Текст книги "Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Богуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
– Чет-нечет, – согласился Торадзаэмон.
– Выпадет чет – лиса достается торговцу. Выпадет нечет – золото?
– Конечно, – подтвердил Торадзаэмон.
– А если выпадет четыре?
Четыре – гиблое число. Сумма смерти, и пишется теми же знаками, что и слово «смерть». Выигрыш не достается игрокам. Никому. Выигрыш уходит устроителю игры. То есть в данном случае, как в седой древности, – рассудившим богам.
– Мне! Тоже мне! – крикнул Годзабуро. – Мой дом, я устроитель!
– Да ты что. Сейчас, – съязвил Бэзо Безголовый. – Богам – значит богам. Смерть – значит смерть.
Сэнсиро вскочил – такое его уже никак не устраивало. Дядька Торадзаэмон рявкнул на него, но Полукровка не услышал. Бэзо, скалясь, опасно пригнулся.
Лиса громко хлопнула стаканом по лаковым драконам на поверхности стола.
Было слышно, как внутри стакана прокатились и остановились кости.
– О! – раскрыв рот, Иченоза привстал с места.
Прочие просто замерли.
– Посмотрите! Что там? – Иченоза тыкал толстыми пальцами и потел от возбуждения.
Хэдайро встал и подошел к столу. Лиса, не глядя на него, спрятала руку в рукав.
Хэдайро наклонился и поднял стакан со стола. Белые, в выжженных точках кости отражались в черном лаке, как в воде.
– Что там? – крикнул Иченоза.
Хэдайро молчал.
Торадзаэмон оттолкнул его, посмотрел сам. Обернулся к Сэнсиро:
– Глаза демонов.
Это пара двоек. Четыре. Рука свыше. Все, что на кону, – богам.
Бэзо Безголовый захохотал. Вынув из-под себя черную восьмигранную дубинку в железных нашлепках, он шагнул к лисе.
Сэнсиро выхватил из-за пояса нож и кинулся на него.
Бэзо за ошейник швырнул своего мальчишку ему навстречу.
* * *
Хэдайро застонал, разлепляя глаза, – Торадзаэмон, ударивший его связкой бронзовых шаров по голове, едва-едва не раскроил ему череп.
Комната горела.
Годзабуро, падая, сорвал со стены бумажный фонарь, и теперь горящее масло разлилось по одежде торговца. Матушка Бэнсо спасала сына, сбивая пламя горящими руками.
Иченоза огромными белыми руками душил Торадзаэмона. Возил спиной прямо по золоту на столе.
Бэзо Безголовый лишился головы, мальчишка в ошейнике лакал кровь, вытекающую из нее.
Сэнсиро лежал на полу, его белые волосы стали красными. Лиса, склонившись над Сэнсиро, поддерживала под затылок.
Рукав ее кимоно пропитывала кровь.
– Давай! – крикнул Хэдайро, протягивая лисе руку. – Дом окружен моими солдатами. Я спасу тебя!
Лиса подняла на него глаза – как звезды, – и Хэдайро стало стыдно за себя. Здесь спасал не он.
И жертвовал не он.
Лиса, склонившись, обняла Сэнсиро. Полукровка окровавленными пальцами коснулся ее губ.
Вокруг них металось рыжее, как лисьи хвосты, пламя.
Все-таки не человек, осознал Хэдайро. Человек так не сможет.
Иченоза отбросил Торадзаэмона прочь, вскочил и с воплем «Измена!» через комнату всем телом бросился на Хэдайро.
Удар снес Хэдайро с ног.
Последнее, что он видел, выпадая из дома через выбитую загородку, это Торадзаэмон, бросающий связку бомб под стол с монетами.
* * *
Взрыв разнес дом до земли, разбросал обломки по всей деревне. Золотые монеты потом находили на берегу и на дне бухты. Один из пехотинцев Хэдайро поймал такую монету в щеку и лишился половины зубов, – но ее золото его утешило.
Судя по всему, живьем, кроме Хэдайро, из дома смог выбраться только дядька Торадзаэмон. Старик-настоятель рассказывал, что видел, как тот на украденной лодке греб от острова через пролив. Полукровку он не спас, Хэдайро – нового господина острова – не убил.
