Текст книги "Иван Калита"
Автор книги: Дмитрий Балашов
Соавторы: Борис Тумасов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)
Часть вторая
Глава 1ХАН УЗБЕК. САРАЙ – СТОЛИЦА ОРДЫ.
ЛЮБИМЕЦ ХАНА.
ЗЛЕЕ ЗЛА ЧЕСТЬ ОРДЫНСКАЯ.
конце XII века в глубине Азии сложилось феодальное монголо-татарское государство. Вождь одной из дружин храбрый Темучин на курултае видных кочевых феодалов был провозглашён великим ханом нового государства под именем Чингисхан.
В короткий срок из враждующих кочевых отрядов выросла грозная сила.
Расчленённая искусной рукой военачальника Чингиса на десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч, двинулась она от голубых вод Онона в Северный Китай.
Как саранча прошла Орда, разорила, разграбила и, отягощённая добычей, ненадолго вернулась в родные степи.
А вскоре обрушились грозные кочевники на плодородные степи Средней Азии, растеклись быстрыми отрядами, разрушая древние города, неся жителям смерть и рабство.
Преследуя шаха Хорезма Мухаммеда, два темника, Джебе и Субэдэ, прошли огнём и мечом Северный Иран, вышли на Кавказ и, разбив военные силы Грузии, Ширванским ущельем прошли на Северный Кавказ. По пятам половцев монголо-татарские отряды дошли до Крыма, разграбили город Судак и устремились в половецкие степи. Навстречу неизвестному врагу вышли русские дружины. Жестокой была битва на Калке в 1223 году. И если бы не действовали русские и половцы порознь, не одержали бы ханы победу.
Перед лицом серьёзного врага – русских дружин – Джебе и Субэдэ увели свои отряды в Среднюю Азию.
Минуло двенадцать лет. Забылась горечь поражения на Калке. До удельной Руси отголосками доходили вести о страшных ордынцах, но то всё были вести, и никто серьёзно не думал, что придёт беда на Русь…
А она пришла. Пришла с походом Батыя, внука Чингисхана.
Разорил Бату-хан Рязань и Владимир, Москву и Суздаль, разграбил мать городов русских – Киев…
Там, где прошла монгольская конница, где двигалась со своими многочисленными стадами кочующая орда, на выбитой земле долго не росла трава…
Разграбив, разрушив многие земли, Бату-хан не увёл орду в Азию, а на привольных половецких степях, где круглый год были выпасы для скота, основал своё государство – Золотую Орду. Разбросалась она от Крыма до Хорезма и от Булгар до Северного Кавказа.
В низовьях Итиля, на перекрёстке торговых путей, руками согнанных со всего света ремесленников-рабов вырос город Сарай.
Пролегал через столицу Золотой Орды торговый путь из камских Булгар, русских княжеств и Крыма на Хорезм, а оттуда в Среднюю Азию, Монголию и Китай.
Брат Батыя, Берке-хан, выше по Итилю, на его рукаве Ахтубе, положил начало новому Сараю. С тех пор первый стал именоваться Сарай-Бату, второй Сарай– Берке. Оба города выросли в крупные ремесленно-торговые и культурные центры. Ремесло и торговля были источниками больших доходов ханской казны.
При хане Узбеке Золотая Орда достигла наивысшего расцвета. Её столицей стал Сарай-Берке.
* * *
Ханский дворец у самого берега Ахтубы. Восточные каменотёсы соорудили его лёгким, резным. Многочисленные башенки и переходы кажутся повисшими в воздухе. Дворец утопает в зелени сада.
И дворец и парк огорожены высокой глинобитной стеной. Там, за стеной, ещё стена и стража. Зорок ханский караул. Жизнь хана священна.
В ханском парке под навесом укрыты от дождя и солнца клетки с соколами, в стороне – загон с гепардами для ханской охоты.
От калитки до второй половины дворца, где живут девять ханских жён, ряды китайских роз. Они разных цветов – тёмно-бордовые и жёлтые, белые и чайные, красивые, как ханские жены.
Хан Узбек любит розы так же, как и жён. Но о нём нельзя сказать словами восточной мудрости: «Человек, любящий розы, мягок как воск».
Хан Узбек подобен кремню. То могли бы подтвердить сто двадцать зарезанных им родственников, вставших на его пути.
