Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Опершись спиной о стену, Абашидзе закрыл глаза и принялся равномерно и глубоко дышать.

– Так кто же из них был кому нужен?

– Да вы садитесь, Георгий! Вольф, дайте табуретку!

– Спасибо, я пойду. А, впрочем, сяду на минутку. Нужны они были друг другу оба, и оба берегли один другого. По восточному обычаю шах набирает своих градоуправителей из личных друзей, его власть – всегда персональная власть крепко спаянной шайки. Ни религия, ни государственные интересы тут ни при чем. Такую власть за спиной у Ильича построил себе и Сосо, просто копируя в детстве слышанные рассказы; он подобрал во всех обкомах своих приспешников, и когда после смерти Ленина пустозвон Троцкий законно бросился к власти – его без труда оттеснили ставленники генсека, исторический преемник был выброшен в мусорный ящик, и у кормила твердо стал наш кавказский проходимец и психопат. Заметьте – у кормила, но не у кормушки. Потому что по своему характеру Джугашвили был властолюбцем, а не сластолюбцем, психопатом, а не хамом. А, ставши у кормила, он мог вести государственный корабль только туда, куда корабль влекло мощное течение народной реки – к социализму и коммунизму. В меру своей большой воли и малых знаний Сосо и принялся за дело. Но прежде всего он зорко оберегал собственное положение. Грубое насилие – самый быстрый путь к цели. Сосо опробовал его на процессе Промпартии и удачно убрал с дороги старую российскую интеллигенцию. Раз первое кровавое преступление сошло – он двинулся дальше и убрал всех, кто мог ему сопротивляться в деревне: коллективизация без материальных основ – это грубейшее нарушение учения Ленина о добровольном кооперировании – величайшее полицейское мероприятие для облегчения управления огромной страной. Опять сошло – и неутомимый Сосо принялся за истребление нарастающей оппозиции внугри партии. Он ведь не пошел сразу с топором, а принял все меры для разложения партии изнутри и незаметной замены всенародной ленинской партии своей собственной сталинской партией: чистки были отменены, дискуссии тоже, личную ответственность партийцев перед законом потихоньку заменили негласным келейным разбором и замазыванием, материальное равенство членов партии с беспартийными было заменено положением, когда партбилет ограждал от ответственности и вел к наиболее сытым местам в служебном аппарате. Партия стала самокормящейся, самоуправляющейся и самосудящейся организацией вне общегосударственной системы, она была привязана только к вождю. А в самой партии стараниями генсека и вождя появились материальные различия в соответствии с занимаемой партийной должностью, быстро выросли тоненькие заводские секретаришки, величественные брюхатые обкомовцы и полубоги из ЦК. Честных коммунистов попытались поймать в петлю государственных дач, закрытых распределителей и безотчетных сумм. Один за другим уничтожались все ленинские моральные принципы поведения в жизни, пока не была построена грандиозная бюрократическая машина, где каждый секретарь вниз смотрит как местный вождь, а вверх – как послушный холоп. Но, когда все было готово – Демиург-Саваоф с ужасом увидел, что тщательно им подобранные люди все же вольнодумничают, хотят старого, тоскуют по вольному воздуху: ленинскую партию изнутри разложить оказалось невозможно. И только тогда, заметьте, только тогда, Дмитрий Александрович, захватчик взялся за топор! Ленин ясно видел малочисленную оппозицию потому, что во время дискуссий все могли говорить свободно. Сталин мечется по стране с топором и бьет наотмашь во все стороны из-за того, что все кругом молчат и действительную оппозицию он чувствует, но точно выявить не может. Рубит головы, какие попадут под удар. Величайший исторический преступник поймал в собственные сети самого себя! Больше того: он…

– Дмитрий Александрович, – прервала Анечка, – смотрите!

– Абашидзе, побледнев, держался обеими руками за грудь.

– Воздуха нет! Задыхаюсь!

Я быстро сделал ему укол.

– Ложитесь!

