Текст книги "Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Богуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
Глава 21
Хранитель мечей. Зрители и поджигатели
Так я впервые и увидел Накамура Канкуро Первого.
Точнее, впервые увидел вблизи и без грима, потому что он был солнцем и луной этой сцены и игра его блистательным сиянием осеняла этот театр. Он был приемный сын самого господина Сарувака, радость и горе своего отца, герой-любовник на сцене и за сценой, юный Канкуро.
И он отчаянно обожал ходить по грани. И часто, как и в тот раз, за ним оставались следы крови.
Он обожал поддевать людей на когти ярко выраженных чувств. Дамы млели от одного его вида, а их мужья мрачнели на глазах. Он сиял как солнце. Нагасиро готов был убить за обноски с его плеча и воскурять благовония перед его гримерной.
У меня он вызывал только искреннее возмущение, но никто меня не спрашивал.
А Коноикэ не забыл о нас. Он явился на следующий день, да не один, и даже не с двумя. Их было десятка два.
– Ну, кто это был? – гулко задал он единственный вопрос.
– Один из этих, хозяин, – угрюмо ответил один из его подручных. А это же как раз тот, что намедни зарубил человека на задах театра, Камисори-Бритва, кажется. Понятно. Дело в пропавшем на время хозяйском имуществе – та девица, уже не раз купленная и перепроданная. Пропадет и Канкуро, если этот до него доберется. Такие люди не ценят совместного пользования.
Господин Коноикэ окинул не спеша невыразительным взглядом прихожую театра, Хаясу с его парнями, даже меня заметил у входа в хранилище и коротко бросил:
– Сарувака ко мне.
И удалился в один из чайных домов поблизости. А свору свою во главе со своим покупным убийцей оставил на входе. Чтобы не забыли, значит, кто сюда явился.
И вот стоят они и парни Хаясу друг против друга, взорами рост друг друга меряют, ощупывают пальцами рук бронзовые узоры на поверхности цубы своих мечей, и ясно, что дело не кончится ладом. Я сам не заметил, а рука уже лежала на ножнах у рукояти меча.
А там из зала, почуяв неладное, и Нагасиро с его единомышленниками, утонченными ценителями всего прекрасного и острого, быстро собрались.
Господин Сарувака, внезапно выскочив из коридора, едва не вызвал необратимую поножовщину.
– Тихо все, – гулко пророкотал Хаясу. – Хозяин с гостем говорить будет.
Пришлая свора расступилась, но уходить явно не намеревалась.
Господин Сарувака сглотнул, но вступил в этот враждебный коридор. Хаясу бестрепетно пошел следом.
– Я иду с вами, – поднялся я со своего места.
Хаясу едва заметно кивнул. И мы пошли. А я с ними. Зачем мне это? Ну, не воткнут в спину Хаясу меч украдкой, это я пригляжу. А от остальных Хаясу, кто знает, наверное, отобьется…
А Нагасиро пошел следом за нами уже без спроса. Никто его не остановил.
Мы вошли в чайный домик.
– Садись, Сарувака, – взгромоздившийся боком за хрупкий чайный столик Коноикэ кивнул на место напротив себя. Сарувака сел. Мы остались стоять.
– Я думаю, ты забыл, кому обязан этим местом? – процедил Коноикэ. – Почему тут стоит твой театр, и стоит без горестей до сих пор? Чьи тут деньги и чья земля?
– Господин Коноикэ…
– Твой выкормыш, несмотря на все, что я для тебя сделал, плюет мне в чашку с рисом!
– Господин Коноикэ, тут не было злого замысла, он просто не знал…
– Мне что, – угрюмо спросил Коноикэ, – на каждой моей девке надо огромную печать поставить: «Собственность торгового дома Коноикэ», как на грузовой барже, чтобы ему заметно стало? Чего он не знал? Как и что устроено в этом мире? Я вон даже сторожа за нею послал! И что? Ты меня слышишь, Сарувака?
Сарувака, вытаращив глаза, пялился на подававшую им чай девицу. Оторвав от нее ошалелый взгляд, он пробормотал:
– Да. Конечно, господин Коноикэ…
– Так… – Коноикэ перевел мрачный взгляд на девицу. – Поди-ка ты прочь, красавица, ты нас отвлекаешь от дел. Вот тебе на заколки.
