Текст книги "Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Богуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Весь верхний этаж был забросан исписанными листами без порядка и последовательности. Настоятель, помня, как были далеки от условностей мира иные мастера классической литературы, терпеливо собственноручно собрал разбросанные листы, разложил по порядку и прочел.

Читал он весь день и всю ночь, до утра, не имея душевных сил прерваться.

И был раздавлен. Покорен. Потрясен.

– Я не мог и подозревать, – пробормотал настоятель Сонсин, выронив из ослабевшей руки последний лист на полированный пол. – Как я мог знать? Их называли «Девяносто Девять Потерянных сутр». О них было принято скорбеть, упоминая в описаниях утраченных духовных сокровищ. Их остатки было принято хранить, целый храм для этого возвели, словно от их хранения есть какой-то толк. Мои предки поколение за поколением оберегали их, теряли и снова находили. Клали на это жизнь за жизнью. Мой отец скончался здесь, в глуши, в одиночестве, вдалеке от семьи и двора. И мою юную жизнь должен был пожрать этот ненавистный храм. А теперь… Все теперь так ничтожно и далеко…

После он сидел около часа, безучастно наблюдая движение солнечных пятен по полу.

– Должны ли мы знать это? – прошептал он наконец.

Господин дракон на мгновение поднял на него пронзительный бирюзовый взгляд и, промолчав, продолжил писать. Длинный хвост белых волос огромным зигзагом лежал за его спиной на темном полированном полу, напоминая, что за столом не человек сидит. Совсем не человек.

– То, что вы записываете, может уничтожить мой мир целиком, без остатка, – охваченный священным трепетом, произнес настоятель. – Я уже никогда не смогу быть прежним, а вы… Вы же можете отряхнуть прах этого мира со своих ног и забыть о нас?

Дракон, отставив кисть, внимательно посмотрел на настоятеля, и тот задрожал, почувствовав себя съедобной беззаботной пичугой на ветке.

– Нет, – ответил дракон. – Это было бы непочтительно.

– Это же было так давно…

– Это не важно.

– Он много значил для вас? Он был вам вместо отца?

– Змеи не знают своих родителей, – ответил дракон, опуская глаза и начиная новый столбик скорописи. – Но ученики знают своих учителей.

Жаркие дни сменялись еще более жаркими. Наконец как-то ночью, когда стало не так душно, я решил проверить некоторые свои подозрения.

– Тайбэй! Ты принес бочонок?

– Принес, великий господин, а как же. Стянул из трапезной – был и я когда-то вором. В прошлой жизни. Только я раскаялся! И не говорите никому – господин настоятель будут гневаться, если поймают ловкого Тайбэя.

– Давай сакэ сюда, ловкий Тайбэй. И иди спать.

– Та я это… Вполне могу подсобить.

– Спать иди, я сказал.

Этот слабоумный, бормоча под нос, – спорил за власть над языком с какой-то из своих предыдущих сущностей, – побрел к себе, на этаж ниже. Когда он там улегся и наконец успокоился, я взял бочонок с плюхающимся содержимым под мышку и неслышно спустился с башни вниз, в трапезную. Отодвинул занавес, поставил бочонок, принес свечу на поставце, поставил пред молчаливыми доспехами. Пламя заиграло на полированной кирасе.

Я сел, ударом пальца пробил бочонок и налил себе в самую огромную чашу, которую тут нашел, – из них вроде собак кормили, – деревянную, обкусанную по краям.

Налил и выпил.

Потом следующую. И еще. Человек уже загнулся бы. А для меня мир только сонно зашевелился.

Я сидел и отвлеченно созерцал древние доспехи. Завораживающая все-таки вещь.

Поле десятой чаши, когда уже и стол бы в голос заговорил, и сосны петь начали, наконец чего-то я добился. Он был тут. Едва ощутимо, как колеблющаяся тень паутины в свете гаснущего фонаря.

– Я так и знал, что ты еще здесь.

– Это ты, змей…

– Это я.

– Давно ни с кем не говорил. Твой укус остался в моей памяти.

– В моей тоже. Я тебя почти не улавливаю. Где ты? – спросил я.

– Я далеко. Меня почти нет. Я тут, я везде.