Ему оставалось только бежать…
Обескровленная и обезглавленная островная община безропотно подчинилась воинам Хэдайро. А вскоре правительство страны и вовсе запретило строить большие морские корабли и плавать в чужие земли. Под тяжелой дланью военного правления забывалось о прежних вольных пиратских плаваниях. От старых времен остались только сказки.
Хэдайро прожил долгую, полную мирских забот жизнь в этом рыбацком краю. Он не препятствовал своим рыбакам завести новый обычай – каждый год устраивать празднество роковой игры для утешения призраков погибших в ту ночь. Община строила временный дом, устраивала в нем запрещенную правительством игру в кости под виды на урожай, а с наступлением ночи дом сжигали, как его не было…
Сам Хэдайро никогда больше он не брал в руки и не метал костей. Ибо большее несчастье его уже и не могло постигнуть.
Ведь он так и не женился и не завел семьи. До самого конца – когда ему, уже умирающему, второй раз обрили голову и дали духовное имя, – он хранил верность давнему мучительному воспоминанию.
Ведь сказывают, с тех пор на острове в горах поселилась прекрасная лиса.
* * *
– Потрясающая история, – задумчиво произнес Канкуро. – Потрясающая. Весьма впечатляет. И коль зашла речь об искусстве перевоплощения, я не могу молчать, я расскажу вам еще одну такую историю о переменчивости облика. Историю о театральном мече. Случилось это с одним моим близким другом во времена, когда участие мальчиков в действиях Кабуки еще не было запрещено.
Глава 18
Театральный меч
Когда мне исполнилось четырнадцать, детство кончилось, настало мое время исполнять первые роли на сцене, и только мой дед, великий актер Накамура Канзабуро Второй, не дал мне покончить с собой.
– Прекрати двигаться как мальчишка! Дамы при дворе не носятся, как слуги. Мягче, глаза опусти, смотри сквозь ресницы! – мой отец Канзабуро Третий, всегда такой мягкий, почти кричал. Кричал от отчаяния. Ибо театральный критик Эдозава, убийца актерских карьер, блюститель истинности и наставник вкуса, прибыл рано утром в один из первых театров Эдо «Мураямадза» на репетицию увидеть мой дебют и теперь кривил губы, сидя в ложе за чашкой чая, словно положил на язык протухшего угря.
– Эта мужланская походка и деревенские ухватки, – скорбно сообщил он моему деду, составлявшему значительному критику почтительную компанию. – Это непоправимо.
Он говорил достаточно громко, чтобы мне было слышно. Мой партнер по разыгрываемой сцене, герой-любовник, мой враг, отрава моего детства Мурамацу Хатиробэ Второй, низкорослая скотина, достигающая героических пропорций, только вставая на котурны высотой мне по колено и потому не в состоянии передвигаться без помощи теней – актеров третьего плана – фигур в черном, наследия деревенского театра кукол, что поддерживали его под локти, так вот, эта мерзость повернулась спиной к залу и показала мне длинный алый язык, мерзкая змея, ударил меня в сердце…
– Неужели я увижу, как эта блистательная актерская династия прервется столь бесславно? – поднял брови критик, видя, как я неуклонно теряю образ влюбленной принцессы, цветка закрытого дворца… Эти слова терзали мое нутро, и мне хотелось кричать от отчаяния.
– Почтенный Эдозава говорит так, словно этому рад, – с поклоном и старческим смешком ответил мой дед.
– Ну, блистательные династии рушатся не каждый день, – хитро улыбнулся Эдозава. – Это знаменательное событие, может быть, будет самым громким в этом году. Боюсь, Великий Канзабуро, ваше дело некому продолжить.
– Ваше мнение – золото, – скорбно поклонился дед.
В этот момент низкий Мурамацу наступил всем весом деревянной ступни на пальцы моей ноги. В одиночку он никогда бы не смог провернуть такой номер – ему помогли актеры-тени.
Крик боли заставил критика уронить чашку, Мурамацу преувеличенно удивленно уставился на меня, дед пораженно распахнул глаза, и боль на сердце оказалась ужаснее телесной. Здесь каждый был против меня.
Задавить стон, поклониться критику и деду, отцу, мерзкому Мурамацу и покинуть сцену. И не хромать!