И кинул в ее бамбуковый подносик с бортиком, в котором она принесла чашки с чаем, увесистый квадратный серебряный бу. Мне чтобы такой заработать целый день потратить надо…
– Ой, вы такой хороший, господин Коноикэ, – сладко выдохнула девица, прижимая подносик к груди, изящно поднявшись с колен и убегая.
– Деваться некуда от чайной пыли, – недовольно пробурчал Коноикэ. – Навел бы ты тут порядок, Сарувака, или это Ставка сделает.
– Так ведь половина дохода от чайных домов идет, – пробормотал господин Сарувака.
– Вот и займись, пока он у вас еще есть. Я тут своего человечка оставлю, ну ты его уже знаешь, вот он стоит.
Мы все разом посмотрели на молчаливо ухмылявшегося мечника с гербами северных князей на рукавах.
– Пускай его на все спектакли. И если поганец твой хоть в какой роли появится – ты от меня уж так просто не отделаешься. Он за этим присмотрит. И он же его, если уж так пойдет, и зарубит.
– Он же мой первый актер…
– А я первый купец в городе. Не гневи меня. В гневе я тяжел и меры не знаю. Твой театр – ты и решай, кто в нем играть будет. Все, устал я. Эй вы все – пошли!
И, тяжело шагая по застеленным татами половицам, Коноикэ покинул чайный домик, и присные его потянулись следом за хозяином.
А мы остались внутри. Сарувака молчал. Мы тоже. Чего уж тут скажешь.
– А он забавный, – произнесла девица с подносиком, кланявшаяся у нашего стола вслед дорогим гостям, пока они выходили.
– А тебе-то что? – прищурился Хаясу.
– А ты опять за свое, Канкуро, – устало проговорил господин Сарувака.
И мы с Хаясу очень сильно удивились, когда девица-подавальщица по-мужски ухмыльнулась во весь рот. И это действительно оказался Канкуро, напудренный и в парике.
– Вижу, я был хорош, – подмигнул нашим открытым ртам Канкуро. – Он мне даже заплатил!
И он похвастался нам своим серебряным бу.
– Ты доведешь нас до гибели, – уныло произнес Сарувака, скорбно горбясь над столиком.
– Вовсе нет! Это будет легендарная история! Как герой-любовник занырнул в нефритовые кладовые богатея за его же деньги! Да весь город будет в восторге.
– Ну что мне с этим делать? – Сарувака в отчаянии охватил пальцами седую голову.
– Как что? – удивился Канкуро. – Спектакль!
– Какой еще спектакль! Да нас по миру пустят! – причитал господин Сарувака. – Что будет? Что теперь будет? Зачем ты натворил такое, Канкуро? Что ты делаешь?
– Я здесь делаю горожан, – хитро подмигнул ему Канкуро. – Простите, батюшка, возможно, мне не хватало вашего отеческого примера.
– Что? – Сарувака в гневе задохнулся. Покраснел, вскочил и умчался из чайного домика прочь, оставив нас позади. Канкуро сладко засмеялся, как бы смущенно загородившись своим подносиком.
Я сделал шаг к нему, наклонился и тихо произнес:
– Недавно из-за вас убили человека, юноша. А сегодня могли убить вашего отца. Полагаете, вас не убьют завтра?
Канкуро замолк. Бросил на меня гневный косой взгляд. Молча встал и ушел, гордо выпрямившись, оставив поднос на столике.
Хаясу промолчал и, тяжело развернувшись, ушел из домика следом.
– Нельзя ничего подобного говорить людям вроде него, – произнес внезапно Нагасиро у меня за спиной. – Это все равно что солнце за тепло ругать.
Я хотел промолчать было, но все же сказал:
– Ему следует быть осторожнее с опасными людьми, иначе его солнце быстро закатится.
Конечно, на этом ничего не закончилось. Люди вроде Коноикэ не сносят обид и не оставляют несведенными счеты. Это противно их деловой натуре.
Вскоре одним поздним вечером, уходя с работы, я услышал на задах театра удары кресалом. Возможно, я не узнал бы этот звук, я не курю, но слишком хорошо он был мне знаком после путешествия в Эдо.
