Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Дмитрий Балашов

Соавторы: Борис Тумасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

Глава 4

САГИР-ХАН УВОЗИТ ВАСИЛИСКУ.

В КОЛОМНЕ

После ухода Данилки дед прожил недолго. Похоронили его на погосте за деревней, и снова Гаврила с Василиской вдвоём. Гаврила и другие смерды то в поле, то на охоте, а Василиска дома, на хозяйстве. Так и мелькают день за днём.

Гаврилина деревня принадлежала рязанскому князю. Раз в год, поздней осенью, наезжал княжеский тиун, собирал оброк зерном да мехами, холстом да кожами и отбывал в Рязань.

Приезжал по первой пороше, а тут заявился нежданно-негаданно, ещё обмолотиться не успели, и потребовал оброк непредвиденный. Удивились смерды, зароптали. Княжеский тиун прикрикнул на них, а Гавриле пояснил, что нужно всё это князю Ивану Ярославичу, прикупает он сельцо новое у князя пронского.

Забрал тиун все, что бабы наткали за год, по клетям выгреб до последнего зерна, приговаривая: «Скоро новое будет», – а уезжая, пообещал вернуться к Покрову.

Пригорюнились бабы, а Гаврила сказал мужикам:

– Повадился волк овец таскать, не отстанет, пока всех не перережет. Мыслю я, свет велик, и надобно место сыскать, куда бы не дошёл тиун.

– У княжеского тиуна руки длинные, всё одно сыщет, – возразил молодой худощавый смерд Демьян.

– Не сыщет, в лес уйдём…

Недолго собирался Гаврила. Положил в торбу лепёшек, котелок, сунул за пояс топор, взял в руку рогатину и, поцеловав Василиску, раннею зарею отправился в дорогу.

Минула неделя, другая. Ждёт Василиска отца, выглядывает.

А погода заненастилась. Заволокло небо тучами, моросящий дождь нудно сыплет в затянутое бычьим пузырём оконце. Развезло дорогу.

Глухо шумит лес, обвисли до самой земли тяжёлые еловые лапы, и кап-кап – звонко отстукивает дробь по листьям берёз и осин. Попрятались от ненастья в чащобу звери и птицы, пережидают.

В один из таких дней возвращался в Орду московский баскак, одноглазый Сагир-хан. Чавкает под ногами грязь, лошади забрызгались по самое брюхо, Сагир-хан прикрыл глаз, и не поймёшь – спит он или не спит. Малахай из верблюжьей шерсти промок насквозь, дождь сечёт в неподвижное, словно высеченное из камня, безбородое лицо, стекает по покрытым салом и грязью щекам. Далеко по дороге растянулись конные воины, телеги, груженные поклажей. Много русского добра везёт в Орду Сагир-хан.

Вот он открыл глаз, всмотрелся вдаль. Ничего не видно, кроме моросящей пелены дождя. Сагир-хан буркнул что-то и шумно потянул носом воздух. Теперь он знал точно: неподалёку деревня – пахнет дымом.

– Мирза! – окликнул он ехавшего поодаль десятника.

Тот подскакал.

– Там, – Сагир-хан протянул руку вперёд, – деревня. Скачи, пусть урусские бабы шибко печи греют, блины пекут. – Он причмокнул, ощерился в улыбке.

Сагир-хан любил русские блины и жаркую избу. При случае он спал на полатях, и, когда угревался, ему снилась родная степь и кибитка, в которой много лет назад прошло его детство.

Мирза ударил коня и поскакал выполнять приказ. Следом, разбрасывая грязь, понёсся десяток его воинов.

А Василиска обед сварила, в избе прибрала и только было присела передохнуть, как слышит – кони заржали, забрехала собака.

– Кого это принесло в ненастье?

Она вскочила, разогналась к двери выглянуть, как в избу ввалился ордынец.

Василиска попятилась, от страха перехватило дух, а тот уже в избе хозяйничает, по полкам шарит, на девчонку не смотрит.

Василиска боком-боком к двери, а тут, на беду, ещё ордынец вошёл, старик одноглазый. Первый ордынец сразу же от полок отошёл, а второй сел на лавку, ноги вытянул, вода лужей на пол стекает, а сам Василиску одним глазом разглядывает. Потом что-то крикнул первому ордынцу. Тот подбежал к Василиске, заломил ей руки, поволок из избы. Василиска крик подняла, ордынцу руку укусила. А во дворе ещё ордынцы. Схватили они Василиску, связали и в клеть кинули. Упала Василиска в угол и залилась слезами.