– Чтобы понять тебя ясно, я, видимо, слишком мало выпил.

– Ха… Ты пил достаточно. Я здесь. Я везде. Я в тебе.

– Это как? – спросил я, наполняя чашу вновь.

– Я дал им то, чего жаждал сам. Иллюзию вечного сна. Секрет напитка, сшибающего с ног и оставляющего бездыханным. Я там. Я в сакэ. Меня пьют, со мной падают без памяти, бьют жен и детей. Со мной трещит голова поутру.

– Ну, это я переварю. Пью за тебя, – поднял я чашу в его честь. Все-таки он был когда-то великим человеком, если даже его тень еще способна так влиять на мироустройство.

– Я долго ждал, – прошептал неслышный ветер в доспехах. – Так долго, что забыл зачем. Хотел, чтобы ты вернулся. Хотел убить тебя сам, но теперь мне все равно.

– Это ты взбаламутил смену сезонов в здешнем болотце? – спросил я.

– Они молили об урожае… Все ради сакэ. Все ради забвения.

– Понятно.

Даже древний император, заключенный в доспехах, нуждался в успокоении и почитании, дабы утолить свой мятущийся дух. В ответ на почитание древний алхимик дал селянам секрет этого вышибающего дух напитка – а недалекий настоятель решил, что придумал его сам. Жидкое беспамятство, нирвана на час. Древний почтенный дух растекался с напитком по телам и душам. И направлял дождевые облака. А край процветал. До недавнего времени.

А теперь пришла расплата. Естественно, что так основательно нарушенный баланс начал возвращаться – в виде этой затяжной сухой осени.

– Не хочешь выпить со мной? – спросил я, выливая остатки из бочонка в свою ведерную чашу.

– Тысяча лет прошла, я давно ничего не хочу. Оставь меня, змей сомнений.

– Покойся с миром.

И с тем я осушил последнюю чашу.

…Утром зверски болела голова. Месть императора-призрака меня все-таки настигла. Он словно проломил мне голову еще раз. Надо было все же лишнее отрыгнуть. Так плохо мне тыщу лет не было.

Я завершил новый список Девяносто Девяти Потерянных сутр в конце лета.

Осталась только одна. Сотая сутра. Последняя.

Вот только я не знал, что написать. Она осталась где-то там, в прошлом, тысячу линек назад, на сброшенной змеиной коже, в норе на дне озера.

Если остальные сутры старый мудрец читал мне вслух зимними ночами – и не раз, то эту, единственную, я знал только как прикосновения умирающего к коже. Я не мог ее помнить. Я ее не слышал, я ее не читал.

А тем временем потрясенный прочитанным Сонсин обрил голову, надел шафрановую рясу и строго блюл устав и все обязанности. Изгнал все излишества из своей жизни. Сложил их в огромную кучу во дворе и сжег дотла. Загонял своих монахов по жаре до потери чувств. Стал образцовым настоятелем образцового храма.

Каждый день он подымался ко мне, шлепая непривычно босыми ногами по деревянным ступеням, зверем пожирал все написанное. И не скажешь теперь, что только вот был вполне светский человек, загибающийся от тоски вдали от блистательного киотоского двора. Он оставил даже свои ежедневные занятия с копьем и читал новые сутры залпом, как истовый ценитель читает литературный шедевр, как пьют в засуху глоток свежей воды.

Он уже видел себя великим адептом, вернувшим миру несравненную духовную жемчужину, и видел свое блистательное возвращение ко двору в новом качестве светоча потерянного знания.

А я не знал, как окончить этот труд. Печально я взирал на застывающую тушь, осознавая свои пределы.

И это угнетало меня самого. Это бесило. Хотелось разрушить все вокруг до основания и залечь спать еще на тысячу лет, не меньше.

Внизу бормотал Тайбэй, то хрюкал, то стрекотал. Я так и видел, как перекошенное колесо Сансары в его душе бесполезно вращалось, пытаясь втиснуть подходящее воплощение в его нынешнюю жизнь. А ведь когда-то был уважаемым человеком. Управлял храмовыми сакэварнями, снаряжал корабли с бочками в сам Эдо, ко двору сёгуна. Богатая семья, дочь-красавица, а вот случилось несчастье, и обитает теперь в храме на правах ручной обезьяны.