Вынув меч из ножен, я зашел за театр и во вспыхивающих под ударами кресала искрах я увидел лицо склонившегося у стены человека. Вспыхнуло и заколебалось пламя у стены, поджигатель поднял голову, и я хорошо разглядел его лицо.
Я понял, что где-то его уже видел.
Поджигатель вскочил и бросился бежать мимо меня. Я нанес удар, когда он пролетал рядом, и мое лезвие наткнулось на чужое лезвие в темноте. Он скрылся в ночи, отразив мой удар, но, не задержавшись, оставив меня рядом с подожженным им театром.
Я развернулся и глубоко вдохнул холодный воздух.
– Пожар! – закричал я в темноту.
И поднялся страшный шум, и все перевернулось вверх дном. Пока я откидывал ногами от занимавшейся огнем стены театра рассыпавшуюся связку рисовой соломы, из всех выходов под открытое небо с воплями, сбивая друг друга с ног, вывалились все, кто был внутри, – актеры, зрители, служители. Никто не хотел рисковать и задерживаться в охваченном пламенем здании.
Хаясу и его люди, служители сцены в черном, сбежались с баграми к горящей уже во всю высоту стене, начали лихо отдирать горящую дранку от кедровых столбов, которые только дымили, но не горели, сбивали пламя снятыми кимоно, затаптывали угли, плескали на стену жалкие чашки воды из лубяных ведерок. Сбежались какие-то вовсе неведомые люди, помогать. Ночь оказалась затянута дымом и воем люда, ожидающего страшного.
Актеры жались в стороне и не спешили ломать нежные руки на тушении пожара, пялились широко распахнутыми глазами на истлевающее на досках пламя, которое нам удалось усмирить. Господин Сарувака стоял и с громкими щелчками зубов откусывал ногти у себя с пальцев.
Я приблизился к Сарувака, стирая с лица слезы от жгучего дыма, и услышал, как он мычит сквозь искусанные пальцы:
– Это все он. Все он. Он…
Я вгляделся в толпу за его спиной, толкущуюся театральную толпу: в глазах каждого отражался гаснущий пожар. И увидел Канкуро. А потом и подручного Кинокунии Бундзаэмона, того, с заросшим лицом, которого купец звал Бритва. Камисори громоздился за спиной Канкуро, темный, как тень горы. В его тени отразилось пламя на лезвии обнаженного меча.
Канкуро почувствовал мой взгляд, оглянулся и, видимо, все понял. Шарахнулся в сторону от шагнувшего к нему убийцы, а я не успевал, никак не успевал, хотя бежал изо всех сил.
Но внезапно Канкуро показал себя молодцом – неуловимым ударом короткого меча из рукава богатого женского кимоно он отразил приближающееся лезвие и, ткнув вперед, поразил Камисори в широкую грудь. Подскочив, я видел только, как отшатнулся в темноту Камисори, роняя темные капли крови на вытоптанную добела театральную площадь.
Канкуро с коротким обнаженным мечом тыкал лезвием в темноту, слепо тараща ослепленные пожаром глаза.
– Где он? – выкрикнул он. – Где?
– Он бежал, – ответил я устало. – Он не вернется.
Самурай сражен рукой актера. Не ожидал такого увидеть. Даже в театре.
Пожар погасили, не дав ему разгореться.
А вражду актера и купца погасили так же раньше, чем убитые стали лежать на каждом пороге в округе.
Сакуратай все устроил, как ему и полагалось.
И через несколько дней Сарувака одну за другой выложил пять рё на стол в чайном домике, а купец Коноикэ, сидевший напротив, не мигая следил за руками театрального мастера.
– Это доля Канкуро в заработках театра за последний месяц, – объяснил Сарувака. – И он будет работать только на вас до конца лета.
Коноикэ думал всего мгновение:
– Печать моего торгового дома он тоже будет носить на своей одежде все это время.
Сакуратай покосился на Сарувака, тот смиренно вздохнул и согласился.
– Все удовлетворены? – спросил Сакуратай. – Значит, на том и разойдемся.
Чем ему остался обязан Сарувака за устройство этого примирения, я так и не узнал.
Коноикэ, тяжело опершись на скрипнувший столик, поднялся с места и не прощаясь пошел к выходу:
– Камисори, забери деньги, – бросил он, уходя.
