Текст книги "Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Богуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Глава 7
Двойное самоубийство в Ямагата

Во времена правления третьего сёгуна дома Токугава, случалось, некоторые влюбленные, безнадежно разъединенные обстоятельствами, совершали синдзю – взаимно кончали с собой. Власти, пытаясь остановить поветрие, выставляли тела влюбленных на позор, как казенных преступников. Выжившие и их семьи подвергались общему наказанию.

И это не останавливало влюбленных, желающих объединиться хотя бы в следующем воплощении…

Удэо Тадамицу, назовем его так, немолодой заслуженный воин, служивший в канцелярии провинциального замка в Ямагата, ранним зимним утром привез с собой в горы такого выжившего.

Молодой человек, назовем его Итимон, хрупкий, чем-то похожий на девушку, старший сын из знатного рода. Был он поэтом – впечатлительным и хрупким.

Тадамицу знал, что юноша пережил попытку повеситься и теперь прячет под одеждой след от петли на шее.

Отец юноши, высокопоставленный приближенный сёгуна, купил сыну девственность девочки из веселого квартала, и хорошо воспитанный молодой человек с благодарностью принял отцовский подарок.

Итимон прибыл в дом свиданий в назначенное время. Юная девица исполняла изысканные мелодии на сямисэне и блестяще играла в цепочки четверостиший, чем поразила сердце молодого поэта. Когда пришло время возлечь, Итимон повел себя с девочкой нежно и осторожно.

Утром она провожала его, не сдержав слез, – юноша покинул ее с тяжелым сердцем.

Через несколько дней с другом поэта, посещавшим ее, девушка прислала Итимону четверостишие, начертанное кровью, и шелковый платок – в нем был отрубленный палец девушки – крайнее доказательство ее чувства.

Тронутый до глубины души благородством поступка, Итимон договорился о тайной встрече вне дома свиданий. Явившись в условленное место, он убедился в том, что их чувство взаимно и безнадежно глубоко.

Не в силах преодолеть боль расставания, они повесились на одном поясе, перекинутом через балку рисового склада.

Слуга из дома свиданий быстро сообразил, в чем дело, – ворвавшись внутрь, он перерезал пояс. Итимон еще не успел умереть, но для девушки все было уже кончено.

Вмешалась стража – история получила огласку.

Тело девушки власти неделю продержали на улице. К счастью, было холодно. А так как она была сиротой, преследование с ее стороны на этом и закончилось.

Друг Итимона, замешанный в передаче писем, униженно просил простить поэта. Влиятельный ценитель поэзии, почитавший Итимона наравне с великими поэтами древности, также просил сёгуна за него.

Отец Итимона в спокойной ярости объяснил сыну, чем грозит семье его полное неблагодарности деяние, какое оружие врагам семьи он дал, пусть даже дело и замяли, – и отослал сына с глаз долой. Итимона отправили в ссылку, под надзор родственного клана, в горную Ямагату.

Удэо Тадамицу, служитель канцелярии, что означает и цензорскую должность, забрал Итимона из Эдо и препроводил к месту ссылки. За трехдневное путешествие они сошлись на почве любви к классической литературе.

Прямо перед их появлением Ямагата засыпал снег. Итимон, покинув носилки, увидел меж гор белую долину с заснеженными крышами.

– Как нетронутый кистью лист бумаги, – произнес он, грея стынущие руки.

В путешествии Итимон плохо спал. Ему снилась умершая девушка.

Тадамицу проводил Итимона к одинокому холодному святилищу – месту дальнейшего обитания ссыльного, где их встретила древняя, но крепкая служительница-мико.

– Пожаловал? – неласково встретила мико Итимона. – Ну, пойдем. Разожгу тебе жаровню. Только, думаю, от холода не отогреть твоих рук. Наполовину ты не здесь.

– Вы так правы… – произнес юноша. Слабый голос его потерялся под темными крышами святилища.

Тадамицу окинул взором холодный заброшенный двор и поддался порыву. Пригласил молодого человека в свой дом – скрасить одиночество прибытия и отужинать.

Слабый свет озарил белое лицо Итимона.

– Я так благодарен вам. Я обязательно появлюсь, господин Удэо.