– Нет, ложиться рано. Уж раз начал, так договорю до конца. Я ненавижу Джугашвили как грузин грузина, я имею на это право. Ненавижу за кровь и несмываемый позор нашему грузинскому самоуважению. Но это все пустяки по сравнению с вредом, который проходимец-психопат нанес мировому делу коммунизма: наша партия в силу исторических причин – опора рабочего движения, и вот Джугашвили, заменив подкупом и топором ленинскую партию сталинской, подрубил ее живые корни, изолировал от народа, превратил в аппарат при особе вождя. С ростом материальной мощи государства будет расти и внешняя мощь партии, – война это доказала, – но внутренняя ее сила будет неуклонно падать: готовый на смерть идейный борец и жаждущий власти и денег директор и партсекретарь – это движущие силы разного калибра. Как коммунист, я ненавижу Сталина больше, чем Гитлера. Сталин нанес нашему делу совершенно непоправимый вред!

Он поднялся.

– А теперь пусть Вольф и Антипка отведут меня в барак – мне надо лечь на весь день! Извините за длинную речь, но, надеюсь, она пойдет вам впрок не менее, чем нам всем – ваш доклад. Нет, нет, это еще не был суд! Не был! Прощайте,

Анна Михайловна! Идем, Вольф! А Сталин – подлец! Держи меня под руки, Антипка!

После ухода Анечки и Георгия я некоторое время невидящими глазами смотрел во двор, потом разом пришел в себя и увидел, как через больничную вахту Мишка Удалой ведет двух человек в телогрейках и шапках, с узлами под мышками и котелками, висящими на одном пальце, – Николая Булыгина и Нахаленка. Вид у них был взволнованный и суровый.

– Привет, доктор! – закричал Мишка с порога. – Собирайся с вещами!

«Греков был прав», – мелькнуло у меня в голове. Задрожали руки.

– На этап?

– В БУР! Ты назначен туда лепилой. Забирай, если хочешь, санитара и, конечно, барахло и аптеку с разными там пинцетами, но без ножей. Ножи отнеси Береславцеву, слышь? Враз! Двигаем сейчас же. Приказ начальника – вывести утром. Я тута одно дельце провернул за зоной, скажу прямо – эмпирическое дело, ты понял? Теперь Михаил Никифорович обратно заживет, в свое, то есть, полнейшее удовольствие! Машке заказываю в городе настоящее платье по личной мерке, чувствуешь? Дошло до тебя, а?

Мишка дымил самокруткой, смотрелся в зеркальце (у него под носом вскочил прыщик) и отбивал ногами чечетку. Вольф и я собрали свои вещи и корзину с аптечкой. Под Мишкину болтовню я успел сунуть свои тетради за бутылки с лекарствами. Корзину взял в руки плачущий Антипка.

– Поехали? Вместо тебя здеся будет работать доктор Беднарж, поляк, знаешь его. Ты готов?

– Нет. Сейчас забегу в женский барак.

– Никаких бараков! Марш!

– Я отказываюсь от санитара. Вольф, оставайтесь!

– Я буду ходить с фами.

– Не делайте глупости: на воле у вас жена и ребенок!

– Ми шиль вместе и умираль вместе!

– Вот фриц так фриц! Вперед!

У ворот БУРа нас ожидал Плотников.

– Гражданин старший надзиратель! Что же это…

– Ничего не знаю! Становитесь в ряд! Ближе! Перед самым входом! Вахта, приготовиться к пропуску! Кто первый? Булыгин? Шаг вперед! Говорите данные!

– Побеги к Анне Михайловне и Георгию Давыдовичу, – шепотом сказал я плачущему Антипке, принимая из его рук корзину с медикаментами и инструментами. – Ей скажи, чтобы не волновалась и вечером подошла к колючей проволоке – мы поговорим через огневые дорожки. Ему скажи, пусть поможет ей советом и добрым словом. Тетради передай ему же! Ты сам будь между нами связным. Завтра утром подожди у вахты прихода вольного врача или начальницы и доложи, что меня забрали в БУР. Понял все? Не перепутаешь? Ну, иди! Будь здоров! Не реви, дурень!

Быстролетов Дмитрий Александрович, год рождения…

– Четыре человека! – крикнул Плотников надзирателю БУРа. Тот отметил в списке. Засов медленно отодвинулся. Мы шагнули через порог. Засов задвинулся.

Все было кончено: нас похоронили заживо.