Камисори, не глядя на меня, приблизился к столу и, морщась от боли в перевязанной груди, медленно собрал со стола монеты в рукав и ушел, не поднимая на нас глаз. А я и не чаял увидеть его еще раз живым.
Канкуро не был рад решению своего отца.
– Я не сделаю этого! – решительно отказался он. – Вы отдали ему мой гонорар, пусть, но сделать из меня его девку я не позволю.
– Ты сделаешь это, – угрюмо ответил господин Сарувака.
– Не сделаю!
– Сделаешь. Или я от тебя откажусь. Ради тебя самого. Хотя бы жив останешься.
Оба свирепо молчали, безупречно выдерживая невыносимую паузу, как и положено выдающимся актерам.
– Хорошо. – Канкуро, тяжело вздохнув, поклонился отцу. – Я сделаю.
Даже я понял, что только ради общего спокойствия он сделал вид, что смирился.
Представления продолжались, как им и следовало, что бы ни происходило вокруг.
Ставили верную, надежную классику: «Минамото но Ёсицунэ против монаха Бэнкэя на мосту Тысячи мечей», в которой излагалась каноническая версия, где взбеленившийся беглый монах Бэнкэй отбирал меч у каждого ступавшего на мост Годзё и собрал так аж груду в девятьсот девяносто девять мечей. Но тысячным мечником оказался не кто иной, как ловкий юноша Ёсицунэ, наследник древнего воинского рода, прибывший в Киото никому не известным, и на нем-то Бэнкэй и сломался и судьба его навсегда переменилась.
Канкуро настаивал на новом прочтении. Сарувака ругался и запрещал все, что выдумывал Канкуро.
Я иногда пропускал Нагасиро на репетиции. Хаясу мне не препятствовал, видимо, рассчитывая на мое благоразумие.
В один из тех дней меня неожиданно позвал к себе хозяин театра.
– Господин Исава, Канкуро нужно гулять, его голосу полезен свежий воздух. Прошу вас, на него уже покушались, составьте Канкуро компанию.
– Конечно, господин Сарувака.
– И этого кабукимоно, Нагасиро, прихватите. Он может быть полезен.
Мог ли я отказать? Надо ли говорить, как рад оказался Нагасиро? Пожалуй, я мог считать себя теперь вполне отдарившимся за введение меня в это общество.
Наша прогулка началась утром прямо от театра, мы шли до замкового рва и далее уже не спеша прогуливались вдоль широкого, как иная река, рва, поглядывая на затянутые черным мхом огромные валуны на той стороне, составлявшие наклонный вал выходящей к воде крепостной стены.
Канкуро шествовал впереди, похлопывая по ладони сложенным веером. На спине его белого кимоно искусный мастер начертал черной тушью в стиле театральных афиш мускулистых зубастых рогатых демонов, азартно топивших в бушующем море бочки для сакэ с надписью «Торговый дом Коноикэ» на каждой.
Канкуро ни с чем не смирился.
Нагасиро неброско следовал за нами, не собираясь нарушать свой обычай угрюмого молчания даже ради беседы с предметом своего поклонения.
– Ты владеешь малым мечом? – спросил я тогда у Канкуро.
– От вас ничего не скроется, господин Исава.
– Ты где-то учился?
– У отца. Моего предыдущего отца. Господин Сарувака, мой батюшка, замечательный человек и право носить свой меч заслужил, но владеет он им только на сцене.
– Значит, ты происходишь из семьи самураев?
– Воины следуют за Кабуки с момента его появления. Основательница Окуни странствовала с воином Нагоя Сандзабуро. Он принес ей личную присягу на сухом дне реки Камо в Киото в год, когда она впервые выступила перед лицом наместника Ставки в старой столице. И следовал за нею всю свою жизнь. Мне приятно вспоминать, что я происхожу из его рода.
– Понятно, – пробормотал я.
– Нагасиро! – Канкуро обернулся к нашему попутчику, широко взмахнув веером, а я сильно удивился тому, что Канкуро помнит его имя. – У тебя есть мнение по поводу нашей обновленной пьесы?
– Ваша новая роль передает должный дух, – угрюмо, но вежливо произнес Нагасиро, приблизившись к нам. – Раньше ваш Ёсицунэ был комичен, почти смеялся, разделывая беднягу Бэнкэя. А теперь видно, что он герой, несокрушимо следующий своим путем.
