Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– Закончим праздничный пир, – произнесла печально Анечка и подала мне кусок сыра, который принесла в кармане бушлата. Сыр! Я не верил своим глазам! Протянул руку, ожидая, что это волшебное видение исчезнет при прикосновении. Но оно не исчезло. Я откусил кусочек и принялся сосать его, как леденец. Все вспомнилось сразу: и зрелый бри, который я часто вечером заказывал в парижском кафе «Руайяль», и стильтон, который из ведра мне и сэру Эрнесту вырезывали у Стимсона на Стрэнде, и янтарные кусочки пармезана, которые я медленно жевал и запивал из горлышка глотками кьянти, сидя на траве в Фьезоле, в тот час, когда божественная Флоренция кажется сначала золотой, а потом розовой… Ах, сыры, сыры… Фантастическое царство запахов и вкусов – от камамбера с тончайшим запахом грязных носков, через серебряную плитку ливаро с запахом старого писсуара, до повелителя и недосягаемого идеала сырного мира – жеромэ в металлической коробочке: откроешь ее – и чудится, что прижимаешь нос к пузу гниющей на летнем солнце дохлой кошки…

– Что ж вы… Ешьте…

Анечка поднимает печальные глаза.

– Вы почему такая убитая? Вы нездоровы?

– Нет, не только. С тех пор, как меня послали на сырозавод, я чувствую себя хуже. Я не могу, понимаете, просто не могу десять часов ходить по кругу вместе с Чемберленом и вращать этот проклятый сепаратор. Я не могу! У меня нет сил!

Я опустил руку с кусочком сыра.

– Ешьте. Он честно заработан.

– Может, легче крутить ручку?

– Что вы… десять часов? Даже здоровые мужчины этого не выдерживают.

– Или лучше сдаться и пойти инженером на РМЗ?

Анечка тряхнула головой.

– Нет. Никогда. Я инженер-химик, и если меня вначале брали не по специальности на должность заместителя заведующего тракторной базой, то только потому, что вольный заведующий всегда должен иметь рядом с собой заключенного, на которого потом может свалить ответственность за воровство запчастей и за махинации с работой тракторов. Вы поймите: колхозы сидят без запчастей, но им нужно пахать, сеять и жать. Наша база нелегально обслуживает запчастями и тягачами всю округу: председатели хорошо платят, этим живет все наше начальство! Но злоупотребления могут вскрыться… В любой день… И я не хочу получать новый срок за то, что покрыла этих казнокрадов. Я не хочу! Сознание, что я прислуживаю банде негодяев, хуже ручки и оглобли! Пусть я работаю в должности клячи вместе с Чемберленом, но мы оба – честные животные!

Я положил кусочек сыра на стол и опустил голову.

– Все дело в здоровье Чемберлена. Пока мы ходим вместе – дело идет. Но бывают дни, когда он не поднимается на ноги. Одна ходить в оглобле десять часов я не в силах! Что будет, если…

Я встал.

– Ладно, не загадывайте вперед. У заключенного нет будущего. Живите сегодняшним днем. Сегодня у нас нет никаких дел, кроме отдыха, Анечка! – сказал я, видя, что она уже вытащила из-под топчана мой тощий вещевой мешок и принялась вытряхивать из него пыль. – Только после обеда сюда забежит на полчаса наш Тополь. Идем!

– Что с ней? Аборт?

– Да! Идем же, Анечка!

– Куда?

– Сейчас увидите! Ну, подбодритесь! Вольф, если начнут собираться товарищи, пусть подождут – я буду к десяти часам!

2

Мы проходим через вахту больничной зоны, огибаем рабочий барак и идем по направлению к главной вахте между стеной и забором – здесь тянется узкая полоса сочной немятой травы.

– Куда мы? – тревожно спрашивает Анечка.

– Вот сюда! – сияю я и указываю место. – Эту скамеечку я загодя смастерил вчера вечером под носом у стрелка. На вышке торчал Карп Карпыч.

– Зачем нам скамеечка? – тихонько смеется Анечка, видимо все уже понимая.

