Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

– Не желаете ли закурить? – спросила девушка, чтобы скрыть неловкость. – Попробуйте мои сигареты, мне их недавно прислали из Англии.

Она протянула свой портсигар – стильный, кованный вручную из темного золота. На внутренней стороне крышки черной проволокой была сделана надпись, – я успел прочесть ненавистные слова, поразившие меня и ставшие потом проклятием всей моей жизни: «I am loving you only and all my other loves are but nothing» – «Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь – только ничто»…

Я поправил рукой воротничок, казалось, что он стал вдруг нестерпимо узок. Все кончилось, не начавшись…

– Как вы находите табак?

– Удивительно свежий аромат.

«Значит, я остановился перед тем, что уже давно прошло чужие руки? Или не понял надписи? Ведь это возможно, конечно, вполне возможно!»

Будто случайно, я уронил сигарету.

– Ах, как жаль!

– Возьмите другую.

– Благодарю вас.

– Что с вами? Дурно?

– Бывает иногда. Сердце. Не обращайте внимания. Какая странная надпись, Изольда. Извините, что я прочел и говорю об этом, но ведь она, надо полагать, и не предназначалась для хранения в тайне?

– Да, конечно. По замыслу это был вызов всем. Звучит так, правда? Необычная надпись, и сделал ее необычный человек.

И вдруг вижу: суховатая любезная усмешка медленно сходит с лица Изольды, она откидывается на спинку кресла, глядит поверх моей головы, и лицо, бледное и настороженное лицо человека, готового отчаянно обороняться, вдруг расцветает теплой и нежной улыбкой любви. Сжав рукоятки кресла и подавшись вперед, я жадно и трепетно наблюдаю игру чувств, на минуту унесших ее от меня к неведомому сопернику. Да, мне еще никто не улыбался так… Одно лишь случайное воспоминание, и она… Потом Изольда, как бы опомнившись, тряхнула головой и заговорила снова – и голос ее теперь звучал спокойно и уверенно, точно в минутном духовном общении с любимым она вновь обрела утерянные силы.

– Иногда в жизни встречаются люди… Пересекут наш путь и унесут с собой все, что Бог дал нам хорошего.

– Покорят своею силой?

– Нет, слабостью. Кому нужна сила характера? Подчинение разуму… осмотрительность… организованность? Лавочнику и его бухгалтеру? Фельдфебелю? – Она посмотрела мне в глаза: – Презираю силу! Я люблю слабых, потому что только они, не умея сдержать себя, живут ярко. Пожелать и сгореть в желании, не в достижении, а в попытке, – что может быть прекраснее? Я сама слаба настолько, что умею сильно желать. Вероятно, это и связало нас навеки.

– Навеки… Как хотел бы я увидеть его!

Это вырвалось так непосредственно, так искренне, что Изольда взглянула на меня и рассмеялась:

– Но ведь это так просто: найдите второй такой же портсигар и взгляните на того, кто будет держать его в руках: я подарила ему такую же надпись!

– Опять как вызов?

– Нет. В знак торжествующей любви. Прочтите ее и знайте перед вами стою я, воплощенная в ином образе. Все самое святое, что нашла в себе, я вложила в этого человека. Отступите от него – он мой!

«Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь – только ничто»…

Эти слова беспрерывно мысленно повторялись где-то внутри, выжигая то доброе и хорошее, что неожиданно проснулось от близости к любимой девушке. Я сидел внешне совершенно спокойно и тихо рассказывал Изольде вчерашнюю историю.

– Кажется, издали мы похожи на брата и сестру, не правда ли?

Изольда благодарно кивнула.

