Текст книги "Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Богуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Глава 10
Убийства в бамбуковой роще. Канон о том, что вынимая меч, не заботься о том, как вложить его в ножны…
Действительно, повзрослеть мне довелось в день, когда были убиты четырнадцать человек.
В нашей тихой округе давно не убивали разом столько народу. Ничто не предвещало беды, когда мою сестру сговаривали замуж.
Все было чинно, благородно. Но затем наши земли сотрясло очередное землетрясение и в нашей жизни уже ничего не успокоилось…
Вскоре после полудня земля всколыхнулась и ушла из-под ног, я упал на вытоптанную землю двора, земля тряслась у меня под щекой, и я видел, как скакали на плоских камнях концы деревянных свай под полом дома.
День был занятой, дома никого, и поэтому у нас никого не зашибло. И сам дом устоял, только немного расползлась солома на крыше, пришлось звать соседей поправлять.
Все минуло почти без последствий, все успокоилось. Только у нас в семье уже больше не осталось покоя.
Деньги, вырученные за продажу запрещенной книги, потратили на приданое и свадебный пир.
Незадолго до свадьбы до наших мест дошла весть о падеже скота во всех окружающих землях. А вскоре напасть добралась и до нас. Волы, грустно моргая, ложились на землю и уже не вставали, лошади кашляли и высыхали на глазах. Вскоре во всей земле не осталось ни одной вьючной повозки. Все тягловые животные вымерли.
Я слышал, как мой дед сказал моему дяде:
– Не ко времени эта свадьба. Отказаться бы.
И сам тяжело закашлялся.
– Как мы можем? – угрюмо спросил дядя, и было понятно, что никак. Что следует идти до конца.
Мацуда тем временем натаскивал меня на обращение за столом как борзую собаку.
Мало-помалу труды моего учителя дали свои плоды. И через месяц на свадьбе моей сестры я выглядел вполне пристойно.
С угощением в руках я не вызывал открытых толков родственников со стороны жениха. Жених сестры мне не понравился, как не понравился бы любому мальчишке на моем месте, он был низкоросл и не обеспечен, но держал себя настолько снисходительно, словно оказывал нашей семье неимоверное благодеяние. Впрочем, так это и было, а приданое сестры оказалось не слишком богатым.
Он был достаточно снисходителен, чтобы почти на равных посмеяться с мальчишками, среди которых был и мой младший брат, а со мной он не перекинулся, кажется, и словом. Так, бросил пару раз в мою сторону косой взгляд. Я тоже не обременял его своим обществом.
Мы проводили сестру в ее новый дом в деревне за пять ри от родительского дома и начали жить дальше.
Вскоре я получил свою взрослую прическу. Мацуда обрил меня в обществе деда и дяди, мне налили сакэ, которое я не помню как выпил, и вообще тот день не закрепился у меня в памяти, потому что с гор в долины тянулись голодные и больные беженцы и мы с дедом все дни проводили на деревенской заставе, где беженцам давали отдохнуть, их поили, но не кормили, потому что нечем было. Их отправляли дальше.
– Уходите, – сказал мой дед старейшине неприкасаемых, всей деревней явившихся к нам на порог и на коленях умолявших о малости пищи. – Пейте воду и уходите.
– Дайте нам поесть… У нас есть деньги.
– У нас деньги тоже есть, – угрюмо отозвался дед.
Старейшина неприкасаемых, часто кашляя, выпил воды и передал ковшик назад, в нестройную толпу нелюди. Дед потом этот ковшик приказал сжечь. А к вечеру он уже слег сам…
Дед подхватил ту самую потливую лихорадку, что в три дня свела его в могилу.
Мой мир остановился, накренился и рухнул.
Вскоре после похорон Мацуда подошел ко мне, когда я не чуя ног вышел из храма с поминальной службы.
– Ты понимаешь, что теперь все переменится? – спросил он. – Что ничего не будет как прежде?
Я понимал.
Место деда унаследовал дядя, как старший в семье. И теперь мой младший брат будет полностью законным наследником. А я… А я теперь совсем никто.