Мы садимся. Тихо. Перед нашими носами бурьян, позади него – серый дощатый высокий забор, увитый ржавой колючей проволокой. Но над нами – весеннее небо, ясное и холодное, которое вдруг нам начинает казаться теплым и ласковым.

– Как хорошо… – говорит Анечка. – Я никогда не думала, что в Сибири небо может быть приветливым…

Наша скамеечка – просто обломок старой доски на двух камнях. Нам тесно. Чтобы не упасть, она прижимается ко мне.

– И никого нет… Мы одни…

Я обнимаю ее за талию и привлекаю к себе. Солнце пригревает, и мы закрываем глаза.

– Это праздник: мы одни… – мечтательно, как будто в счастливой дреме говорит она.

– Эй, чего уселись здеся? Давай враз к такой-то матери, – вдруг крикнул с вышки усатый стрелок. – Еще целоваться будете?

Анечка вздрагивает, но я сильнее прижимаю ее к себе.

– Будем! – говорю я тихо и целую Анечку в губы. Раз. Два. Много раз.

– Вот гады! – удивляется стрелок. – Место под вышкой выбрали! Неужто иного кутка нету?

Анечка молчит, закрыв глаза.

– Нет! – тихо говорю я и опять целую ее. Не открывая глаз, она как будто просыпается. Потягивается.

– С добрым утром! – улыбаюсь я и крепко-накрепко ее обнимаю. Так мы сидим, обнявшись. Нам хорошо.

– Вот я вас, сучье отродье! – орет стрелок. – Разбегись от себя, а то стрелять буду!

Он стучит винтовкой.

– Он нас может убить? – дрожа в моих объятиях, спрашивает Анечка.

– Может.

Мы целуемся. Звякает затвор.

– Разойдись, а то…

Анечка не раскрывает глаз. Я делаю над собой усилие.

– Сейчас он может нажать курок… Пуля уже в стволе…

Мы открываем глаза и весело хохочем. Встаем.

– Что ж ты, стрелочек, в такое утро злишься? А? Посмотри-ка на небо!

Стрелок долго кашляет, смотрит на небо, потом кричит:

– Не положено, штоб целоваться! Поняли? А при чем, обратно, небо? Порядок полагается и при небе!

До угла я веду ее, обняв за талию. Спинами мы чувствуем провожающее нас дуло.

– Куда теперь?

– Я заготовил другое место. В запас!

Мы идем среди клумб прямо на противоположную сторону зоны. За баней ложимся в высокую траву на ковер сорванных и привядших цветов: я их сорвал и уложил вчера, чтоб не было так сыро. Солнце уже высоко поднялось над проволокой, но на ржавых крючках проволоки еще радужно сверкают и искрятся капельки росы. Теплеет. Ветерок шевельнет светлые весенние листочки вольных берез за забором, и опять стихнет. Мы сидим рядом, держа друг друга за руки. И опять сладко закрываются глаза. Анечка опускает голову на мое плечо.

– Я – Гитлер! Я – Гитлер! Убейте меня!!!

Женский голос звучит сначала издали, потом приближается. Передвигается вправо. Огибает баню. И вдруг истошно, надрывно, нечеловечески звучит над нами:

– Я – Гитлер! Я – Гитлер!! Убейте меня!!!

Мы вздыхаем и открываем глаза: нет, в лагере некуда спрятаться…

– Это Соня Изралевич? – сонно спрашивает Анечка.

– А кто же еще? Черт бы ее взял…

– Когда ее вывезут в Мариинск?

– Неизвестно. Весна. Нет свободного стрелка и подводы.

Соня – душевнобольная. Ее привезли с шестого лагпункта.

Она лежит в больнице № 1, но санитар не может усмотреть, на дворе тепло, и Соня часто прорывается во двор и босая бегает по зоне в одном белье.

– Она симулянтка?

– Нет.

– Почему кричит, что она Гитлер?

– Если будет кричать, что она заключенная, никто не обратит внимания – самоохранники дадут палкой по спине и все. Заявлять, что ты – Гитлер, в Советском Союзе может только сумасшедший. Это ее визитная карточка.

