей шапке. Ом вышел из большого рубленого амбара и не торопясь направился к тесовому крыльцу хором. Шум у ворот привлёк его внимание. Старик остановился. Завидев его, караульный смолк. Старик поманил Гаврилу пальцем, прищурив единственный глаз, спросил на ломаном языке:

– Зачем урусский верблюд кричал?

Гаврилка догадался: «Сагирка!» Поклонился, сказал:

– К Сагир-хану я, выкупить дочку желаю.

– А как звать девка?

Глаз у баскака прикрылся почти совсем, из другой глазницы гнойный потёк застыл на безбородом лице. Он подошёл к Гавриле вплотную. Гаврила поворотил нос в сторону, невтерпёж воняло от хана, ответил:

– Василиской девку кличут! Хан прошлым летом в селе подле Рязани взял…

Сагир, приседая, заливисто засмеялся, захлопал себя по бёдрам. Гаврила недоумённо смотрел на него. Наконец баскак смолк, вытирая грязной ладонью глаз, заговорил:

– Красивый девка Василиска, злой! Подарим девка Кутлуг-Темиру. Молодой, сладкий хатунь будет! Самого Кутлуг-Темира твой дочка ласкать будет!

У Гаврилы в глазах потемнело, поплыло, как в тумане. Хотел было крикнуть, чтоб не дарил он Василиску Кутлугу, что он, Гаврила, деньги на выкуп принёс, а язык не поворачивается. Ловит Гаврила ртом воздух, а ордынцы окружили его, потешаются: один за тулуп тянет, другой за бороду, Не выдержал тот, кинулся на обидчиков с кулаками: толкнул одного, ударил другого. Тут навалились на него четыре дюжих воина, выволокли за ворота и давай бить. А потом отняли серебро да головой в сугроб.

Сагир-хан от смеха захлёбывается. Псы подняли неистовый лай. Поднялся Гаврила, посмотрел, а что сделаешь? У ворот караульный осклабился, копье на него наставил. И пошёл Гаврила с Ордынки, не замечая, что слёзы катятся из глаз, застревают в нечёсаной бороде.

Глава 3

ЛЕСОВИКИ. ПЕТРУХИНА ВАТАГА.

НЕ УЙТИ САГИР-ХАНУ.

На Москве кружал не перечесть, и двери в них нараспашку, заходи. Гаврила брёл с Ордынки сам не зная куда. День к вечеру, и мороз снова забирает. Лицо у Гаврилы в синяках и кровавых подтёках, в голове шумит и гудит. Взял он горсть снега, пожевал. А мысли не покидают: чем помочь Василиске и у кого защиты искать? У кружала остановился. На подталом снегу человек развалился, храпит: лапти у порога, голова на дороге. В кружале шумно, пар, как дым, глаза застилает. Пропившийся ярыжка, в отрепьях вместо одежды, выскочил на середину избы, поднял кружку с вином, заголосил тонко:

– Глухие, слушайте, нагие, веселитеся, безрукие, взыграйте в гусли, безногие, вскочите – дурость к вам приближается!

Гаврила остановился. Хозяйка, толстая баба, ухватила его за рукав, подтащила к столу. Он уселся меж двумя рыжими детинами, обхватил голову руками. Парень справа сказал:

– Что, дядя, али перебрал?

Другой парень рассмеялся.

– Маслена хмельна!

Гаврила поглядел на них. Парни как парни, глаза озорные, только и того, что заросшие. Со злостью кинув на грязный стол шапку, приставил ладонь ребром к горлу, выкрикнул:

– Весело? А мне во как!

– Никак, дядя, боярин тя обидел, а може, и сам князь?

– Не, Петруха, жёнка из дому согнала!

– Не насмехайся, Левша, вишь, человеку и без того муторно. – Хозяйка поднесла корчагу с пивом.

Гаврила одним духом выпил, полез в карман и только тут вспомнил, что остался без денег.

Виновато развёл руками.

– Всё выгребли, окаянные…

Хозяйка закричала как резаная:

– Караул, ограбил, бесстыдник!

– Умолкни, тётка! – оборвал её Петруха.