– Я поговорю с твоим дядей, – пообещал Мацуда. И, видимо, поговорил, так как продолжал жить в бамбуковой роще. Но никаких приказов мы больше от главы дома не получали. Казалось, про нас вовсе забыли. Хотя, возможно, так и было. В деревню пришел голод, и всем было не до нас…
Я проводил дни, занимаясь то тем, то этим по хозяйству, ели мы то, что подавали нам из большого дома, а было этого очень немного. Я не мог найти себе применения. Мацуда меня к себе не звал, незачем было. Я точил короткий меч, доставшийся мне от деда, так часто, что мог, казалось, переточить его целиком в бесполезную металлическую пыль.
А однажды глухой осенней ночью в дом ворвалась избитая воющая сестра, разбудила всех и, рыдая на руках матери, рассказала, что муж ее разоблачил и выгнал из дома.
Ей подходила половина срока беременности, и она собиралась шить одежду для ребенка, вставляла нить в иголку и все никак не могла попасть, потому взялась за нее левой рукой и вставила, а муж это заметил и озверел. Он бил ее, пинал ногами, кричал, что так и знал, что ему подсунули порченый товар, что слухи ходили и братец ее такой же урод и что хочет подсунуть ему своего подкидыша такого же. Кричал, чтобы она убиралась, выкинул ее на улицу. А потом напился и уснул.
Я слушал все это, леденея от ярости и отчаяния.
– Кто еще слышал это? – спросил я.
– Да все! Вся улица! Это все из-за тебя! Ну что тебе стоило выучиться, как все? А теперь меня муж из дома выгна-а-ал!
Я дождался, пока женщины не уснут, снял подаренный дедом короткий меч с подставки в почетной нише, а другого оружия у меня никогда и не было, и выскользнул из дома.
Пять ри я прошел в полной темноте, совершенно один, с коротким мечом за поясом. Напасти обходили меня стороной, наверное, в тот момент на той дороге я был самой большой напастью.
Зачем я туда пошел? Не знаю. Может, хотел сделать хоть что-то, что угодно, чтобы исправить хоть самую малость…
Я нашел уже бывшего мужа сестры, одного, совершенно пьяным в его доме.
– А тебе чего здесь надо, тварь косорукая? – успел тот спросить, прежде чем я зарубил его одним ударом из ножен. Зарубил ранним прохладным утром на пороге его собственного дома. Даже сам не понял как. Бездумно. Хладнокровно, один на один. Без свидетелей. Так же бездумно я стряхнул кровь на пол с лезвия меча, взмахнув левой рукой, вложил меч в ножны и немедленно покинул деревню, вернувшись домой под утро, никем не замеченный.
О том, что я приходил, никто там так и не узнал.
Дома, уже под утро, меня встретила сестра, а мать ушла в большой дом просить еще риса для моей сестры.
– Где ты был? – прошептала она, что-то выглядывая в моем лице.
И я сам не понял, как признался:
– Я убил его.
– Что? – поразилась сестра. – Как ты мог? Нет! Ты же косорукий. Ты просто не можешь… У тебя меча даже нет!
Я протянул ей руку с раскрытой ладонью, как когда-то учитель мне.
– Что? – не поняла она. – Голыми руками?
– Игла в вате. Падающее дерево. Корень из земли.
А она надеялась, что еще примирится с ним. Вернется к нему. Я уже ничего не мог ей объяснить.
Сестра убежала прочь. На улице она наткнулась на возвращавшуюся ни с чем мать, и та остановила рыдающую сестру и вернула в дом. Ни я, ни сестра ничего матери не рассказали.
Мать в тот вечер легла рано, и я знаю почему – она отдала свою долю сестре и очень устала.
Весть о том, что муж сестры убит этой ночью неизвестным, дошла до наших мест к вечеру следующего дня. Тогда же выяснилось, что никто не заметил, как сестру выгнали из дома, в деревне был праздник местного божества, все были на площади у святилища. Все решили, что муж отослал ее на время праздников к матери, дело-то обычное… Теперь она была почтенной вдовой, беременной законным ребенком. Родители и родственники мужа обещали позаботиться о ней и ее дитя, когда оно родится.