Вечером он явился, одетый насколько возможно прилично, с двумя мечами, под зонтом, укрывавшим от снегопада.

– Так много снега, – произнес Итимон, разуваясь и вступая в дом.

Дочь хозяина приняла зонт и обувь гостя – унесла сушить.

– Ее матушка почила, – предупредил гостя Тадамицу. – В мое отсутствие в доме она старшая. Окими – радость моих седин.

Ужиная, Итимон спросил:

– Сегодня я поднимался на гору над храмом, там, на голой заснеженной вершине, растет одинокая замерзшая сосна. Не связано ли с нею какого-нибудь кровавого и печального древнего предания?

Хозяева не смогли вспомнить такого.

– Как жаль, – горько вздохнул молодой человек. – Хорошо было бы его сложить. Это разнообразило бы окружающую меня пустоту…

И сидел некоторое время с остановившимся взором…

Глаза Окими наполнились слезами от такого печального зрелища. Утонченный молодой человек произвел неизгладимое впечатление на неискушенную девушку.

С тех пор Итимон иногда появлялся в доме Удэо.

Молодой человек проводил время в прогулках по окрестным горам, его принимали в замке. Допустили в архив, где Итимон читал свитки, – о некоторых он отзывался восторженно. В целом же ему нечем было себя занять. Юноша все больше впадал в печаль, бледнел, худел, почти не спал из-за дурных снов. Тадамицу надеялся, что юноше хватит сил дожить до весны. Дочь Тадамицу баловала юношу детскими угощениями и старалась поддержать. Ее сердце обливалось кровью оттого, что такой изысканный человек увядает…

Итимон пятнал снежные склоны гор следами гэта, складывавшимися в трехстишия печального содержания. Все прохожие могли читать их – пока огромные иероглифы не засыпало следующим снегопадом.

Тогда же, случайно, Тадамицу узнал, что Итимон начал учить его юную дочь стихосложению и игре на сямисэне. Тадамицу начал беспокоиться – чему еще он собирается научить его дочь? Зачем старается придать ей сходство с погибшей девушкой?

Тоска и кошмары Итимона трогали Тадамицу тем меньше, чем больше его касались.

Встревоженный, Тадамицу явился в святилище, где не застал поднадзорного. Тадамицу спросил у мико:

– Ты следишь за тем, куда он ходит?

– Куда мне, старой, за ним угнаться. Но когда возвращается, видно сразу – испил любви или остался мерзнуть голодным. Тогда в святилище все застывает и он согревается ударами меча: тысяча ударов, две тысячи…

– Две тысячи? – поразился Тадамицу.

– Не знал? – мико слабо засмеялась. – Холодно ему.

– Ты говоришь так, словно он уже не живой.

– Он не живой. Он схвачен призраком, – проскрипела мико. – Той, что умерла первой. Она его приберет. И хорошо будет, если только его. Вот что я скажу.

Тадамицу напугало, что некая девушка влюблена в несостоявшегося самоубийцу и встречается с ним. Тадамицу холодел, догадываясь, кто это…

Вскоре дочь обратилась к Тадамицу с просьбой повесить в почетной нише-токонома каллиграфию Итимона. Тадамицу прочел свиток с изысканным трехстишием, посвященным той самой сосне. Трехстишием замечательным, в придворном стиле, делавшим честь любому дому, – и был неприятно поражен, ясно разглядев неуместно интимный мотив. Тадамицу отказал, чем заметно огорчил дочку. Со слезами на глазах она унесла свиток.

– Ах, отец, мне так хотелось чем-то поддержать господина Итимона, – проговорила она, вернувшись. – Он совсем одинок. Это его убьет.

– Полагаю, – произнес Тадамицу, – что умрет он не от одиночества.

– Ах, отец, как это жестоко. Я чувствую, он покидает нас.

– Однажды он совершенно неизбежно покинет нас. Влиятельные люди привыкли к его обществу. Он вернется в Эдо, придет время. Он выбросит наши места из головы, как неприятный сон. И забудет всех нас, надеюсь. Его скоро простят.

– Ах! Да он же не желает прощения!

И убежала к себе.

Тадамицу окончательно понял, что должен оградить дочь от влияния поэта-самоубийцы.

