Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Я хватаю мензурку. Так и есть – пустая.

– Лекарство бурого цвета. Пахло йодом.

Снежная прядь медленно падает на лоб, голова опускается на грудь. Она засыпает. Я трясусь от ярости.

– Я украл это чернило у самого начальника лагеря, понимаете?! В зоне чернил нет, мы царапаем слова гвоздями на фанерках. Я добавил в чернила йода для количества! Я пишу роман, чёрт подери, вы слышите?! А вы являетесь и выпиваете мои чернила, все до капли! Чёрт бы вас взял! Видите, видите – ни капли не осталось! Знаете, это уж слишком! Просто нахальство какое-то – прийти и выпить чернила! А ещё инженер! Откуда я теперь возьму чернила, а? Вы об этом подумали?!

Но виновница спит. Пройти меж собак и штыков тридцать километров с вещами на плечах голодному и истощённому человеку трудно. Да и ноги в тюрьме и на этапе разучились ходить. Мне делается её жалко. Я наклоняюсь, поднимаю выпавшую из рук коробку и ставлю её на полку, где у меня хранится много чужих богатств – сало, папиросы, консервы.

После раздачи ужина больным я беру её за плечо. Нехорошо, что я поднял крик. Жалко чернил, конечно, но ничего не поделаешь. Что уж там…

– Проснитесь. Вот суп. Ешьте. Сейчас пойдем на концерт – вам полезно посмотреть на обстановку и познакомиться кое с кем из людей. Они пригодятся. Вам с ними жить.

Она молча хлебает суп сначала с закрытыми глазами, потом горячая еда начинает действовать – её лицо розовеет, в глазах появляется живой блеск. Она встаёт, энергично подтягивает куртку и штаны и послушно говорит:

– Я готова.

Но в дверях уже стоит, широко улыбаясь и протягивая вперёд сильную руку, молодой коренастый мужчина. Новенькая телогрейка раскрыта, виден ворот дорогой вольной рубахи. Из-под форменной шапки вызывающе торчит клок вьющихся волос. Лицо открытое, сильное, сухое. Через лоб и щёку тянется шрам. Два смеющихся голубых глаза внимательно оглядывают незнакомку, потом меня.

Привет, медицина!

Мужчина крепко трясет меня за плечи и протягивает руку моей собеседнице.

– Иванова Анна Михайловна. Инженер. Очень приятно, – неуверенно говорит та.

Мужчина насмешливо косит на меня глазом и в тон отвечает:

– Федька-Шрам. Бандит. Очень приятно. Будем знакомы!

Они обмениваются рукопожатием.

– Федька, я ухожу в клуб. Будь другом, полежи здесь до моего возвращения.

– Заметано. В законе. Об чём речуга?

Федька размашистым движением снимает телогрейку и шапку, бросает всё это на табурет и садится на мою кровать.

– Чай будет?

– А как же! Дядя Вася, чай Федьке! И погорячее!

– Федька-Шрам – один из знатных людей зоны. Законник. Пахан. Уважаемый человек и среди блатных, и среди контриков, – объясняю я Анне Михайловне. – Если бы не он – в кабинке нельзя было бы держать ничего съестного – ведь весь лагерь голодает: всё растащили бы в миг. А еда эта – чужая, работяг.

Не будь места надежного хранения, пищу пришлось бы съедать сразу, во вред своему здоровью. А так посылочники приходят и берут своё добро по кусочку. Доброе дело делает этот замечательный человек!

– Вы работаете на кухне?

Федька хохочет: это оскорбление для честного вора, но он прощает фрайерше – она новенькая.

– Он голоден, как волк.

– И будет стеречь чужие продукты?

– Да.

– И он… – инженер запнулась.

Федька вынул кисет и начал делать закрутку. Поднял лицо и усмехнулся.

– Не стесняйтесь, дамочка, говорите до конца – «даже, если он бандит?» Я именно потому и берегу, что бандит: кто же ещё убережёт, – он зажёг закрутку с очень гордым видом.

– А… ваши… если придут?