А потом бежать. Бежать, упасть в своей комнате, рыдать и понимать, что эта жизнь бесславно окончена и лучше мне из нее уйти. Может быть, мне повезет в другом перерождении. Ничего больше сделать было нельзя. Мое падение было ужасным. И безнадежным.
Дед нашел меня в слезах в дальних комнатах, где лезвие для правки ногтей, заботливо забытое врагами перед моим зеркалом, должно было прервать мою переполненную отчаянием жизнь. Он отобрал у меня лезвие – пальцы у него были очень сильные – и произнес:
– Нужно вернуться на сцену. Должно играть дальше.
– Я не могу! – черные, смешанные с тушью слезы выедали мои глаза. – У меня нет сил!
– Вот, – дед одобрительно ткнул мне в лицо пальцем. – Отлично. Запомни это отчаяние. Оно трогает. Очень женственно.
Он бросил лезвие для ногтей пред зеркалом и протянул мне вместо длинную заколку черного металла, тяжелую, как маленький меч.
– Что это, дедушка?
– Это Черное Перо, наша семейная реликвия. Оружие наших предков – тайных убийц. Женщин, что в эпоху войн подбирались вплотную к военачальникам врага – в их постель – и поражали жертву одним верным ударом.
Листовидное лезвие заколки было действительно, словно перо, исчерчено нитями более светлого металла, очень изящно и остро, с черными аистами, чеканенными на ушке. Оружие с жестоким прошлым, сытое кровью, опасное и терпеливое. Дед протянул руки и вдел древнюю заколку в мою высокую прическу. Ее тяжесть сразу выпрямила мне шею, уверенно подняла мне голову.
– Вот так, – произнес дед. – Пришло твое время ее носить. Когда-то, когда мы еще не нашли места на сцене, мы были убийцами. Судьба нашего рода прихотлива, но ты никогда не будешь в одиночестве. С актерами-тенями я поговорю. А Мурамацу – прах на твоем пути. Теперь иди на сцену. Нужно работать.
Так в тот день закончился мой страх.
Моя новая уверенность насторожила моих коварных коллег по сцене, унижавших своими мелкими уловками мою игру. Ибо неожиданно теперь их жизнь зависела от моей милости, желания и глубины моего самоконтроля. Насколько у меня хватит самообладания сохранить жизнь этим ничтожествам. Они не понимали почему, но чувствовали изменение моего отношения, уловили холодную истинную опасность в моем взгляде – они стали осторожны и нерешительны, и травля сама собой иссякла.
С тех пор Черное Перо всегда было со мной. Много позже мой верный Сэйбэй рассказал, что это еще и символ безупречной верности родителям, роду, предкам, ибо черные аисты – пример такой преданности. Сэйбэй много знал о верности, ведь преданность была его сутью.
Они явились в тот же вечер: блистательный князь Тансю в окружении верных вассалов, среди которых был и Сэйбэй, а с ними очень популярная и недоступная таю – высокооплачиваемая подруга очень богатых мужчин – Окарин, в шелковом кимоно, под пурпурным зонтиком, владычица Тростникового Поля.
Мне не было еще известно – но наша драма в этот момент как раз началась.
После репетиции отец представил меня знатным гостям.
– О! Какое милое дитя! – воскликнула прекрасная Окарин. – Она диво как хороша. Я могла бы поработать с нею, навести блеск и придать естественность, утонченность.
– Боюсь, нам не по силам отблагодарить за вашу милость, – смиренно поклонился мой отец.
– Ах, что вы, оставьте, – это мне следует быть благодарной. Столь блестящий материал для приложения мастерства куда как редок. Отпустите этого ребенка со мной. На один день.
Мое крайнее смущение было заметно каждому.
– Как мило! – засмеялась блестящая таю. – Посмотрите на этот нежный румянец!
Князь Тансю обратил на меня внимание, поманил меня веером, приблизил свое лицо к моему и осторожно вдохнул аромат моих волос.
– Я, пожалуй, обращу свое внимание на этот нежный цветок, – произнес князь. – После того как вы, нежная Окарин, поможете ему вполне распуститься. Целиком полагаюсь на ваш опыт, госпожа. Я настаиваю.