Явившись в канцелярию замка, он испросил разрешение на отъезд в поминальное паломничество вместе с дочерью. Как можно дальше. В Нару. С отъездом в самое ближайшее время.

Разрешение было дано.

Вернувшись домой, Тадамицу не застал дочь дома. Он разослал слуг на поиски.

Ее нашли быстро.

Мельница с водяным колесом на ручье – давний приют влюбленных. Она лежала мертвая, в пристойной позе, с ногами, связанными для приличия поясом. Ее гэта стояли у входа, замерзшие капли рядом указывали, что там стояла еще пара. Кто-то надел их и ушел после того, как она перерезала себе горло коротким мечом. Оставив свиток с изысканным трехстишием на полу. Тот самый свиток.

Тадамицу бросился прочь.

– Где он⁈ – Тадамицу вбежал в ворота святилища. – Говори!

– Итимон сейчас на горе, – произнесла старуха. – Может, опять думает повеситься…

Тадамицу, потеряв унесенную ветром шляпу, побежал сквозь снегопад в гору.

Он нашел его там, у одинокой сосны, черной, меркнущей на фоне белых склонов, как сильно разведенная тушь теряется в бумаге. Итимон бродил под сосной, укрывшись от непогоды хрупкой крышей бумажного зонта, как ребенок, согревая застывшие руки слабым дыханием.

– Ты⁈ – пораженно закричал Тадамицу.

– Простите, отец, – юноша скорбно поклонился. – Окими и я не смогли больше жить разделенными.

– Ты все еще жив! А моя доченька убила себя!

– Простите, отец. Мы не хотели навлечь на вас гнев…

– Нет.

Никогда прежде иайдо – рубящий удар сразу из ножен – не удавался Тадамицу столь совершенно.

Перерубленный зонт упал в снег.

Яркие рябиновые капли, слетев с разрезанного рукава, осыпали холодный снег горячим полумесяцем.

Бездумно, словно делал так что ни день, Тадамицу резко взмахнул мечом, стряхнув кровь с лезвия. Вложил меч в ножны, застыл, сгорбившись.

Снег падал ему на плечи. И на ветви одинокой сосны.

Так стояли они, пока обессиленная сосна не сбросила с ветвей бремя снега вниз, в белое пространство, и Тадамицу поднял голову, огляделся. Он был здесь совершенно одинок.

Падающий снег засыпал знаки происшедшего. Никого вокруг.

Никого.

Загребая снег гэта, Тадамицу побрел с горы.

Он вернулся в свой остывший дом и стал ожидать решения своей судьбы.

Но его даже не арестовали. Его действия признали оправданными. Но перевели на другую, менее важную, должность, и теперь его ждало постижение чуждого заслуженному воину искусства разведения садов.

Позже говорили: чтобы спасти тело любимой от поругания, а ее семью от преследования, молодой человек не перерезал себе горло, как она, а хладнокровно дождался, чтобы ее отец разыскал его и убил.

Или что на самом деле молодому человеку просто не хватило решительности и разгневанный дух девушки помог отцу найти его и покарать.

Или что дух первой погибшей овладел Окими, чтобы вынудить Итимона закончить начатое.

Мнения разделились.

А одинокая сосна на вершине горы обрела свою печальную историю.

* * *

– Потому мой друг, что рассказал мне эту историю, – грустно произнес я, – наблюдая такие вещи, так никогда и не завел семью.

Все помолчали.

– Занятно, – произнес Сакарутай наконец, шумно выдохнув густой дым меж губ. – Очень занятно.

– Действительно, – согласился надзиратель Мацувака. – Тут есть о чем подумать. Может быть, и вы что-то расскажете, господин Сакуратай? Человек с таким богатым опытом не может не знать пару-другую занятных историй.

Сакуратай покосился на Мацувака, чему-то усмехнулся и сказал:

– Не могу отказать столь почтенному собранию. И мне действительно есть что рассказать. Есть у меня для вас одна занятная история. История о собаке без головы.