Томительно долго тянулся день, настала ночь, никто не приходил в клеть к Василиске. Слышно ей, как переговариваются дозорные ордынцы, рядом в сарае хрумкают траву их кони.

Обо всём передумала Василиска, терялась в догадках: зачем её кинули сюда?

Пришло утро. Дождь перестал ещё с вечера, и первое солнце пробилось сквозь щель. Двор ожил, наполнился голосами. Речь ордынская непонятна Василиске. За стеной заревела корова, забила ногами.

– Зарезали… – испугалась Василиска. – Что теперь отцу скажу?

Потом ордынцы выводили из сарая лошадей. Василиска догадалась: «Уезжают!»

Она с трудом перевернулась с боку на бок. Связанные руки и ноги налились, болят. Загремел запор, и дверь со стуком открылась. Яркое солнце брызнуло в клеть. Василиска зажмурилась. Ввалились два ордынца, подняли Василиску, вынесли во двор, кинули на телегу. Горько закричала, запричитала Василиска. Теперь уж она знала, что увезут её в Орду и не видать ей никогда ни отца, ни тех берёзок, что стоят у избы…

К телеге подъехал Сагир-хан, поглядел на Василиску, ощерился в улыбке:

– Якши! Якши русский девка! Хорошо! – Приподнявшись на стременах, взмахнул плёткой, и отряд двинулся из деревни.

* * *

Весёлый возвращался домой Гаврила. Не напрасно ходил он, хорошее место сыскал. Поляна большая, ещё чуть вырубить и выжечь лес, хватит земли для деревни.

Кругом лес и в лесу озеро, в нём полно рыбы. А главное – туда ни рязанский князь, ни его бояре не достанут.

Под вечер вошёл Гаврила в Коломну. На пустынной, заросшей травой улице паслись козы, посреди колодец с замшелым срубом и тёмной от времени и сырости бадейкой.

Гаврила напился. Протоптанной вдоль частоколов тропинкой вышел на площадь, где по воскресным дням собиралось торжище. Запоздалые купцы, перекликаясь, закрывали лавки, вешали на двери пудовые замки. Гаврила подошёл к одной, ещё открытой лавке, долго разглядывал товары, приценивался и, наконец, облюбовав красную ленту, уплатил степенному купцу, подумал: «То-то обрадуется Василиска!»

Зазвонили от вечерни. В открытые церковные двери повалил коломенский люд. Мимо прошли две молодайки. Одна кинула на Гаврилу взгляд, что-то сказала другой. Обе захихикали. Гаврила поглядел вслед той, что побойчее. Та тоже оглянулась, приостановилась.

– Али узнал?

– Да приметил.

– А коли приметил, то приходи по свободе. Спросишь в слободе Авдотью, изба приметная, у калитки ракита.

Сказала и пошла, пересмеиваясь, а Гаврила в кружало направился. В полутёмной избе людно, едко прошибает лаптями, чесночным духом. От мисок валит пар. Гаврила подсел к столу, развязал кошель, вытащил две оставшиеся деньги, с сожалением покрутил, подозвал хозяина.

– Чего подать, щей али баранины с чесноком?

– Щей.

– Так тогда, может, и медку? Медок ядрёный, раз выпьешь, второй захочется.

Гаврила подумал, прикинул. Решительно махнул рукой:

– А, давай. За удачу выпью.

Из кружала Гаврила вышел ещё засветло. Постоял, посмотрел на отливающую маковку церкви Воскресения. Увидел проходившую мимо девку, вспомнил Авдотью, подумал: «А, пойду, может, у неё заночую».

В слободе спросил Авдотью, ему указали на полуразвалившуюся избёнку с покосившимся оконцем. У сорванной калитки росла ракита.

«Трудно без мужика», – пожалел Гаврила.

На стук вышла старая бабка.

– Кого надобно, касатик? – прошамкала она.

– Авдотью, бабуся.

– Я самая, касатик, Авдотья. Зачем пожаловал?

Гаврила отступил, недоверчиво посмотрел на бабку:

– А помоложе нет Авдотьи?

Бабка рассердилась:

– Была моложе, касатик, тому годов с полсотни минуло.

– Тогда прости, бабка, избой ошибся.

– Избой, касатик, не ошибся, в слободе я одна Авдотья.

Гаврила шёл по улице. Ему было и смешно, и зло брало, что посмеялась над ним молодайка. Наконец усталость одолела его. Он перелез через частокол в огород, лёг между кочанами капусты и крепко заснул.