– Так она все-таки симулянтка?

– Нет. Но сумасшедшие тоже не дураки и соображают, что к чему. Позавчера мне удалось ее поймать. Говорю: «Соня, вот ты все требуешь, чтоб тебя убили, но бегаешь от забора или мимо забора, и тебя никто не убивает. Аты побеги прямо на забор – перебеги огневую дорожку и ухватись за проволоку руками. Тогда стрелок наверняка убьет тебя на месте, и все будет в порядке».

– Ну а она?

– Ах, если бы вы видели ее глаза! С каким бешенством, с какой ненавистью она на меня смотрела! Поняла, что я смеюсь над ней, потому что в таких, как она, душевнобольных обычно сидят два человека – здоровый и больной. Такие больные – раздвоенные!

Соня, прокричав свой обычный репертуар, уже готова была бежать дальше, и мы, поглядев ей вслед, хотели было закрыть глаза и отдаться наплыву чувств, как вдруг с воли, из-за забора, в зону влетела желтая бабочка и, вихляя туда и сюда, стала порхать вдоль огневой дорожки. Соня остановилась, потом, широко расставив руки, бросилась за ней, повторяя по росистой траве тот самый извилистый пусть, который бабочка чертила в голубом утреннем воздухе.

– На дорожку не заходить! Стрелять буду! – закричал тоненьким надтреснутым голоском мальчишка-стрелок Панька, контуженный фронтовик: это был тоже душевнобольной, но более опасный, чем Соня, потому что ему дали в руки оружие. Анечка и я обнялись, потеснее прижались друг к другу и хотели опять продолжать игру с поцелуями. В сонном теплом воздухе слышалось, как Панька мурлычет себе под нос песенку, вернее, припев к ней: кончит, замолкнет и начинает снова, как злая оса над весенними цветами – перелетит, выпьем мед и летит дальше, з-з-з-з – и тишина, з-з-з-з – и тишина…

«Смелого пуля боится…» – гудел Панька. Вдруг бабочка косо скользнула вбок и влетела на огневую дорожку, а за ней туда же вбежала Соня. Стрелок засмеялся и поднял дуло, все еще тихонько напевая сквозь зубы: «Смелого любит страна…»

Бабочка и Соня быстро прыгали то в одну сторону, то в другую, и целиться было непросто, тем более что Соня ступала то по дорожке, то по траве: убить человека на дорожке стрелок был обязан, в этом состоит его долг, а за убийство женщины в зоне могут посадить самого – это преступление. Вдруг песенка смолкла. Анечка испуганно открыла глаза.

– Смотрите! Ах…

Панька перегнулся через барьер вышки с винтовкой у плеча и водил дулом. В это мгновение Соня сделала резкое движение, чтобы вытянутой рукой схватить бабочку и шагнула вбок на траву. Панька засмеялся и опустил винтовку. И сейчас же бабочка, колыхаясь и прыгая в воздухе, метнулась к забору, вслед за ней Соня, вслед за Соней Панька вскинул винтовку и стал ловить сумасшедшую на мушку.

– Ой! Он ее убьет! – взвизгнула Анечка и вцепилась в меня.

Но бабочка и сумасшедшая опять очутились в зоне.

Новый зигзаг полета. Тихое: «Смелого любит страна…»

Мгновение молчания.

Анечка закрыла лицо руками. Потом спросила сквозь пальцы:

– Он убил Соню?

– Пока нет. Откройте лицо.

Анечка вздохнула. Улыбнулась. Открыла глаза. С вышки опять загудел Панька: «Смелым и Сталин гордится…»

– Я не могу больше… Идемте!

Молчание.

– Ай!

Анечка уткнула лицо в рукав. И вдруг на всю отдыхающую зону пронеслось:

– Я – Гитлер! Я – Гитлер!! Убейте меня!!!

И Соня, прыгая через клумбы, понеслась к штабу. В пальцах у нее трепетала крылышками желтая бабочка. Анечка рукавом телогрейки вытерла пот с лица.

«Смелому смерть не страшна…» – раздалось с вышки.