Случайное начало разговора вполне определило характер наших отношений на ближайшее будущее: оно было вспышкой, давшей выход нервной энергии. Конечно, при других обстоятельствах девушка ответила бы на мой вопрос о надписи трафаретной фразой. Но придя ко мне, она чувствовала такую неловкость и смущение, такое исключительное напряжение, страх и желание защищаться, может быть, даже отчаяние, что искренние слова сорвались сами собой – и сразу разрядили обстановку. Девушка нашла себя, обрела внутреннее равновесие и вскоре уже с видимым аппетитом брала с маленького блюда зеленые оливки и кубики едкого сыра и тянула через соломинку виски-сода. По мере того как я говорил, она успокаивалась, и доверие ее ко мне росло. Умелой ложью я удачно убаюкивал ее бдительность, ни в чем не убеждая, но говоря так, чтобы она из моих слов сама сделала бы потом нужные мне выводы: необходимо было с первых же слов дать характеристику самому себе, подгоняя создаваемый образ под ее наиболее вероятные вкусы и привычки – и мне уже казалось, что для начала дело пошло неплохо.

Теперь любовь к Изольде опять стала страстным влечением охотника к трудно уловимому зверю: я любовался волнами пепельных волос, следил за блеском синих глаз и с особенным удовлетворением отмечал чувственный рисунок рта – все это пригодится в будущем, она не уйдет из моих рук… Но проклятый портсигар лежал на столе, и когда она говорила что-то, я со злобой думал о неизвестном сопернике: «Кто он? Где он? Так наполнить девушку, чтобы при одном лишь воспоминании расцветало лицо… Ничего, увидим… Дам ему бой, и власть над девушкой будет сломлена. Ее не уступлю и не разделю ни с кем… Но раз знакомство состоялось, следует завтра доложить об этом резиденту – она вхожа в многие интересные дома и может нам пригодиться. Вперед».

– Вот и все, что могу сказать вам. Теперь надо договориться о плане действий против нашего врага.

– Нашего?

– Конечно: вашего – значит, моего.

– Почему?

– По сути самого дела. Вы не спросили, как очутился я позади вас в кустах. Вы понимаете, зачем я…

Слегка покраснев, Изольда отводит глаза и кивает головой.

– Мой молодой друг и я, мы стояли в густой тени у дерева – и вдруг заметили грузную фигуру, присевшую за кустом. Вначале показалось, что неизвестный следит за нами. Я пригляделся и узнал господина Фишера. Потом, стараясь объяснить себе его необычное поведение, заметил Камиллу и вас. Все стало понятным. Пройти равнодушно я не смог.

– Но почему же?

– Нас мало, и мы слабы, а имя нашим сильным врагам – легион. Поэтому нам нужно обороняться сообща. Сегодня я подаю руку помощи вам, чтобы завтра вы подали руку мне!

Холодная рука Изольды, лежавшая в моих горячих руках, ответила слабым пожатием. Я заметил влажный блеск ее синих глаз и деликатно отвернулся. Минуты прошли в молчании. Немного успокоившись, мы закурили.

– Я тоже считаю, что все закончится удачно. Нужно лишь хорошенько подумать, – проговорила, наконец, Изольда, следя глазами за дымком наших сигарет. – В предстоящей борьбе я не так слаба, как вы, вероятно, предполагаете… Я вынуждена была уйти из дома господина Фишера из-за него самого: он влюблен в меня. С такими жестокими и грубыми людьми, да еще его могучей комплекции, это бывает, я читала что-то в этом роде. Короче говоря, он стал преследовать меня, как разъяренный бык. Смешно? Нет, это было печально и страшно: предлагал жениться… звал в Париж… совал в руки чек на крупную сумму. Я старалась успокоить его, найти дружеский тон, но ничего не помогло. Он потерял голову. Стал угрожать… Я ушла. Теперь он торжествует: ему кажется, что он поймал меня!

Изольда презрительно усмехнулась:

– Господин Фишер – настоящий мужчина: властелин и раб. Он слаб своей силой. Друг мой, вы не наблюдали иногда странные просчеты, которые допускают всякого рода охотники и преследователи?

Смущенно я промямлил какой-то ответ.

– Так вот, помогите мне поймать моего ловца. Наша задача – использовать преимущества, которые он сам дал нам в руки.

Мы сидели и шептались, как два заговорщика, взаимно дополняя и подсказывая друг другу удачные мысли. Изольда и я составили, наконец, план действий. Начали мы его в кафе Штейнер, продолжили в дворцовом парке, а закончили в веселом ресторане. Оставшись в такси один, я сначала свистнул от удовольствия, потом задумался, а дома, переодевшись в халат, нахмурился, сжал зубы и опять сел в кресло. Как вчера, но только с иными чувствами.