И приснился Гавриле страшный сои. Будто пошли они с Василиской в лес по ягоды. Шли, шли, а ягод всё нет и нет. Тут Василиска вперёд пошла и как закричит: «Ягоды!» Глянул Гаврила, поляна краснеет. Побежала Василиска, и вдруг видит Гаврила, как провалилась она в трясину и начало её засасывать. Гаврила бежать к ней,– ан ноги к земле приросли.

От страха проснулся весь в поту. Смотрит, уже ночь миновала. Рассвело. Сел Гаврила, над сном размышляет и не слышал, как кто-то подошёл сзади.

– Али места другого не сыскал, что капусту ломаешь? – раздался над головой насмешливый голос. – Али совсем заплутал?

Гаврила удивлённо оглянулся. Нет, не ошибся, вчерашняя знакомая. Поднялся, отряхнулся.

– А, Авдотьица, вот и свиделись! – в тон ей насмешливо промолвил Гаврила.

Молодайка зарделась.

– Али ходил?

– Ходил к бабке Авдотье.

– Прости, посмеяться надумала.

Гаврила помолчал, затем спросил:

– А как всё ж зовут-то тя?

– Меланьей.

– Ладно, Меланья, ухожу я сейчас, но жди, вернусь.

– Улетел сокол, обещал вернуться да и забыл, кому слово давал.

– Вернусь, Меланья, укорочу язык.

– Поглядим. А как кличут тя, кого хоть о здравии поминать?

– Гаврилой кличут. А пока прощай. – Он низко поклонился, надел шапку.

– Может, в избу зашёл бы, поел.

– Нет, Меланья, недосуг мне сейчас. В другой раз.

…Через двое суток пришёл Гаврила в деревню. Увидел пустую избу, враз понял, что пришло лихо. Взвыл не своим голосом. Сошлись мужики, долго уговаривали. Но велика была печаль. И сказал Гаврила:

– Уйду я в Москву, к князю московскому. Поведаю ему своё горе. Может, окажет он мне свою помощь. Знает он, как разыскать того Сагирку-баскака… А место для деревни я сыскал в земле московской. После жатвы сведу вас, а то тиун вконец разорит…

Глава 5

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ТВЕРСКОЙ. НАБАТ В ТВЕРИ.

В ЛИТВУ ЗА ПОМОЩЬЮ

Великий князь тверской Александр Михайлович проснулся рано, на восходе солнца. Тверь пробуждалась под весёлый перезвон колоколов. Со слободы на привольные волжские травы выгоняли стадо. Тучные коровы запрудили улицу, вперемешку семенили козы. Впереди, позванивая бубенчиком, важно вышагивал бородатый козел. Время от времени он останавливался, водил по сторонам лупатыми глазищами. Позади стада, наигрывая на свирели, шёл старый пастух. У его ног вертелась мохнатая собачонка. Подгоняя отставших коров, то и дело щёлкал кнутом босоногий пастушок.

Перезвон колоколов и пастушья свирель, мычание коров и блеяние коз, пощёлкивание кнута и хлопанье калиток радовали князя. Люба ему Тверь, любы и тверичи-умельцы. Ишь как строятся: избы рубленые, одна краше другой, кроют всё больше тёсом, чтоб Москве не уступить. Дворы просторные, частоколы высокие.

Боярские хоромы искусной резьбой украшены, а терем княжеский разноцветной слюдой отливает.

Не жалеет великий князь леса на город. Стены и башни не хуже московских – из сосновых брёвен да еловых плах. Ещё отец Александра, Михаил Ярославич, немало денег вложил, обновляя.

Александр Михайлович направился во двор. По пути заглянул в людскую, окликнул белобрысого долговязого отрока:

– Подь со мной, сольёшь.

Отрок, боярский сын, мигом, одна нога там, а другая тут, слетал за глиняным кувшином, догнал князя у выхода. Александр сошёл с высокого крыльца, скинул рубаху, оголив восходившему солнцу грудь, покрытую рубцами.

– Лей! – Он подставил под струю седой затылок, бронзовую от загара шею. Отфыркиваясь, недовольно заметил: – Наказывал, чтоб воду для умывания с родника доставляли. Нешто это умывание? Парное молоко, а не вода. – Взял у поминутно зевавшего отрока расшитый в крестик утиральник. Строго спросил: – Что, Кузька, недоспал? – А под лохматыми нависшими бровями насмешливо сверкнули глаза.