Анечка вскочила.

– Уйдемте отсюда, я не могу сидеть спокойно перед табличкой с надписью «Огневая зона». Не могу! Уйдем подальше. Сядем вон там, поддеревом.

Я закурил.

– Туда нельзя. Там уже улегся Боб-Горилла. Вы были заняты бабочкой и Соней и не слышали, как в прачечной разыгрался очередной скандал. Боб с Шурочкой колдовали около стопок стиранного белья, а им мешал Васек-Карзубый, паренек, желавший сварить на плите картофель.

– Опять Некрасов виноват?

– Не знаю, но Васек – известный законник, а Боб вспылил и дал ему оплеуху. Потом понял свою ошибку, испугался и лег поддерево. Сейчас успокоился и спит, слышите – похрапывает? Однако дело этим не кончится. Законник не простит суке своего унижения: оплеуху он получил при людях.

– Так куда же нам пойти? За большую больницу?

– Там сейчас сектанты проводят богослужение. Может, за мой старый барак? Там вырыты ямы, и в них мы спрячемся. Идемте!

Мы тронулись, незаметно сплетя пальцы. Их у человека пять, а ведь даже одного достаточно, чтобы почувствовать взаимную близость.

Проходя мимо бани мы увидели, как Васек вышел из прачечной с горячим закопченным котелком, поставил его на траву, подул себе на пальцы, сказал татарину-пильщику: «Беру на минутку», – взял топор и заковылял прочь. Мы уже прошли дальше, но я оглянулся, ведь я сидел в лагере уже не первый год. Васек не спеша подошел к растянувшемуся поддеревом Бобу, перевел дух, быстро размахнулся и ударил спящего по голове. Тот не крикнул, только сильно дернул ногами.

– Ну, что же вы остановились? Что опять случилось? – ласково прошептала Анечка у моего плеча – она ничего не заметила.

– На, держи топор, чучмек! – спокойно сказал Васек татарину, взял свой котелок и зашагал в барак. Проходя мимо нас, обернулся и добавил: На вахту я зайду сам, слышь, вот поем картошку и зайду, понял? Хай сука полежит тута!

Мы осторожно подошли поближе. Лужи крови казались голубыми, потому что день был погожий: они отражали весеннее небо.

– Погиб из-за белья, – проговорил я шепотом.

– Из-за Грязнульки. Год с ней пожил. Кто будет следующим? – ответила Анечка тоже шепотом.

Оба мы постояли в нерешительности. Какая жизнь…

– Пора идти на доклад, – сказал я.

– Зайдем к Шуре. Вымоем руки и умоемся.

– Так ведь не мы рубили Боба…

– А все-таки… Противно! Руки вдруг стали какими-то липкими и скользкими… Бр-р-р…

3

– Доброе утро, Анна Михайловна! Доброе утро, доктор! – стройный мужчина неопределенного возраста вежливо раскланивается и церемонно жмет руки. У него правильное, английского типа лицо, подстриженные темно-рыжие усы и холодный, пренебрежительный и насмешливый взгляд. Если бы не форменная одежда первого срока, то о нем можно было сказать: «Это настоящий барин!»

В далеком прошлом товарищ Греков носил черные очки, и выдавал себя за слепого и даже был видным деятелем в Московском обществе слепых. Потом, как некогда Чичикова, его осенила великая идея, которой он и посвятил остальную жизнь: он учел разницу между николаевским и сталинским временем, соответственное увеличение количества мертвых душ в стране и решил не покупать их, а торговать с ними. Поэтому срочно прозрел и принялся за дело. В Москве организовал модельную мастерскую для слепых. Их число для верности сдобрил зрячими умельцами и пустил в производство модель дома Кашириных в Нижнем Новгороде. И стал развозить большие стеклянные ящики с миловидным домиком по матушке Руси, точнее, по заведующим школами и домами культуры. Одни покупали, другие отказывались.

– Как? Вы не желаете?! – говорил в подобных случаях Греков. – Да знаете ли вы, как высоко ценит гениального Горького товарищ Сталин? Значит, вы не согласны с Иосифом Виссарионовичем?