«Начал я хорошо, подделался под друга во всех отношениях, даже в самом сомнительном. Доверие ее несомненно растет. Этому быку я обломаю рога. А дальше? Слово “other” имеет два смысла – другое и иное: другое по количеству и иное по качеству. Может быть, надпись не означает ничего? Просто Изольда дала мне понять, что у нее есть друзья, что она не беззащитна? Чтобы я не закусывал удила? Да это просто детское хвастовство!» Но я вспомнил ее лицо. «Нет, он существует… Это – здоровый и сильный мужчина, и борьба с ним будет нелегка». Я подошел к зеркалу и в раздумье долго глядел на свое отражение: я тоже молод, высок и силен, смуглое лицо кажется решительным и смелым… Нужно бороться! Придется пойти на риск, вроде того, с каким мы играли, когда обыскивали квартиру английских разведчиков, морского офицера Эдгара Янга и его жены Джеральдины. Но сделать налет одному не удастся, придется опять просить помощи у Гришки.

Еще в детские годы я познакомился с семьей старого грузинского дворянина, женатого на молодой русской женщине, служившей вначале у него горничной. От отца Гришка унаследовал густые, черные как смоль волосы, брови и ресницы; от матери – очень бледное лицо и большие серые глаза. Гришка окончил Петербургский морской кадетский корпус и в звании гардемарина попал за границу. В Константинополе мы вместе окончили колледж и вместе добрались до Праги, но здесь наши пути разошлись – я после двух лет учебы на медицинском факультете начал учиться на юридическом, окончил его, стал паном доктором и референтом Советского торгпредства, а он поступил в Коммерческий институт, сделался паном инженером и поступил на работу в солидную фирму, связанную с импортом в Чехословакию электрического счетного оборудования. Когда меня привлекли к нелегальной разведывательной работе, я обратился за помощью к старому приятелю. Гришка не сочувствовал ни белым, ни красным, он любил работать, хорошо одеваться и ухаживать за женщинами. Но Россию он любил тоже, и мое предложение принял хоть и без удовольствия, но всерьез.

Надо сказать, что в Праге он спас мне жизнь: врангелевцы, раздраженные моими смелыми словами, решили выбросить меня из окна пятого этажа большого студенческого общежития. И выбросили бы, несмотря на мои длинные ноги, которыми я упирался в оконную раму, если бы Гришка потихоньку не дал знать об этом чешской администрации. Я был отбит и вырван из рук разъяренных белогвардейцев, а Гришка остался в стороне. После этого мы сошлись еще теснее, стали настоящими друзьями, но свои отношения по-прежнему сохраняли в тайне: ценность Гришки заключалась именно в том, что у наших врагов он находился вне подозрений. Этот наш помощник выполнял задания без особого рвения, но всегда честно и совершенно незаинтересованно: он не нуждался ни в советском паспорте, ни в советских деньгах.

На следующий день после моего разговора с Изольдой у Штейнера господин Фишер потребовал от нее свидания «по очень важному делу». Девушка предложила зайти к ней, и делец обрадовался, видимо, это облегчало осуществление его намерений. Резиденту я обещал не доводить дело до непоправимого скандала…

В назначенное время Гришка и я спрятались в спальне Изольды. Господин Фишер явился точно в назначенный час, величественно вошел в гостиную и остановился посреди комнаты. Мы наблюдали сцену сквозь не совсем прикрытую дверь.

Изольда выглядела особенно юной и хрупкой рядом с грузной фигурой дельца. Она глядела на него издали, взволнованно и испуганно блестя глазами.

– Сколько вам лет, дорогая мисс Оберон?

– Двадцать пять.

– Так позвольте заявить вам: вы только начинаете жить, дитя мое, и начинаете плохо. Вы упорно не слушаете тех, кто старше вас и знает свет лучше. Жизнь – это борьба. Вы одиноки и слабы, погубить вас очень легко. Я предлагаю вам помощь и защиту.