9

Николай Климентьевич Булыгин во многих отношениях является примечательным человеком.

Его мать, Прасковья Ивановна, заведовала школой, помещавшейся в самом большом доме украинского села, – тут и останавливались штабы всех воинских частей, которые во время гражданской войны волнами перекатывались по Украине. Среди незваных гостей были и одетые в английские френчи белогвардейские полковники, и чубатые атаманы, и даже длинноволосый и очкастый батька Махно. Но больше всех понравились худенькой черненькой учительнице большевики, особенно когда у нее остановился розовощекий и сероглазый товарищ Ворошилов. Климент только одну ночь переночевал в школе, но в должное время на свет появился Николай Климентьевич.

Ворошилов не отрицал отцовства, но и не заботился о случайном сыне, а мать довольствовалась воспоминаниями. Она дала сыну отчество отца, собственную фамилию и считала, что этим все устраивается. Остальное зависело от воспитания. Обстоятельства позволили вырастить сына в духе поклонения Первой Конной, Ворошилову и Сталину: тысячу раз, сидя у колен матери, мальчик клялся стать таким, как отец.

Будучи московским студентом, он случайно приобрел пишущую машинку. Они тогда были редкостью, и молодой человек неплохо подрабатывал ночами. Потом, после женитьбы, машинка стала подкармливать и беременную жену. Но она могла давать деньги каждому, и сосед как-то попросил ее на неделю – он тоже умел печатать. Попробовал – да, деньги идут. Это понравилось. И, когда хозяин потребовал свою кормилицу обратно, сосед обратился к помощи автомата безотказного действия. Этот автомат был первоначально построен для обслуживания только самих изобретателей, но позднее население присмотрелось и стало тоже охотно и часто пользоваться им для удовлетворения своих срочных потребностей. Техника получения исполнения желания была проста: написать страничку бумаги, сложить и сунуть в голубой ящик с надписью «Для заявлений», медленно нажать кнопку. И все. Правда, иногда это казалось противным, но годы шли, и советские люди привыкли к обращению с автоматом.

Сосед написал на листе:

«Желая помочь работе доблестных чекистов, сообщаю, что проживающий со мной в одной квартире гр. Булыгин Н.К. на своей машинке печатает антисоветские листовки».

Подумал. Гм… А если машинку отберут? Переписал:

«Желая… и проч. и проч., сообщаю, что Булыгин Н.К. рассказывает антисоветские анекдоты».

Подумал. А свидетели? Я! Моя жена! Иван Иванович, он поругался с Булыгиным и должен мне 5 рублей. Подтвердит!

Письмо бросил в голубой ящик, мысленно нажал кнопку, и Булыгин исчез. Автомат сработал на славу, пишущая машинку осталась соседу, а Николаю достался срок и лесопоруб в Коми АССР.

Но в том-то и дело, что не только наружностью был примечателен Булыгин. Через год каторжного труда он выбился в бригадиры, еще через год – в учетчики. Срок у него был небольшой – пятачок. Подождать бы еще год, получить бы бес-конвойку, досидеть срок, а там было бы видно. Но Николай был молод, миф о Ворошилове он принял за правду. Его жгло сознание несправедливости и волновало молчание отца: он видел в этом козни бюрократов, охраняющих покой любимого Наркома. И Николай бежал. Бежал самым худшим и опасным образом – на рывок. Пули свистели мимо, но он успел скрыться в лесной чаще. Окольными путями добрался до Москвы. Цель казалась почти достигнутой.

В Москве он побрился, оделся получше, взял на руки малютку сына и пошел с женой к отцу. В приемной Наркома ждали просители. Ознакомившись с существом дела, секретарь попросил сесть и исчез. Через полчаса вошел и с улыбкой пригласил: «Сюда, в эту боковую дверь – ведь вы по личному, можно сказать, семейному делу». Все с почтением проводили глазами молодую семью, родственную самому великому Климу. Булыгиных вывели задними коридорами во двор.

Николая посадили в одну машину, а жену с ребенком – в другую. Её вежливо довезли домой, а Николая – в тюрьму. Ему дали 15 лет за побег и направили на Колыму, добывать золото в тундре.