– А чего же он в кружало прётся, коли денег нет? Гони шапку в заклад! – Она потянулась к столу.

– Не замай, – отвёл её руку Левша. – Мы с Петрухой за него разочтёмся. А ты поведай нам свою беду, всё ж легче будет…

– Беда-то у меня немалая. – Гаврила обвёл глазами сидевших за столом, вздохнул. – Много сказывать, когда б и вам не была она в тягость.

– Мы люди бывалые, дядя, послушаем, может, и поможем.

Гаврилка принялся за рассказ, в избе притихли. Даже самые шумливые и те присмирели. Хозяйка стоит позади, слёзы утирает, шепчет:

– Век малый, горе великое.

А когда умолк, подала тарелку с блинами, уселась рядом, тёплая, как печь, задышала в самое ухо:

– Ешь, касатик, ешь, родимый.

С другой стороны Левша подвинул корчагу с мёдом.

Выпил Гаврила, отошёл немного, а Петруха уже шепчет:

– Пойдём с нами. Лес, он всех принимает…

Гаврила поглядел на него: шутит парень либо нет? Знал он, что бродят по лесам ватажники. Нападают они на ордынцев да на боярские вотчины. Народ зовёт их по-своему – лесовиками. Зимой лесовики по городам расходятся, а как потеплеет, снова всех лес укрывает. Петруха глаз не отвёл, смотрит серьёзно. Покачал Гаврила головой:

– Нет, ребята, не с руки мне быть ватажником. Смерд я. Да и на человека, хоть и нехристь он, как руку поднять? Однажды, вгорячах, сам того не помню, ордынца убил…

Левша рассердился:

– Блажишь! А коли ордынцы над нашим русским людом измываются?

– А ежели б тебе баскак Сагирка подвернулся?

– Сагирка – то дело другое! – Гаврила погрозил кулаком. – Сагирку живым бы не выпустил… А вот в ватагу всё одно не смогу, – упрямо возразил Гаврила.

– Ну гляди, дядя. Коли ж надумаешь, приходи, мы тя примем. А искать будешь – тут, недалече. Может, знаешь через Пахру, близ Угрешской обители, переправу? Перевозчик там дед Пахом, без руки, ордынцы ему руку срубили. Поклонишься, скажешь, что Петруха и Левша послали, он тебе дорогу к нам покажет.

– Ладно, ребята, коли будет невмоготу, приду, а коли не приду, не обессудьте.

– Добре, дядя, мы люди не гордые, тебя во всяко время примем.

* * *

Со времени Батыя Русь платит Орде выход. Рыщут ордынские баскаки по княжествам, собирают дань урочную со всей земли, а счётчики время от времени вносят изменения в ести.

В начале марта, когда весна-красна снег расплющила и первым соком в берёзы полилась, в Коломну приехал счётчик Мурза Исмаил. Ордынцы ехали небольшим отрядом, не слезая с седел, заглядывали во дворы, стегали нагайками собак. Мужики и бабы прятались по избам, даже отчаянные мальчишки и те старались не попадаться на глаза ордынцам.

Рядом с Мурзой ехал старик толмач. В притороченной к седлу ковровой суме он вёз толстую переписную книгу и бронзовую чернильницу. Мурза Исмаил говорил толмачу:

– Урусы храбрый народ. Когда Бату-хан покорил Русь, он сказал: «Вот народ, женщины которого достойны быть жёнами монгольских воинов. От них пойдут славные багатуры».

Толмач возразил:

– Рождённый от урусской женщины больше любит Уруссию, чем золотую степь.

Мурза пропустил это мимо ушей.

– У меня три урусских жены. В этот раз я увезу из этого деревянного города новую жену. Те урусские жены будут баюкать моих детей, новая подарит мне сына сильного, как те медведи, что водятся в этих урусских лесах, и быстрого, как степной ветер…

Меланья торопилась домой. От сильной ходьбы лицо раскраснелось, жарко. Короткий, подбитый мехом полушубок облегает плотно её стан. За последнее время Меланья расцвела, помолодела. Со дня на день ждала она возвращения Гаврилы. Меланья поправила сбившийся платочек, свернула к себе на улицу и ахнула.