– У нас этого не бывает, дама. Если один вор-законник что-то делает, то ему поперёк дороги никто не становится. А уж вроде силу применить против своего – ни-ни. Сразу суд, наш, блатной то есть, и ночью его сделают начисто: за насилье у нас строго – вышка. Поняли? Мы не шуткуем! Законный вор сюда не придёт, я всем уже сказал, что иду в этот барак. Я стерегу фактически от ваших же доходят – с ними вот возня. Да и малолетнее шакальё в зоне – это вольница, ни нашего закона не признают, ни вашего. Ну а с ними можно сладить. Эй, дядя Вася, дай нож, которым скоблят пол! Спасибо!

Федька воткнул огромный, зловещего вида, чёрный нож в паз моего грубо сколоченного стола и засмеялся:

– Пусть себе торчит на показуху доходягам и малолеткам! Пусть знают, какой страшный бандит есть Федька-Шрам!

Мы засмеялись и повернулись было к дверям: уже смерклось.

– Стой, доктор. Ещё одна минута.

Федька вынул из кармана чистую тряпочку, развернул её и подал мне самопишущую ручку. Она была выточена из чёрного эбонита и выточена мастерски – корпус слегка изогнут, чтобы ловчее ложился в пальцах, на колпачке сидели фигурки двух голубков, по корпусу тянулась надпись: «Эрне от Феди». Это была художественная работа.

– Здорово, Федька. У тебя золотые руки!

– Вы работаете токарем в РМЗ?

– Да нет, я законник, а по нашему закону работать не полагается. Хожу и работаю для себя. Меня инженер один учит токарному и слесарному делу. – Он поднял на меня широко открытые живые глаза и сказал многозначительно: Может, когда-нибудь пригодится.

– Дай боже, Федька. Славный ты малый. Кончай с ножами, а?

– Кончать старое нелегко, а начинать новое и вовсе трудно.

Мы помолчали, вертя в руках музейную вещицу.

– Твоей музыкантше, конечно?

– А кому же? Ей.

– Откуда вы взяли перо? Оно золотое?

Тёплое выражение мгновенно исчезло. Бандит ухарски крякнул и сдвинул шапку на затылок.

– Конечно, золотое. Его мне на память оставил прокурор из Москвы. Зашёл, дурак, в малолетский барак, а там у меня есть дружок. Ну и… прокурор уехал в Москву без ручки. Ам риканская была. Серая в полосочках, вроде прозрачная. Завтра передам мою ручку с нарядчиком в Мариинск.

Он стал любовно заворачивать подарок в платочек.

– Не боишься, что украдёт Мишка Удалой?

Жёсткая складка легла в углах Федькиного рта.

– Путь он боится. Я из него выну душу, и он это знает. Ну, идите, а то опоздаете

Проходя мимо барака, мы заглянули в окно. Федька уже лежал на моей койке и читал «Былое и думы» Герцена. На столе, воткнутый в паз между досками, торчал огромный, свирепого вида, нож.

– Кто эта Эрна?

– Крупная пианистка. Немецкая еврейка. Окончила берлинскую консерваторию. Бежала с родителями от Гитлера в Америку, но там ей не понравилось, и она приехала к нам. Дура. Рассказала, что в Сан-Франциско вышла замуж за американского морского офицера и развелась с ним потому, что он ей начал очень напоминать немецких эсэсовцев. Ну, ей подвесили восемь лет за пэше.

– Что это?

– Подозрение в шпионаже. Даётся без суда по Особому Совещанию.

– И что она в Мариинске делает?

– Учит музыке детей начальства. Хорошая женщина. Тихая, скромная. Немецкая интеллигентка. Старше Федьки года на три. Он её любит на жизнь и на смерть.

– Пианистка и бандит? Ей позор!

– Не спешите. Вы не знаете Федьки.

– Но ведь он бандит! Я ненавижу блатных.

– Я тоже. И Федька действительно бандит. Но он остался сторожить вашу коробку кофе. А он тоже любит настоящее кофе, я знаю.

Мы молча прошли калитку больничной зоны и зашагали меж цветов.

– Для чего же он это делает? Наверное, из сочувствия? Кто-нибудь из его родственников сидит?

– Нет, в том-то и дело. Он делает это только из человечества, как он говорит.

– А бандитизм?

– То другое – бандитизм это профессия.

Мы вошли в рощу перед клубом. Там уже толпились люди.

– Странно. Человечный бандит. Разве такое бывает на свете?