Собака без головы? Это было само по себе очень странно, так что никто даже не обратил внимания, что задымила и погасла еще одна свеча и мы остались с одним огоньком в узком круге тьмы, прижавшейся к нам со всех сторон…

– Все знают, – начал Сакуратай, – чтобы получить безрассудно верного, потусторонне жестокого убийцу, нужно долго морить голодом уличную собаку. Когда она уже будет подыхать от голода, окажите ей божественное благодеяние – накормите ее. И когда она будет давиться пищей и благодарностью, целиком поглощена насыщением, – следует одним внезапным взмахом меча отрубить ей голову.

И тогда возникнет инугами – пес-призрак. Верный, безрассудный слуга, убийца ваших врагов, не подозревающий о виновнике своей смерти…

Глава 8
Собака без головы

Черного самурая Кагаэмон увидел первым, когда тот только показался из-за бамбуковой рощи по дороге к храму на холме. Кагаэмон, как и приказал отец, изображал статую на столбике – вместо одной из разбитых каменных собак, стоявших на страже у ворот заброшенного храма. Постигал неподвижность камня и смирение низшей формы бытия.

И Кагаэмон следил за Черным самураем, как следят камни, неподвижно, ненавязчиво, всем телом. Хотя мальчишка хотел бы бежать с радостной вестью вперед, где в главной зале под прохудившейся крышей, сидя на циновке, мать наполняла пороховой смесью новые дымовые шашки взамен потраченных, а отец очищал от крови метательные ножи после их последнего дела в городе.

Радостная весть! Посланец Хозяина идет! Счастье-то какое! Награда будет!

Свою последнюю работу они выполнили великолепно, ушли бесследно, не оставив намеков, но отец приказал быть каменной собакой, и он будет ею, пока не прикажут другого. Таков путь его семьи, и тайный Хозяин – ее свет и смысл. Посланец Хозяина оценит его неподвижность.

Черный самурай поднялся по расшатанным ступеням к храму, прошел через ворота мимо Кагаэмона. Они не обменялись даже движением глаза. Кагаэмон почувствовал запах гвоздики – от ножен его меча, и свежего тростника – от его круглой плетеной дорожной шляпы, под которой скрывалось в тени черное лицо.

Самурай подошел к дверям в главный зал храма и вошел внутрь. Что-то произнес и тут же вышел обратно. Не задерживаясь, он прошел ворота в обратном направлении, не заметив закаменевшего мальчишку на столбе, спустился к подножию холма и пошел, не оглядываясь, по деревенской дороге прочь, скрылся за поворотом.

Солнце вскоре село, стало холодно. В храме было тихо. Никто не появился, чтобы похвалить Кагаэмона за усердие. Или наказать за беспокойство. Никто вообще так и не появился…

Он просидел на столбе еще два дня и три ночи.

Его поливал дождь, лизал ветер, нагревало солнце, и луна бросала глубокие синие тени. Птицы садились ему на плечи. Он был камнем и не хотел чувствовать, как запах крови из храма сменился тяжелым духом разложения и гулом роя мясных мух.

Отец приказал ему быть камнем, и он будет камнем. Камни ни о чем не скорбят.

На четвертую ночь он упал со столба без сил.

Когда он пришел в себя и смог добраться до храма, то обнаружил, что его родители зарезали друг друга.

А сам он остался жив. Без сил, без веры, без семьи, одиночка, бродяга, бессмысленное нечто, кто-то…

Он похоронил родителей, честно совершивших самоубийство, как им было приказано. Помолился перед пустым брошенным алтарем. Спустился с холма.

И пошел по дороге вслед за Черным самураем. Туда, откуда приходили приказы Хозяина. Где его семья завершила свое последнее дело, тайное дело, громкое дело, после которого им приказали покончить с собой, пожертвовали семьей идеальных убийц ради сохранения тайны. В столицу. В Эдо.

Чтобы продолжать жить, он нуждался в Хозяине.

* * *

Сакуратай был теперь постоянно занят.

Он вставал затемно, ел холодный рис при свете фонаря, пил горячий, согретый на тлеющих еще с ночи углях зеленый чай и шел проверять посты по огромному обращенному в траур дому.

Когда на кухне начинали возиться слуги, он уже выслушивал донесения ночных дозоров, выставленных по всему кварталу. Потом прием у молодой госпожи, встававшей к завтраку. Разборка писем с соболезнованиями. Затем составление списка дел на день. Затем, после того как городские стражники, охранявшие ночной покой военной столицы, откроют ворота всех жилых кварталов, выход в город.