Хан Узбек лишён жалости, но розы и жены – его страсть…
За розами ухаживает русский раб, дед Петро. Когда– то, ещё при хане Тохте, угнали его татары в Орду, и стал он помогать китайцу-садовнику. Китаец умер, а дед Петро, перенявший его умение выращивать розы, остался при ханском дворце садовником.
Был он молчалив, имел жену-татарку и пользовался у хана Узбека большим расположением.
Каждое утро дед Петро вносил букет роз в ханскую спальню. Он мог непрошеным явиться на военный совет, где собирались самые важные ордынские начальники, поставить букет перед ханом и, не обратив на себя никакого внимания, выйти.
С утра до ночи сгорбленную фигуру деда Петра видели в саду. То он подрезал усохшие ветки, то по дощатым желобам пускал под деревья воду, то возился у роз.
Иногда, надев чистую рубаху и порты, дед, медленно переставляя босые узловатые ноги, брёл через весь Сарай в русский квартал помолиться в православной церкви.
Говел дед часто, но исповедовался только у протоиерея Давыда, одному ему открывал душу.
Когда сентябрьским утром хан Узбек вышел в сад, первым, кого он увидел, был дед Петро. Тот плетёной корзиной разносил под кусты роз перемешанную с перегноем землю, готовился к зиме. На обмытых дождём лепестках роз бисером сверкали тяжёлые капли. И таким же бисером рассыпались струи фонтана.
Крупнозернистый песок, которым посыпана аллея, хрустнул под ногами хана. Рысьей походкой он подошёл к деду, молча взял щепотку земли, потёр на ладони, удовлетворённо защёлкал языком: «Дзе[39]39
Дзе – да.
[Закрыть], дзе!» Затем присел у куста, погладил бархатные лепестки и, от наслаждения закрыв глаза, прошептал:
– Гюльнэ…[40]40
Гюльнэ – роза.
[Закрыть]
Так звали и его последнюю, молодую жену. Красивое имя! При мысли о молодой жене рот Узбека растянулся в улыбке. Красавицу жену привезли ему из Хорезма, дикую, как степной конь.
«Дзе, дзе! Молодец Кутлуг-Темир!»
За каменным забором раздались голоса, с шумом раскрылась калитка, и, подталкиваемые начальником караула, безбородым сотником Ахмылом, перед ханом появились четверо оборванных, обезоруженных ордынцев с повисшими на шее поясами, означавшими, что каждый из них отдавал себя на милость хану. Увидев великого хана, ордынцы распластались ниц.
Узбек поднялся, зло сверкнули его чёрные, как тёрн, глаза, гневно спросил:
– Они принесли несчастье?
Один из четырёх, старый десятник, поднял на хана глаза, отрывисто заговорил:
– Урусы в Твери побили нас. Твоего брата Чол-хана сожгли.
Узбек пнул носком в обезображенное от страха лицо десятника, прошипел:
– Шакал, рождённый поедать кишки своих предков, ты недостоин жить. Алыб-барын![41]41
Возьмите его.
[Закрыть] А этим ублюдкам нашейте на спину войлок и отдайте женщинам, пусть они собирают навоз для топлива.
Стегая плетью, начальник караула погнал татар из ханского сада. Узбек прикусил губу, смотрел им вслед. Он не обращал внимания на стоявшего за его спиной деда Петра. Наконец, толкнув ногой корзину, зашагал во дворец.
Вскоре к ханскому дворцу съехались близкие хану нойоны и темники-багатуры. Стряхивая пыль с халатов и сапог, входили во дворец.
Немногим позже в зал, где на расшитых подушках узким полукругом расселись перед великим ханом знатные ордынские начальники, бесшумно ступая по мраморным плитам, вошёл дед Петро. Он неторопливо поставил в кувшин букет роз, прищурив глаза, поглядел на цветы. Ему нет дела, о чём говорят сейчас на ханском совете, он всего-навсего ханский садовник.
Темник Туралык зло хрипел:
– Надо послать на Русь все наши тумены, вытоптать копытами их нивы, убить всех мужчин, чья голова выше колёсной чеки, а их князей сделать нашими пастухами. Брать дань двойную, тройную!
Дед Петро не стал дожидаться, что станет говорить Кутлуг-Темир. Не глядя ни на кого, он, пятясь, вышел из зала.
* * *
«Город Сарай один из красивейших городов, чрезвычайно великий, на равнине, со множеством людей, в нём красивые базары и широкие улицы», – писал побывавший в столице Золотой Орды арабский путешественник первой половины XIV века Ибн-Батута.