– На свете всё бывает… В этом-то вся загвоздка!

9

Тысяча человек наличного или, как принято говорить в лагере, списочного состава, делилась на пять резко отличных групп. Человек двести составляло штатную кадровую обслугу. Свыше сотни числилось работниками штаба. Все они были контриками с высшим образованием и помещались в чистой и светлой секции (изолированном отделении) барака обслуги, спали на вагонках, с матрасами и подушками, ходили в новеньком обмундировании первого срока и ежемесячно получали по записке начальника дополнительное питание натурой – по нескольку килограммов картофеля или моркови, а иногда и по одной-две горбуши. Это были молчаливые люди, громко говорившие только казённые истины, потому что половина из них работала осведомителями у опера, все не доверяли друг другу и дрожали за своё место. Мысль об этапе или общей, то есть физической работе их ужасала, и эта боязнь являлась нитью, на которой их вёл за собой опер и начальник. Все много и с показным рвением трудились.

Вторая, меньшая по количеству часть обслуги, – хозяйственная, примерно человек восемьдесят, состояла из бытовиков, в прошлом работавших в торговле или в промышленности. Из них выбирались дяди, т. е. заведующие кухней, баней, каптёркой и складами, а также повара, учётчики, бригадиры-специалисты. Это была неоднородная группа: верхушка блаженствовала с женами в отдельных кабинках при месте работы, остальные спали во второй секции барака обслуги, более тёмной и неряшливой, чем штабная. Одеты они были хуже и пайка натурой не получали, а промышляли кто как мог, в основном воровством по месту работы, иногда по договорённости с начальством. В этой подгруппе были и весьма сытые и не весьма и полуголодные. Это была нахальная банда, из них постоянно кто-нибудь летел в этап за мелкое воровство или садился в ШИЗО или ДОПР за крупное и за нелады с начальством. В своём и в общем понимании штабники являлись служилой аристократией, а хозобслуга – буржуазией зоны.

Третью группу составлял пролетариат – рабочий переменный состав, доставлявшийся этапами с шахт и заводов для отдыха и поправки. Первое время всё свободные от работы часы они лежали плашмя и спали, а когда силы восстанавливались и просыпался интерес к газетам, радио, клубным концертам и библиотеке, то тут как раз подвертывалась очередная комиссовка, оживший человек получал рабочую категорию (средний или тяжёлый труд) и попадал в обратный этап, так и не успев как следует соприкоснуться с культурными интересами и жизнью зоны.

Четвёртую группу составлял люмпен-пролетариат, всякого рода выродки и моральные отбросы, внутрилагерное хулиганьё, ворьё и законные воры, которых на работу не выводили и не судили за отказы. Законники жили в отдельной секции и занимались разбоем и воровством, командуя шайками шпаны, они паразитировали на жирной прослойке дядей, поддерживали тесный контакт с низовым начальством и отнимали здоровье, хлеб и жизнь у работяг. Их боялось и начальство, и заключённые, за отказ работать не судили, а за убийство добавляли срок до первоначального, что законников не пугало. Особенно страшны были духари, то есть те, кто объявлял, что ничего не боится и в любой момент готов к смерти. Эта прослойка населения зоны являлась ее истинным проклятьем, особенно шпана: в силу гуманности советских карательных органов мелкое хулиганьё и ворьё – разложившийся, разнузданный и насквозь антиобщественный элемент лагеря, – не выгонялся на работу за зону, а жил за счёт коллективных шакальных неожиданных нападений на всех и на всё, так называемых налётов на шап-шарап- на дневальных, несущих в корзинах хлеб для рабочих бригад, на больных, получивших из кухонного оконца порцию каши и баланды и прочее.

Таким образом, отделённый от внешнего мира колючей проволокой и забором, лагерь являл собой точную копию человеческого общества, где хищные и умные, ловкие и бессовестные, простоватые и крепкие всегда и везде образуют три основных прослойки. Я наблюдал эти три прослойки среди матросов большого военного корабля – вопреки одинаковой одежде и форме существования три основных типа человеческих характеров быстро разбивали массу новобранцев на три эти категории – жилистые шли в унтер-офицеры, толстенькие – в каптёры, а ширококостные – в рядовые. Помню, даже в Норильске новоприбывшие заключённые, только что получившие в каптёрке чёрные суконные маски и представлявшие собой удивительно страшную своей безликостью однородную массу, быстро, месяца через два-три распались на эти три социальные прослойки, соответствующие типу человеческого характера – погоняльщиков, снабженцев и работяг. Утром первого дня идя на работу в тундру у всех на виду я сунул в карман лист бумаги и карандаш.