Отрок ничего не ответил, только хмыкнул.

Княжеский двор тем временем ожил, наполнился людом. Табунщики пригнали коней с ночного. Из поварни тянуло свежеиспечёнными пирогами. Пересекая дорогу, прошёл татарин в полосатом халате и остроконечной шапке. Не обращая внимания на князя, остановился, склонил голову на плечо, принюхался и решительно направился в поварню. Оттуда вернулся с большим куском пирога.

Появление татарина испортило настроение князю, С приездом в Тверь Чол-хана совсем не стало от ордынцев житья. Во все дыры суются, народ обижают, грабят. Александр хоть и великий князь, а ордынцы его не признают, почёта не оказывают.

Подбежал запыхавшийся отрок, ненароком толкнул Кузьку.

Князь неодобрительно взглянул на парня. Тот поспешно выпалил:

– Там в гридне гонец от князя московского.

Александра разбирало любопытство. Что может писать Иван? Верно, мириться надумал, признал Тверь выше Москвы, а себя младшим братом. Он хотел сразу же пойти в гридню прочесть Иваново письмо, но гордость не позволила. Коротко бросил отроку:

– Обождёт!

И хоть ни к чему было, прошёл на сокольню посмотреть, как охотники кормят птиц. Подошёл к клетке с соколом, взял у сокольничего кусок сырого мяса, протянул любимцу. Птица встрепенулась, когтистыми лапами прижала мясо к полу, остервенело заработала клювом.

Выжидая время, Александр долго любовался соколом. Потом, поворотившись к парню, бросил:

– Не копай носа перстом, Кузька, а сходи-ка да покличь сюда московского гонца.

Гонец, молодой крепкий воин, поясно поклонился князю и, протягивая свёрнутое в трубку письмо, промолвил:

– Великому князю тверскому от великого князя московского.

Александр от злости передёрнулся:

– На Руси великий князь один – тверской. – И, сурово взглянув на дерзкого гонца, уловил в губах того насмешку. Присмотрелся внимательнее. Нет, будто ошибся. А гонец уже молвит:

– Прости, князь, по скудоумию своему речу.

Александр сделал вид, что не расслышал, подумал:

«Наказать, чтоб другим неповадно было? – Но тут же передумал: – Не время Москву трогать. Сильна она ныне».

Сколупнув восковую печать, развернул письмо, прочёл всего три слова: «Скончался митрополит Пётр».

Князь перекрестился, промолвил:

– Упокой, Господи, душу его. – А гонцу сказал:– Ответа не будет, так и скажи молодшему брату моему Ивану.

Едва гонец ушёл, Александр приказал Кузьке:

– Зови думных бояр в гридню…

Дожидаясь прихода бояр, Александр раздумывал, как ему отнестись к смерти митрополита. Ещё отец Михаил Ярославич, не желавший видеть Петра митрополитом, выказал ему своё нерасположение. И только потому, что Пётр имел поставление от константинопольского патриарха, скрепя сердце подчинился свершившемуся.

В отместку Пётр стал держать руку князей московских, а напоследок и престол митрополичий перенёс из Владимира в Москву.

«Теперь бы не упустить нового митрополита, к себе в Тверь перемануть».

Наконец сошлись бояре, архимандрит, княжий духовник. Расселись по лавкам. Александр рассказал им о письме.

– Великий князь, – заговорил архимандрит, – то и к лучшему. Нынешний митрополит Москве служил, о Твери не мыслил.

– Верно говорит отец Алексий, – сказал княжий любимец боярин Колыванов, – нам надо думать, чтоб нашего, тверского, патриарх византийский митрополитом над Русью поставил.

– Архимандрита Алексия послать надо в Византию, – тонкоголосо вымолвил княжий духовник. – Ему митрополитом быть.

– Ин быть по сему, – решил Александр. – Готовься, отец Алексий, поедешь в Никею[37]37
  Никея – город в Малой Азии, местожительство патриарха.


[Закрыть], к патриарху на рукоположение. А сейчас велите в колокола звонить. Пусть все знают, что и Тверь о смерти митрополита Петра печалится.

* * *

Великий князь Александр Михайлович едет из Ржева в Тверь. Дорога, петляя по траве, вьётся вдоль берега Волги. На том берегу в полуденном зное дремлет берёзовый лес. Ни ветерка. Только вдали между небом и землёй, чуть колеблясь, висят струйки горячего воздуха. Пушистое облако лениво застыло на небе, не шелохнётся.