Власти в той деревне начали расследование убийства. Очень быстро стало понятно, что след на полу от сброшенных с лезвия меча брызг крови мог оставить только человек с леворукой техникой. А такой в окрестностях был известен только один.
Я был дома. Сестра глухо рыдала, мать поседела за эти дни, даже смерть деда не вызвала в ней таких перемен. Я смиренно ждал, когда за мной придут, и потому не удивился, когда услышал на улице шум множества шагающих ног и звон военного железа.
Но шум как приблизился, так и удалился, а никто не врывался в дом и не бросался меня вязать.
Я вышел из дома и понял, что пришли не за мной. А за мастером меча без большого пальца на правой руке. Я бросился следом за прошедшим отрядом через лес, по узкой тропинке к заброшенному храму, но, когда примчался туда, все было уже кончено.
Тела зарубленных стражников лежали в храме и снаружи. Мацуда сидел среди брызг крови на деревянном полу храма и, тяжело дыша, истекал кровью из десятка рубленых ран.
– Он назвал меня леворуким калекой, – усмехнулся старик кровавыми зубами, когда я бросился к нему. – Мне показалось это хорошим поводом дать понять ему, кто он сам есть на самом деле.
– Учитель! – выкрикнул я в отчаянии. – Простите меня! Это я убил мужа моей сестры!
– Ну а кто еще это мог быть? – Старик выплюнул кровавый комок изо рта. – Только ты, глупец. Не будет тебе моего прощения. Тебя ждут демоны в аду. Но не им решать, когда ты к ним отправишься. Ты мой ученик. Мой единственный ученик. И умрешь не раньше, чем передашь наше мастерство дальше.
Левой рукой он протянул мне свой меч, полностью залитый липкой кровью десятка человек.
– Возьми… – прошептал старик. – Отруби им мою голову. Вложи меч мне в руку. Достойная смерть после достойной битвы. Я и не ждал уже…
Рыдая, я взял меч учителя, встал у него за спиной и, дождавшись его сигнала, отрубил его седую голову ударом слева. Голова отпала, тело осталось сидеть в луже крови, а я, вложив меч обратно в его левую руку, покинул храм. На этот раз я был осторожен, уходя лесом, вдали от тропы, и никто так и не узнал, что я присутствовал там.
А слухи об этом деле разносились просто чудовищные, что обезглавленный мечник преследовал своих убийц по всему лесу, убивая их одного за другим. Бамбуковую рощу с тех пор обходили стороной.
Никто так и не связал меня с этими событиями, никто не знал, что произошло, кроме моей сестры.
Мать схоронили с началом зимы. А ребенок родился вскоре после Нового года. Сестра не желала видеть меня и показывать мне ребенка. Она молчала и не говорила ничего, но я понимал, что она знает. Жили тяжело, помощью родственников прежнего мужа. У нас не было риса положить ребенку на язык в его сороковой день.
Тем временем к нам начала поступать помощь из более богатых мест. Да и семенной рис удалось сохранить, и по весне засеяли все поля, что позволяло надеяться на хороший урожай.
А к лету сестру уже снова сосватали за двоюродного брата убитого, в ту же деревню, и уже к осени она снова вышла замуж, хорошая работящая плодовитая жена без больших достоинств, но и без недостатков. Жила она с мужем, как я знаю, как могла счастливо.
Я тем временем сдал экзамены, но должность мне так и не дали и даже не обещали.
Я жил один в одиноком доме. Впереди меня не ждало ничего. Поэтому, когда на юге на острове Девяти Провинций восстали христиане, я увидел в этом свою возможность и ушел на войну вместе с армией князей, отправленных туда приказом Ставки.
Больше я в родную деревню не возвращался.
Я потерял всех. У меня не осталось ничего.
Глава 11
Три самурая. Сказание о завтраке под обстрелом
Путь к войне лежал по дороге из непролазной грязи. В грязи тонули двухколесные повозки, увязали волы и лошади, голые носильщики теряли ящики и сами падали в грязь. Вся эта нестройная толпа, исхлестанная холодным дождем, брела куда-то на юг, и быть ее частью не хотелось.