Солнце стояло ещё высоко, когда князь Иван Данилович подъехал к Сараю. В небо тянулись остроконечные шпили мечетей, позолоченные кресты православных церквей. Тёмно-зелёным островом выдаётся ханский дворец. Голубым рукавом легла вдоль города Ахтуба. У пристани белеют паруса ладей.
– Вон русский конец, – указал дворский, – а вон татарский. А вон то – византийский. Тут у каждого народа свой конец, свои храмы, свои базары.
– Гляди-ко, как скачет, – показал кивком головы на направлявшегося к ним всадника боярин Добрынский.
Когда верховой приблизился, дворский промолвил:
– То сотник Ахмыл, начальник стражи. Его всегда к князю Юрию Даниловичу для догляда приставляли. Зело мздоимец.
Подскакавший конник твёрдой рукой осадил коня.
– Великий хан велел воинам тут стать, а князю и ближним людям жить в караван-сарае до его указа.
Иван Данилович повернулся к дворскому:
– Раз на то ханская воля, так тому и быть, а ты, Борис Михалыч, распорядись-ка насчёт возов с подарками.
Сарай встретил их шумом и гамом. По оживлённым улицам потоком тянулись повозки, груженные овощами и другой снедью, шли люди, гнали скот. Пыль висела сплошной завесой. Кричали ослы и верблюды, ржали кони, и во всё это вплеталась многоязыкая речь.
Часто встречались верхоконные воины из ханской стражи. Вдоль улиц – мастерские и кузницы. Оттуда на все лады доносится перестук молотков.
– Коли б все слёзы, что пролили тут невольники, собрать, то, верно, была бы река поболе, чем Итиль, – сам себе тихо промолвил Калита.
Дворский расслышал. Так же тихо сказал:
– Почитай, со всего мира люд невольничий сюда согнали. Город сей на костях стоит.
Следуя за Ахмылом, московиты свернули в улицу с торговыми лавками. Воздух наполнился запахом имбиря и мускатного ореха, гвоздики и корицы.
Глухие глиняные заборы, за которыми и с коня ничего не увидишь, увиты виноградом.
Вот наконец и караван-сарай, где останавливались со своими товарами иноземные гости.
Мощёный двор со всех четырёх сторон охватили двухэтажные строения со складскими помещениями внизу и жилыми каморами наверху. От дома к дому перебросились навесные мостки-переходы. Во дворе звонко журчит струйка фонтана. В той части, где поселили русского князя, гостей не было. Стены каморы увешаны дорогими восточными коврами, такой же ковёр устилает глиняный пол.
Пока дворский и боярин распоряжались, где оставить возы с поклажей, Иван Данилович прошёлся по каморе, выглянул в полутёмный коридор. От двери отпрянул Ахмыл. Князь подумал: «Доглядчик, ханское око». А вслух спросил:
– Поздорову ли великий хан и хатуни?
Сотник промолвил что-то неопределённое в ответ, намерился уйти.
– Пошто торопишься, от московского князя негоже без подарка уходить.
Калита снял с пальца золотой перстень с драгоценным бирюзовым камнем, протянул ему:
– Бери, чтоб помнил русского князя.
Губы Ахмыла растянулись в жадной улыбке. Он схватил перстень, надел на грязный палец, залюбовался голубым камнем.
– Якши! Якши, князь! Ахмыл здесь, Ахмыл не здесь. – Сотник закрыл глаза. – Кто ходил к князю? Никто! Что слышал? Ничего!
И он, пятясь, вышел. Пришёл дворский. Принёс чистую одежду. Князь помылся, переоделся. Расчёсывая волосы, промолвил:
– Дома бы в баньке попариться. У нас в сентябре листопад, а тут песок несёт.
– Дозволь, князь, к тебе тут протоиерей православной церкви Давыд просится, – нарушил речь Калиты дворский.
– Зови его. Да чтоб Ахмыл не видел.
Дворский удалился, а через минуту в комнату вошёл невысокого роста, коренастый, ещё не старый, но уже седой поп.
– Отче Давыд, прости, что заставил ждать. Не ведал, что ты уже пришёл.
– Здравствуй, отец наш, князь Иван. С благополучным тя прибытием.
– Садись, отче, да поведай, с чем пришёл.
Протоиерей обошёл камору, приподнял край навесного ковра, убедился, что никто не подслушивает.