Из-под самых копыт иногда тяжело взлетит дрофа, лениво выпорхнет перепел и тут же снова упадёт в высокую, под стремена траву, жалобно вскрикнет: пить– пить! Даже юркие стрижи и те забились в свои норы над обрывом. От жары сонно, губы пересохли. Бок о бок с князем скачет друг детства боярин Колыванов. Чуть поодаль – дружинники. Сдерживая горячего коня, князь поминутно вглядывается вдаль. Вон там, за поворотом, село. Можно и молочка козьего испить. Александр любил козье молоко.

Вдруг конь остановился, встал на дыбы, захрипел. Натянув поводья, князь привстал на стременах. Успел заметить большую голову с прижатыми ушами и широкую тёмно-серую спину потрусившего невдалеке волка.

Вот и село. Подслеповатые избы под соломой. Над крышами нет труб, топятся по-курному.

В селе пустынно, одни старики и малолетки. Мужики и бабы на жнивах серпы греют. Пока отрок расстилал ковёр и доставал еду, великий князь разговорился с подошедшим старцем.

– Что-то я тя, дед, не упомню?

– А как же меня, княже, упомнить, когда я боле на полатях отлёживаюсь. Годы мои такие.

– А зовут тя как, дед?

– Иваном кличут.

– Древний ты, дед Иван.

– Уж такой древний, что и не ведаю, сколько мне годов. Однако помню, что, когда Батыга на Русь шёл, я тогда вьюношем был.

– Так ты, поди, с отцом моим и на Москву ходил?

– Нет, княже, на Москву я с Михайлом Ярославичем да братцем твоим Дмитрием с сулицей не хаживал. А хаживал я с Александром Ярославичем на немца. На Чудь-озере бивал их. Тому годков до ста минуло. А на Москву чего ходить?

– А коли Москва на нас ходила? – возразил Александр.

– Так то, княже, Москва. Она всех возьмёт под свою руку.

– Ты, старик, тверич, а мыслишь как Москвин. Тверь древней Москвы, и князь тверской – великий князь! Твери и брать под свою руку всех князей.

– Нет, князь, у Твери на хребте Литва висит. А Москва – она как душа, в самой серёдочке. От Орды её Рязань прикроет, от немца – Новгород, от Литвы – ты, князь…

Остальную дорогу князь ехал молча, раздражённо припоминая разговор со стариком. Не раз приходилось ему слышать подобные слова.

«Я о Руси не меньше московских князей радею, понапрасну попрекают меня».

Миновали берёзовый лесок, поднялись на холм. Тверь встала перед глазами позолотой куполов, зеленью садов, сквозь которые проглядывали избы и хоромы.

Александр осадил коня, смахнул с чела усталость, приосанился. Негоже князю въезжать в город с думами-заботами, с потупленной головой. Пусть зрят князя орлом, а не коршуном. Оглянулся на спутников, они тоже подтянулись. Стража, завидев князя, распахнула ворота. Коми пошли веселее. Вон и терем княжий. Но что это? Два конных ордынца зажали лошадьми девчонку, не дают пройти. Та, закрыв лицо платком, пытается вырваться, да куда там! А ордынцы знай горячат коней, гогочут.

Подскакал боярин Колыванов.

– Дозволь, княже, потешиться?

– Давай, – сквозь зубы процедил Александр, – да чтобы без крови, бо то Щелкана холопы.

Колыванов подмигнул кому-то. От отряда отделился молодой воин, поднял коня в галоп и, на всём скаку огрев ордынца плёткой, помчался дальше, только пыль заклубилась. Ордынцы взвизгнули и вдогон.

– То-то будет потеха! – с усмешкой промолвил боярин. – Федя Васильев заманит их в тайные ямы. Ордынцы либо коням ноги поломают, либо себе шею свернут.

– Погляди, Митрий, как на это Щелкан зрит, – кивнул в сторону княжьего терема Александр. – Верно, злость разбирает.

Широко расставив кривые ноги, словно только слез с коня, стоял на княжьем крыльце невысокий плотный Чол-хан.

– Что у себя в Орде. Хозяином себя мнит.

– Дозволил бы, княже, тверичам разгуляться. Злы они. Обид много от ордынцев терпят…

– Не время, Митрий, Орда ещё сильна.

– С Литвой бы язык сыскать. Гедимин ныне в силе…

– Гедимину добро с тевтонами совладать бы. От него Орда далеко.