– Как будет угодно блистательному господину, – учтиво поклонилась таю. А мне пред уходом шепнула: – Приходи ко мне утром. Завтра. Не могу дождаться.
– Мы безмерно благодарны, – поклонился отец покидающим нас гостям.
Отец рассказал все деду. Отец был в отчаянии. Он думал о самоубийстве, о бегстве, изгнании. Дед кратко прервал его многословные излияния, пересыпанные цитатами из китайской классики и трагических ролей:
– Это будет крайне полезно.
– Отдать единственного ребенка в обучение куртизанке? – воскликнул отец. – Чтобы подложить в постель влиятельному ценителю едва распустившихся бутонов?
– Это будет крайне полезно, – сухо прервал его дед. – Роли станут жизненнее, опыт наполнит ходульную игру. Внутренние переживания дадут заученным речам полнокровную жизнь.
– Это безжалостно, батюшка! Как вы можете?
– Так и мы здесь не в игры на рыночной площади играем, – сурово ответил дед. – Это Кабуки. Здесь нужно быть более чем подлинным, иначе кто поверит в тебя, раскрашенного как маска и шагу не ступающего без помощи трех помощников из-за тяжести четырех перемен одежды? Пусть идет.
Отец прослезился. И подчинился.
Нужно было посетить баню, расчесать волосы. Меня одели, как подобает приличной девушке. Отец сам собрал мне волосы в прическу и поделился дорогим ароматом.
– Ах, если бы твоя мать была жива…
– Не беспокойтесь, батюшка. Вам не доведется меня стыдиться.
– Твой дедушка безжалостен. – Отец, не замечая этого, привычно изображал лицом одно из классических выражений отчаяния. – Но таков путь нашей семьи. Зритель пожирает нас без остатка. Он хочет нас целиком – плоть, кровь, разум и дух. И так мы жертвуем собой. Ради династии.
Тогда мне еще не было известно, насколько он прав.
Утро встретило меня у ворот Тростникового Поля. Когда ворота его отворились, таю Окарин вышла ко мне в сопровождении Сэйбэя, которого прислал князь охранять нас в прогулках по переполненным разнообразнейшим людом улицам Восточной столицы.
– Как ты прекрасна этим утром, – улыбнулась она мне и поцеловала.
– Отличный наряд, – приятельски кивнул Сэйбэй, коренастый здоровяк в коричневой одежде с гербами князя, с двумя мечами за поясом. – Милые клеточки. Как на доске для игры в го.
Его участие меня тронуло.
– Мы проведем этот день как две подружки, юные девушки, – сказала мне Окарин. – Тебе будет полезно попробовать настоящей жизни вне театра, простой и сдержанной.
– Да, старшая, – мой поклон был ученически низок.
– Как мило, – захлопала таю в ладоши. – Это трогает! Хочется заботиться о тебе, баловать! Так я и поступлю!
И она баловала меня, не жалея сил и средств.
Покупала мне подарки и лакомства. Украшения. Тушь. Узорчатое кимоно. Между прочим, угощала Сэйбэя чаем. Купила мне фарфоровую маску лисы и заставила носить, словно уже праздновали сбор урожая. Она склонялась над моим плечом, и ее жаркое дыхание обжигало.
Так таю Окарин из Тростникового Поля оказалась моей первой тайной любовью и настоящей любовницей. Наше женское знакомство, наши девичьи игры и шепот, прогулки под дождем под одним зонтом и жертвоприношение в храме богини – покровительницы веселых девушек…
А потом, когда Сэйбэя стыдливо отослали, настал наш томный вечер в доме свиданий за игрой в го: она заставила меня раздеться, чтобы играть на клетках моего верхнего кимоно. Потом – острое как поединок чаепитие, уколы флирта и истощающий аромат ее пурпурных одежд и горячий запах кожи перешел в жаркую, глубокую как омут ночь, после которой утром я покинул Ёсивара оглушенным до беспамятства, впервые мужчина, впервые по-настоящему за всю свою недолгую жизнь…
Дома меня встретил дед, всю ночь не сомкнувший глаз у бумажного фонаря. Он встретил и обнял меня:
– Это был хороший урок, внук?
– Да, дедушка. Это был замечательный урок.