Николай Булыгин мучился загадкой: знал отец или нет? Чьих рук это дело? Нужно было ее разрешить. И Николай принялся за дело. На руднике он нашел два самородка. Один дал нарядчику за перевод в штаб, другой – вольному врачу за направление в этап на Большую Землю в качестве инвалида. По прибытии в Маротделение Сиблага он подружился с вольными девчонками, служившими в штабе делопроизводительницами. Сделал себе свидетельство о досрочном освобождении по пустяковой статье на имя Николая Климентьевича Ворошилова, литер и письмо к отцу, сел на скорый и отправился в Москву. Шел сорок второй год, по поездам ходили патрули. Николай сдал документы проводнице, лег на верхнюю полку и заснул.

Проснулся от ласкового, но настойчивого прикосновения.

– Извините, товарищ Ворошилов! Проснитесь! Прошу прощения!

Николай открыл глаза. Вокзал. Новосибирск. В купе начальник поезда, начальник охраны поезда, начальник ГПУ станции, секретарь райкома и ожидавший отъезда на Запад пожилой генерал.

– Вы извините, Николай Климентьевич… Недосмотр… Прозевали… Простите…

Опешившего Николая спустили вниз. Полагая, что он арестован и его еще не бьют потому, что кругом зеваки, и шепот: «Сын Ворошилова. С нами едет молодой Ворошилов», – Николай покорно опустил голову и сказал:

– Что ж… Ведите!

И его повели. Накормили чудесным завтраком в обкомовской закрытой столовой. Одели в новенькое командирское обмундирование, но без знаков отличия. Вручили пузатенький конверт с деньгами. Прокатили по городу в машине. Заставили расписаться в Золотой Книге почетных посетителей города. И, наконец, доставили на вокзал, к подножкам спального вагона сибирского экспресса «Владивосток – Москва».

– Будете говорить с Климентом Ефремовичем, так не жалуйтесь на недосмотр… Исправили, как могли!

И все по очереди назвали свои фамилии – и все добчинские и бобчинские.

Приход поезда в Омск Николай проспал. Вдруг чувствует, кто-то почтительно трогает за рукав. Открывает глаза со страшной мыслью: «Нашли по телеграмме из Маротделения… Пропал!» Но смотрит – а кругом все они, опять те же улыбающиеся добчинские и бобчинские. Тут уж Николай вспомнил «Ревизора» получше и сразу же словами Хлестакова (самого разбирал смех!) намекнул, что в дороге поиздержался и кормили его всюду плоховато – какие-то перья в супе… Омичи не подвели: все подали – и икру, и деньги, и Золотую Книгу. В Челябинске театральная постановка оказалась тоже на уровне, и в Москву Николай прибыл вполне довольным российскими порядками.

Выяснилось, однако, что отец командует Ленинградским фронтом, и что ему не до сына. Новые друзья из военной комендатуры предложили временно работать у них. Николай согласился. И тут-то его и поймала телеграмма из Мариинска.

Точно неизвестно, что стали бы делать николаевские городничие с гоголевским Хлестаковым, но сталинские поступили только так, как могли поступить: они признали в Николае гитлеровского шпиона, подосланного убить любимого наркома, друга Иосифа Виссарионовича, незабвенного героя Первой Конной.

Николая били железными прутьями. Один удар пришелся по щеке и разорвал ее надвое. Через час ему объявили, что ночью, если он до этого не умрет, ему покажут еще кое-что. Не любопытствуя и не обременяя друзей по пустякам, Николай сознался во всем, получил 25 и был направлен обратно в Мариинск. Оттуда его срочно сунули в Суслово – там, мол, народу меньше, а контроля – больше. Николай начал работать в бригаде, потом стал бригадиром, потом учетчиком, потом… потом проезжий контролер прочел его дело и направил в БУР.

Имени и фамилии Нахаленка я не запомнил. Беда, когда в лагере к человеку приклеится какая-нибудь кличка, – он делается безымянным. Конечно, – Гоголь тому свидетель, – меткое русское словечко запоминается лучше казенной фамилии, но для автора воспоминаний все же печально, что многих людей он запомнил, так сказать, неофициально.