Такой оборот разговора заставлял строптивых вольнодумцев поджимать хвост и опускать уши… После пылких уверений в противном следовало бодрое согласие и кругленький заказ.

Домик Каширина пошел в ход. Потом мастерская изготовила домик Пушкина в Михайловском. Дело стало прихрамывать. И тут Греков, наконец, понял: ведь не с живыми он ведет торговлю, а с мертвыми! Так при чем здесь Пушкин?! На поточную линию был поставлен шалаш Ленина в Разливе. Дело двинулось вперед! Хата, в которой родился товарищ Клим! Кони грековского бизнеса понеслись вскачь: все армейские красные уголки должны были купить по макету, а красных уголков в Рабоче-Крестьянской Красной Армии тысячи. Греков удвоил штат слепо-зрячих рабочих, получше законспирировал мастерскую под крылышком общественности и Красного Креста, обзавелся своим собственным евреем на должности личного секретаря и поставил на массовое производство… Что? Как вы думаете? Домик в Гори!

Вот это был ход так ход!

Собственный еврей сломя голову скакал впереди, прыгал с поезда на поезд и только предупреждал в каждом городе:

– Завтра приедет Греков!

– Кто?

– Сам Греков!

Никто из страха опростоволоситься не спрашивал, кто это такой. Греков приезжал и сонно произносил только одно слово: «Сколько?»

То есть сколько десятков макетов. Ибо кто же на святой Руси посмеет не купить макет дома, где явился миру Он, великий вождь, отец народов, гениальный стратег революции, красное солнышко, корифей науки и пр. и пр. Заказы текли равномерным, неиссякаемым потоком, потому что домик в Гори – это зубчик в могучей машине одурачивания людей и умерщвления их душ, он, этот домик, был нужен. Греков стал сталинским миллионером. Но однажды его жена – врач, плюнула и развелась. И это явилось сигналом: он уже и сам давно заскучал. Дело – такое блестящее, такое перспективное, такое политически и социально нужное – неожиданно лопнуло: Греков запил горькую!

– Вы понимаете, Дмитрий Александрович, – объяснял он мне, – я запил оттого, что у меня, как у одного студента, где-то у Леонида Андреева, помните? – душа нежная и не выносит такого свинства. Я – производное всероссийского рабства. Истинный герой нашего времени, не Онегин и Печорин, а Греков! Будь это старый режим, постригся бы в монахи и крышка. А тут куда пристроишься? Только и выход, что сесть за нарушение правил уличного движения. Ведь именно в лагере таким разочарованным героям и жить: поверите ли – отдыхаю здесь душой! Конечно, в заключении свинства хватает, но ведь не столько же, как на воле?! Мой еврей временами наезжает к начальству с визитом, и меня не беспокоят. Числюсь по аптеке, вожу лекарства из Мариинска. Когда хандрю, посылаю всех к черту: мне этот советский монастырь обходится не дешево!

Греков сожительствовал со всеми начальницами МСЧ по очереди, в порядке их служебной смены, читал умные книги, досыта спал и гулял по лугам и перелескам. Питался за зоной, в семье одного начальника. «Тихо догорал», по его собственному выражению. В это утро он мягко взял меня под руку:

– Хочу предупредить. Вас ожидает неприятная перемена в образе жизни.

Анечка побледнела. Греков сочувственно пожал ей локоть.

– Я кое-что случайно слышал. У Рачковой месяца два тому назад сорвалась отправка вас обоих в этап. Вы оскорбили ее как женщину. Берегитесь: будет предпринята новая попытка сделать вам гадость. Выбран день, когда начальства не будет в зоне и заступиться окажется некому.

– Сегодня? – спросил я, вздрогнув.

Греков опустил глаза.

– Не знаю. Но будьте готовы. Хотя бы морально. Разрешите откланяться?

Уже издали он обернулся:

– Что можно и когда можно, я сделаю! Помощь будет, если только успеет…

Прижавшись друг к другу, мы медленно побрели в барак.

4

В моей кабине все в сборе.