Мы сильно рисковали.
Женщины давно не играют ролей в театре Кабуки. Театральные роли исполняют исключительно мужчины: героинь древности, служанок, китайских принцесс, купеческих дочерей. Исполнитель женских ролей обязан следовать принятому образу всегда, даже вне театра. Дома, в бане, наедине с собой. Или хищная критика уличит тебя в неискренности, ложности, смешает с грязью, и разъяренная обманом публика растопчет тебя. Если бы только тебя одного…
Наше семейное дело – женские роли в представлении столичного театра Кабуки. Их играл мой прадед, ныне почивший и когда-то оставивший меч убийцы ради игры воображения, мой великий дед, воздвигший славу нашей фамилии, мой отец, достойный продолжатель, и я – их недостойный ученик. Тень былого величия.
Но я буду учиться. Учиться у всякого, кто сможет мне что-то дать.
Еще несколько раз я брал уроки у прекрасной и искушенной таю Окарин. Это сказалось на моей игре. Мне говорили, что критик Эдозава скупо отмечал, как я расту в мастерстве, что я становлюсь популярен, пусть и благодаря пока исключительно юной свежести.
Князь Тансю почтил нас еще одним посещением и изволил отметить меня личной беседой в своей ложе.
– Вы прекрасно поработали, – сказал князь присутствовавшей в его свите Окарин. – Это замечательно! Естественность, женственность. Вы воистину много сделали! Ведь так, Сэйбэй?
– Это действительно так, господин, – ответил Сэйбэй смущенно. – Прекрасные девушки…
Князь захохотал, прикрыв лицо веером:
– Какая же ты еще деревенщина, Сэйбэй. А вы действительно хороши, «прекрасные девушки». Я вами доволен.
Я и таю почтительно поклонились. Князь, прищурившись, переводил внимательный ищущий взгляд с меня на Окарин и добавил мельком:
– Я, пожалуй, даже ревную…
После чего быстро покинул театр. Окарин, удаляясь вслед за ним, горячо попрощалась со мной и назначила время и место нового сладкого свидания, оглушила меня нежданной радостью, незаслуженной наградой.
Это был последний раз, когда я видел ее…
Я любил мою яростную, нежную и заботливую таю. Но она была прекрасна, она была замешана в придворную жизнь князя Тансю, и это ее сгубило.
Ее нашли утром, в доме свиданий, задушенную поясом ее нижнего кимоно. На подносе остыли три курительные трубки. Кто-то ее убивал, и кто-то смотрел, как ее убивают, – словно кульминационную сцену театрального вечера.
Князь Тансю объявил, что найдет убийцу, и я не поверил ему. Актеру не нужно много доказательств, лишь немного знания человеческих страстей и животной проницательности. Я почему-то мгновенно понял, кто убил ее, и ледяная необратимая ярость пожрала мое горе.
Я снял черный парик, смыл с лица белила и чернение с зубов. Надел мужскую одежду, вытащил из ящика несколько подаренных поклонниками серебряных монет. Пошел в портовый кабак и в одиночестве напился там. До беспамятства.
Я пришел в себя под утро на берегу реки, взмокший, растрепанный, со сбитыми костяшками пальцев, одежда в брызгах крови. Совершенно не помню, что творил той ночью в прибрежных кварталах.
Дома меня встретил перепуганный отец, устроил мне душераздирающую сцену, потом загнал меня мыться, краситься, наряжаться и в театр работать, и не важно, что у кого-то там голова гудит, как колокол от удара.
Давали «Татуированную принцессу» – как обычно, пользовалась успехом. А вот князь Тансю, которого ожидали, не появился. Отец крайне встревожился. Даже более, чем от моей ночной вылазки в город в мужской ипостаси. Ибо невнимание подобного поклонника чревато неприятностями, да и сборы страдают. К вечеру, в конце вступления, появился Сэйбэй, передал новости отцу и надушенное письмо мне. Князь еще ни разу не писал мне. Это было волнующе. В письме он просил простить его отсутствие из-за неожиданных обязанностей в замке, заверял, что остается преданным поклонником и воздыхателем, стихи чьи-то приписал в конце… Я читал письмо отстраненно, словно изучал что-то отвратительное, как рассматривают паука на паутине.