На войне оказалось мерзко. Куда более мерзко, чем можно было ожидать. И война оказалась явлением нестройным и хаотичным, совсем не тем, что мне было нужно, там не было ничего, за чем я туда явился, – ни свершений, ни поводов показать себя. В первую очередь это были поводы себя уронить и в себе разочароваться.
Все время хотелось есть. Я было прибился по пути к отряду земляков, пехотинцев, следовавших за господином, ускакавшим вперед, нес котел с водой, помогал построить лагерь и заслужил чашку просовой болтушки на ночь, добрые люди, но утром они собрались и ушли, оставив меня спящего у прогоревшего костра, и было страшно обидно проснуться вновь одному, брошенным.
Могли бы и ограбить, но что у меня брать, кроме источенного короткого меча? Я сбежал на войну вовсе не подготовленным. Но обратного пути не было, я переплыл пролив, ступил на берег острова Девяти Провинций, и мирная жизнь осталась на том берегу. А я был уже здесь. Я не мог вернуться, как не мог родиться обратно.
Теперь я не пытался оказывать непрошеные услуги, блюл себя и свое достоинство, шел по краю дороги, где было не так истоптано и изгажено, собирал еще не сорванные ягоды, подбирал объедки в оставленных лагерях, искал чистые родники в лесу.
Я не был готов отбирать еду у крестьян в придорожных деревнях, как поступали многие, но я уже не гнушался подобрать там что-то брошенное другими грабителями. Так я обзавелся тыквенной флягой для воды, куском конопляной веревки, горстью несваренного риса, парой сухих корней белого дайкона и застиранным платком-фуросики, куда сложил весь этот небогатый скарб. А также подобрал тяжелую палку – отбиваться от деревенских собак. Хорошая была палка, увесистая, слегка изогнутая. Почти как меч.
Я не удивлялся, что заметившие меня крестьяне, собиравшие в лесу хворост, бежали, едва меня завидев. Для меня это было к лучшему, как я теперь понимаю.
А люди, двигавшиеся со мной в одном направлении, не вызывали желания взять с них пример, а скорее вызывали сомнения в выбранном направлении. Уставшие, злые, нетерпимые, вороватые, бесцеремонные, равнодушные.
И чем ближе к войне, тем становилось мрачнее, разореннее, и запах тления становился различимее. И приближаясь к войне, я словно медленно погружался в этот дух и сам им пропитывался.
Но чем ближе к войне, тем больше в идущей к ней толпе недовольных, опасных людей проявлялась сила, собравшая сюда их всех. Появлялось больше личных флагов, на холмах стояли конные разъезды, по дороге, расплескивая грязь и расталкивая людей, гнали лошадей вестовые в доспехах, и никто не смел преградить им дорогу.
Я с завистью смотрел им вслед, многие были младше меня. Но им больше повезло с местом рождения и семьей.
Карма. Живи, с чем родился.
И вот здесь, на этой грязной дороге на войну, я и встретил старика Такэдзо.
В ту пору ради пропитания я совершил несколько деяний, о которых и сейчас не хочу рассказывать, но самое постыдное, о чем мне и сейчас тяжело вспомнить, это несколько бронзовых монет, затоптанных в грязь во дворе ограбленного бродягами маленького буддийского храма, которые я поднял. Я бы не решился ни на что подобное в святилище местного бога, опасаясь мести божества, но тут я не вернул эти несчастные монеты в ящик для пожертвований, а унес с собой в надежде на бесконечную благость Будды, на которую, возможно, уповали предыдущие грабители.
И видимо, это она и была, бесконечная милость, ведь именно с этими монетами я решился войти в придорожную корчму, охраняемую от разграбления проходящими войсками флагом Мацукура, правящего князя этих земель. И именно в этой корчме я встретил старика Такэдзо.
Уже на входе я услышал:
– У старика деревянный меч, чего ты боишься? Он платил серебром, не пропьет же он все здесь. Нужно только его дождаться.
Это довольно громко шепталась пара ободранных пехотинцев с мечами на скамье рядом со входом. Я вошел в корчму прежде, чем они недовольно обернулись, уловив, что их слышат.