Глядя в щель, я улыбнулся, вспомнив начало моего разговора с Изольдой. До чего же все мы убийственно похожи друг на друга…

– Защиту? Но от кого же?

– От закона.

– Я вас не понимаю, господин Фишер. Объяснитесь!

Господин Фишер вздохнул, собрался с силами.

– Дитя мое, дайте мне ваши ручки. Вот так, спасибо. Теперь смотрите мне прямо в глаза. Отвечайте: вы не боитесь закона? Не думаете ли вы иногда, что вам могут остричь волосы, одеть серое арестантское платье, навсегда оторвать от радости, от молодости, от жизни?…

– За что?

– За то, что естественное чувство любви у вас направлено ложно, – голос господина Фишера теперь торжественно и грозно гремел, как у проповедника, вещающего приближение Страшного Суда. – Вы – преступница. Не отпирайтесь. Не пытайтесь обмануть меня. Это – бесполезно. Поймите, Изольда: я все знаю! Слышите – все! Все!!! Долго скрывал это, щадя вас, хотя Бог знает (господин Фишер указал рукой на потолок), каких переживаний мне это стоило. Но больше не смею молчать. Потому что в своем безумстве вы погубите себя. Вы не только преступница перед законом, вы преступница перед собой, Изольда. Дитя мое, дорогое дитя мое (голос господина Фишера дрогнул, в этом грубом и властном голосе послышались слезы), – опомнитесь! Пока не поздно, примите мою помощь! Вам нужно уехать. Пусть это будет Париж… Ривьера… Швейцария… Здесь все забудется тем временем… Вы понимаете, что я хочу сказать? Я не требую, не угрожаю… Я прошу… Прошу…

Ее дрожащими белыми пальчиками господин Фишер закрыл свое мясистое, багровое лицо. Он, видимо, с трудом сдерживал себя. Изольда молчала, растерянно глядя то на него, то на нашу дверь. Наконец делец овладел собой.

– Я создам вам материальные и моральные условия для перерождения. Буду вашим отцом, другом… мужем… Кем хотите! Отвечайте «да», другого выхода у вас не остается!

Изольда молчала, потупив светлую голову.

– «Да» – это радость жизни, «нет» – это смерть. Отвечайте, слышите меня? Отвечайте!

Обеими руками банкир схватил девушку за волосы и подтащил ее лицо к своему. Минуту он молча пожирал ее глазами, тяжело дыша и облизывая сухие губы. Стоя за дверью, мы закурили сигареты от зажженной свечи.

– Изольда, – наконец хрипло прорычал господин Фишер, – я люблю вас. Я стоял позади вас в парке… Видел и слышал все… Что вам еще нужно? Вы приперты к стене! И все-таки я не требую, я прошу… Вы преступница и теперь толкаете на преступление меня… Я – отец, прощающий растление мало– * летней дочери… Продающий ее за вашу любовь…

Господин Фишер издал звук, похожий на рыдание, грузно опустился на колени. Изольда вдруг подняла голову и улыбнулась.

– Да? – господин Фишер легко вскочил и, протянув руки, нагнулся к девушке.

Изольда, молча улыбаясь, попятилась назад.

– Да?!

Оторвавшись от щели, Гришка выбросил сигарету изо рта и прошептал:

– Сейчас начнется.

И снова прижался глазом к двери.

Господин Фишер схватил Изольду за плечи. Она рванулась назад. Он обнял ее. Гибким движением талии девушка высвободилась из его больших и неуклюжих рук, хотела сделать шаг назад, но сзади стоял диван. Девушка споткнулась, отступая потеряла равновесие и опрокинулась навзничь. Тяжело хрипя, господин Фишер навалился на нее. Отрывая от себя его руки, Изольда сорвала с плеч платье, и господин Фишер жадно припал губами к обнаженному телу.

Не отрываясь от щели, я толкнул Гришку ногой.

– Ну, торговец дочерью, ваши шутки заходят слишком далеко.