У самого крыльца Александр соскочил с коня, кинул повод отроку. Из-под нависших бровей холодно взглянул на изрытое оспой скуластое лицо Чол-хана, заметил в узких глазах ордынца гнев.

– Конязь, твои воины нукеров моих обижают.

– На кого укажешь, хан?

– Сам видел.

– Так то в шутку Федя твоих нукеров затронул. В догонялки сыграть надумал, – насмешливо ответил Александр. – Один ведь он был, а нукеров двое.

– Конязь, выход в Орду не сполна даёшь. Смотри, конязь, – Чол-хан поднял палец, – на коленях поползёшь с ответом.

Александр вскипел:

– Тому не быть, чтоб великий князь Александр на коленях ползал перед тобой! Дай дорогу, хан. – Он слегка потеснил Чол-хана.

Следом двинулся Колыванов.

Чол-хан, брызгая слюной, выругался вслед, сбежал с крыльца и, вырвав из рук нукера узду, вскочил в седло. Конь рванул с места.

– Гляди-ка, как кипятком ошпарило, – усмехнулся боярин.

– Он, Митрий, сей разговор ещё вспомнит. Ну да семь бед, один ответ.

* * *

– Слушайте, люди тверские! – надрывно кричал с паперти в собравшуюся толпу княжий боярин. – Повелел великий князь свозить ордынский выход на княжий двор.

– А велик тот выход? – выкрикнул из толпы чей– то звонкий голос.

– С князя по полуста, с бояр – половину того, с ремесленного люда и смерда по пяти рублей. Кто же добром не принесёт, того на суд возьмут к Щелкану.

– У Щелкана суд скор, – раздался из толпы всё тот же звонкий голос. – Намедни у Тимоши-костоправа дочку отняли.

– А у меня дитя забрали! – плаксиво протянул здоровый посадский мужик.

Стоявшие вблизи два удалых брата Борисовича, торговые мужики из Вологды, окающе выкрикнули:

– А ты, дубина нетодильная, пошто дитя отдал?

Мужик вобрал голову в плечи, безнадёжно махнул рукой.

Боярин сошёл с паперти, направился на княжий двор. Обсуждая услышанное, толпа мало-помалу разошлась. На площади остались только посадский мужик и братья Борисовичи.

– Экие телки тверские, им обиды чинят, а они терпят.

– Плюют в очи, а они мыслют – роса с ночи.

– Уж истинно говорят, тверичи – козлятники.

– Но-но, ты потише! – задетый за живое, осмелел мужик. Засучив рукава, он подступил к братьям.

– А ты бы силу на ордынца подзапас. А коли драться хочешь, так ты уж поодиночке, с двумя тебе не совладать.

Братья ещё долго насмехались над незадачливым мужиком.

* * *

У дьякона Дюдко с похмелья трещала голова, тошнило. Вчерашний день освятили новорубленые хоромы боярина Колыванова. Светлые, красивые получились. Молельня хоть и невелика, а византийскими иконами уставлена, всё больше в золотой да серебряной оправе. Лики святых киноварью писаны.

А после Господнего благословения был большой обед с медами хмельными. Отца архимандрита с того обеда на руках унесли, а дьякон насилу до дому доплёлся.

К вечеру пришли к дьякону гости, торговые мужики, братья Борисовичи, и снова бражничали до полуночи.

Дьякон заворочался на полатях, спустил ноги, сел. Стряхнул пробежавшего по руке таракана. Прочищая голос, пробасил:

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя-а-а!

Кряхтя слез, обул лапти, подвязал, притопнул.

– Эх, лапти мои, лапти лыковые! – Поплевав на ладони, пригладил взлохмаченные волосы.

Толкнув низкую дверь, дьякон, чуть пригнувшись, чтоб не стукнуться о дверную притолоку, вышел во двор. Несмотря на раннюю пору, дьяконша возилась в огороде, выбирала лук, складывала в кучу. Потом жена совьёт его в толстые плети, подвесит в сенях, и есть зимой еда – луковица с солью да коврига ржаного хлеба. А ещё лучше, когда перепадает к ней кусок мяса.

В сарае дьякон окликнул храпевших Борисовичей:

– Пробудитесь, братие, отойдите ото сна да умойте свои хари.

– По твари и хари, – слезая с сеновала, в тон ему ответил бойкий на язык младший брат.

Отвязав кобылу, дьякон на длинном недоуздке повёл её на водопой к Волге. За калиткой лошадь потянула к соседнему двору.