Внутри я еще не увидел того, о ком они говорили, а он уже видел меня.
– Кого я вижу! Какая редкость в наше время встретить человека с деревянным мечом! Да вы еще и обоерукий, судя по развитию кистей рук, восхитительно, большая редкость в наши времена! Присаживайся сюда, юный собрат, нам нужно обмыть столь радостную встречу!
Я был озадачен его напором, но приблизился.
– Прошу тебя, садись. Эй, на кухне! Повтори все для моего гостя!
– Я боюсь стеснить вас… – промямлил я.
– Да брось и садись. Стеснять здесь могу только я. Садись же.
Я сел.
А он усмехнулся в седеющие усы и бросил:
– В свое время я тоже сбежал на войну. Не с деревянной палкой, конечно, нет. Так что просто не мог тебя упустить, отважный молодец. Что это там у тебя? Лиственница? Да, доступно, отважно и неосторожно, разлетится от первого же удара по достаточно крепкой голове. Я предпочитаю красный дуб. Говорят, черное дерево просто бесподобно, но тяжеловато, на мой вкус.
Под эту болтовню он впихнул в меня порцию риса, кусок жареной рыбы и три чашки сакэ. Меня, конечно, развезло, и я ему все рассказал, конечно. Ну, почти все…
Не могу поручиться, что он слушал меня хоть как-то внимательно, но поддакивал и подливал. А на словах о злоумышленниках у входа он прямо оживился:
– Так ты говоришь, Бэнносукэ, парочка этих грабителей ждет меня у входа? Как славно! Вечер наливается красками! Идем, мы же не можем заставлять их ждать вечно! Они могут замерзнуть и уйти! Меня, кстати, в юности тоже Бэнносукэ звали, чтоб ты знал. Прямо как тебя.
– А как вас зовут теперь, почтенный?
– Зови меня старик Такэдзо. В самый раз будет.
С тем мы вышли под темнеющее небо.
Парочка на скамейке уставилась на нас, веселых и пьяных, а затем вскочила, испуганно оскалившись.
– Эти, что ли? – невежливо ткнул в них пальцем старик Такэдзо. – Гм!
Он окинул их пытливым взором.
– Так, ну вот этот мелкий сам сбежит, а у здоровяка есть дурацкая манера выставлять локоть вперед при замахе мечом, тут-то его нужно брать. Ничего особенного.
Упомянутый здоровяк утробно зарычал, вытаскивая свой меч, он возился так долго, что даже я в своем хмельном состоянии заждался. И он действительно по-дурацки выставил локоть, задрав руки с мечом над головой, и когда Такэдзо, ткнув пальцем, рявкнул: «Бей!» – я совершенно бездумно выдернул свою палку из-за пояса и ударил. Палка и рука здоровяка сломались одновременно. Здоровяк, выронив меч, подхватил свою повисшую руку и с воем умчался в темноту, туда, куда уже умчался его приятель.
– Куда? – возмущенно воскликнул старик Такэдзо. – А поговорить?
Но они не вернулись.
– Меч-то какой убогий. – Такэдзо повертел в руке подобранный меч здоровяка. – Ума не приложу, как ты с ним будешь обходиться. Ножны-то сбежали!
Он обернулся, прищурившись, с мечом в руке, когда из темноты выступили несколько вооруженных воинов в лаковых доспехах. Первый среди них, фактически юноша, едва-едва старше меня, с серебряным полумесяцем на шлеме, окинул нас внимательным взглядом и внезапно, сняв шлем, низко поклонился Такэдзо:
– Я рад вас видеть, почтенный господин…
– Сэммэй Такэдзо мое имя нынче, – перебил его старик, и молодой воин удивленно приподнял бровь.
– Как вам будет угодно, господин Сэммэй. Рад встретить вас в полном здравии и расцвете сил.
– Вы знаете меня? – заинтересованно спросил старик Такэдзо.
– В доме моего отца в почетной нише хранится одна из ваших работ тушью в дзэнском духе, выполненная в технике одного движения кисти.