– Недавно со мной произошли некоторые напряженные события, и в связи с ними я завел определенно плодотворные знакомства, полезные для создания верного впечатления, – озорно произнес Канкуро, прикрыв рот сложенным веером. – Ну же, господа! Смотрите веселей! Не пристало столь образцовым представителям этого города пребывать в печали, будьте эдокко, получайте радость от своей жизни! Пожары и поединки – это буйные и прекрасные цветы Эдо, его цвет и его вкус! Без них жизнь стала бы невыносимо пресна! Вам ли быть в печали? Все хотят быть такими, как вы, будьте достойны этого признания.
Должен сказать, это было неожиданно. Мы с Нагасиро переглянулись. Я недоумевал, а тот, вдруг белозубо ухмыльнувшись, закинул на плечо красные ножны с мечом, что нес в руке, развернул плечи и с дерзкой улыбкой, широко расставляя ноги, зашагал вперед вразвалочку навстречу почтительно расступавшейся толпе, бросавшей вслед боязливые и восхищенные взгляды, которые я ранее относил на счет нашего спутника-актера.
И я тяжело задумался.
Что? Что это значит? Значит, быть эдокко? Мне действительно оставить прошлое и так же дерзко смотреть вперед, забыть Какэгава и все, что было до того, и жить на этих улицах каждый день как последний, в готовности к смерти? Разве я могу сказать, что это место не по мне? Разве не так и должен жить воин в наши мирные времена?
Я огляделся, и до меня окончательно дошло, я окончательно понял, что уже никуда из этого огромного и недоброго города не денусь. Я допустил, что достиг конца пути, что я действительно умру здесь, может, погибну на этих улицах, в драке, или от огня, или от своей руки. Может, и от голода. Но здесь.
И смирился с этим.
Но вряд ли я полюблю пожары или драки. Я уже не молод для таких молодецких утех.
А ведь и не думал, что старого воина можно научить новым штукам, но театр научил. Научил, как мне жить дальше в этом новом страшном и прекрасном мире, как найти в нем свое место, а точнее – себя.
Надо быть героем своей истории и следовать по ней до конца, каким бы он ни был.
Меня рассчитали концу месяца, как и было уговорено. Господин Сарувака обещал позвать при случае снова, что я благоразумно не принял во внимание, подарил мне кошелек, в который сложил заработанные мной восемь бу – один к одному, все как положено, и это кроме бесплатно просмотренных мною спектаклей без счета.
Служители театра, люди в черном, внезапно поднесли мне на прощание бутылку сакэ в соломенной оплетке. Пришлось ее тут же открыть и налить всем хотя бы по одной. Хаясу на это безобразие только степенно кивнул.
А еще на прощание я получил подарок от Канкуро. Это была свежеотпечатанная черной тушью на желтоватой бумаге афиша, где юноша представал в спектакле о воинах в непривычной роли степенного и медлительного седого воина-старика.
Канкуро все еще продолжал учиться всему у всех и продолжал расширять свои амплуа…
Я подарил эту афишу Нагасиро – он это заслужил. И тот это оценил.
Так настал конец этого странного месяца – и уже пришло время цветения камелий. И я покинул театр, успокоившись душой, готовый жить дальше. В этом огромном городе.
В Эдо.
Глава 22
Цветы Эдо, не из тех, что пахнут приятно
Чего есть прекрасного в столичном городе Эдо? В теплом, буйном, богатом и алчном, строгом и равнодушном городе сёгунов Токугава, запускающем свои каменные пальцы в морской залив, связанном водными путями и огромными горбатыми мостами через забранные в булыжный камень реки и каналы. С огромной крепостью в середине спирали сходящихся к центру каналов. В городе, населенном родовитыми князьями, их гордыми вассалами, блестящими проститутками, банщицами, держателями чайных домов, крепкими рыбаками и лодочниками, носильщиками, грузчиками, строителями – буйным и резким людом портового столичного города. Чего есть прекрасного в нем, самом большом, вольно раскинувшемся городе всех Четырех морей, ну кроме прекрасных видов далекой облачной громады священной горы Фудзи, естественно?
С недавних пор я знал ответ на этот вопрос.
Пожары и драки.
Так положено отвечать настоящему горожанину Эдо – потомственному кичливому и драчливому эдокко и всякому, кто желает за него слыть. Пожары и драки – вот цветы Эдо, и нет в этом городе ничего более прекрасного, горячего и более волнующего.