– Что, гад, контрик, и здесь в министры хочешь? – зарычали вокруг бытовики и уголовники. – Нет, падло, здесь придётся поработать руками, понял? Мы тебе здесь житуху ещё сделаем, увидишь!

На рабочем месте мы увидели голые кусты и лужи воды, в которые валил мокрый снег. Тысяча людей стояла почти по колено в мешанине изо льда и грязи. Всем стало страшно. Вдруг к колонне подскакало два всадника.

– Заключённые, с вами говорит начальник строительства! Сейчас я отберу людей и раздам им карандаши и бумагу. Они станут бригадирами, организаторами дисциплинированного труда. Отобранные должны в свою очередь отобрать по тридцать человек. Рабочие будут их содержать из своего заработка, а мы, начальники, во всём их поддержим!

Всадник вынул из седельной сумки горсть карандашных обломков и листочки бумаги.

– Ты, подходи! Ты тоже! Вон тот, длинный, иди сюда! Получай! Ты тоже!

Трясясь от холода, все стали смотреть за раздачей. Перед чёрным фронтом работяг стала формироваться куча бригадиров.

Я незаметно вынул из кармана свои собственные бумагу и карандаш, обошёл лошадей начальников и втёрся в группу избранных: что делать, ведь столько лет я был разведчиком. Обратно наша колонна шла уже по бригадам: сбоку бригад шли мы, бригадиры, и хворостинками бодро подгоняли приунывших работяг. Позднее кое-кто из бригадиров не подошёл к роли и был сменен, но я вывел свою бригаду в число передовых на строительстве и ушёл только когда понял бессмысленность своего девиза – «Через ударный труд к досрочному освобождению». В лагере честного ударного труда не может быть, и досрочное освобождение даётся не за него.

Имелась в лагере ещё и пятая группа – инвалиды-доходяги. Она складывалась из быстро меняющегося списка – одни по прибытии с этапом ослабленных не могли встать на ноги и в порядке естественной усушки-утруски списывались на смерть в мой барак, другие попадали туда из числа кадровой обслуги, так как у всех упадок сил постепенно прогрессировал, и в перспективе всех нас ожидала одна участь – барак и морг.

Спасти нас могло только изменение условий существования во всей стране, зависящее от победы на фронте. Я дотянул до победы, и выжил, и знаю, кому благодарен за это – советскому солдату. Но безликая масса доходяг уже находилась вне общества, даже лагерного.

В этот страшный год голод и насилие были самыми характерными особенностями лагерной жизни, и честный начальник лагпункта Сидоренко ничего не мог сделать потому, что все его вольные помощники сами являлись голодными ворами, а позади тёмных сил в лагере стоял лощёный щёголь опер Долинский и группа связанных с ним заключённых – нарядчики, самоохранники и сексоты. Организованный отпор вольным и заключённым нарушителям порядка в этих условиях был совершенно невозможен, и пять разнородных групп лагерного населения вынуждены были сосуществовать, будучи всем своим телом день и ночь плотно прижатыми друг к другу: восемьсот бывших и будущих этапников и двести человек постоянной обслуги, или, другими словами, полтысячи усталых, голодных рабочих, которым было не до КВЧ и культурных развлечений, триста умирающих от голода инвалидов с полностью перестроенной психикой и двести человек ослабевших от белковой недостаточности людей, ещё не потерявших последних связей с жизнью, – как раз столько, сколько мог вместить клуб.

Вся тысяча человек населения была одета в одну чёрную форму, но и одежда сама отличалась по степени изношенности, и люди были мало похожи один на другого – рядом с молодым щёголем могло сидеть на скамье оборванное чучело нечеловеческого вида, а потому и лагерная толпа в клубе не казалась убийственно однообразной: она была не лишена своеобразной экзотики, как и всё само помещение, доверху наполненное матерщиной, культурной речью, звуками ударов, криками и музыкой хорошо произносимых стихов, как и содержание концертов – ведь на сцене и в зале находились опасные бандиты и убийцы, невинные советские люди, расхлябанные бытовики и опустившиеся доходяги.