– Недоброе ныне время в Орде, князь Иван. Зол царь Узбек на Тверь и на Русь Орду готовит.
– Откуда тебе ведомо, отче?
– Человек у царя в садовниках служит. Он самолично слышал.
– Верный ли тот человек?
– Русский он и о Руси болеет!
Иван Данилович задумался, а поп Давыд смотрел на него и думал: «Стареет князь. Вон и седина в бороде пробилась. Сколько же лет прошло, как в последний раз виделись с ним на Москве? Поди, лет десять. Морщины прорезались. А глаза прежние».
– Спасибо тебе, отче. А теперь давай удумаем вместе, как ту беду от Москвы отвести.
– Трудно, князь, ох как трудно! Коли стая волков готова терзать свою жертву, как её остановишь?
Калита хитро прищурился:
– А если, отче, покормить вожака, так, может, стаю он задержит?
– Неисповедимы пути твои, Господи, – вздохнул поп. – И пошто кара такая на тя, Русь многострадальная?
– Вздохами, отче, беду не отведёшь. Тут надобно удумать, через кого путь к сердцу царя сыскать. Ты, отче Давыд, глаза наши и уши в Орде и всё ведаешь, так скажи: кто ныне к царю близок? Кто слово может замолвить?
Поп, немного подумав, ответил:
– Царь Узбек к наместнику Хорезма Кутлуг-Темиру благоволит, к его слову прислушивается. Он и живёт больше в Сарае, чем в Хорезме. Ещё темник Туралык и молодая царица Гюльнэ. Её надобно подарками услащать. Через неё сердце царя отойти от зла может.
– А поведай, отче Давыд, всё ли спокойно ныне в Орде? Нет ли темников, недовольных царём? Либо, может, кто из наместников противу царя зло таит? Что слышно об этом?
– Ныне, князь Иван, Узбек всех в страхе держит. Крепка его власть. Одно только: с далёким Хулагуидским государством у царя давние распри: хулагуидский хан Абу-Саид горный Азербайджан себе тянет, а царь себе. Нет меж ними мира.
– То добрая весть, отче Давыд! – обрадовался Калита. – Может, царь Узбек и задумается, посылать ли своё войско на Русь либо поостеречься Абу-Саида.
Протоиерей поднялся, оправил рясу.
– Помогай тебе Бог, князь Иван.
– Спасибо, отче Давыд, за твою верную службу.
Протоиерей гордо вскинул голову, глядя в серые глаза Ивана Даниловича, ответил:
– Не корысти ради стараюсь, а для пользы земли нашей Русской многострадальной, на общее дело.
И, поклонившись князю, ушёл, а Калита долго стоял задумавшись. Потом потёр лоб, сказал одними губами:
– Абу-Саид… Хулагуидское царство… А ежели и это испытать?
* * *
К Сараю сходилось вражеское войско. Темники вели свои десятитысячные отряды как на праздник. Воины ехали возбуждённые, довольные предстоящим походом. Они уже чуяли битву, запах крови и дым пожарищ. А чего ещё надо для настоящего багатура?
Они пойдут дорогой, которую показал мудрый Чингис и по которой водил свои войска великий Бату! Теперь по этой дороге пойдут они.
Багатуры горячили коней. Их ждёт впереди победа. Они разорят Русь, растопчут её копытами скакунов.
Радовались женщины. Они ехали за своими мужьями в войлочных кибитках, баюкая детей. Женщины пели о богатстве, которое есть у урусов. Это богатство воины отнимут у них и принесут в свои кибитки. Они снимут золотые украшения с русских красавиц и наденут их на татарских.
Женщины пели о новых рабах и рабынях, которые будут пасти скот, что идёт за войском, будут доить кобыл и верблюдиц, будут мять кожи и шить обувь…
Хороший впереди поход, давно уже не было такого!
Отряды всё прибывали и прибывали; становились лагерем вокруг столицы; и вскоре рядом с Сараем вырос второй, войлочный город.
* * *
Тихо в ханском парке. Никто под страхом смерти не смеет нарушить эту благоговейную тишину, лишь листья шелестят, шепчутся да ветер гудит в верхушках деревьев.
У мраморного бассейна, под разросшимся кустом жасмина, сидит на плетённом из виноградной лозы стуле молодая ханша Гюльнэ. Девушка-рабыня костяным гребнем чешет чёрные как смоль пышные волосы ханши, другая держит перед ней серебряное зеркало.