Господин Фишер медленно поднялся. Всклокоченный, с багровым лицом, он был страшен. Не отвечая ни слова, он шумно хрипел, уставясь налитыми кровью глазами на стройного, красивого юношу, который встал против него, небрежно сунув руки в карман.

– Для мужа вы слишком стары, а для любовника – безобразны. Оставьте мою девушку в покое – целовать ее буду я.

Гришка не успел договорить. Наклонив голову вперед, банкир ринулся на него и ударил лбом в лицо. Удар был страшным. Гришка едва устоял, только кровь из разбитого носа хлынула ручьем на грудь. Обезумевший от бешенства, господин Фишер схватил его за горло и завязалась борьба. Кресла покатились по ковру, разлетелась вдребезги ваза. Вдруг Гришка выхватил пистолет. Банкир хрюкнул от ярости и ухватился руками за ствол, стараясь повернуть его в грудь молодого человека. Несколько мгновений дуло направлялось то на одного, то на другого противника. Потом разом прогремел выстрел, и вскрикнула Изольда. Господин Фишер рванул пистолет к себе и отскочил назад. Гришка стоял посреди комнаты, покачиваясь и прижимая руки к окровавленной груди… слегка застонал… и картинно повалился на ковер. И сейчас же в коридоре послышался топот ног, дверь с шумом распахнулась, хозяин, его жена, гости и дети разом хлынули в комнату – и попятились в ужасе к двери.

Ах, это была картина! Изольда, прижимаясь спиной к стене, полулежит на диване без чувств… Платье на ней порвано, на полу валяются осколки вазы, подушки с дивана… На ковре, с залитыми кровью лицом и грудью, элегантно лежит Гришка, а над ним, подобно горе багрового бешеного мяса, высится господин Фишер с браунингом в руке!

Прошло немало времени, прежде чем истерически завизжали женщины и дети. Хозяин, бледный как полотно, шагнул вперед:

– Что здесь такое?

– Убийство человека, защищавшего девушку от изнасилования, – громко отчеканил я, входя в комнату.

Эффект достиг неописуемой силы!

Господин Фишер вдруг обмяк, как-то странно всхлипнул и уронил пистолет на ковер. Потом съежился, вобрал голову в плечи и с перекошенным лицом направился к двери.

– Милостивый государь, – властно и торжественно провозгласил я, – сейчас разрешаю вам отправиться в контору. Через час я буду у вас. Ждите обязательно. Учтите, что в вашу пользу будет сделано все, что допускает закон.

Сплавив этого толстого дурака, я успокоил свидетелей и попросил их удалиться. Изольда вышла в спальню и привела себя в порядок. Гришку перенесли на диван и, пока хозяин бегал за тазом и теплой водой, я быстро вынул из пистолета обойму с холостыми патронами и заложил другую с боевыми, но без одного патрона, а стреляную гильзу бросил на ковер.

Мы обмыли и перевязали Гришку и, давая ему какие-то капли, я вдруг вспомнил:

– А пистолет господина Фишера?

– Лежит на ковре, – ответил хозяин.

– Возьмите его и храните у себя. Когда понадобится, покажете полиции. А вот и гильза! Прихватите и ее!

Когда в квартире был восстановлен порядок, я съездил к господину Фишеру. И, надо признаться, приехал вовремя: банкир написал прощальное письмо детям и заканчивал последние распоряжения секретарю: он готовился покончить с собой. Я с достоинством начал переговоры, уладил дело и даже получил письменную рекомендацию английской гувернантке мисс Изольде ван Эйланд Оберон: в бумаге банкир не только хорошо отзывался о профессиональной подготовке гувернантки, но особенно расхваливал ее высокие моральные качества как человека и воспитательницы для подрастающих девиц.

Вечер мы провели втроем. Это была удалая товарищеская пирушка. Первый тост был выпит за поверженного быка и за раненого тореадора.