Стены бревенчатых бараков в сибирских лагерях изнутри обтыкаются колышками, заглаживаются глиной, чисто белятся и покрываются затейливыми цветными узорами как механическим разбрызгивателем через трафарет, так и от руки. Мастеров и любителей у нас везде много, и клуб Сусловского отделения при тусклом свете маленьких двадцатипяти све-чёвых ламп казался большим и нарядным залом, погруженным в таинственный полумрак.

Когда мы подошли, зал быстро наполнялся желающими отдохнуть. Анна Михайловна и я остановились в боковом проходе – свободных мест уже не осталось.

– Это ничего, вы сразу увидите много нужных вам людей. Я их покажу. – Я перечислил всех начальников, сидевших в первом ряду. – Во втором…

– Я вижу мерзкую женщину – Тамару Рачкову, она была санинспектором в распреде. Обирала этапников, торговала лекарствами. Связана с уголовниками и опером.

– Всё правильно. Хорошо, что вы её знаете.

– Она жила по очереди со всеми поварами по мере того, как их выгоняли за воровство. Тамара – дорогая любовница, она может съесть разом кастрюлю пирожков. Одного любовника сплавила в этап сама – говорит, что надоел. Он бегал по зоне с длинным кухонным секачом за час до этапа. Но Тамара зарылась в куче тряпья на складе и уцелела. Её перевели сюда, когда в зоне слишком громко заговорили о её связи с опером. – Анна Михайловна помолчала, потом покачала головой. – Помню, как по наряду я скребла ножом пол на кухне. Еле двигалась от голодной слабости. Тамара как раз сидела надо мной, ела больничные пирожки, брезгливо подбирала жирные ноги и говорила: «В бане я видела, Иванова, что у вас хорошая кожа и фигура. Хотите, я вас познакомлю с каптёром дядей Изей? Вы в его вкусе». Отвратительная баба. А кто эта высокая женщина в углу слева?

– Агроном Леля Монахова. Живёт с вольным начальником производственной части, стариком Шеленковым. Чтобы связь не слишком бросалась в глаза, Шеленков подыскал ей лагерного мужа, инженера, и устроил его в штаб. Тот с радостью играет положенную роль ширмы за килограмм картофеля в месяц. А Леля сегодня утром в бараке кормила сливочным маслом своего любимого котенка. Я не завидую ей, не думайте. Я их всех ненавижу. Будьте с ней осторожны.

Мы помолчали. Каждый думал о своём.

– Да, голод обнажает души, – проговорила, наконец, Анна Михайловна. – Кто этот белокурый мужчина, который читает книгу при таком шуме?

– Главный вор нашего лагпункта, суперпахан. Кличка – Метеор. Внешне тихий и спокойный человек. С ним нужно держаться просто и вежливо. Обязательно на «вы».

– Как с вашим Федькой-Шрамом?

– Никоим образом. Федька – миляга, душа нараспашку, а этот пока для меня загадка. Мне кажется, что он очень уставший человек. Ищет чего-то. А рядом с ним бывший командир дивизии Майстрах и бывший дивизионный комиссар Островский. Прекрасные люди. Оба из Первой Конной.

– Да не может быть?! Я тоже была в Первой конной!

– Ну и прекрасно, завтра познакомлю. Видите, как хорошо, что вы не улеглись спать. Отоспаться успеете – дня два вы не пойдёте на работу. Сзади них сидит атлетически сложенный парень, с чёлкой, видите? Это Боб-Горилла, хулиган и вор, первый Дон Жуан среди блатных. Сука. Может быть полезным.

– С ним рядом хорошенький мальчишка. Белокурые кудрявые волосы – редкость.

– Законный вор. Кличка Барашек. Опасная гадина. Держитесь от него подальше. А эта женщина справа – наша…

– Доктор, вот два места, быстро занимайте! – крикнули мне из соседнего ряда. Мы протиснулись и сели. Стало уютно среди чужих чёрных спин и стриженых затылков.