Нахаленок был миниатюрным двадцатилетним белобрысым пареньком, не карликом, но просто хорошо сложенным человечком как будто бы детского роста. Смазливое розовощекое личико его всегда имело лисье выражение. На первый взгляд он был весельчаком, хитрецом и балагуром. Но только на первый взгляд. Нахаленок обладал редкостным каллиграфическим почерком – он лепил ровные строки как будто бы печатных букв со скоростью обычного письма. Хорошо считал. Любил во всем порядок (и сам был очень опрятным). Держал язык за зубами. Словом, это был божьей милостью секретарь для лагерного начальника или нарядчика, и многолетнее пребывание безграмотного Мишки Удалого на должности нарядчика было возможно только потому, что учетчиком при нем все это время состоял Нахаленок: какие бы грешки ни водились за Мишкой, но отчетность у него всегда была великолепной.

Нахаленок сел в возрасте двенадцати лет. Дело его было несложным. Отец, донской казак, вернулся с фронта с пулевым ранением легких. Начался туберкулез. НЭП поддержал здоровье, но коллективизация сгубила: птицу отец прирезал, скот забрали, а из-за сада начались распри с председателем, бывшим матросом. Деревья в саду пересчитали, то отбирали, то возвращали, то проводили по саду извилистый заборчик, деливший дедовское добро на свое и чужое. Георгиевский кавалер волновался, чахнул и умер в саду от горлового кровотечения после очередной перепалки с председателем. Потрясенный мальчик упал в обморок прямо на окровавленную траву, убитые горем мать и тетки о нем забыли. Но к вечеру он пришел в себя, зарядил старую фронтовую винтовку и подкрался к дому председателя. Тот как раз сидел у окна, читал газету и пил чай. Мальчик положил тяжелую винтовку между стволом и веткой вишни, получше прицелился и убил человека, которого считал обидчиком отца. Ему дали «террор» и двадцать лет, а всю семью выслали, и она потерялась в сибирских лесах. Из белокурого голубоглазого мальчика в лагерных условиях вырос Нахаленок, правая рука Удалого и смертельный ненавистник Советской власти.

10

Так же, как Вольф нес в корзине аптеку, так и Нахаленок тащил в ящике фанерки, бумагу, карандаш, ручку, чернила – словом, все необходимое для ведения учета: Николая назначили старостой БУРа, а Нахаланка – учетчиком.

Наше появление вызвало у штрафников удивление: БУР – это самоуправляющаяся блатная империя, и от роду там не бывало ни учетчиков, ни медиков, там всем и всеми единолично повелевал пахан. Один из штрафников осмотрел нас и побежал в барак.

– К пахану с докладом! – усмехнулся Николай. – Ну, чего здесь стоять? Идем дальше, доктор, давайте устраиваться.

– Мы направлены к вам, товарищи, на работу, – обратился я к группе оборванцев, молча глядевших на нас у входа. – Я – врач, зовут меня Дмитрий Александрович, это мой санитар Вольф. А эти товарищи – хозяйственники: вот ваш новый староста барака дядя Коля, а это его учетчик по кличке Нахапе-нок. Все понятно?

Никто не ответил ни слова.

– Нам сказали, что у вас здесь есть две комнатки. Где вход? – спросил Николай.

Ответа не последовало.

– Что же вы молчите, ребята?

Подросток лет четырнадцати, голый до пояса и босой, сморкнулся, утерся и сказал хрипло:

– А мы что… Рябой разрешит – будете здесь жить.

– Мы сюда пришли не сами. Как и вы все. Вон над нами на вышке стрелок, – я показал пальцем на стрелка с автоматом. – Видишь, что у него в руках?

– А ты видел, что у Рябого в руках? – грубо спросил парень в грязном белье и в валенках. – У того далеко, у энтого близко. Понял?

Оборванцы насупились. Кое-кто отвернулся.

– Пошли, Николай Потолкуем с ребятами позднее.

Мы вошли в барак. Он осел в землю так, что казался землянкой. Вдобавок еще и покосился набок.

– Сегодня же начнем ремонт! – громко и бодро, обращаясь ко всем, произнес Булыгин. – Я сейчас вызову ремонтную бригаду с инструментами. Через месяц мы заживем как надо!