Прямо на неё ехали ордынцы. Передний, в богатой одежде, подскакал к ней, с минуту жадно разглядывал, потом что-то сказал старику. Тот спросил:

– Мурза Исмаил спрашивает, как зовут тебя, урусская красавица?

Меланья дерзко взглянула в глаза Мурзе.

– Отец с матерью Меланьей кликали. А ну посторонись, чего дорогу заступил?

Мурза прошептал толмачу:

– Эта Меланья будет моей женой. Пусть один из багатуров караулит её. А когда мы покинем этот деревянный город, я заберу Меланью с собой…

Долгая зимняя ночь. За оконцем скрипят на снегу шаги караульного ордынца. Меланья сидит на лавке пригорюнившись. Печь перегорела, но тепло ещё держится в избе. На душе у Меланьи смутно. Со вчерашнего вечера не отходит от двери ордынец. Сердцем Меланья чует беду, но как отвести её?

Думы Меланьи нарушил караульный ордынец. Он вломился в избу, ёжась от холода, потирая побелевшие от мороза руки. Не обращая внимания на Меланью, навалился на печь. Полулежа, отогревался долго. Сонно слипались глаза. Он встряхивал головой, но сон не уходил. Тогда ордынец покосился на Меланью, но та сидела не шевелясь, и караульный успокоился. Мало-помалу сон одолел его… Меланья боком обошла ордынца и, накинув полушубок, выскочила во двор. У берёзы остановилась, обняла холодный ствол.

Неожиданно злая мысль обожгла её. Крадучись, она вернулась в избу, набрала у печки охапку дров и щепок, вынесла. Затем взяла горящую лучину и, прикрывая полой, чтобы не загасил ветер, вышла. Закрыв дверь на задвижку, стала на колени, подожгла щепки. Сухие поленья разгорелись быстро. Пламя лизнуло дверь, стены избы, языком вырвалось под соломенную крышу. Меланья попятилась, торжествующе выкрикнула: «Гори!»– и поспешно, чтобы не встретиться ни с кем, дворами покинула Коломну.

Изба запылала, заревом освещая посад. Тревожно, будоража окрест, загудел набат, но Меланья уже не шла, бежала не оглядываясь.

* * *

Меланья шла всю ночь, не замечая усталости. Свистел и завывал ветер, дул в спину, подгоняя. На рассвете мороз покрепчал, ярко засветили звёзды. Коломна осталась далеко позади, а Меланья всё шла и шла, как во сне. Ей хотелось плакать, но слез не было. Иногда её губы выговаривали имя Гаврилы. Она звала его.

Не раз виделась Меланье горящая изба, и тогда ей становилось жалко родного дома, где прошла вся жизнь.

Посерело небо, тёмной полосой проступил лес. Меланья села у дороги, засунула озябшие пальцы в рукава полушубка. Сначала было холодно, потом пришло тепло. Оно разлилось по всему телу, сморило. Меланья сопротивлялась сну, но веки стали тяжёлыми, они закрылись сами собой, а голова склонилась на грудь.

Сколько она спала, Меланья не помнит. Ей снилось, что лежит она на печке, с треском горят дрова, а за окном метель.

Пробудилась Меланья оттого, что кто-то с силой тряс её за плечи, приговаривая:

– Вставай, замёрзнешь!

Она открыла глаза. Был уже день. Над нею склонился бородатый мужик, а рядом – неосёдланная лошадь. Меланья с трудом поднялась.

– Этак и замёрзнуть немудрено, – помогая ей встать, снова сказал мужик. Он покачал головой. – Ишь как разомлела. А куда идёшь-то?

– Не знаю.

– Вот те раз! – удивился мужик. – А коли не знаешь, куда идёшь, то как тут оказалась?

Меланья ответила:

– С Коломны я.

Мужик обрадовался:

– Значит, по пути. А я в Коломну еду, вот, значит, садись верхом, а я рядышком пойду. Меня Демьяном кличут.

Меланья отрицательно покачала головой.