Заколыхался занавес, сшитый из казённых больничных одеял.

– Мы как в Большом! – проговорила, улыбаясь, Анна Михайловна. – Ах, сколько воспоминаний! Кажется, ещё минута – и оркестр начнет настраивать инструменты. Вы не чувствуете какой-то внутренний подъём?

– Ещё бы! Мы все ходим сюда из-за этого чувства. Наш чумазый зал в позолоте – приют горьких грез. Но сегодня ощущение радости у меня сильнее, чем обычно. Из-за вас. Мне действительно кажется, что я в Москве, в Большом, с элегантной дамой. Давайте играть в Москву? Ладно?

– Ладно! Я рада.

– Для полного сходства нужна коробка шоколада и лёгкая болтовня. Шоколад есть!

Она раскрыла глаза. Я, осторожно оглядевшись, вынул из кармана запеченную в золе картофелину и незаметно сунул ей в руку.

– Что это? Какая прелесть! Ещё тёплая.

– Ешьте незаметно. У меня ещё две.

– Откуда?

– В лагере такой вопрос считается бестактным. Где-то украл или выменял, не всё ли равно. Давайте же болтать, как в театре!

С наслаждением она осторожно отщипывала кусочки горелого картофеля и незаметно клала их в рот.

– Да, всё как в Большом… Как давно это было. И было ли… Но вы говорите, надо болтать? Конечно! Когда мы выходили из вашего барака, откуда то справа доносились удары и унылый крик. Я не разобрала слова. Что это было? Где?

– Справа за огневой дорожкой БУР. Голос кричал: «Эй, в зоне! Передайте на вахту, что человек в БУРе повесился».

– Так что же вы не побежали на помощь?

– Это в БУР-то? Эх вы, новичок! Туда поведут или вольного врача или заведующего больницей № 1 Таирову – она по распоряжению командования обслуживает БУР. Видите, Таировой на концерте нет.

– А кто же мог повеситься?

– Никто. Заключение в БУРе это – смерть, и, чтобы выбраться из этой тюрьмы в тюрьме, буровцы иногда убивают друг друга. Обычно малолетку. Кирпичом или доской. Убийцу переводят в ДОПР, дают срок и включают в этап. К сроку уголовники равнодушны, а жизнь спасена! Просто?

– Как сказать… Ценой чужой жизни? А если всё же кто-нибудь повесился?

Я положил картошку в рукав и тоже стал незаметно отщипывать сладковатую тёплую мякоть.

– Вряд ли. Если только они не сделали кого-нибудь из своих по решению блатного суда и уже мёртвого сунули в петлю, чтобы избежать следствия. За пять лет в лагере я видел попытку покончить с собой только один раз. Однако я сегодня решил быть рыцарем до конца – вот вам ещё одна картошка. Нашли мою руку? Держите осторожно – жалко, если упадёт. Больше нет.

– Спасибо. Чудесно – картошка на концерте. В Москве не случалось есть ничего более вкусного. Так где же случилось это самоубийство?

– Здесь, в Суслово. Какой-то дурак зашёл сзади к уборной и спрыгнул в яму.

Отщипывая румяные кусочки, она спокойно покачала головой.

– Странная жизнь. Странные люди. Вероятно, мы тоже теперь стали странными.

– Без сомнения. Но отчаявшегося вытащили. Он получил обмундирование первого срока и остался вполне доволен.

Моя собеседница вернулась к своим мыслям.

– Как ведёт себя Рачкова здесь? Как она попала в заведующие амбулаторией? Ведь в распреде она выдавала себя только за студентку зубоврачебного училища?

– До неё амбулаторией заведовала молоденькая вольнонаемная сестра, хохлушечка из Полтавы, Оксана Петровна. Она заведовала также и амбулаторией для вольных за зоной и одновременно обслуживала своей любовью всех командиров и добрую половину стрелков – работала на совесть, а дня три в месяц за ту же цену угощала посетителей своей молоденькой санитаркой из заключённых – та сама мне хвалилась. Оксана Петровна всегда кокетливо повторяла: «Чого воны вид мене хочуть, не знаю. Лыпнуть, як муси на мэд!» Как-то она забежала к начальнику, но застала там одного опера Долинского. Началась подача скорой помощи – очередной порции меда, но тут кто-то осторожно постучал. Долинский спрятал хохлушечку под своей дохой, висевшей на вешалке. Вошла Тамара и с ходу, захлебываясь от усердия, начала давать агентурные сведения на всех нас. А хохлушечка потом рассказала об этом мне и попросила предупредить товарищей.