Из зеркала на Гюльнэ смотрят тёмные, как сливы, глаза. Они выглядывают из-под длинных бархатных ресниц. Гюльнэ знает, что она красива… А вот привыкнуть к тому, что ты великая ханша, ханша такой большой и могучей Орды, – это другое. И Гюльнэ часто бывает страшно. Она боится других ревнивых ханских жён, боится и льстивых придворных. Гюльнэ знает, что они улыбаются ей потому, что хан дарит её своими милостями. Великий хан готов выполнять все капризы молодой жены.
А Гюльнэ хочется на родину, где звенит по камням арык и зреют персики…
Подошла, согнувшись в поклоне, старая рабыня-китаянка, сказала нараспев:
– Московский князь с подарком к тебе, звезда очей моих…
Молодая ханша лишь подняла брови, и рабыни заторопились, кончили чесать волосы, другие уже одевали её. Наконец Гюльнэ встала.
– Приведите урусского конязя! – приказала она.
Рабыни переглянулись, и самая расторопная из них побежала выполнять волю госпожи.
А Гюльнэ тем временем думала, что вот и сейчас она нарушила законы ханского дома, когда велела позвать урусского князя на женскую половину. Но в душе она злорадствовала. Пусть знают, что ей всё дозволено. Только к ней милостив великий хан.
На дорожке показался московский князь. Высокий, плечистый, с чёрной кудрявой бородкой, он шёл легко и быстро.
Гюльнэ подумала, что этот князь уже не молод, но красивый и, наверное, сильный.
Рабыня-китаянка сказала:
– Урусский князь подарки богатые привёз.
Молодая ханша одобрительно кивнула.
– Как зовут конязя?
– Иван, – шепнула рабыня.
Русский князь подошёл совсем близко. В руках у него был небольшой резной ларец, отделанный золотом, отливающий чернью.
Иван Данилович отвесил ханше низкий поклон:
– Кланяюсь тебе, великая осударыня, и прошу принять от меня сей подарок.
Калита открыл ларец, и на чёрном аксамите сверкнул золотой венец. Ханша уставилась на него зачарованно. К белому, натёртому румянами и пудрой лицу прилила кровь. Если бы не русский князь, она немедля примерила бы этот венец. Гюльнэ опомнилась, приказала рабыне-китаянке;
– Возьми подарок конязя Ивана. – И, снова повернувшись к Калите, улыбнулась: – О чём просить будешь, конязь Иван?
– Просьба у меня к тебе, великая осударыня. – Калита приложил руку к сердцу. – Другом я был Орде, другом и хочу остаться. Прошу тебя, великая осударыня, замолви слово за Москву. Пусть великий царь сменит гнев на милость.
Улыбка сошла с губ Гюльнэ. Она сердито сдвинула брови:
– Не Москве, тебе чего надобно?
Иван Данилович, глядя ханше в глаза, промолвил:
– То, великая осударыня, одна моя просьба, и о ней я слёзно молю тя. Замолви слово за нас.
Гюльнэ недовольно ответила:
– Скажу о том великому хану, но.не знаю, что скажет он. – И, повернувшись к служанке, приказала: – Проводи конязя Ивана.
* * *
Жизнь при дворе великого хана полна тайн. Кто знает, о чём думает Узбек или что замыслили хитрые ордынские вельможи… А кто может постичь непроницаемый ум всесильного Кутлуг-Темира?
Бледный, с закрытыми глазами, лежит он на ковре, обложенный подушками. На животе горшочек с углями. Кутлуг-Темир болеет уже много лет. Тепло облегчает его страдания.
Бесшумно вошёл маленький черноволосый врач-араб, осторожно сменил угли, удалился.
В открытый полог юрты заглядывает солнце. Далеко видно степь и краешек голубого неба. Степь томится в полуденном зное. Иногда пробежит ветерок, пригладит седой ковыль, и снова всё замирает.
Кутлуг-Темир любит степь, и сегодня он велел разбить юрту здесь, у Итиля, на холме, где, может быть, когда-то стоял сам Бату-хан. Не отсюда ли смотрел он, великий воин, на Русь?