– Но, ты! – строго прикрикнул дьякон. Он хорошо знал повадки кобылы, третий год ездил на ней от двора к двору, собирая «попову долю». Стоило только запрячь её в телегу да слегка попустить вожжи, и она сама останавливалась у каждых ворот.

На торг собирался люд. Съезжались из ближних сел и деревень смерды. С посада ремесленники несли свои изделия, торговцы овощами волокли огромные корзины зелени. То тут, то там виднелись остроконечные татарские шапки. Вот двое ордынцев, поравнявшись с дьяконом, остановились, о чём-то перебросились между собой. Один потянул за недоуздок. Дьякон обомлел, испуганно поглядел на ордынца.

Татарин дёрнул сильнее, другой толкнул дьякона плечом.

– Караул! Люди! – не своим голосом завопил дьякон и с левши в самый висок ударил ближнего ордынца.

Тот, не охнув, свалился снопом.

Кто-то закричал:

– У Дюдко кобылу отнимают!

Отовсюду на шум с криком сбегались тверичи.

– Пошто своевольничают?

– Орда на нас верхом села!

Смерд, приехавший на торг из ближней деревни, завертелся на возу, спрашивая у бегущих:

– Что, вора поймали?

Парень, пробегавший мимо, отделался шуткой:

– Ордынцы, дядя, калачи дают!

Другой поддержал первого:

– Беги, дядя, и тебе дадут!

Ордынцы схватились за сабли. Толпа отхлынула и снова надвинулась на ордынцев.

– Не замай нас! Не дадим обижать православных!

– Ордыне нам зло чинят, а мы молчи!

– Сколько можно терпеть?

– Измываются над русичами!

Сквозь толпу протиснулись братья Борисовичи. В руках у младшего кол. Он закричал:

– Эгей, тверичи, да пошто стоите, крушите их!

Толпа закричала, охнула одним выкриком:

– Бей ворогов!

И закружилось все, завертелось. Кого-то ордынцы саблей достали, одного из них Борисович колом сбил. Навалилась толпа на ордынцев, смяла, разгорячилась первой кровью, а кто-то уже кричит:

– Пошли бить Щелкана!

Тревожно, на всю Тверь забил набатный колокол. Великий князь Александр, ещё не опомнившийся ото сна, в одних нижних портках, босой, выскочил во двор. К нему уже бежал боярин Колыванов. Полы длинной боярской шубы распахнулись. Боярину жарко, пот градом льётся из-под отороченной соболем шапки.

– Княже, народ ордынцев бьёт!

– Кличь дружину! Остановить побоище! – Александр ухватил Колыванова за плечи. – Слышишь, Митрий?

– Теперь поздно! Не токмо тверичи, а и смерды отовсюду скачут. Набат оповестил, – ответил боярин.

Подошёл отрок, вынес одежду. Александр отстранил его руку:

– Неси в спаленку. Пойдём, Митрий, удумаем с тобой, как быть.

Князь одевался молча. Молчал и Колыванов.

А Тверь гудела, переливаясь, как море в непогоду. В гридницу собралась княжья дружина.

– Ин быть по сему, – нарушил молчание Александр. – Токмо пусть дружина в стороне будет. А наипаче, Митя, ты поручи Феде, пусть следит за Щелканом, дабы в Орду живым не ушёл. Коли уйдёт живым, не сносить нам головы. А вот ежели какой иной татарин доскачет в Орду да скажет Узбеку, что князь и дружина ордынцев не замали, то ханский гнев меньше будет, да и при случае оправдаться можно будет.

Боярин поддакивающе кивнул, потом спросил:

– Помнишь, княже, говорил я тебе о Литве? С Гедимином союз надобно держать. А может, Ивана о подмоге просить будем?

– Нет, Митрий, на Ивана расчёта нет. Да и не поможет он. Зла Москва на Тверь. А коли и поможет, так корысти ради, ежели признаю себя его молодшим братом. Нет, не надо Ивана. – Александр подошёл к оконцу, выглянул.

Толпа тверичей, окружив ордынцев, кидала в них камнями. Впереди Александр различил архимандритского дьякона Дюдко, а рядом с ним двух незнакомых мужиков. Видно было, что толпу вели они.

– Ты, Митрий, тех удальцов, что рядом с Дюдко, не знаешь?

Колыванов подошёл, присмотрелся.

– То из Вологды торговые мужики, братья Борисовичи.