– Вот как! – довольно усмехнулся Такэдзо. – Это очень приятно, не скрою. Как мне звать вас?
– Зовите меня господин Садовник, раз у нас вечер прозвищ. А как мне звать вашего… ученика?
– Ну да, ученика, – старик Такэдзо ухмыльнулся, хлопнув меня по плечу. – Напиваться он отлично у меня научился! Бэнносукэ его имя! Совсем как меня звали в детстве.
– Я помню, – поклонился молодой человек. – Очень рад.
Я тоже был рад, особенно тому, что Такэдзо походя сунул мне доставшийся нам меч, буркнув, что такими вещами он давно не пользуется, а мальчишки такое любят. Господин Садовник пригласил нас отужинать, мы согласились и продолжили хмельной вечер с новыми силами.
Палатка господина Садовника располагалась в границах полукольца, которым наши войска окружили занятый христианскими мятежниками замок Хара, стоявший на далеко выдававшемся в море мысе. Я видел огни на его высоких обложенных огромными скалами валах. Там были уже враги, но я был уже слишком пьян, чтобы как-то осознавать происходящее. Общество было отличным, у меня был свой меч, который я завернул в платок, чтобы не порезать руки, мне наливали и давали закусить, а ничего в тот момент другого мне было не нужно.
Мы закусывали, выпивали, подавал молодой человек, военный слуга господина Садовника, сидели на брошенных наземь циновках у подноса, поставленного на ящик для доспехов хозяина, очень по-воински, весьма по-походному, без излишне утомительной заботы об этикете, как подобает воинам в походе.
А после того как Такэдзо объявил, что это самая лучшая пирушка во время осады, а он-то может судить, он участвовал в обеих осадах Осаки, меня от него стало вовсе не отогнать! Я желал знать об этих осадах все!
После мы обсуждали возможность ответного удара по гнезду христианской ереси, по Филиппинам! Такэдзо авторитетно утверждал, а господин Садовник подтвердил, что такие планы у Ставки есть и эта война покажет, как скоро это удар будет нанесен.
Мне кажется, я никогда больше не был более счастлив, чем в эти несколько часов абсолютной свободы, когда я мог быть кем хотел и мог делать что захочу. Ни до, ни после обстоятельства никогда не складывались так, что именно я решал, что буду делать в сей миг, а что в следующий, меня распирала вседозволенность, утраченная в раннем детстве, и это было восхитительно! Казалось, я мог все и был всем, это застолье и эта беседа могли продолжаться вечно, как пир богов.
Не знаю, какой вклад внесла война во вкус этого пиршества, может быть, тяги к неповиновению троих присутствующих было более чем достаточно.
Время от времени молодой человек, прислуживавший нам, покидал палатку, там его выворачивало, но он возвращался бледный, но решительный. Старик Такэдзо посочувствовал его горю, на что господин Садовник заметил, что по сравнению с тем, что было с ним в пути, юноша чувствует себя неплохо. Это сейчас он извергает воду из верхней половины тела, а в пути было наоборот.
От оценки местного сакэ перешли к обсуждению завозимого сюда из царств южных варваров вина – ягодного напитка, который я еще не пробовал. Узнав это, господин Садовник велел подать к столу этот ягодный напиток, и мы его пробовали сами и напоили слугу – старик Такэдзо рекомендовал в качестве лекарства от расстройства желудка. И так мало-помалу напились до утраты чинопочитания и связности речей, которые все тянулись и тянулись, и прервал их только резкий вой раковин – боевой сигнал, прозвучавший в ночи.
– К оружию! – воодушевленно воскликнул старик Такэдзо. И это было достойным завершением замечательного застолья.
Я схватил меч, господин Садовник поднялся из-за стола, опершись на взятое копье, а старик Такэдзо уже кричал нам с улицы, что осажденные изволили атаковать нас сами!
На улице предутренняя туманная тьма, разорванная светом факелов, звон мечей и крики дерущихся где-то совсем рядом. Холодный и сырой воздух омыл лицо, протрезвляя. Господин Садовник строил своих воинов и слуг в жидкую линию, а старик Такэдзо, возбужденно раздувая ноздри, вдыхал сырой запах битвы.