Ну, может, только театр «Сарувакадза», с его блистательной труппой Кабуки, но об этом судили только те, кто там бывал, а простому люду представление было не по карману.
А покуда все желающие могли наслаждаться цветами города в обоих видах разом. Горел прибрежный рисовый склад, а перед складом кипела добрая драка.
Склад горел в том неясном месте, где Одэнматё уже переходил в Хондзё, или, наоборот, недалеко от уходившего в землю Муцу тракта Ёчу-Дочу. И две колоритные пожарные команды из Одэнматё и Хондзё сошлись перед ним не на жизнь, а на смерть, решая, на чьей земле горит пожар-кормилец и кому его гасить.
Морды били, таскали друг друга за кимоно и воинские накидки, кидали в пыль, били палками и мечами в ножнах. Треск огня и разрываемой одежды, крики дерущихся и напуганных чаек, жар и пот битвы.
Рисовый приказчик только носился между дерущимися и ломал руки, а потом и вовсе упал в пыль, свернулся калачиком и голову закрыл в полном отчаянии.
– Кто побеждает? – спросил я.
– Да вроде наши. Не, пришлые. Да не – наши бьют! – Младший из Хиракодзи, Тогай, болел всей душой за приютивший нас квартал. – Точно наши! Вон погнали этих! Эй! Давай! Молодцы!
Пинками отогнав претендентов, наши пожарные быстро организовались в группы и набросились на расползающееся пламя, а точнее, на сам склад. Бодро растаскивали тлеющие бревна и доски уже завалившейся кровли. Валили тонкие стены. Таскали воду от близкой реки. Удивительное дело: пламя, словно лишившись почвы под собой, осело, потускнело, цвет дыма сменился на белый, и вот его уже загасили, затоптали, засыпали землей, заплескали водой.
– И что? Так каждый раз? – спросил я, впечатленный не на шутку.
– Нет, – ответил притаившийся в тени у стены Сакуратай. – Но случается.
Оживший рисовый приказчик поднял голову, заозирался, вскочил, заметался с новой силой, организуя носильщиков для спасения имущества из тлеющего склада. Народ из окрестных домов, внимательно следивший за тем, не пора ли уже делать ноги, предав родимый кров огню и лишь прихватив с собой самое ценное, начал разбредаться по домам.
Не сегодня.
А пожарные уже с честью отходили с места пожара, отягощенные славой и добычей – обгорелые мешки с рисом на плечах потных могучих мужиков, удалявшихся в глубь нашего квартала, оставляли коричневые дорожки еще необрушенного риса, сыпавшегося в прогоревшие прорехи. Риса они утащили этак на пяток рё.
– А вот так – каждый раз, – произнес Сакуратай, выбил трубку, сунул ее за пояс и степенно удалился от места пожара, сцепив руки за спиной и о чем-то задумавшись.
– Да уж, – хлопнул себя по бокам старший Хиракодзи, здоровяк Хаято, – бурная могла бы выдаться ночка, кабы ребята купцу не подсобили. Долго бы горело. А вы какими судьбами тут оказались, господин Исава?
– Искал работу в городе, опять с нею плохо, – ответил я. – Проходил весь день зря. Возвращаюсь к себе. А тут у нас такое…
– Да. Славно горело, хотя вот дожди только закончились, – согласился Хаято. – А что, почтенный господин Исава? Разделите вечернюю трапезу с нами, я вас приглашаю. Славно посидим!
– Право же, не думаю, что это удобно…
– Удобно-удобно! Вы же нас удон давеча есть водили? Водили. И мы его полночи ели, я помню! Нельзя отдариваться креветками, коли накормлен омарами. Мы вас просим! Очень просим. Не куда-нибудь идем – в «Обанава»! Вас там помнят и любят! Обслужат в лучшем виде!
И я поддался.
В «Обанава» нас действительно встретили замечательно. Посадили удобно, обслужили быстро. Братья набрали всякой вкуснятины, по чайничку сакэ на каждого, и принялись объедаться, словно в последний раз в жизни.