– Хорошо бьются. Кабы вся Русь так билась, давно ордынцев бы изогнали. А ты, Митрий, собирайся, в Литву поедешь, к Гедимину. Помощи просить будем.

Ордынцы отходили к княжьим хоромам. Следом, перескакивая через убитых и раненых, шли тверичи.

– Не выпускать их живьём! – кричал меньший Борисович. – А ну, Щелкан, выходи один на один!

Татары прикрыли Чол-хана. Старший Борисович молча крушил ордынцев неизвестно откуда попавшим в руки шестопёром. Дьякон обеими руками метал камни.

Потеснив толпу, татары вбежали в старые княжьи хоромы, отстроенные ещё Михаилом Ярославичем, запёрлись. Толпа нажала на дубовую дверь, она не поддалась. Вперёд протиснулся Федя Васильев, шепнул что– то меньшему Борисовичу. Тот закричал:

– Запалим, ветра нет!

И уже кто-то притащил соломы, подложил под дверь, кто-то высек искру, и пламя мигом охватило сухое дерево.

– Ого, небось жарко! Будут знать, как тверичей обижать!

Из хором раздавались крики.

– Ишь как кашляют! – насмешливо произнёс меньший Борисович.

– Ох-хо-хо, – тяжко вздохнул дьякон, – грех-то какой на душу берём!

Пламя обвило хоромы, загорелась тесовая крыша и с грохотом рухнула. Все примолкли, попятились. Тотчас Федя выкрикнул:

– Ордынцы по подворьям укрываются, вылавливай их!

И толпа хлынула добивать попрятавшихся ордынце».

* * *

В середине сентября 1327 года посольство великого князя тверского Александра Михайловича добралось до Вильно, столицы великого княжества Литовского.

В начале XIII века на Балтийское побережье, в места литовских и финских поселений, пришли рыцари-крестоносцы. Началось покорение и истребление немцами коренного населения.

Под беспощадными ударами крестоносцев разрозненные племена объединялись, оказывая врагу упорное сопротивление.

Особенно больших успехов достигли литвины. При князе Миндовге Литва сложилась в сильное государство. Этому способствовало поражение крестоносцев на Чудском озере. Русь спасла Литву от порабощения.

Победа Александра Невского помогла Миндовгу в его борьбе с немцами-рыцарями.

Пользуясь тем, что большинство русских княжеств было ослаблено татаро-монгольским нашествием, Миндовг захватил значительную часть гродненских и минских земель, витебских и смоленских, земли княжества Полоцкого.

В борьбе за единовластие Миндовг погиб в 1263 году. После его смерти Литва пережила период смут и усобиц.

Но вот, когда с 1316 года великим князем литовским становится Гедимин, для Литвы наступает период расцвета. Подавив сопротивление удельных князьков, Гедимин завершил объединение Литвы, успешно отбил натиск крестоносцев, стремился подчинить русские земли мирным путём.

Одного из сыновей, Ольгерда, он женил на дочери князя витебского, другого, Любарта, – на дочери владимирского князя. Минское княжество вошло в состав Литвы. Влияние Гедимина чувствовалось в Смоленске и Киеве.

К этому князю и спешил сейчас боярин Колыванов.

Время торопило. С того дня, как побили тверичи ордынцев и сожгли Чол-хана, Тверь ждала нашествия Орды.

Князь Александр посылал просить помощи к князю ростовскому, но тот сослался на Москву. Как, дескать, Москва, так и он.

А суздальский князь Александр Васильевич ответил тверскому гонцу: «Передай Александру, что я брату моему Ивану Даниловичу помощник, а не ему!»

Просить помощи у Москвы Александру не позволила гордость. К тому же был слух, что Иван в Орду подался.

Оставалась одна надежда – на великого князя литовского…

Колыванов оглянулся, подозвал ехавшего позади Васильева. Фёдор хлестнул коня, поравнялся с боярином.

– Дай-ка водицы испить.

Васильев подал боярину плоский сосуд. Тот, сделав несколько глотков, вытер губы.

– А знамо ли тебе, Фёдор, кем был ране Гедимин? Нет? Сказывают, конюшим у великого литовского князя Витениса. А полюбила Гедимина молодая жена князя. Вот и убили они вдвоём Витениса да и завладели княжеством…

В Вильно Колыванов въехал поутру. Город только начал пробуждаться. Улицы тихие, мощённые булыжником. За каменными заборами островерхие дома, крытые черепицей. По стенам цепкий плющ ползёт до самых крыш.