Появиться лично у задолжавшего лавочника – как последнее и очень доходчивое предупреждение. Принять обычное подношение от торговцев вразнос. Раскланяться с начальником охраны квартальных ворот, поднести ему в платке свой дар, обязательно поднести. Если однажды ночью неотлагаемо понадобится, чтобы ворота в огораживающей квартал ограде были ненадолго, но на достаточное время приоткрыты, нужно поддерживать связи, оказывать почтение.

Купцы с рисового причала жалуются, что в их склады повадилось лазать немытое барсучье, значит, нужно посетить старшину нищих и напомнить, что его подопечным пристало просить подаяния у храма, как повелось исстари, а не шарить по чужим сусекам. Или неаккуратным барсукам отобьют их нежные носы…

Затем обед в обществе нужного человека из судейских. Затем домой, выслушивать доклады младших о семейных делах в квартале и по границам невидимых владений семьи. После безвременной смерти главы семьи – Старика Гэнсити – соседи пристально следят за нами, и нужно демонстрировать единство и рвение.

Ведь Старик уже десять дней как мертв и похоронен.

То была обычная встреча, ежегодная негласная встреча с князем-покровителем из приближенных к правительству, с поднесением приличных подарков, в основном стопок монет в бумажных упаковках осакских меняльных домов. Оба были убиты во время нападения на место встречи. Убийцы ничего не взяли, бесследно скрылись. В замке Эдо словно и не заметили потери одного из неосторожных придворных, но ночная сторона Эдо закипела.

Сакуратай – бывший младший главарь – должен провести семью через бурю, поднявшуюся после убийства Старика.

И теперь он работает без сна и отдыха. Все ради Хироко – единственной внучки и юной наследницы главаря семьи. Ее ребенок, когда он будет, унаследует все.

Свалившиеся на него обязанности Сакуратай нес с достоинством и прилежанием. Но было нелегко, ведь теперь он занимался этим в одиночку.

И он был бы уверен в счастливом исходе, если бы не Бандзуйин Тёбэй. Такой же младший, как сам Сакуратай, он рвался теперь в главари, противостоял ему в борьбе за власть в семье, осаждал своим вниманием Хироко и оттирал Сакуратая от всех дел даже в мелочах.

Это пахнет еще одной смертью, подумал Сакуратай, допивая утренний чай и закуривая первую с утра трубку контрабандного яванского табака. Кто-то из нас умрет, если не отступит. А я не отступлю. Старик поручил мне это дело, и я доведу его до конца. Он сказал мне: «Ну, пока тут ты главный, Сакуратай». И не важно, что это было назначение на один вечер – пока Старик не придет со встречи с важным покровителем, с которой так и не вернулся. Он поручил это мне – и я выполню.

А сейчас нужно было идти – нужно сопровождать молодую госпожу на поминальную службу в храм. Госпожа потребовала, чтобы он сопровождал ее к храму, на заупокойную молитву в память безвременно почившего деда, и он, конечно, пойдет, и со всей ответственностью и рвением.

Сакуратай на коленях приблизился к бумажной загородке у комнаты госпожи и сообщил:

– Пора выходить, госпожа.

– Сейчас буду, – тихо ответила из-за бумажной загородки госпожа Хироко.

Бедная одинокая девочка прятала сшитую из кусочков узорчатой ткани куклу – позабытый прочими дедушкин детский подарок. У нее забрали все игрушки и цветастые детские одежки – это не пристало главе Семьи, и теперь ей было одиноко и страшно в этом доме, полном вооруженных мужчин. А еще ей нужно было идти к ним – ехать молиться за дедушку, который умер так страшно и нежданно…

Но дедушка завещал ей быть сильной. Она теперь главная в семье. И должна пройти все…

И она пошла.

Бандзуйин Тёбэй, небритый и несвежий грузный здоровяк, в кимоно, разлинованном в тонкую полоску, как Сакуратай и предполагал, ждал их во дворе дома у крытых светлыми циновками носилок.

– Утро доброе, – приветствовал он соперника поклоном. – Утро доброе, госпожа. А я тут носилки побольше подогнал.