– Они уже рядом, – возбужденно предупредил Такэдзо.
И на нас напали!
Они вынырнули из белой тьмы с белыми флагами за спинами, а на флагах черные кресты! Крестоносцы! Они врезались в наш ряд, заскрежетали доспехи о доспехи, все заорали разом, и я заорал, молотя мечом по плоским шлемам нападавших, напрочь позабыв все, чему меня учили. Господин Садовник колол через головы своих воинов, а старик Такэдзо вдруг повернулся влево и ударом деревянного меча в лицо остановил первого из обошедшей наш короткий строй кучки людей. Он подбросил своей деревяшкой меч другого и полоснул его по горлу коротким мечом, раскроил голову еще одному, а там уже подоспели я и господин Садовник и, орудуя своим оружием, как женщины иглами, остановили прорыв сбоку, едва не обернувшийся гибелью каждого из нас.
Нападавшие кончились, мы стояли, тяжело дыша, пялились в непроглядную тьму, где выла, каталась и трещала мечами о доспехи невидимая толпа. Господин Садовник встал из-за стола в доспехах, но без шлема, и теперь вытирал пот из-под взмокшей налобной повязки.
Наши раненые начали просить о помощи. Господин Садовник выделил пару слуг им в помощь.
Потом мимо нас, едва не по нам, во тьму проскакала бесконечная конная лава, ожившая тьма в доспехах, где-то впереди многоголосый вопль дал нам понять, что она достигла цели.
Потом мы стояли там, ожидая неизвестно чего до самого рассвета, когда солнце осветило равнину разгромленного ночным нападением лагеря. На стенах замка ликующие крестоносцы поднимали белые флаги с черными крестами и палки с отрубленными головами, прихваченными из нашего лагеря.
Господин Садовник отправил гонца в расположение командования выяснить ситуацию и получить приказы.
Гонец вернулся через час.
– Командующий князь Итакура убит, – сообщил нам господин Садовник. – Наши потери ужасны. Сотни убиты во сне. Еще тысячи разбежались по лесам. Если бы не всадники, не знаю, чем бы все кончилось. Что будет, непонятно.
– Если они вытворяют такое на голодный желудок, то что будет, если их накормить? – не на шутку задумался старик Такэдзо.
Словно в ответ со стен замка доносились ритмичные выкрики, песни и радостный смех.
Мы уныло молчали.
– Я хочу испортить им настроение, – неприятно оскалившись, бросил старик Такэдзо. – Это просто оскорбительно! Нужно испортить им настроение.
– Что, сэнсэй? – удивился я.
– Они прервали мой ужин, – поморщился Такэдзо. – Эти крестоносцы. Будет справедливо, если я испорчу им настроение за завтраком. Я намерен вкусить первую пищу этого дня у них на виду, чтобы им их голодные животы в узел скрутило!
– Это опасно, сэнсэй.
– Мы здесь именно для этого!
– Это безрассудно, почтенный Сэммэй. Нас просто расстреляют, – рассудительно заметил господин Садовник.
– Это как раз весьма рассудочно. Голодному со сна тяжело прицелиться. Мы почти ничем не рискуем.
– И все-таки я возьму с собой десяток лучников, – проговорил господин Садовник.
Так все и решилось. И мне довелось поучаствовать в знаменитом Завтраке у рва, который все уцелевшие участники не без гордости вспоминали всю оставшуюся жизнь.
Мы прошли через лагерь, в котором соратники уныло собирали убитых, старик Такэдзо шел первым, зубасто кланяясь всем встречным, господин Садовник с копьем наперевес, я шел следом со стопкой вложенных друг в друга походных столиков для перемен блюд, а затем слуги с провизией и выпивкой, заботливо согретой в бамбуковом ведерце с горячей водой.
Мы опять были абсолютно пьяными, потому что Такэдзо уговорил нас выпить по одной-второй-третьей на дорожку. Иначе мы могли и не пойти.
Всяк в лагере, увидев нас, бросал то, чем занимался, и провожал нас недоуменным взором. А потом шел за нами следом. Когда мы достигли передовых рогаток, только восстановленных после ночной атаки, за нами тянулась уже изрядная толпа.