Как и полагается, я написал резиденту рапорт о том, что наладил связь с молодой англичанкой. Через агентов из числа студентов – белогвардейцев и через чехов – коммунистов Изольду проверили путем провокационной вербовки в белогвардейскую организацию и чешско-французскую разведку. Предложили крупные деньги. Инсценировали роман и предложение на выгодных условиях уехать в Америку. Через нашего резидента в Лондоне навели справки в Англии. Результат: ничего подозрительного, но на вербовку она не пошла. Мне приказали держать ее в резерве, то есть продолжать дружбу, имея в виду возможность через нее проникнуть в какую-нибудь интересную для нас семью – Изольда давала уроки руководящим чиновникам Министерства иностранных дел и директорам крупных фирм и банков. Соблюдая осторожность и глядя в оба, я продолжал знакомство, но Изольда никогда не проявляла интереса к политическим вопросам и не поддерживала разговора на такие темы. Время – лучший прове-ряльщик и проверку временем она выдержала.

Теперь настало время для планомерной, неустанной, осторожной и незаметной работы.

Прежде всего нужно было исподволь разведать, кто же такой мой соперник и где его искать. Мне казалось, что следует поскорее познакомиться с ним, сблизиться, понаблюдать, выяснить источник его влияния на любимую девушку и затем подстроить ему западню: убить его же оружием… Но прошли недели, месяцы – я ничего не узнал о своем враге, кроме того, что он существует, что он где-то далеко и что Изольда мне никогда и ничего о нем не скажет. Чувствовалось, что прямой вопрос оскорбит и возбудит подозрения. А тонкие намеки и тщательно рассчитанные обороты разговора не приводили ни к чему.

Пришлось переменить план. Итак, враг остается для меня невидимым. Хорошо. Принимаю это как факт. Но тогда следует подойти к задаче с другого конца – узнать поглубже Изольду, раскрыть ее душу, чтобы потом легче овладеть ею. И я начал вести линию на сближение с ней как с сестрой. Предельно внимательный, но без любопытства, мягкий, но с грубоватой простотой своего человека, которого не нужно стесняться и даже брать всерьез, брат, существующий для помощи в трудную минуту, благожелательный поверенный во всех житейских (а потом, если дело пойдет хорошо, и в сердечных) делах – вот моя роль! И сыграть ее нужно безукоризненно, потому что Изольда – нервный, настороженный, островосприимчивый наблюдатель, она немедленно почувствует фальшь и не простит ни одной мелочи.

И снова прошли недели и месяцы. Я водил ее в дансинг и танцевал так, как танцуют с родственницами, мило, но без увлечения. Раз бесцеремонно вошел в ванную комнату, когда она купалась, даже не извинившись, взял полотенце и равнодушно вышел. Раза три-четыре под разными предлогами ночевал у нее на диване, удивляя тем, что моментально засыпал, даже не дослушав ее слов.

И девушка привыкла ко мне, привязалась теплой дружеской любовью и прильнула к моей груди, как вьющееся растение обвивается вокруг опорного столба.

– Теперь – пора, – сказал я себе.

Прежде чем решиться на последний шаг, я сделал еще один обходной маневр: подвел разговор к теме разведки и по-дружески, задушевно, по-братски предложил Изольде подумать, не захочет ли она помочь правому делу, не желает ли изведать приключений и не нуждается ли в деньгах. Разговор был в мягких тонах, полушутливый, но Изольда все поняла сразу.

Встала, взяла меня за плечи и, смотря мне прямо в глаза, сказала:

– Не продолжайте. Не нужно. Я отвечаю: нет. Слышите: нет! Нет!!

Я выдержал ее взгляд и ответил серьезно:

– По каким соображениям? Политическим? Моральным?

Мы закурили. Сели. Долго молчали: я не торопил с ответом.

– У меня нет политических убеждений, а в своей морали я далеко не уверена, – сказала она наконец. – Но я хочу руки сохранить чистыми. Не испачкать пальцы чужой кровью и золотом. Я сильна только в личных привязанностях. Во всем остальном хочу идти по жизни стороной. Но у меня достаточно ума и силы воли, чтобы свято хранить чужие секреты: я не могу быть союзником, но никогда не стану предателем. Я – ничья.

Я нахмурился.

– Это плохо. Это – опасно. Сейчас ничьих бьют и справа, и слева. Неразумно изображать из себя цветок, лежащий на наковальне. Один удар молотом и вы погибнете!