Сэйбэй рассказал, что ночью был убит один из приближенных князя. Очень приближенный. Князь прозорливо окружил свое поместье сторонниками и запер все ворота.
Эта новость зародила во мне смутные воспоминания…
Тем же вечером я вновь надел мужской наряд и покинул дом через задние двери, ушел в городскую ночь.
Прошлая вылазка совершенно точно принесла мне определенную популярность в ночном городе. Встречные молодцы: носильщики, грузчики, рыбаки и бандиты – приветствовали меня как своего. Девицы низшего разбора под белыми накидками, ловившие свою рыбку как обычно у моста, хором поздоровались со мной, весело и добро.
Я вошел в давешний кабак, и мне тут же без вопросов налили. И подали в закуску маринованный дайкон:
– Ваше любимое…
У меня уже есть любимое? Впрочем, любимое оказалось действительно неплохо. Соседи по столам подмигивали и почтительно кланялись. Это что я такое учинил-то спьяну? Кого бы расспросить?
Впрочем, колебался я недолго, ибо провидение все решило само, – вечер неожиданно перестал быть томным. В кабак вломились молодцы с гербами князя Тансю при мечах и начали без лишних церемоний терзать кабатчика и посетителей расспросами о недавнем убийстве.
Приближенного князя, оказывается, забили до смерти поленом на заднем дворе этого кабака! Прямо на берегу.
Я подслушивал их разговоры, оцепенев. Я? Это не могу быть я! Я так не умею!
Один из дюжих вассалов Тансю, небритый, тяжелый как борец, все поглядывал в мою сторону, а потом, отправив своих товарищей искать свидетелей дальше по улице, не спеша подплыл к моему столу.
– Экая милая девица, – хрипло хохотнул он, присаживаясь за мой стол, сдвигая мечи за поясом, чтобы не мешали. – Давай посидим вместе, негоже такой милашке пить одной!
– Простите, господин ошибается, – ответил я. – Я вовсе не девушка и предпочитаю пить так, как сам пожелаю.
– Да что я, девки от мужика не отличу, даже и переодетой? – заржал здоровяк, отбирая у меня чашку. Выпив содержимое, протянул чашку мне: – Налей еще, красавица.
Веселый он был. Не злой.
Я встал из-за стола и сказал:
– Боюсь, это недоразумение не доставляет мне удовольствия, уважаемый господин. С тем я вас покину.
И пошел к выходу, как по сцене, между внимательными взглядами зрителей из-за столов.
Здоровяк удивленно поднял чашку и, повернувшись мне вослед, крикнул:
– Слышь, недотрога! Я что, недостаточно хорош для тебя, понять не могу?
Я вышел в прохладу улицы, вдохнул влажный воздух – пахло скорым дождем. Нужно было уходить.
Но далеко уйти он мне не дал. Поймал на полушаге, затолкал в узкий проулок между деревянными стенами домов, вцепился в мой рот широкими жирными губами, запустил широченную руку-лопату мне под одежду:
– Да у тебя и груди-то нет…
И вновь присосался, возбужденно рыча, все громче, громче, а потом уже и вовсе заорал истошно. Я вытащил из его живота его собственный короткий меч и отступил на шаг.
Он черной тенью стоял у меня на пути, согнувшись от боли, уцепившись пальцами за дранку стены.
Я, быстро взмахивая мечом, изрубил кожу на его голове в лохмотья.
И убежал.
Домой я вернулся опять пьяный, опять под утро. Вновь встречал меня дорогой отец, хлестал по щекам, таскал за волосы по полу и причитал:
– Тебя увидят! Тебя опознают! И все! Это будет конец всего!
Опять не дал выспаться и опять погнал на сцену, трудиться без сна.
А через несколько дней, когда его внимание ослабло, я сбежал вновь. А потом еще раз. И еще.
Я обратился в тень. Актера ночной сцены. Человека за задником, которого как бы нет в действии, но который видит механику спектакля с невидимой стороны. Я подстерегал князя в его любимых заведениях и тайных притонах, вступал в драки, напивался и возвращался домой под утро. Отец ругал меня и грозил убить. А утром начиналось представление.