– Не могу я назад, Демьян.

Тот удивился:

– Вот те раз! Это ж почему?

Она рассказала ему, что случилось с ней в эту ночь.

Демьян внимательно слушал, иногда поддакивал: так, так, и поглаживал бородёнку. Когда Меланья кончила, сказал:

– Коли так, Меланья, в Коломну тебе и не след ходить. А иди-ка ты к нам в деревню. Она тут недалече. Вот видишь, тропка, по ней иди. Скажешь, Демьян направил. Будешь жить у нас. Мы хоть и сами сюда недавно с рязанской земли пришли, а местом своим довольны. Понравится – оставайся, всё ж в гурте лучше, чем самой по свету горе мыкать.

* * *

Не широка речка Пахра, да глубока – как вскроется, без парома не обойтись.

Землянка деда Пахома у самого берега. Зиму он силки ставит, зверя промышляет, а в остальное время года на перевозе…

К перевозу Гаврила пришёл в полдень. Тепло пригревало солнце, лёд вздулся и посинел, вот-вот тронется.

«Погляжу-ка, что это за дед Пахом», – устраиваясь на сваленном буреломом дереве, решил Гаврила. Раздвинув колючие еловые ветки, он принялся наблюдать за землянкой. Дверь была плотно закрыта. У входа – ровный штабель дров. Мимо дорога протянулась к самому берегу. Вокруг глухой лес.

«Бирюком живёт дед, – невесело подумал Гаврила. – Как он примет меня?»

Не думал Гаврила идти к лесовикам, да судьба привела. Вернулся он из Москвы в Коломну, а Меланьи нет. Кто говорил, что сгорела она вместе с ордынцем, кто – спаслась. А куда ушла, того народ не ведал.

Постоял Гаврила на пожарище, погоревал и ещё больше озлился на ордынцев. «Уйду к лесовикам, – решил он, – сочтусь и за Василиску, и за Меланью».

Шёл Гаврила той дорогой, какую Петруха и Левша указали, и действительно вышел к Угрешской обители. А тут и переправа недалече…

Дед Пахом появился не скоро. Он вышел из леса, небольшой, щуплый, с добычей в руке, постоял, настороженно поглядел в сторону, где притаился Гаврила, и, не входя в землянку, принялся снимать с зайца шкурку. Работал он одной рукой ловко. Закончив разделывать, крикнул в сторону, где затаился Гаврила:

– А ну-кась, доколь таиться будешь?

Гаврила вышел из укрытия, подошёл к деду. Маленькие, глубоко запавшие глазки вонзились в пришельца. Глядя в заросшее белым пухом лицо старика, Гаврила подумал: «Ровно леший». А вслух вымолвил:

– Ну и да! Да отколь ты, дед, знал, что я там?

– Сорока на хвосте принесла. Слышь, кричит?

Над тем местом, где он укрывался, без умолку трещала сорока, Гаврила рассмеялся своей недогадливости, сказал:

– Петруха и Левша тебе кланяться велели.

Настороженность сошла с деда.

– Тогда проходи в избу, хлёбово варить будем.

В землянке полутемно, воздух спёртый. Пахом достал из мешочка углей, подложил под бересту, сказал:

– Внеси-кась дров! – и надолго замолчал.

Ел Гаврила с жадностью, изголодался. После обеда дед как бы невзначай спросил:

– А что, дело какое у тя к Петрухе и Левше?

– Дело, дед, душевное. Была у меня жена, да померла. Осталась дочка, да и той не стало, в Орде нынче. Повстречалась люба, и ту ордынец сгубил…

Тот слушал его да головой покачивал, а когда Гаврила кончил, промолвил:

– Было и у меня такое. Только мне ещё шуйцу ордынцы срубили.

– Ты мне, дед, дорогу к Левше и Петрухе укажи. У меня ныне с ними жизнь одной верёвкой связана.

– А ты не торопись, дай-кась потеплеет, они и сами сюда пожалуют. Лес им отец родной и мать покрова…

Минула неделя, за ней другая. Изо дня в день всё жарче пригревает солнце, вскрылась Пахра, очистилась ото льда. Звонкими ручьями сошёл с земли снег. На полянах забелели подснежники, фиолетовым цветом распустились фиалки, пробивая терпкую прель слежавшихся иголок, на весь лес запахла молодая хвоя.