В бараке на нарах валялось человек двадцать. Остальных вывели утром на работу. В помещении было полутемно – вместо выбитых стекол пустые места в рамах были прикрыты тряпьем и кусками досок. При звуке чужого голоса лежавшие приподнялись, но никто не произнес ни слова.

И вдруг в сумрачной напряженной тишине, примерно там, где в прошлом году Барашек зарезал Кота, кто-то зашевелился и насмешливо бросил нам гнусавым тенорком:

– В самом деле? А ну ты, ремонтник, подойди до мине поближе – я хочу тебя рассмотреть, на всю твою картину полюбоваться! Бацилла, пусти свет!

Тощий голый мальчишка рванулся с нар, вытащил тряпичную затычку, и мы увидели на нижних нарах несколько положенных стопкой грязных стеганных одеял и подушек и на них возлежащего рыжего рябого старичка в больничном белье. Это был пахан, бандит-рецидивист и честный законник по кличке Рябой.

– Вот я устроюсь в кабинке и вызову тебя к себе! – спокойно ответил Николай и добавил: Сейчас будет обед, доктор, время не ждет! Вон наши кабины! Идем!

Налево от входа виднелась в стене дыра от сорванной двери, а позади нее темнело пространство, в котором угадывались маленькие комнатки. Под пристальным взглядом молчавших штрафников мы заглянули с порога. В первой, проходной, валялись на боку две бочки для параш и обломки вагонок. В проломе второй двери виднелись сложенные у стены старые доски.

Булыгин преобразился: выставил челюсть вперед и вдруг стал капитаном на мостике корабля.

– Вольф и Нахаленок, параши выкатите во вторую комнату, поставьте на попа и покройте досками – это будет стол для доктора. Он сейчас начнет прием. Окно в задней кабинке есть? Вольф, снаружи и изнутри очистите его от мусора! Я с доктором соберу из обломков четыре спальных места. Живо! Нахаленок, на вахте перепиши людей к обеду – я начну раздачу сам! Пошевеливайся! На носках!

Параши в БУРе не приняты – они считаются роскошью, ночью все бегают в уборную. Поэтому рассохшиеся бочки не очень пахли, и когда мусор и пыль были вытряхнуты, оказались пригодными для медицинского стола. Но, когда Николай и я стали ворошить груду ломаных досок, то обнаружили под ней голого человека.

Минуту мы молча копались в темноте руками.

– Мертвый, что ли? Убит? А, доктор?

– Да нет, живой… Крови не чувствую… Теплый… В обмороке, как видно… Не пойму!

Вдруг тело зашевелилось, две дрожащие горячие руки схватил мою руку и кто-то прижал ее ко рту. Это был страстный поцелуй. Послышались приглушенные рыдания. Моя рука вдруг стала мокрой. Я выдернул ее и отер о штаны.

– Кто это?!

– Тише, доктор! Ради бога! Это я, Коля-Чечетка! Цыган! Позавчера начальник за одно дело посадил меня сюда… Рябой заставил играть в двадцать одно… Я не умею, доктор! Яхонтовый, изумрудный мой доктор, я не умею! Рябой в два счета раздел меня наголо. Потом заставил играть на отмазку… Я опять проиграл… Он говорит: «Теперь ты, Чечетка, будешь нашим директором по снабжению!» «Как так?» – спрашиваю. «Очень даже просто: кажную ночь будешь лазать в зону и обратно за махрой и хлебом». А я, доктор, мой бестелесный ангелочек, я боюсь – ведь через две огневые дорожки лезть! А? У меня воспаление тонкой кишки! Я ночью не полезу, не смогу и вот жду казни: зарежет меня после отбоя Рябой! Собственноручно! Спасите! Дядя Коля, я у вас в бригаде работал! Спасите! Спасите!!

– Ладно, лежи здесь, гад, – сурово решил Николай. – Это у тебя нашли деньги цыгана Ивана?

– Да, но я клянусь, вот вам Христос…

– Лежи, падло. Человеческим потом и кровью питаетесь… Лежи у стенки тихо до ночи. Потом посмотрим.