Сегодня в храме до глубокой ночи отпевали умерших от жары детей и стариков. Что-то натянулось в воздухе и вибрировало, готовое вот-вот оборваться.

Что же мне делать? Осушить озеро, поставить всех крестьян с мотыгами перекапывать донный ил под страхом смерти в безнадежных поисках давно истлевшей кожи?

Или что?

Прервали мою скорбь неожиданно.

– Господин Нагасиро?

Отец-настоятель подкрался незаметно. Признак моего расстроенного духа.

– Приветствую вас, почтенный Сонсин, – грустно произнес я.

Настоятель неслышно, мелкими шажками, как принято во дворце, переместился ближе, встал на колени, поклонился, блеснув свежевыбритой кожей на голове.

– Господин Нагасиро? Что происходит?

– А что не так, почтенный?

– Вы перестали писать.

– Да. Перестал.

– Изволите ли вы ответить недостойному, почему?

Настоятель видел, как дракон, приложив черный полированный конец кисти к губам, размышлял, потом ответил нечто совершенно неожиданное:

– Я не знаю, что дальше.

С этими словами стройный мир настоятеля Сонсина содрогнулся и начал обваливаться сам в себя.

– Как не знаете?

– Я не видел списка сотой сутры, – бесстрастно ответил дракон. – Так случилось.

Безумное отчаяние скрутило настоятеля Сонсина, как кипяток.

– Но как же так? Вы не можете поступить так со мной! Ведь я уже столько сделал, чтобы быть достойным этих строк. Я пожертвовал всем. Я сегодня хоронил этих детей! Я натерпелся такого ужаса. Мне страшно и больно. Я хочу знать почему. Я хочу знать, что это было не бессмысленно!

Дракон едва заметно вздохнул:

– Я был рядом, когда ее писали. Сотую сутру. Я чувствую ее. Она жжет мне кожу и свербит в кончиках пальцев. Но я не видел ее знаков и ее чернил, а бумаги у нее и не было никогда. Это так странно не знать, что было написано на твоей собственной коже. Но мне неизвестно.

– Так напишите сами!

– Вам же и так не нравится мой почерк, – устало усмехнулся дракон. – То, что напишу я, вам понравится еще меньше.

– Напишите хоть что-нибудь! Мой разум сокрушен этой малостью и неподъемной печалью нашего бытия, а перед нею я совершенно беспомощен! Я полагал, что вот-вот постигну все, у всего найдется смысл и будет всему ответ, а теперь… Дайте мне хоть что-то. Что угодно. Любую ложь!

– А вы выросли, настоятель, – проговорил дракон. – Вы уже видите, что ответ на вечный вопрос, что важнее – форма или ее содержание, не имеет смысла… Важно, кто наполняет. Я не могу вам помочь. Так же, как никто на свете не может помочь мне.

В ответ настоятель Сонсин сделал то, чего дракон никак не мог ожидать. Упал лицом на руки и горько разрыдался.

* * *

На следующий день Тайбэй принес мне печальную новость, что храмовый пруд окончательно иссох и черная черепаха оставила этот мир.

Эта весть неожиданно обратила меня в глубокую тоску.

А потом то, что было неуловимо разлито в неподвижном воздухе, наконец уплотнилось и закипело на горячем солнце – Киёхимэ взбунтовала народ на сакэварнях.

Уже ближе к вечеру мы с Тайбэем, похоронив черепаху, стояли на кладбище над ее могилой. Я читал молитвы для достойного перевоплощения черепашьего старца, а у меня за спиной Тайбэй звякал похоронным колокольчиком.

Настоятель ворвался на кладбище с неподобающим шумом и криками. Был он вновь в придворной одежде, в высокой шапке. Ненадолго его хватило.

– Она украла мои сутры! – кричал он.

– Кто? – только и мог задать я вопрос.

– Киёхимэ! – выкрикнул настоятель в ответ. – Кто-то опять впустил ее в свиткохранилище, и она украла все!

– Так значит, была девушка? – произнес я печально.