Сакуратай посмотрел на двух здоровых зататуированных по уши носильщиков в одних набедренных повязках и понял, что это люди Тёбэй. Тёбэй давно и прочно взял на себя присмотр за носильщиками, в их среде у него были сторонники и должники. Это Сакуратаю не понравилось.

Уже около храма, когда они смиренно ждали возвращения с молений госпожи Хироко, Тёбэй сказал Сакуратаю:

– А может, шел бы ты своей дорогой, приятель. Тихо и мирно. У тебя же дел невпроворот. Я вижу – все суетишься, мотаешься, как птичка. Дела, если их запустить, – они такие. А во мне не сомневайся, я госпожу сам на руках донесу, как ветер, сам же видел.

Ну, начинается. Сакуратай аккуратно выдолбил пепел из трубки в походную бамбуковую пепельницу и засунул трубку за пояс рядом с ножнами короткого гражданского меча и не менее вежливо поинтересовался:

– Любые дела ждут, когда усопшим оказывают почтение. А вот вам, может, действительно не терять клиентов в самое горячее время, забрать свои носилки да и пойти подальше зашибать честную деньгу на большой дороге?

– Что-то кажется мне, невежливы твои речи, брат Сакуратай.

– Хочешь в этом убедиться доподлинно? – Сакуратай холодно следил за Тёбэем.

Их прервало появление госпожи. Соперники обменялись через носилки черными, недобрыми взглядами и, когда носильщики подняли их, пошли по улице каждый со своей стороны.

Ничто более не омрачало их пути до самых ворот родного квартала, в которых квартальные стражники смертным боем убивали и без того заморенного голодом, потерянного в огромном мире смертельно опасного молодого сироту Кагаэмона.

* * *

– Сакуратай, – тихо позвала госпожа Хироко. – Что происходит?

– Да убивают кого-то, – громко сообщил Тёбэй, хотя его не спрашивали. – Сейчас закончат, да поедем дальше.

– Убивают? – госпожа Хироко встревоженно выглянула из паланкина. – Прямо у ворот нашего квартала? Почему?

А действительно, подумал Сакуратай, подтягиваясь, почему? Непорядок.

– Я разберусь, госпожа, – пообещал он и отправился к стражникам. Тёбэй, скривившись, скрестил на груди заросшие длинным волосом руки и недовольно выпятил нижнюю губу. Тут соперник его в услужливости обошел.

– Что происходит, почтенный? – спросил Сакуратай, приблизившись к начальнику стражи у ворот квартала.

– Привет, Сакуратай, – ответил начальник стражи. – Так вот, бродягу правим, ставим, значит, на указанное обычаем место, ибо нахален не по чину. Принесло невесть откуда, лез в квартал нагло, подорожной нет, денег нет, почтительностью тоже обделен. Свернул руку моему лучшему человеку. Что куришь? О! Отсыплешь мне на раз? Вот спасибо, дорогой, вот удружил.

– Надолго это?

– К судье бы его да голову на кол – это было бы кончено быстрее. Но больно ребят он моих обидел. Осерчали, ретивые они у меня молодцы. Как прибьют совсем – может быть. Но пока не. Живчик попался.

Сакуратай оглянулся: Тёбэй, галантно скаля зубы, что-то уже нашептывал госпоже, которой некуда было из паланкина деваться. Нужно быстро решать.

– Прошу вас, уважаемый, примите этот скромный знак почтения, – произнес Сакуратай, вынимая из рукава связку медных монет. – Но нам бы пройти быстро.

– Ого, вот это скромно, вот это заставляет задуматься! – удивился начальник смены. – Быстро так быстро, но как?

– Ну, отпустите его, что ли…

– Святая доброта, Сакуратай, мне и стоять-то теперь рядом как-то неудобно, – развеселился начальник.

– Тогда я отойду.

Начальник захохотал, кивнул Сакуратаю и пошел останавливать изрядно притомившихся сослуживцев. Те оттащили избитого в сторону, бросили на белый гравий дороги, освободив ворота.

Сакуратай крикнул носильщикам:

– Давай, проходи!