При мысли об этом Кутлуг-Темир припомнил князя Ивана. «Хорош урусский конязь Иван. Подарки дал, – подумал он о замшевом мешочке, наполненном драгоценными камнями и золотом, и о двух больших берестяных коробьях с мехами куниц и чёрных лис. Только сегодня поутру привёз их ему Калита, – Не горд урусский конязь Иван. Такой конязь верный слуга Орде. Надобно сказать о том хану. И слова хорошие говорил урусский конязь: «Ты, великий наместник Хорезма, Кут– луг-Темир, велик, как и сам хан». Хе! Хорошие слова, сладкие, как тот мёд, который привозят из Руси. – Кут– луг-Темир довольно причмокнул, подумав при этом о просьбе Калиты. – За Москву просил. Как говорил конязь Иван: «Мы, московиты, зла Орде не творим и выход платим немалый. Так пошто же хан гнев держит на нас? Коли разорят воины хана Московское княжество, то какая Орде от того польза? Ну, один раз возьмёт Орда, а потом сколь лет пройдёт, покуда оправимся да выход платить почнём исправно?»
На что Кутлуг-Темир спросил:
– Великий хан гневом ослеплён, и как остановить поход Орды на Русь, конязь Иван, я не мыслю.
– Есть у меня дума тайная, – ответил Калита, – да боюсь сказывать.
– Говори!
– Ныне, коли великий хан во гневе и нет иного пути остановить его, сказать бы тебе, всесильный наместник Хорезма, что дошёл до тя слух, будто хулагуидский хан Абу-Саид воинов кличет. Уже не на Орду ли войско готовит?…
«Хитрый конязь Иван, – снова подумал Кутлуг-Темир. – Что же, сказать хану о том можно. Пусть шакал злости взыграет в нём».
И, представив, как будет неистовствовать Узбек от такой вести и какие проклятья посыплются на голову Абу-Саида, он злорадно засмеялся.
«А конязя Ивана в обиду давать нельзя, – твёрдо решил Кутлуг. – И ещё конязь Иван умно сказал то же, что и завещал великий хан Чингис: «Тому, кто платит выход и не поднимает руку на Орду, не стоит рубить голову».
Кутлуг-Темир открыл глаза, долго лежал, уставившись в белый войлок юрты.
Мудрый Чингисхан, мудрый и его внук Бату-хан. Они потрясли вселенную. С тех пор не было в Орде таких ханов. Все другие только едят то, что добыли им Чингис и Бату. Вот если бы великим ханом был он, Кутлуг-Темир. Его слава затмила бы славу Чингиса и Батыя. Но власть великого хана сама в руки не даётся. Её надо отнять у Узбека. А у того сила, что можно поделать с ней? Нет, лучше быть наместником Хорезма, чем, поднявши руку противу Узбека, лишиться головы.
При воспоминании об этом Кутлуг-Темир почувствовал, что ему жарко. Он снял с живота горшочек с углями, попытался прогнать назойливую мысль. Кутлуг-Темиру уже мерещилось, что Узбек знает, о чём он сейчас подумал, и к нему в юрту вот-вот ввалятся те, кому хан велел умертвить его. Наконец он успокоился, сказав самому себе:
– Кто может читать мысли человека, кроме аллаха? А аллах нем, как раб, лишённый языка.
* * *
Минула неделя, как русский князь в Орде, а к хану его всё не звали, и Калита томился. Воевода Александр Иванович вчерашний день рассказывал, что ордынцы готовятся к походу и русскую дружину стерегут зорко, но, несмотря на это, он, Александр, без княжьего указа, на свой страх и риск, послал одного воина в Москву, с устным наказом к воеводе Фёдору Акинфичу, чтобы там на всяк случай готовы были ко всему…
«Видно, с умыслом нас хан из Орды не выпускает, – говорил воевода. – Ждать бы нам в Москве ордынского набега. А то раздробили дружину: часть там, часть здесь. Не лучше было бы держать её одним кулаком, глядишь, вместе с тверичами да суждальцами и отбились бы от ордынцев…»
Волнение не покидало Ивана Даниловича. «Неужели не удастся отвести грозу? Кого ещё просить, кого улещить подарками? У ханши был, Кутлуг-Темиру кланялся, не обошёл и Туралыка. Только что самому хану не посылал дары, – думал Калита. – Хану надобно самолично вручить при встрече. А будет ли она?»
Минула педеля, за ней другая…
По-прежнему над Сараем неимоверно жарит солнце, горячий ветер метёт песок; по-прежнему радуется и плачет многоязыкий город…
Калита терял терпение; уходила вера в задуманное. Но однажды под вечер в караван-сарай пришёл векиль.