Минут через пять все было готово. В задней комнате под дырой в стене, изображавшей оконце, на стол из параш и досок Вольф постелил чистую больничную простыню и поставил ряд бутылок и флакончиков с лекарствами, а перед ними – два бочкообразных тазика с инструментами. Набрал в бочке воды, расставил у одного конца стола кувшин, тазик и мензурки.

– Амбулатория готоф! – доложил Вольф.

Между тем Николай соорудил в своей темной проходной комнате из ящика подобие полок, на них Нахаленок разложил фанерки, бумагу, поставил чернила, коптилку.

– Канцелярия готова!

Далеко на главной вахте ударили в рельсу.

– Обед! – ветром пронеслось по бараку.

На нарах послышалось движение, топот босых ног, разговоры вполголоса. Николай вышел в общее помещение.

– Внимание! Тише! Четыре носильщика! Вперед! Где у вас бочки? Эти? После обеда вымойте их как следует и отскребите стеклами. Едите, как из свиных корыт! Быстро! Выходите к вахте. Кто у вас учетчик?

– Я, – отозвался смуглый низколобый плечистый парень с соседнего с Рябым места. Очевидно, его правая рука.

– Где список?

Парень посмотрел на Рябого.

– А зачем он тебе? – лениво спросил тот, не поднимая головы с пуховых подушек.

– Я хотел посоветовать бросить его в уборную, – отрезал Николай. – Имею свой, и пищу буду раздавать сам.

– Не будешь.

– Буду.

Суета стихла.

– Ты завтра тоже хочешь жить? – негромко прогнусавил Рябой. – Ну, так тебе виднее. Смотри, парень, я у себя в БУРе не шуткую. Тебе жить.

Носильщики стояли молча у бочек, держа палки в руках.

– Идите, – скомандовал Николай.

Никто не тронулся с места.

– Идите! – разрешил Рябой, и носильщики вскачь понеслись к вахте.

– Смотри, Николай, не очень натягивай вожжи, – шепотом сказал я. – Нам надо выиграть время!

– У нас его нет, доктор, – тоже шепотом ответил он. – Или мы сломим его, или он сломит нас.

Булыгин и Нахаленок вышли.

– Товарищи, кто чувствует себя больным, пусть подойдет к больничке – я всем раздам лекарство. Становитесь в очередь!

Все до одного штрафника рванулись ко мне. Молча или ругаясь шепотом, выстроились в хвост.

Я и Вольф надели халаты.

– На что жалуетесь? – спросил я первого.

Рябой поднялся и сел на постели.

– Юрок, отрегулируй.

Плечистый вынул из-под нар дубинку, до блеска отшлифованную на спинах. Махнул направо, налево – и в помещении никого не осталось.

– Юрок, выйди! Доктор, уважь больного, подойди ко мне. Ложись со мной рядом, побеседуем – я люблю интеллигентный разговор. Ложись, ложись, будь гостем.

С содроганием я посмотрел на красную в желтых крапинках подушку, но, вспомнив все, чему меня научила лагерная жизнь, опустил затылок на просаленное темное пятно. «Что будет с аптечкой? Что станется с моими записками? – вертелось в голове. – Неужели Шелковая Нить порвана?»

– Куришь, доктор? Нет? Ну полежи так. Я, знаешь ли, болен сифилисом. Да, лечился, конечно, но хватал его снова раза три. Точно не помню. Так что, если считать с первого заражения, он у меня вроде незаразный, внутренний, понял? Но, если считать с последнего – то заразный. К тому же у меня и многоэтажный триппер.

– Как это многоэтажный?

– Ну я его и вылечивал, и хватал снова, и загнал в хронический. Понял? Ты хлеба хочешь? Глиста, приготовь для врача целую пайку, ту, что под нарами, – она свежее. Почему не надо? Для культурного обхождения ничего не жалко, я человек экспериментальный, обхождение знаю. Бывал у меня и шанкер. Короче, я по половому вопросу, как говорится, полный генерал. Ну и мой возраст подходящий, можно все энти несурьезности забыть. Не об этом толковище. Тут другое: у моего шестерки язва в заднем проходе образовалась. С чего? Сам понимай! Так ты не можешь ли его направить в больницу? Глиста, скидай одеяло, стань сюда. Глянь, доктор, – все без подделки. Так заметь себе его и при первой возможности толкани к Таировой: парнишка тихий, у меня вроде сына. Глиста, пайку нашел? Подай доктору! Ну, спасибо, доктор, иди! А мы будем готовиться к обеду.