– А выгнали нас со стройки, – радостно объяснил здоровяк Хаято. – С концами. Храмовую кровлю мы вывели, а теперь не нужны мы там, никак. Там нашлось кому и подостойнее поработать. Не, ну, может, мы немного и пошумели где-то, не оказали должного почтения. Побили кого-то. Но повинились же… Эх! С ночлега нас тоже погнали. Вот и наедаемся впрок. Кто знает, что дальше будет? Впрочем, строек в Эдо много, нам хватит. Кушайте, дорогой господин Исава, кушайте.
И я кушал, чего уж там. Нынче особо упрашивать меня не нужно.
Пока я ел, братья с горя усердно напивались. Разменяли уже по чайничку. Да и я за компанию уже изрядно захмелел и не заметил, как явился старый знакомый, кабукимоно Нагасиро, как прошел внутрь, как садился. Заметил его, только когда он уже давно сидел в дальнем углу, опять один, сгорбленный и подавленный, пил не закусывая и о чем-то угрюмо мыслил, подперев тяжелеющую голову рукой. Очаровательная дочка хозяина, мило смущаясь пред его ярким мужеством, дрожащими руками сменила перед ним бутылочку с сакэ – а Нагасиро ее стараний даже не заметил.
Не одни мы напиваемся сегодня с горя.
– Эх, славная лапшичка, – нахваливал Хаято, накладывая себе и обильно наливая. – Славная обжорка. Ну хоть поедим вдосталь. Не нужны мы этому городу, господин Исава. Столько славного народу, крепкие, сильные люди, умные люди, вот взять вас, господин Исава. А в этом городе мы не нужны. Лишние мы здесь.
– Ну что ты, Хаято, – укоризненно покачал я головой. – Это уныние, а уныние не пристало славному мужу. Нужно держаться. Идти дальше шажок за шажком. А там и придем куда-то…
– Славный вы человек, господин Исава, – пробормотал Хаято, со свистом всасывая длинную вермишелину. – Хочется вам верить. Да что там! Верю я вам. Скорее бы вот дойти куда-то…
Так мы и сидели, и за неторопливой беседой и славной пищей все и шло в лучшем виде, покуда не пришла пора служанке сменить выгоревшие угли в жаровне. После сезона дождей все было еще сырое, от земли, как сейчас, под вечер, ощутимо тянуло холодом, вот они и грели воздух в почетном зале.
Только служанка открыла жаровню, как порыв ветра с моря выдул облако горячего пепла и угольков прямо на просушенную стену перед нею. Усыпанная тлеющими огоньками перегородка задымила сразу во множестве мест, а затем разом вспыхнула по всей высоте.
Полыхнуло до самых стропил под кровлей!
Я как сидел с поднятой чашкой, ошеломленно глядя на это несчастье, так и остался сидеть.
Служанка подняла визг. Пламя трещало, сжирая перегородку, облизывая темнеющие стропила крыши. Я под ошарашенными взглядами братьев Хиракодзи бездумно выпил чашку, поставил ее на стол, поднялся, скомандовав:
– Все на выход. Не толкаться. Спокойно. Все выйдем!
Народ рванул к выходу, сгрудился с воплями, запутался в занавесях, а самые прыткие сигали в окна. Женщины вопили. Нужно было что-то делать.
– Хаято! – крикнул я. – Оттащи этого малого, он всех держит! Тогай, сорви занавес!
Народ вывалил наружу через расчищенный нами проход, мы вышли последними. На улице была уже ночь. Братья, перепуганные до обильного пота, тем не менее держались хорошо, не бежали. Храбрецы. А может, их бодрило выпитое сакэ.
На улице я оглянулся – огонь пожара еще колебался внутри харчевни, еще не вырвался наружу. Дым валил из-под кровли. Толпа сгрудилась вокруг, громко вопя и стеная.
– Там! – поднялся крик. – Там кто-то остался внутри!
Дочка хозяина подбежала к входу, но не решилась войти – кричала и ломала руки:
– Господин Нагасиро! Пожар! Выходите! Ах! – и, сомлев, повалилась на руки подскочившего отца, оттащившего ее от разгорающегося огня под кровлей.
Нагасиро действительно сидел как сидел за столом в глубине харчевни, не двигаясь, черный силуэт на фоне огня, в белом смертном кимоно, и было ясно, что не собирается выходить. Люди ахнули разом, осознав это. Словно горячая волна подтолкнула меня вперед.