И я изливал свой текст, кровавый, как свежее мясо, в ритме города. И ступал по сцене лишающей разума босоногой походкой властительниц веселого квартала. Страстно вцеплялся в накидку зубами, как делают это девицы из-под моста. Снимал выдуманные слезы рукавом, умирал преданный и пронзенный мечами врагов, как умирают прибитые прохожие по подворотням этого города.
Зал рыдал.
Отец ругал меня, встречая ночами на пороге дома, он прятал мужскую одежду и короткий меч, но ничего больше не предпринимал, ибо моя слава росла, и он, как никто больше, понимал, что цена славы – этот надрыв и истинность, хлещущая из него.
Я, веселый и пьяный, шлялся по городу, задирал прохожих, обнимался и пил с татуированной братвой, покупал время продажных девиц, буянил в банях, играл на чужие деньги и, как правило, выигрывал, стоя мочился в каналы с перил горбатых мостов. Истинный кабукимоно, юное чудовище, безумно одетое в обноски из театрального реквизита. А когда даже самые разбитные собутыльники отваливали спать по темным углам, слонялся тенью в районе княжеских усадеб, вокруг поместья запершегося князя Тансю, в лисьей маске, подаренной Окарин, уворачиваясь от проходящих с фонарями караулов, и думал, что сделаю с ним, когда до него доберусь. Он забрал мое. А я заберу его. Не все – всего лишь его никчемную жизнь.
Это было славное кровавое, удалое, настоящее мужское дело. Я убивал их, я мстил за свою поруганную юность, несостоявшуюся мужественность.
Вот там-то Сэйбэй меня однажды ночью и поймал.
Он догнал меня после короткой погони, отбил мой слепой удар и кулаком из камня сбил меня с ног, наступил на грудь и занес надо мной меч.
– Сними маску, – ровно и бесстрастно приказал он.
Я снял.
– Что ты тут делаешь? – пораженно произнес Сэйбэй, убирая ногу и опуская меч, которым едва не снес мне голову.
– Это будет нелегко объяснить, – ответил я, медленно поднимаясь с земли.
– Время у нас еще есть, – ответил он мне. – Иди за мной.
Место, куда он привел меня, было приличное. Несмотря на ранний час, подали чай и утренние рисовые пирожки со сладкой бобовой пастой. Я накинулся на еду. Жуя, спросил:
– Ты знаешь, кто убил таю Окарин?
– Да, – ответил Сэйбэй немедленно.
Я перестал жевать. На его скорбном лице было написано все.
– Господин приказал…
Я уронил пирожок на стол, давясь, проглотил кусок, застрявший в горле. Руки сами искали, чем его убить.
– Оставь это, – произнес Сэйбэй. – Убьешь меня, когда тебе будет угодно. Я все понимаю.
– Простите?
Он сел, скрестив руки, опустив веки – не хотел смотреть мне в глаза, и в униженных выражениях просил:
– Прощу тебя, перестань. Перестань делать то, что делаешь. Тебя однажды поймают и страшно казнят. Вернись в театр, к своей судьбе, будь снова невыносимо прекрасным, оставь эти грязные улицы, это не твое. Ты такой замечательный, когда играешь принцесс, сердце разрывается…
– Это ты говоришь мне? – я не имел сил кричать и потому шептал, задыхаясь. – Оставить? После того, что ты сделал, вернуться к безупречной игре, модным ролям и вечному соперничеству актерских династий? Ты убил ее. Все равно что убил меня. Тот я – скончался!
– Я не могу это слышать, – его губы кривило от неподдельного горя. – Но не в состоянии тебе врать. Я не мог промолчать.
– Я ухожу, – сказал я, вставая. – Дышать с тобой одним воздухом выше моих сил.
Короткие слабые аплодисменты одного человека были мне ответом. Мы обернулись, и сердце мое остановилось. Потрясающее окончание ночи.