Но она счастливо засмеялась:

– Какой вы умница и поэт в душе! «Цветок между молотом и наковальней!» Как красиво сказано! Ничего лучшего в жизни мне не надо!

И поцеловала меня в лоб.

Потом мы долго молчали, курили, пили виски. Когда она ушла, я написал рапорт, что от вербовки Изольды отказываюсь, но рекомендую всегда и во всем ей верить как безусловно честному человеку.

Прошли годы. Я видел, как советские люди и коммунисты за границей изменяли Революции и предавали Родину. Один из руководителей нашей группы, генерал-майор Порецкий (Людвиг), награжденный орденом Красного Знамени за боевые заслуги, для того чтобы заслужить у наших врагов доверие, продал всех работников, которыми руководил, и был убит нашей агентурой в такси по пути из Женевы в Лозанну, а его приятель в звании полковника (фамилию его забыл, подпольная кличка Вальтер) изменил, нагадил и скрылся.

Изменяли и продавали и наши дипломаты – Беседовский, о котором я подробнее пишу дальше или, например, Раскольников, человек, приведший в Петроград в ночь на 25 октября тысячи кронштадтских матросов. Старый большевик Беседовский стал ярым антикоммунистом и позднее стал во главе организации, которая на американские деньги до сего дня стряпает в Париже антисоветские фальшивки. Раскольников недурно устроился в Париже. На чьи деньги? Аллах ведает… Да, все это было…

Но Изольда ван Эйланд Оберон выстояла перед всеми искушениями любви и ненависти и с честью выдержала испытание временем. Ничейная девушка с синими глазами ушла из жизни незапятнанной и навсегда унесла с собой в могилу многие наши секреты.

Один из моих знакомых построил охотничий домик в чаще дремучего леса. Как-то осенней ночью мы с Изольдой сидели у ярко горевшего очага. Снаружи угрюмо шумел лес, дождь хлестал в окна, но в нашей лачуге было тепло и уютно. Мы сняли с вертела дичь и поужинали, распив бутылку бургундского, потом пили кофе и присели у огня с чашечками в руках. Смотреть на веселые языки пламени под вой ненастной погоды было приятно, и мы прижались друг к другу и долго молчали.

– Изольда, маленькая сестричка моя, – прошептал я, слегка сжимая ее в своих объятиях, – почему мне так мирно, так спокойно с вами?

– Потому что мы знаем и любим друг друга.

– Я люблю вас, это верно. Помните – такого бескорыстного и преданного друга у вас больше нет. Я – брат ваш… Но знаю ли я вас? – Я сделал паузу и качнул головой. – Нет…

Потом взял ее руки в свои.

– Знаете что? Мы одни… Снаружи буря… Расскажите о себе, и я буду любить вас еще глубже и нежнее.

Изольда начала рассказ, а я слушал, помешивая угли в очаге.

– По отцу – я шотландка. Обероны – старый дворянский род, богатый славой доблестных предков, но бедный поместьями и деньгами… Таких дворян, гордых именем и гербом и не имеющих мелкой монеты на стаканчик виски, у нас много. Издревле ведется, что они уезжают в далекие страны, чтобы сражаться в чужих армиях и, если удастся сохранить жизнь, потом к старости вернуться в родные горы, осесть на земле своих дедов небогатым помещиком, выпить невероятное количество виски и, наконец, почить на маленьком тенистом кладбище среди именитых людей своего клана.

– Однажды, летом, – прервал я, – мне пришлось бродить в горах Каледонии. Сейчас, после ваших слов, опять с умилением вспоминаю эти зеленые и мирные края: кудрявые горы и прохладные долины, свежие и росистые луга. Стада овец и седые пастухи, играющие на свирелях… Там время остановилось: идешь лугом по тропинке и все кажется – вот навстречу попадется Роб Рой или Айвенго!