Такэдзо без лишних слов перебрался через рогатки, выбрал на краю сухого рва место, не слишком плотно утыканное стрелами и не слишком сырое от пролитой крови, где мы и расположились на брошенных циновках. Я расставил столики, слуги расставили на столиках чашки с рисом и дайконом. Потом открыли жареную по-походному, с дымком, рыбу, и даже у меня заурчало в животе от восхитительного аромата. Господин Садовник всегда ценил хорошую кухню.
Веселье на стене разом оборвалось, когда там учуяли этот потрясающей силы аромат.
Над валунами стены показались нестриженые, лохматые головы, и все как один с голодными яростными взглядами.
Я мгновенно протрезвел и понял, что нам конец. Тут мы теперь все и останемся.
– Ну, начнем, пожалуй, – произнес удовлетворенный произведенным впечатлением Такэдзо и налил господину Садовнику, тот, как положено по вежеству, налил мне, а я – старику Такэдзо.
Во всеобщем молчании мы выпили по первой. Старик хищно щелкнул палочками и взял первый кусочек рыбы.
– Три перемены! – возвестил он. – Три перемены блюд, иначе решат, что мы пришли на праздник сытыми, а это невежливо.
Осажденные были так поражены, что мы успели доесть первую перемену, нисколько не пострадав.
Но как только мы перешли к вареным гребешкам, стрела со стены едва не выбила чашку из руки старика Такэдзо.
– Приступайте, – скомандовал своим лучникам господин Садовник, не отнимая ото рта поднесенную чарку, и выпил под щелканье тетивы.
Вторая перемена пошла под посвист стрел.
– Все-таки лучнику следует хорошо питаться, – Такэдзо задумчиво выдернул стрелу, пришпилившую его рукав к циновке. – Иначе он становится бесполезен.
Стрела расколола блюдо с третьей переменой прямо у меня в руках.
– Полагаю, это ясный знак, – произнес господин Садовник, – что нам пора покинуть это пиршество.
– Как можно! – возмутился Такэдзо. – Еще рано! А как же моти со сладкой бобовой пастой? Я настаиваю!
Его слова были полны таким детским возмущением, что мы невольно рассмеялись.
А вокруг уже шло настоящее сражение.
Свидетели нашей трапезы, что пришли вслед за нами ко рву, уже сами стреляли из-за рогаток, и собравшаяся на стене замка толпа вела перестрелку уже, скорее, с ними. Стрелы летели над нами как птицы, бросая на нас мимолетные тени. Прогудела сигнальная раковина, и выбежавшие из-за рогаток пехотинцы расставили перед нами ростовые щиты на опорах, по которым тут же застучали стрелы, а со стены донесся крик, полный возмущения.
– А, – поморщился старик Такэдзо, – а вот и начальство. Что ж, полагаю, на этом и пришел конец нашим шалостям.
Мы поднялись. Наши лучники общими усилиями согнали со стены почти всех, и мы дошли до рогаток, почти ничем не рискуя, где встретили командира воинов, ввязавшегося в это сражение. Его пехотинцы в лаковых доспехах уже пересекли ров и ползли вверх по камням вала, напоминая черных скорпионов.
– Ваше безрассудство превосходит только ваша отвага, – поклонился он нам. – Но благодарю вас, вы воодушевили нас всех после ночных тревог. Для меня честь быть знакомым с вами.
– Ах, оставьте, – отмахнулся старик Такэдзо. – Мы не сделали ничего важного.
– Я так не думаю, – возразил тот. – Но прошу простить, мне нужно идти на приступ.
– Не смеем вас задерживать. – И мы все вежливо ему поклонились вслед за Такэдзо.
Последующие дни оказались насыщенными пирами, всяк норовил зазвать нас откушать, как-то угостить. Господина Садовника даже пригласили в палатку старших военачальников, где милостиво пожурили за безрассудство и снисходительно одобрили его выбор блюд и передали с ним слова одобрения для Такэдзо лично.
А еще через несколько дней к нам подошел человек и представился как Юи Сосэцу.