Настоятель хотя бы смутился:

– Это крайне неудобный для меня вопрос, господин Нагасиро. Тайбэй! Это ты впустил ее! Опять!

– Так это ж…

– Ты наказан, Тайбэй. Следуй в темницу и молись! Подумай о том, как отплатил злом за добро. Иди! Молись как следует. Я приду к тебе, и мы еще поговорим! Я должен это сделать, господин Нагасиро. Здесь требуется крепкая отеческая рука. Распустились просто все. Я обязан наказать виновных.

– Дорогой мой настоятель Сонсин, – мягко начал я. – Прошу вас успокоиться. И подумать, прежде вы что-то предпримете. Позаботьтесь о Тайбэе со всем доступным вам милосердием, прошу вас. А я позабочусь о Киёхимэ.

Этим предложением я настоятеля прямо-таки напугал.

– Вы собираетесь погубить ее?

– Что вы, дорогой настоятель. Просто поговорить с нею. Она, конечно, девушка решительная, но и где-то и благоразумная. Думаю, мы договоримся.

– Хорошо, уважаемый господин Нагасиро! Но я предприму самые твердые меры, если ваше предприятие не удастся.

Долго искать Киёхимэ не пришлось – она весь народ в прибрежной деревне взбаламутила. Толпа вооруженных бамбуковыми копьями и тяпками крестьян, заметив мое приближение, забеспокоилась, всколыхнулась и сплотилась все против одного. Интересно, до того бывало, чтобы дракона забивали тяпками? Не припомню.

– Эй! Не подходи! Стрелять будем! – закричали из толпы, стоило мне еще приблизиться.

И верно, из толпы выбрались молодцы со здоровенными «огненными палками», фитили дымили, намерения серьезные, глаза цепкие. Так. Ну их, а то и впрямь пальнут.

– Сохраняйте спокойствие, дорогие селяне, – произнес я, усаживаясь в пыль дороги в позу лотоса. – Я никому не намерен угрожать. Киёхимэ, деточка, подойди, окажи милость.

Народ зашумел, не хотели ее пускать. Но она все-таки подошла, храбрая девчонка, вся в отца…

– Чего мутишь воду? – спросил я, поставив локоть на колено и оперев подбородок о кулак. – Чего добиваешься?

– А что я еще могу? – резко ответила она. – Если господам книгочеям все равно, что вокруг делается, то у меня дети на руках умирают. Или вы спуститесь с этой своей башни и что-то сделаете, или я сожгу эту вашу исчерканную бумагу.

– Настоятеля это расстроит.

– А мне теперь все равно. Раньше надо было думать! – Она сначала всхлипнула, а потом зарыдала в голос.

Я задумчиво смотрел на нее, а потом произнес:

– Нравишься ты мне. Женился бы я на тебе, – чем изрядно ее напугал. – И чем помочь тебе теперь, пожалуй, знаю, успокойся, дорогая Киёхимэ. Осуши этими широкими рукавами свои горькие слезы и слушай – у меня появилась замечательная мысль, но тебе она не понравится.

– О чем это вы, господин дракон?

– Сначала придется сжечь сакэварни…

Эта идея ей, конечно, не понравилась. Она вообще никому не понравилась. Не думаю, что на это вообще кто-то бы согласился, если бы не Киёхимэ. Она могла быть очень настойчивой. За что я был уже не прочь ее и расцеловать, и возлечь – и вообще, и под ноги теплым ковриком – все, что пожелает.

Вскоре Киёхимэ рядом со мной смотрела, как подымаются в ночи алые языки огня от горящих сакэварен и складов, – по щекам ее текли прозрачные слезы. Но она решительно отерла их, повернулась ко мне и резко произнесла:

– Если это не поможет, я вас сама убью!

– Конечно-конечно, – согласился я легкомысленно. – Все, что пожелаешь.

Киёхимэ ушла обратиться к собравшимся поселянам – там назревала паника, а я следил за начавшимся в воздухе движением всеми порами кожи. Горячие потоки поднимались над пожаром и сливались в одно тяжелое грозовое облако прямо над храмом. Это было многообещающе.