Он явился неожиданно, невысокий, в шёлковом зелёном халате. Сказал московскому князю всего два слова: «Завтра утром!» – и тут же направился к выходу.
У самой двери Иван Данилович со словами «за добрую весть» сунул векилю десяток куньих шкурок.
Векиль подарок взял, пробормотал себе под нос слова благодарности и ушёл.
Всю ночь Иван Данилович не смыкал глаз. Что готовилось ему во дворце? Позор? Унижение? К этому он был готов, лишь бы спасти Москву от разорения. А может, зовут его выслушать смертный приговор?…
И вот наступил день, когда Калита вошёл во дворец.
У широких двустворчатых парадных дверей два рослых воина. Недвижимо стоят они, опираясь на копья, на боку сабля и колчан с луком.
Миновав караульных, Иван Данилович очутился в большом круглом зале. Мраморные колонны подпирают устремившийся ввысь купол потолка.
Быстрым взглядом Калита окинул зал. На низком, из белой слоновой кости, отделанном золотом и драгоценными камнями троне, подобрав под себя ноги, обутые в расшитые бисером чувяки, торжественно восседал великий хан Узбек. На нём – синий чапан с рубиновыми пуговицами, на голове – отороченная соболем шапочка.
Ниже хана, на ковре, прикусив бескровные губы, сидит Кутлуг-Темир, дальше за ними – темник Туралык, другие темники и нойоны.
От двери к трону ковровая дорожка. Идти мягко. Но русский князь не чует того. В ногах будто железо налито. С чем-то доведётся идти отсюда? Подобру ли, по-здорову? В зале тихо. Не дойдя до трона, Иван Данилович остановился, глянул прямо в глаза Узбеку и только после того отвесил глубокий поклон, сказал по-татарски:
– Много лет здравствовать те, осударь. Вели принять дары от княжества Московского.
Векиль подал знак, и отроки из княжеской дружины внесли и сложили у трона меха чернолисьи и куньи, бобровые и соболиные. Вот уже гора нежных и мягких шкурок высится перед троном, а отроки расстилают рядом узорчатые ковры и кладут на них парчу златотканую, византийскую, золотые изделия русских умельцев и фряжское оружие.
Разгорелись глаза у темников и нойонов. Хищной птицей подался вперёд Туралык, словно изготовился кинуться на драгоценности. Затаил дыхание Кутлуг-Темир. У тучного нойона Агиша по лоснящемуся подбородку побежала слюна. Лишь хан по-прежнему сидит невозмутимо. Вошёл княжий ловчий. На вытянутой руке у него – пристёгнутый золотой цепкой горный орёл. Острые когти вонзились ловчему в кожаную рукавицу. Орел сидит нахохлившись. Золотой колпачок закрывает ему глаза и клюв.
Лицо Узбека ожило, он слегка приподнялся, вкрадчиво спросил у Калиты:
– Чем, князь, этот орёл хорош?
– Волков он бить обучен, осударь, – изогнувшись в поклоне, ответил Иван Данилович.
– Якши! Унесите птицу. – И хан снова повернулся к Калите, прищурился: – А скажи, князь Иван, не обучен ли сей орёл бить урусских князей?
Засмеялся Кутлуг-Темир, засмеялись и другие.
«Злее зла честь ордынская», – промелькнуло в голове Ивана Даниловича. Он сдержанно ответил:
– Пошто, осударь, гнев кладёшь на русских князей? Дед мой, Александр Невский, в почёте был у Бату-хана, отец, Данил Александрович, другом Орды был, у брата Юрия жена сестрой те, осударь, доводилась, и я чту тя, как отца.
Когда русский князь заговорил, установилась мёртвая тишина. А речь Калиты лилась неторопливым, но звонким ручьём.
– Дозволь, осударь, и дальше молвить?
Узбек слегка кивнул.
– Русь, осударь, со времён Бату-хана платит выход исправно. Лишь одни тверские князья возомнили много. Но ведь ты же им, осударь, ярлык на великое княжение дал? Вот и обуяла их гордыня. Тверские князья, коли упомнишь, осударь, московским недруги. Отец нынешнего князя тверского Михаил жену брата мово, Юрия, а твою сестру смерти предал, а брат его Дмитрий самого Юрия убил. И коли одна Тверь в чём повинна, то не клади, осударь, свой гнев на Москву и иные русские города…
Иван Данилович умолк. Краем глаза заметил, как одобрительно кивнул Кутлуг-Темир, забился в кашле темник Туралык.