Мы тихо рассмеялись.

– Вот вам и хохлушечка! Молодец! Да, Тамара пожирает пирожки неспроста: они хорошо оплачены. А что за красивая девка сидит как раз позади тощего инвалида, которого вы, кажется, назвали Островским?

– Это Верка-Гроб, известная в Сиблаге паханша. Опасная женщина. Недавно, чтобы поддержать свою репутацию, она в присутствии всех женщин барака изрубила топором заигравшуюся цыганку. Рубила долго, потом сделала перерыв и курила вместе с истекающей кровью умирающей жертвой.

– Красивая баба. Уж не казачка ли?

– Кубанская. Сидит за то, что из ревности застрелила мужа и зарезала лагерного любовника. Своеобразие нашего положения заключается в том, что вместе с ней на концерте сидит Островский, умница, большой добряк, и герой.

– Чем?

– Тем, что будучи нашим полпредом в Румынии, знал о терроре и всё-таки вернулся. У него был друг, Раскольников – советский полпред в Болгарии. Помните мичмана Раскольникова, который привёл в Петроград кронштадтских матросов? Дал живую силу октябрьскому вооружённому восстанию? Вспомнили? Да, этот самый. Островский и Раскольников, предчувствуя предстоящий вызов в Москву и неминуемую гибель, повидались и посоветовались, как быть. В принятых решениях сказался характер каждого. Раскольников бросил службу в Наркоминделе и изменил партии и Родине – повернул на Запад, устроился в Париже и, надо полагать, неплохо: идеологических беглецов из Советской страны там встречают радушно. Островский остался верен до конца – вернулся, был изувечен на допросах и теперь обречён на гибель. Пока сидит на концерте в обществе Верки-Гроб: ему обеспечена смерть в романтической обстановке.

Но Анна Михайловна холодно посмотрела на меня и подняла брови:

– Разве Раскольников стал фашистом?

– Нет, но…

Она сурово нахмурилась. Сказала тихо и твердо:

– Тогда он никому и ничему не изменил. Только Сталину. Как вы не понимаете этого? Странно! Островский – честный глупец – он спутал партию с генсеком. Коммунист должен думать реалистически. Ленин приехал из Швейцарии в Россию через воюющую с Россией Германию с помощью кайзеровской полиции. Он изменник? Нет, просто реалист: кайзера и его полиции нет, а революция живёт. Сталин тоже реалист и всегда разобьёт всех своих противников – он дальше видит и действует не оглядываясь. Мне сказали, что вы – бывший разведчик. Тогда я вас плохо понимаю: чекист-идеалист такая же нелепость, как добрый бандит. Островский, Федька-Шрам и вы – любопытные люди.

Она задела самую болезненную из числа недодуманных и нерешённых мною вопросов нашей трагедии: мой следователь на Лубянке, полковник Соловьёв, узнав, что я за границей имел деньги и иностранный паспорт и всё же вернулся домой, назвал меня дураком, бесчувственным человеком. С тех пор одна половина во мне кричала, что я – верный сын своей Родины и герой, а другая – что я всего только фантазер и простак. Нет, во мне были чувства, но какие?

Я задохнулся от наплыва мыслей и приготовился было разразиться речью – не для собеседницы, а ради себя самого, чтобы ещё раз (в который?!) убедить себя в своей правоте, – но она, забывшись, положила на колено ладонь, на которой лежала картофелина, отщипывала от неё маленькие кусочки и бережно подносила к губам: видимо, ей хотелось переменить тему разговора.

– Как я люблю печёный картофель, – мечтательно начала она. – На воле, по правде говоря, я его никогда не пробовала. Но здесь наслаждаюсь. Мякоть розовая и сладковатая, а зарумянившиеся места горчат… Сколько наслаждения может дать человеку один маленький кусочек жалкой пищи… А сколько иного, гораздо более прекрасного, прошло мимо нас совсем незамеченным… Заключение – это яма, из которой яснее видно небо, не правда ли? – Она задумалась, потом вдруг засмеялась и другим голосом спросила: Сегодня я несколько раз видела в зоне пожилого мужчину с пенсне на носу. Он прохаживался среди пышных клумб совершенно голым и босым. Это было очень забавно! В руках держал лист бумаги. Кто он?