Рябой кряхтя стал подниматься, я, сунув пайку хлеба Чечетке, хотел было выйти наружу, чтобы присутствовать при первой раздаче, как вдруг голосов десять изо всех дыр в окнах разом, задыхаясь от волнения, крикнуло:

– Удалого сунули к нам! Мишка здесь!

Рябой как сидел, так и остался минуты три сидеть неподвижно. Только сгорбился ниже. Прошептал: «Допрыгался, сука…» Потом пожевал губами и сказал:

– Доктор, выйди отселева. Глиста, давай сюда Юрка в момент. Враз! Бегом!

11

Это было живописное зрелище.

Давно перевалило за полдень, и сусловское небо стало, как неаполитанское: ни одной тучки, только льющаяся на землю синяя теплынь. На четырех черных столбах высоко вздымалась исхлестанная злыми зимними ветрами черная вышка, а в ней, пригревшись на солнышке, дремал стрелочек. Внизу находилась вахта, сквозь которую только что пропустили носильщиков и Николая. Ворота опять закрыли на засов. Вокруг грязной площадки, на которой по утрам происходил развод, полукольцом собралось все население БУРа – старые воры и грабители, похожие на лесные замшелые коряги, и молодая блатная поросль, измученные голодом и побоями мальчишки, все в грязном рванье и полуголые, черные от грязи, с ржавыми мисками и щербатыми ложками в руках. На горбатой, поросшей травой земляной крыше сидели – Вольф в медицинском халате, Нахапенок с раздаточной фанеркой и голый Глиста. И это замершее в напряжении людское полукольцо, все эти оцепеневшие в ожидании штрафники видели только одно – выкрашенные в темно бурый цвет ворота и прижавшегося к ним спиной красивого розовомордого парня с русым задиристым чубом.

– A-а, Мишка! Иди сюда! Пожаловал самолично!

– Не стесняйся! Как раз к обеду!

– А где же твоя ложка, Удалой? Больничный супчик с котлетами тута не ждешь?

И вдруг все стихло. В пространство перед Мишкой протиснулся Юрок.

Он долго молчал, наслаждаясь видом поверженного сатрапа. Сделал закрутку. Закурил. И вдруг залаял:

– Рябой говорит, мол, прижиматься к воротам нечего! Слышь, сука? Оторвешься от ворот – я тебя лично сейчас же делаю начисто, а будешь липнуть к вахте – мы подождем до ночи! В стоячку жить всю дорогу не сможешь, Мишка. Понял? Готовься в морг, продажный ты гад!

Мишку втолкнули даже без обыска. Он сунул руку в карман и вытащил нож. Солнечный блик заиграл на прямом, широком. коротком лезвии. Зрители вытянули шеи. Я взглянул на стрелка: при окрике Юрка он взглянул вниз, поймал солнечный зайчик на ноже Удалого и снова с удовольствием подставил щеку солнышку: зона его не касалась. Он оберегал только ограждение. У Юрка в кармане тоже был нож, и он, не вынимая руки, шагнул к Удалому ближе. Мишка молча замахнулся и остался стоять в этом положении – спиной к воротам, рука с ножом поднята над головой. Прошло время. Мишка рукавом другой руки смахнул пот с лица и перевел дыхание. И снова все замерло.

– Начинаю раздачу обеда, – крикнул Николай: он подготовил бочки и черпаки. Все вздрогнули: сусловская коррида захватывает посильнее мадридской, но не на голодный желудок. И сразу все заговорили, зашевелились. На время Удалой был забыт. Зрители выстроились в очередь. Коррида сменилась раздачей баланды.

– Подходи. Называй фамилию! – скомандовал Булыгин, сильно крутанул в бочке черпаком и отмерил порцию.

Но первый в очереди не двинулся.

– Сичас, дядя Коля… Глиста…

И действительно, появился Глиста с большим эмалированным тазом, стал перед бочкой.