– Господин Исава! – услышал я позади выкрик малыша Тогая, но не обернулся. Некогда было.
Я вошел под горящую крышу «Обанава», внизу было еще не так жарко – все уходило к высокой крыше, по которой пламя текло как вода, не находя выхода к небу. Я шел по залу, огибая столы, под подошвами хрустела битая посуда, а на затылке, потрескивая, курчавились волосы.
– Нагасиро, – произнес я, наклоняясь над его столом. – Хватит на сегодня. Пора домой.
– У меня нет дома, – глухо пробурчал Нагасиро, едва не повалившись в чашку с дайконом. Я подхватил его. Нужно не спешить, не давить. С этим дюжим молодцем я один не справлюсь – отсюда он уйдет только сам. Убедить. Уговорить.
– Нагасиро, сынок, – произнес я, обнимая его широкие плечи. – Хватит на сегодня. Уже ночь, пора идти спать. Видишь – никого уже нет. Разошлись все давно. Идем и мы, а?
Нагасиро поднял на меня красные, пропитые глаза, слезившиеся от дыма, и если и увидел что-то, то явно не меня:
– Отец, – прошептал он, хватая меня за рукава, – прости меня…
– Пошли, сынок, – проговорил я.
Я поднял его с циновок, он не забыл подхватить меч, молодец, и мы побрели к выходу. Пламя пригибало нас к полу. Позади нас на стол Нагасиро посыпались первые головни с проваливающейся кровли.
Я вывел Нагасиро из жара в вечерний холод, его тут же кто-то подхватил, когда он, накренившись, вывалился из моих рук.
Тогай и Хаято, верные братья, сразу подскочили ко мне:
– Ну что там, господин Исава? Ну вы даете, господин Исава! Я уж думал, вы не выйдете! Как горит, господин Исава!
– Горит, – отозвался я. – Хорошо горит, но кровля еще не просохла после дождей, держит. Горит только в почетном зале, если крышу обрушить, может, и погаснет. Пожарных позвали уже?
– Да кто ж его знает, может, и позвали…
Хозяин «Обанава» вывернулся из темноты, бросился ко мне, вцепился мне в руки, как и услышал-то мои слова в таком гомоне…
– Господин Исава! Спасите мое заведение, молю вас! Вы такой храбрец, вы сможете! Всю жизнь буду за вас молиться! Всю жизнь бесплатно кормить!
– Оставьте, милейший, – отцепил я его руки. – Ну конечно, я сделаю все, что могу, это мой долг.
Пьяный был, показалось невесть что, какой там долг, кто мне эти люди? Но вот сказал сам, никто за язык не тянул…
– Там стропила, плетенные по-южному, – буркнул хмурый малыш Тогай. – Мы б могли такие разобрать, да инструмент нужен, балки выбить да колья сломать.
– Вот тебе инструмент, – ответил я, отбирая у стоявшего рядом каменотеса бронзовый лом.
– Побыстрее бы! – крикнул здоровяк Хаято, азартно подскакивая к горящему дому, заглядывая внутрь и снова отскакивая. – Там бочка сакэ в рост человека на заднем дворе, огонь дойдет – до неба полыхнет!
– Лестницу! – крикнул я в темноту. И доставили лестницу. Бревно с вырубленными выемками для ног.
– Кувалда есть? – крикнул Хаято в темноту, и из толпы ему подали деревянную кувалду, всю в каменной крошке – кто-то с работы шел с инструментом.
– Полезли, – скомандовал я, когда все разом поднесли лестницу к краю крыши харчевни. И мы полезли.
По верху порывисто тянул ветер. Доски кровли нагрелись и шевелились, в стыки сочился белый дым. Но Тогай с Хаято управились быстро, сбили край кровли с несущего столба, и вся крыша осела и перекосилась прямо под нами. Чуть сами не повалились вместе с нею.
– Нужно теперь вторую опору сбить, и все рухнет! – прокричал мне на ухо Хаято.
– Давай! Мы с Тогаем будем лестницу у столба держать!
Хаято кивнул и полез вверх. Там он, ворочая ломом, своротил кровлю, и с грохотом и скрежетом она обвалилась вниз, подняв облако пыли и искр. Мы едва не грохнулись следом, с трудом удержав лестничное бревно опертым на столб.