– Крупный ленинградский инженер-мостовик. Его вызывают в центр по наряду. В бане шпана украла все его вещи. От шапки до ботинок.

– Почему же ему не дадут что-нибудь?

– «Что-нибудь» он брать не хочет – у него было обмундирование первого срока. Он вертится перед окнами штаба и старается попасть на глаза начальнику. Вечером он исчез, заметили? Сейчас или сидит в изоляторе, или уже добился своего и ждёт концерт, как и мы с вами. Это случается здесь нередко.

Вообще, особый романтический колорит толпе заключённых придают инвалиды с оторванными рукавами или штанинами: сейчас ещё тепло, из рукавов и штанин они шьют ноговицы на зиму, ноговицы в ходу на лагерной толкучке.

– А что там ещё продают?

– Кто что может. Кормящие матери сцеживают своё молоко, добавляют к нему мел и воду и меняют работягам на краденый лук или мясо, а то и инвалидам на ноговицы. Малолетки на шап-шарап грабят бумагу у вольных девушек в штабе – она идёт на заявления в Москву, письма родным и игральные карты. Бесконвойники продают…

10

Но долговязый начальник режима вдруг поднялся, вынул трубку изо рта, поднял руку и закричал:

– Эй вы там, на галёрке! Тише! Начинаем концерт! Будете шуметь – отправлю в клоповник! Понятно? У меня не разгуляетесь! Самоохранники, закройте входную дверь. Тише! Слово предоставляю начальнику культурно-воспитательной части для зачтения последнего номера центральной газеты! Садитесь все и слушайте!

На сцену выполз старичок-начальник, одел очки, развернул газету, и поскольку лампочка светила плохо и мигала, он поднял газету повыше и заслонил ею своё лицо так, что до зала стало доходить только недовольное глухое ворчание и отдельные фразы:

– «Правда» номер двести двадцатый вид субботы четвёртого сентября сорок второго году слухайте передовую под общим названием «Наступление Красной Армии». Бур-бур-бур-бур… Бои уже ведутся в коренном Донбассе на земле Украины… бур-бур-бур… От Советского Информационного бюро. Сводка за третье сентября «бур-бур-бур… Бои в Донбассе… освобождено пятнадцать населённых мест… южнее Брянска… юго-западнее Харькова… бур-бур-бур-бур…» Прослухайте подвальную статью Наркомюста СССР Н. Рачкова под общим названием «Война и законность» бур-бур-бур. В советских законах выражены интересы рабочего класса, трудового крестьянства и интеллигенции нашей страны… бур-бур-бур-бур… Ленин учил: малейшее беззаконие, малейшее нарушение советского порядка…

Чтец опустил газету, поднял очки на лоб и закричал в зал:

– Што за смех? Раскашлялись! А ты, там, в углу, ещё раз свиснешь, так я тебя собственноручно потащу в изолятор!

Потом снова опустил очки на нос, прикрылся от слушателей газетой и забурчал:

– «…есть ещё дыра» – да тише! Что смешного в слове дыра, дураки? Тише! – «дыра, которую немедленно используют враги трудящихся». Тише! На XVII съезде ВКП(б) и XVIII партийной конференции борьба за строгое соблюдение законов была определена как одна из важнейших обязанностей коммуниста. Что за идиотский смех? Я спрашиваю, почему в залу идиотский смех? «Закон есть закон для всех. Мы все – слуги государства. Этому нас учит товарищ Сталин», – говорил… Какой это дурак там у двери чихает десять раз кряду? Што за чих? – говорил товарищ Маленков… бур-бур-бур-бур… «Сталинская конституция с предельной ясностью показала, что у нас в стране социализма обеспечен расцвет права и законности»… Опять ты чихаешь там, у двери? Самоохранник, зараз дай его за дверь, чтоб вычихався!… «Полное совпадение того, что есть на деле и выражено в законе – непреложный принцип социалистического права».