* * *

Я в позе лотоса отрешенно наблюдал со своего этажа, как горят в наступившей ночи сакэварни. Зрелище было впечатляющее.

А потом настоятель Сонсин в доспехах императора-призрака подкрался ко мне со спины и осторожно постучал кончиком копья мне по голове.

– Но-но, – обернувшись, я отвел пальцем острие копья. – Давайте не будем нарушать некоторые границы. Сохраним приличествующее расстояние в наших отношениях. И я бы просил вас, настоятель, снять поскорее эти доспехи, носить их опасно.

– Да вот, как-то показалось уютнее в них, – ответил настоятель весело. – Привычнее. Прикипел я к ним душой, полагаю.

– Да. Вижу я, что носить доспехи вам милее, чем молиться и варить сакэ…

– Ну, когда-то я был и великим воином тоже, – хрипло засмеялся настоятель Сонсин из-под маски. – Кроме всего прочего.

Я щелкнул пальцами в мгновение понимания:

– Это ты!

– Это я, – согласился император-призрак. – Все-таки не стоило тебе жечь сакэварни. Мне пришлось собраться с духом. Но я не держу зла. Я, пожалуй, счастлив. Этот мальчишка много занимался, он хорош, почти так же, как был я когда-то. Теперь-то я точно заберу у тебя Сотую сутру.

– Добро пожаловать в наше общество разочарованных, – грустно ответил я. – У меня ее нет.

– Ну, конечно, она у тебя, – весело ответил настоятель Сонсин. – Она там же, где была все это время. У тебя на спине. И видел ее только этот недоумок, Тайбэй, когда подавал тебе одежду в бане, о чем изволил упомянуть наконец в рассказе своему настоятелю о своих смешных грехах во искупление своей бесконечной вины. Так что мне нужно всего лишь спустить с тебя кожу!

И император-призрак совершил копьем широкий замах.

А вот это была новость! А вот ничего такого я совершенно не подозревал!

– Ты слишком долго прятал сутру от меня, – император медленно опустил вторую руку на копье. – И я не желаю страдать более ни мгновения. Меня тошнит от такого бессмертия. С меня хватит.

Он шагнул ко мне и нанес первый удар.

Я поймал лезвие копья между двумя пальцами и резким поворотом отвел его в сторону. Сонсин только счастливо засмеялся, выдергивая острие из моего захвата. Похоже, ему и самому эта одержимость нравилась. Скверно.

– Сонсин. Я не хочу убивать тебя, – произнес я, перехватывая его следующий удар. – Ты мне симпатичен.

– Юноша жаждет прочесть Сотую сутру не менее остро, чем я, – весело каркнул император-призрак. – И не меньше меня жаждет тебя убить.

А вот это меня неожиданно огорчило. А они воспользовались моей мгновенной скорбью, чтобы наступить сапогом, обитым медвежьей шкурой, мне на волосы, а рукой в доспехе перехватить мое горло, мгновенно прервав дыхание.

Как быстро меня вновь одолели.

И разбили мою голову одним героическим ударом о полированный пол.

* * *

…После того взрыв взаимных чувств вскипел так, что сгорели не только сакэварни, сгорело еще и полхрама. А в ответ на драконью ярость озеро вздулось, вышло из берегов и смыло вторую половину – вместе со свиткохранилищем. Девяносто Девять сутр второго списка оказались вновь потеряны. Жуткое было дело. Разбежавшийся народ потом неделями по горам собирали под постоянным дождем.

Храм-то с тех пор почти отстроили, конечно. И сакэварни заработали лучше прежнего.

И вот, после всего происшедшего, Киёхимэ стояла за спиной дракона с обнаженным ножом:

– Может, не стоит, – неуверенно произнесла она.

– Стоит, – ответил дракон, пристально глядя в бронзовое зеркало. – Давай. Режь.

Роняя слезы, Киёхимэ собрала в кулак драконьи волосы сразу за затылком и с легким скрипом отпилила их несколькими движениями лезвия.

– Зачем? – прорыдала она, опустившись на колени, прижимая отрезанный хвост волос к груди.

– Чтобы голова больше не болела, – ответил ей дракон отрешенно и загадочно.

– Может, вы все-таки останетесь?