Один хан сидел, как прежде, нахмурившись. Но вот он заговорил, и коротка была его речь:
– Князь Иван, ты много сказал, а сейчас иди и жди моего ответа.
Калита поклонился и, пятясь, вышел.
* * *
Тихо дремлет месяц над Сараем, повис острыми рожками в небе и не движется, а вокруг звёзды рассыпаны бисером, перемаргиваются.
В холодном голубоватом свете замер город. Спит любимец хана Кутлуг-Темир, спят темники и нойоны, спят ханские жены, уснула и видит сладкие сны красавица Гюльнэ, спят воины и ремесленники, и только бодрствует зоркая стража…
Смотрит месяц на заснувший Сарай. А над ханским дворцом, на тонкой игле, другой золотой месяц, и он тоже разглядывает затихший большой город.
Спит всё вокруг, замерла жизнь и в караван-сарае. Только князь Иван Данилович не смыкает глаз.
С вечера Ахмыл сказал, что сегодня ночью велел великий хан привести к нему московского князя.
Чуткий слух Ивана уловил еле приметные шорохи.
– Ты, Ахмыл?
– Я, князь.
Они пошли притихшими улицами. Длинные тени ложились поперёк дороги, уродливо ломались на высоких заборах.
Калита идёт следом за молчаливо шагающим сотником. На улице – ни души. Из темноты деревьев вынырнул дозор. Зазвенев оружием, стража преградила дорогу. Ахмыл вынул пайцзу, протянул старшему дозора. Тот покрутил её в руках, подставил лунному свету, долго приглядывался.
Ахмылу надоело ждать.
– Ты что, меня не узнаешь?
Старший дозора давно узнал начальника ханского караула, но в этом ночном спящем городе он хозяин, и эта власть ему нравится. И кто знает, зачем это сотник Ахмыл, начальник ханского караула, идёт в такой поздний час вместе с урусским князем во дворец. А может, они замыслили какое зло, и старшему дозора суждено изловить тех, кто попытается покуситься на жизнь великого хана? Тогда великий хан окружит старшего дозора почётом, и он станет начальником ханского караула…
– Долго ты будешь стоять у меня на пути? – прошипел Ахмыл.
Голос сотника вернул старшего дозора из мечты к действительности. Он возвратил пайцзу, приказал:
– Пропустите!
Калита и Ахмыл пошли дальше. Всю остальную дорогу сотник молчал.
Но вот он остановился у незаметной калитки, стукнул три раза. Щёлкнул замок, и они вошли в густой сад.
«Царский сад», – догадался Иван Данилович. Они миновали озеро и навесным мостиком перешли через канал. По сторонам темнели газоны. В тишине не шелохнутся деревья. Под ногами похрустывает жёлтый ракушечник. Вот и дворец. Два караульных скрестили копья, тихо приказали:
– Ха!
– Воля хана! – ответил Ахмыл, и караульные расступились.
Сотник всё так же молча повёл его дворцом. Их ещё не раз останавливали караульные, но, слыша неизменное «воля хана», пропускали дальше.
Наконец они подошли к закрытой двери. Два караульных багатура подозрительно осмотрели русского князя, нет ли на нём оружия. Ахмыл шепнул:
– Следуй сам.
Калита открыл дверь и, очутившись в круглой, похожей на юрту комнате, освещённой яркими светильниками, огляделся. Стены её увешаны коврами, на полу толстый мягкий ковёр с изображением скачущих всадников.
В противоположной стороне, на расшитых подушках, сидит в малиновом полосатом халате хан Узбек.
Князь отвесил поклон, сказал:
– Милость твоя ко мне безгранична, осударь.
– Садись, князь Иван, – указал Узбек на место напротив себя. – Пьёшь ли ты кумыс?
– Кумыс, осударь, царский напиток, как его не пивать…
– Дзе, дзе! – довольно хмыкнул Узбек и хлопнул в ладоши.
Раб внёс поднос, поставил перед ними полированные чаши с напитками, на блюде дымящийся бешбармак, куски печёной конины. Подсучив рукава халата, Узбек принялся за еду, запивая то чубой, то кумысом. Калита последовал примеру хана, стараясь не дышать в нос, пил кислую, вонючую чубу, ел конину.