В харчевню незамеченным, подкрепиться с утра, вошел зловещий ворон нашей сцены – критик Эдозава, тут же увидел меня и, безусловно, узнал. Редкий случай – утро определенно удалось…
– Это было замечательно, – сказал он, хитро жмурясь и хлопая почти беззвучно. – Это было что-то. Безупречная ссора влюбленных, напор, сильный ритм. И мужской наряд только подчеркивает вашу прирожденную женственность, дорогой Накамура Четвертый. Я поражен. Я убит. Я у ваших ног. Прошу, считайте меня верным другом. Нет – вассалом. Я видел вас, как никто другой не мог видеть. Я скажу это только вам и только сейчас, ибо такие слова, если их написать и обнародовать, породят сонмы непримиримых врагов, – вы драгоценность Кабуки. Вы лучшее, что есть в этом поколении.
Встречая меня дома, отец, ничего не зная о беспримерной благосклонности ко мне богов и критики, вновь меня избил.
Но после этой ночи и этого утра я перестал выходить на ночную охоту на князя. Отказаться от ночной жизни было безумно тяжело. Это было как отказаться от себя самого. Как руку отрезать.
Лишь дед, приходивший забрать мой безумный уличный наряд обратно в хранилище реквизита, из которого сам его когда-то для меня и добыл, произнес:
– Терпение. Он придет сам.
И он был, конечно, прав. И я терпел.
Через месяц моего отсутствия на улицах князь Тансю решился показать нос из своей укрепленной норы и посетил наш спектакль.
А я сильно переменился за это время. Теперь здесь правил я, и был здесь абсолютным сюзереном. Я завладел его духом, и у него не было сил избежать моих силок.
С тех пор князь являлся на мои представления каждый день, и истошность моей игры на грани обморока от усталости чудовищной лисой сожрала его сердце. И он изволил возжелать сойтись со мной ближе. Сэйбэй передавал мне записки, подарки, стихи на свитках.
Так началась игра бабочек с огнем, исполнение придворного ритуала знакомства, игра по правилам великосветского соблазнения.
Однажды в ночи, прекрасные для любования полной луной, князь наконец изволил пригласить меня к себе. На глазах у Сэйбэя, передававшего мне это послание, стояли слезы. Я не обратил на него внимания.
Вечером я облачался в одежды для ночи любви, и все в замершем доме знали, к чему я готовлюсь. Из тьмы задних комнат прибрел дед – он сильно сдал за последнее время. Он отобрал у меня гребень, усадил перед зеркалом и в свете фонаря, в молчании и тишине, накрасил мне губы в придворном стиле, правильно уложил волосы. Он встал за моей спиной, положил руки на плечи, и, чувствуя легкую тяжесть этих старых рук, я знал, что они все со мной. Все поколения, положившие жизнь на сцену, как на поле битвы.
Черное Перо вошло в прическу как в ножны, и сияющее лицо – мое лицо? – отразившееся в полированной бронзе китайского зеркала, блистало, как отточенная кромка меча.
Ночные носилки, длинные улицы, и вот заветная усадьба в княжеском квартале. Я в образе придворной дамы, в пурпурном кимоно таю. Намеки-намеки-намеки. Верный Сэйбэй сопровождал меня. В воротах, забирая у меня сложенный зонт, он прижал мои руки к своей груди, и его сердце билось так сильно, что мои пальцы под его рукой вздрагивали. Старик-привратник, встречавший нас в тайных воротах усадьбы, тихо засмеялся:
– Какой прекрасной даме ты отдаешь свое сердце, сынок. В опасную игру играешь. Украдет и не вернет никогда!
– Батюшка, что вы, – горько произнес Сэйбэй. – Никогда этого со мной не произойдет.
– Ах, молод ты еще, – тепло засмеялся старик. – Смотри, какая красивая! У нас в деревне таких и нет, пожалуй. Ты уж не обидь старшего-то моего, дочка, – тепло сказал мне старик, и мне перехватило горло.
Прежде чем пройти во внутренние покои, мы еще немного мило побеседовали со стариком – он, бедняга, принял меня за тайную страсть своего сына. Романтичный старик.
А в доме, сокрытого посреди старинного сада, меня ожидал князь-сластолюбец.
Полутьма уединенного дома.
Квадрат разостланной постели меж двух светильников на высоких тонких ножках.
Мы, не тратя времени на условности, сразу перешли к главному, мы оба спешили.
Он срывал с меня одежду, целуя в шею, а мои пальцы нащупывали заколку в прическе.
Он распахнул свое нижнее кимоно, прижался всем телом. А я убил его мечом-заколкой.