– Я рада, что Шотландия так понравилась вам. Нужно понять ее и тогда нельзя не полюбить. Но продолжаю рассказ. В 1884 году моему отцу исполнилось двадцать лет. Дональд Оберон был тогда рослым и сильным парнем, смелым, замкнутым в себе, с подавленными в груди пылкими страстями, одним словом – настоящим шотландцем. Войн в это время не велось и, подумав немного, он отправился сначала в Индию, а потом – дальше, в Малайю и Голландскую Индию. Что он там делал, я не знаю, но лет через пять у него уже имелся небольшой капитал: в одном из национальных государств Малайского полуострова, в чудесно красивой и богатой стране, он приобрел землю и заложил плантации. Дела пошли хорошо, на участке скоро появился уютный белый домик, завязались личные знакомства с соседями-поселенцами. Но мой отец оказался человеком с неуживчивым и тяжелым характером – слишком гордым и независимым для небогатого пришельца, с претензиями, не соответствовавшими его скромному положению в обществе. Начались столкновения с богатыми соседями, заговорило ущемленное самолюбие и отец, вместо того, чтобы сдержать себя и смириться, пошел против чопорного и строгого общественного мнения. Накануне 1896 года он попросил руки дочери соседа, тот отказал. Насколько я понимаю, девушка любила отца и согласилась бежать с ним из родительского дома. План этот в последний момент стал известен отцу девушки, беглянку задержали, а моего отца под общий смех водворили в его маленькое поместье. Эта неудача глубоко ранила его гордость: он стал мрачным и нелюдимым и затаил жажду мести. Незаметно он продал часть своей земли, купил шхуну и уехал на Соломоновы острова. Скитания длились лет пять, и снова отцу удалось сколотить капитал, на этот раз побольше прежнего.

– Каким образом? – спросил я, живо следя за рассказом.

– Не знаю точно. Это была эпоха освоения нового сказочно богатого мира. Деньги тогда делались легко и не обязательно кровавым грабежом. Туземцы охотно покупали новые для них европейские товары, бурно шло освоение безлюдной и ничейной земли, ее быстрое окультивирование и перепродажа во много раз дороже последующим поселенцам. Они двигались в те края потоком, и важно было в нужном месте оказаться первым. Словом, деньги лежали на земле, и нужно было уметь нагнуться и поднять их.

– Надо полагать, что Дональд Оберон умел, – заметил я с улыбкой. – Ну и что же дальше? Потом он обрушился на головы своих врагов?

– Нет. Торговые дела связали его с Явой, и в 1900 году он женился на дочери крупного голландского чиновника. Брак был заключен по любви, больше того – молодые супруги просто обожали друг друга. Такое сильное взаимное влечение объяснялось, вероятно, противоположностью их внешности и характеров. Анна ван Эйланд была маленькой хрупкой девушкой, очень избалованной и нежной. Она воспитывалась в семье дяди, голландского консула в одном из крупных городов Южной Германии. Дядя, человек очень образованный и связанный узами дружбы с лучшими представителями немецкой культуры того времени. Консул был страстным почитателем Вагнера и сумел передать своей воспитаннице эту страсть.

Девушка прибыла в тропическую колонию, очарованная сумрачной героикой севера, тяжелой и патетической музыкой Вагнера, титанической образностью и глубокой идейностью его творчества. Анна хорошо играла на фортепьяно, и вот в тихие и жаркие вечера зазвучала под экваториальным небом величественная и суровая музыка севера, и девушка, от природы наделенная пылким воображением, уносилась в мир героев старинных германских саг.

Вероятно, сильный и гордый Дональд Оберон, молчаливый и несгибаемый, показался ей воплощением Зигфрида, Тристана или Персифаля, а Дональд в этой высокоинтеллектуальной слабенькой девушке нашел то, чего ему так недоставало. Словом, получилась прекрасная пара. Влюбленные друг в друга супруги, маленькая жена, которую на руках понес по жизненному пути большой, сильный и безгранично преданный ей муж.

Воцарилось молчание. Изольда, погруженная в воспоминания, глядела на тлеющие в очаге угли, а я прислушивался к угрюмому шуму леса и печальному журчанию дождевых капель. Трудно было представить себе пылающую жаром тропическую ночь и могучую вагнеровскую музыку, льющуюся сквозь пальмовый саде веранды белого дома.