Носильщики поняли свою ношу на плечи и унесли собеседницу из-под носа вовсю любезничавшего Тёбэй. Недовольно цыкнув, тот поспешил следом. Сакуратай дождался, когда они пройдут, остановился над лежавшим на дороге мальчишкой:

– Ты как? Идти можешь? Уходи отсюда, и останешься жив. Не показывайся стражникам на глаза.

Мальчишка проводил заплывшими от ударов глазами паланкин с госпожой Хироко, который уносили в глубину квартала, и прошептал разбитыми губами:

– Да, хозяин.

* * *

На исходе этого длинного и неприятного дня, вечером, состоялась еще одна склока с напившимся во время ужина Тёбэем и еле удалось его выпроводить – Сакуратай вышел с дымящейся трубкой во двор, в маленький внутренний сад. И вздрогнул, когда из тени к нему под ноги бросился на колени тот избитый у ворот мальчишка.

Кагаэмон низко, как учили, кланялся хозяину.

– Ты как сюда попал? – неприятно удивленный, спросил Сакуратай.

– Вы приказали не попадаться страже на глаза. Вот я и по крышам, на голубятню…

Так. С этим разобрались. Очень буквально понимающий малец.

– И чего тебе?

– Я жду, хозяин.

– И чего ты ждешь?

– Приказаний, хозяин.

– Какое рвение. И почему это?

– Вы спасли меня, хозяин.

– Да уж, – пробормотал Сакуратай. – И зачем мне это надо было?

Одно поспешное решение, и вот. Теперь в свете классических добродетелей он был в ответе за оборвыша. Как будто у него было на это время.

– Ну и иди вон, сиди со своими голубями…

– Да, хозяин, – низко поклонился мальчишка и исчез как тень.

Услужлив, подумал Сакуратай, и забыл о нем наконец.

Но утром, среди прочих дел, он вспомнил о нем и отправил на голубятню служанку с парой комков вчерашнего риса. А раз уж он все равно сидит на голубятне, так пусть заодно и вычистит ее, как это следует благодарному слуге. Классические добродетели награждают обязательствами обе стороны.

Так оборвыш стал еще одной строчкой в ряде ежедневных дел – проще было пометить «и этот накормлен», чем наступить на горло этим самым добродетелям и выпроводить его за ворота.

Жалоб на приемыша не поступало. Мальчишка знал свое место. Делал что приказывали, ел что давали. Ничего не просил кроме работы. Аж страшно становилось. Иногда Сакуратай видел его на коньке крыши с голубем в руках или с метлой во дворе. Сакуратай как-то сделал попытку негласно выяснить, кто такой этот пацан и откуда. Но не преуспел – в городе, привлеченные столичными заработками на больших стройках затеянных Ставкой, постоянно появлялись новые люди из простонародья, и кто они и откуда приходят, всегда было трудно выяснить.

Однако оказалось удобно иметь в доме на подхвате безотказного человека для любой грязной работы. Мелочь, а хорошо. Сакуратай перестал жалеть о своем приобретении, тем более что нашлось, о чем сожалеть и без того.

Бандзуйин Тёбэй совершенно потерял чувство меры. А вместе с тем и семья разделилась пополам. Злые, буйные и жадные да голодные – с Тёбэем, верные, старые, проверенные – с Сакуратаем. Со дня на день Сакуратай ожидал взрыва и гадал, как предусмотреть, где рванет и где прольется кровь.

За развитием вражды в самой влиятельной семье столицы пристально следило множество внимательных глаз. Сакуратай чувствовал это. И был уже готов начать первым, лишь бы прервать это изматывающее ожидание. Перечеркнуть трескучее напряжение лезвием ножа. И пусть все оборвется в бездну.

* * *

Бандзуйин Тёбэй тяжело взобрался на крышу, прошлепал босыми ногами по черепицам – пару деревянных гэта он бросил внизу у приставной лестницы. Сел рядом с новым мальчишкой, державшим в руках голубя, бросил взгляд на уходящие в туманную утреннюю дымку крыши квартала, туда, где за каналом неясной тенью громоздились крыши главной башни замка Эдо. Бросил косой взгляд на пацана, протянул поросшую жестким волосом руку, сказал:

– Дай.

Забрал голубя, взял умело, надежно, погладил пальцем перья на хрупкой шейке:

– Хорошая, славная птица. Люблю я их. С детства. Особенно хороши, если на вертеле пожарить. Ел голубей-то?