– Нет. Я уезжаю с первым караваном. Все решено. Не люблю вызывать к себе нескромное внимание. А в столице меня никто не знает. Там я смешаюсь с толпой. Тем более что новый настоятель будет только рад меня спровадить.

А доспехи так и не нашли. Они как сгинули в той жуткой ночи. Как с ними дракон справился, только недоумок Тайбэй и знал – так как господин дракон изволили неосторожно с ним этим сокровенным знанием поделиться:

– Священная киноварь, отнимающая смерть, выела изнутри дух императора-алхимика, оставив лишь пустую форму, застывшую навечно. Форма и содержание находятся в противостоянии, форма диктует содержанию, но иное содержание способно уничтожить свой сосуд, так же как раскаленная красная бронза взрывает скверно просушенную глиняную форму. Взвешенным туманом я наполнил его пустоту. И он расстался с бренным миром, соприкоснувшись со знаками Сотой сутры на туманной коже, – сообщил господин дракон Тайбэю. От этого откровения бедолага окончательно свихнулся. Хотя путать свои воплощения с тех пор перестал. Видимо, от пережитого.

Но вот к старости Тайбэй уже почитался как местный святой и живая достопримечательность. Его безумные высказывания даже породили небольшую, но фанатичную секту. Все-таки он был единственным человеком, видавшим последнюю, Сотую, сутру из Дважды Утраченной Сотни. Безнаказанно такое не проходит.

Киёхимэ, кстати, так и не вышла замуж и провела жизнь в уходе за потерявшим память настоятелем Сонсином, которого нашли на пепелище совершенно невредимым и совершенно безучастным – как трава. Разум его не перенес ужасов той ночи.

А опечаленный дракон, не найдя в себе запала, запаса душевных сил и духовного величия повторить свой труд, вскоре покинул храм в поисках иных неприятностей на пути в Эдо с караваном, везущим первое сакэ нового урожая. Новый настоятель храма, как и все прочие, только рад были поспособствовать, тем более что дожди теперь шли на диво обильно. Волосы дракона, правда, остались в храме – их подвесили на храмовый флаг и носили по улицам в дни праздника сакэ. Не на каждом празднике можно похвастаться тем, что у тебя на флаге развевается грива дракона.

А сам дракон так и ушел, унося знаки Сотой сокровенной сутры у себя на коже, сомневаясь, что мир когда-нибудь сможет убедить его явить ему ее вновь.

Ибо что для дракона правда – то человеку печаль и ложь. Что для дракона истина – то для человека смерть.

* * *

– Ого! – воодушевленно воскликнул буйный старик Котэцу. – Вот это всем байкам байка! И я знаю, о каких сакэварнях речь, – то в провинции Отоми, они и вправду сгорели лет двадцать назад!

– Неужто это правда? – неуверенно произнес Саторо Оки.

– Ну, – коротко усмехнулся Нагасиро, скользнув взглядом в сторону своего неуютно молчаливого батюшки. – Это рассказал мне мой дед в пору, когда был еще жив, а более правдивого человека я не встречал за всю жизнь.

– Так тебя назвали в честь господина дракона? – спросил я. – Сильное имя. И тяжкое.

Нагасиро только бровью дернул.

А отец его поспешил возразить:

– Ну что вы! Мы бы не осмелились. Просто звучит похоже, а имя господина дракона искони пишется иными благородными знаками китайского письма…

Выражение лица Нагасиро вполне передавало, насколько он не согласен с такими речами своего батюшки, но добавить ничего не добавил.

– Право же, какая славная ночь! – воскликнул старик Котэцу. – Отродясь не слышал столько занятного за один раз! Нужно будет повторить при случае. Весьма освежает в этакую жару! И для духа радость, и телу полезно, ведь так, доктор? А вы что молчите? Ведь знаете хоть что-то на такую тему? Человек вашего занятия не может чего такого не знать!

– О да, медицина знает много странных случаев, – с готовностью отозвался врач Мокасэцу. – Вот как раз я припоминаю один такой. Спасибо, что дали повод его рассказать. Надеюсь, этому почтенному собранию оно будет интересно, а может, и полезно, кто знает, что в жизни может пригодиться.