По целым дням с луком и рогатиной пропадал Гаврила на звериных тропах, выслеживая добычу. Однажды, возвратившись поздно, заметил у землянки незнакомых людей. Сквозь разросшиеся сосны видно, как двое из них у костра, раздевшись до пояса, осматривают одежду. Один в воинском убранстве сидит поодаль, возле него на низкой траве лежит ещё один. Деда среди них не было.

«Верно, перевоза ждут», – подумал Гаврила.

Бывало и раньше, придёт Гаврила, а у переправы то ли боярский поезд, то ли княжеский гонец, а то просто смерды ждут переправы. Переждёт Гаврила, пока уедут чужие, и снова можно появляться у деда.

Только собрался Гаврила повернуть назад в лес, как, откуда ни возьмись, навалились на него двое, скрутили руки, потащили к костру. Гаврила попытался сопротивляться, тогда старший, уже седой мужик, прикрикнул:

– Иди, чего упираешься! Будешь знать, как подглядывать.

У костра Гаврилу окружили. Бородатый сказал обступившим товарищам:

– Идём это мы с Васяткой, а он поперёд нас крадётся. Не иначе как княжой либо боярский соглядатай.

– Ты бы, Серёга, дал ему шестопёром, и делу конец, а то ещё сюда приволок, – ответил бородатому тот, что был одет в воинский наряд. – Погоди, я его сейчас…

– А ну отступись, вон атаман топает!

Гаврила увидел подходившего деда, а рядом с ним Петруху с Левшой, обрадовался. Петруха узнал его сразу, подмигнул:

– Всё ж пришёл, дядя!

– Давно ужо ждём вас, – сказал дед. Заметив, что у Гаврилы связаны руки, сердито выкрикнул: -А ну-кась развяжите, чего насели!

Бородатый распутал Гавриле руки, смущённо промолвил:

– А мы думали, соглядатай, да совсем было прикончить собрались.

– Гляди-кась, какой скорый! – рассмеялся дед. – Ты, Серёга, ровно пуганая ворона, всякого куста боишься.

Гаврила растёр затёкшие руки, подсаживаясь к костру, сказал:

– Коли б не сзади навалились, я бы им шею накостылял, не поглядел бы, что их двое было.

Все засмеялись. Сергей задиристо возразил:

– А то ещё увидели б!…

– Ладно, – оборвал их Петруха, – в деле поглядим, кто храбрее, а то попусту, как кочеты, задираетесь.

* * *

Узкая дорога петляет по лесу. Вековые сосны сплошной стеной стоят обочь, меж ними чаща из мелкого ельника. По ней впору пешком пробираться, а конём и не мысли. В лесу темно и сыро. С полсотни ордынцев едут гуськом, настороженно, поругивают русские леса, в которых не знаешь, что там рядом, за толстыми стволами, вспоминают степь, где взойдёшь на курган и видишь на много вёрст…

В центре отряда, откинувшись в седле, дремлет Сагир-хан. Снится ему родное кочевье, отары овец и юрта из белого, как русский снег, войлока.

Почуяв дикого зверя, копь под ханом пугливо шарахнулся в сторону, захрапел. Сагир открыл глаза, выругался. Снова закрыл, попытался уснуть, но сна уже не было. Вспомнил, что едет в Орду по вызову Узбека. Мысли заскользили, как облака в ветреную погоду. Зачем зовёт хан? Может, пошлёт баскаком в Москву не его, Сагира, а кого другого? А может, донёс кто, что в прошлый раз утаил он от хана малую часть выхода?

От этой мысли у Сагира мороз прошёл по коже, в животе заурчало. «Только б не проведал хан… А Узбеку сказать надо, что князь Иван хитрит. Разорение Твери ему на пользу пошло. Ныне у московского князя нет сильных соперников из других урусских князей… Урусские князья его власть признают. Даже Новгород! А этого ли надобно Орде?»