– Ел.

– О. Человек с опытом, а? – Тёбэй засмеялся. – Ну как, Сакуратаюшка тебя не сильно обижает?

– Нет.

– Ну, ты это. Ежели что, так обращайся, – серьезно сказал Тёбэй. – Я всегда прикрою. Я человек надежный и сильный, спроси любого на квартале.

– Я знаю.

– Ну да, – пробормотал, нахмурившись, Тёбэй. – Да. Как-то так.

Он отдал голубя мальчишке и, тяжело поднявшись, безбоязненно пошел по крутому скату крыши к лестнице. Мальчишка смотрел ему вслед и думал: жаль, конечно, что не этот бравый господин – его хозяин. Карма.

А еще он неправильно любит голубей.

* * *

Неделя после этого прошла относительно спокойно, как всегда обычно бывает перед полным крахом.

* * *

Однажды поздним вечером Сакуратай наткнулся на приемыша у загородки в комнаты госпожи. Тот сидел в напряженной, ожидающей позе, и видно, что давно.

– Ты что тут делаешь? – удивился Сакуратай.

– Госпожа приказала ждать.

– Она спит давно. Иди уже. Постой. Зачем она тебя звала?

– Она дала мне книгу и приказала вернуть, когда прочту.

– Знаешь грамоту? Это хорошо. Что за книга?

– Вот эта книга, хозяин.

– «Повесть о братьях Сога»… Так, давай выйдем в сад… И ты ее прочел?

– Да, хозяин.

– Это непростая история о мести и верности семейной чести. И ты все понял?

– Думаю, что да, хозяин.

– Гм. А госпожа давала тебе что-то еще?

– Сначала «Повесть о доме Тайра», потом «Повесть о Гэндзи», потом «Сказание о годах Хогэн». Теперь «Повесть о братьях Сога».

Наша госпожа читает такие книги, удивился Сакуратай. Одни военные сказания. Да я, ее совсем не знаю…

– Интересно, где она их берет? – задумчиво проговорил Сакуратай.

– Их приношу я из книжной лавки, – мальчишка поклонился. – Меня посылают с деньгами и списком.

Сакуратай смотрел на него и думал, что вот не обратил внимания, а тут что-то неоднозначное завязалось в его отсутствие. Госпожа Хироко читает книги. Да она с куклами вчера играла!

– Хозяин?

– М?

– За тобой следят, хозяин.

Это привлекло внимание Сакуратая целиком.

– Кто следит?

– Не знаю. Они берут вас в слежку каждое утро, когда вы уходите в город, и наблюдают за домом всю ночь после вашего возвращения. С голубятни их хорошо видно.

И вот тут Сакуратай совершенно другими глазами посмотрел на своего приемыша. А мальчишка-то непрост.

– Сколько их?

– Четверо. Один старший и трое молодых.

Начинается, подумал Сакуратай. Скоро. А у меня еще ничего не готово!

– Нужно снять их с моей тени, – пробормотал он вслух.

– Сделаю, – произнес мальчишка. Поклонившись, отступил в тень темного сада. И исчез.

– Сделаю что? – проговорил Сакуратай, пораженный до глубины души.

Об этом он узнал уже ранним утром.

Отрезанная голова лежала в плетеной корзине.

– Что это такое? – спросил Сакуратай. Он стоял на полу голубятни с крышкой от корзины в руке, и никто в доме не знал, что происходит у всех над головами. – Это один из них?

– Да, хозяин, – мальчишка поклонился. – Это человек Бандзуйина Тёбэя.

– Это я и сам могу тебе сказать. Я его знаю, он старший у носильщиков. Зачем мне его голова?

– Теперь они не будут следить за вами. Некоторое время.

– О да. Некоторое время их займут похороны. Тебя видели?

– Нет, хозяин. Они бы и не смогли.

– Откуда ты такой взялся, маленький убийца?

– Таким меня воспитали родители.

– Вне всякого сомнения – достойные люди. Братья у тебя есть?

– Я один на этом свете.

Хоть одна добрая весть, подумал Сакуратай. Приказал мальчишке:

– Спрячь голову. Зарой где-нибудь.