– Только что был обход. Удача: сегодня дежурит Плотников. Можно начинать! – хором встретили меня все собравшиеся.

Царица Тамара… Какая стерва…

– Ладно. Но на случай каждый должен иметь наготове жалобу на какое-нибудь заболевание, а я одену халат и стану у полочки с лекарствами. Вольф, сядьте на порожках и в случае чего запойте или стукните в дверь! Георгий, займите место у окна и смотрите вбок направо – следите за вахтой! Ну, все? Я начинаю. Кстати: сейчас зарубили Боба-Гориллу. Да, да, – лежит под деревом около бани. Убил Васек-Карзубый. Мне назначат нового комиссара. Да, найдется. Ну, как – все?

Я вынул из столика маленькую книжицу в красной обложке с портретом одутловатого бородатого человека. Прикрыл ее коробкой с порошками. Расправил шпаргалку с цитатами. Подумал. Перед глазами все еще стояли лужи горячей крови, отражающие весеннее голубое небо, и брезгливая улыбка Грекова, но я сделал над собой усилие: ведь доклад – это радость, это дверь в другой мир, это Шелковая Нить, которая вопреки всему нас ведет в бессмертие… Будь что будет!

Лишь бы не потерять Анечку! Я успокоился и почувствовал прилив душевных сил и уверенность. Покуда мы в состоянии думать, жизнь имеет смысл, она – радость.

Слушатели закурили, устроились удобнее и стихли.

– Товарищи, – начал я, – я заготовил не совсем обычный доклад. Может быть, это вообще не очередное сообщение, а что-то другое, но что именно – мы сообща определим позднее. Представьте себе, что выступает медицинский эксперт и разъясняет неспециалистам некоторые медицинские понятия.

– Штилле нахт, хайлиге нахт, – вдруг хрипло запел на порожках Вольф новогоднюю песню.

Я сунул шпаргалку в карман.

– Приготовились. Откройте рот! – сказал я Майстраху. – Когда у вас заболело горло?

Дверь распахнулась рывком. На пороге Верка-Гроб.

– Доктор, скажи Антипке, чтоб убрал простыни с койки Боба. Украдут враз.

– В чем дело?

– Грязнулька переходит в барак. Ко мне в бригаду. Мы будем кушать вместе. Понял?

– Вполне.

– Я ее забираю сейчас же.

– Давай, давай, Верка! Поздравить с законным браком?

Верка оскалила ровный ряд крупных белых зубов. Это была красивая девка – статная, смуглая. С удалой улыбкой. С бесшабашным заломом кубанки. Она чем-то напоминала Федьку-Шрама.

– Опасная гадина! Убийца! – заговорили мои слушатели, едва Верка захлопнула дверь. – А насчет свадьбы вы правы, доктор: она кобел. Только ведь у нее есть девочка и хорошенькая – та, что обокрала хлеборезку, помните? По кличке Борька!

– Ту Верка сплавит в этап: Грязнулька красивее!

– Верка, как Тамара Рачкова: она – опасный любовник! Грязнульке еще нужно подумать…

– Тише, товарищи, кончайте разговоры. Время идет!

– Штилле штеен ди боймен, мехт ихь иммер зо троймен…

Дверь опять рванулась настежь. Верка остановилась на пороге, широко расставила ноги в ярко начищенных сапожках и подперла бока маленькими кулачками. Чиркнула исподлобья живым взглядом по всем сидящим и вдруг неожиданно тихонько спросила:

– Принимаете в компанию?

– Куда? В какую компанию? Борис Владимирович, так раскройте же рот! На что жалуетесь?

Верка расхохоталась.

– Страсть люблю ученые разговоры. Я сяду в углу и не буду мешать. А нагрянут гады, так вам же лучше – меж самой контры вдруг блатная! Я первая открою рот и попрошу таблетку от живота.

Все растерялись. Верка нахмурилась и повела плечом.

– Ты что, доктор, сумневаешься? Вроде, не завалит ли она нас, контриков? Так вы не бойтесь, товарищи: я не шпана какая-нибудь, я есть Верка-Гроб!

Верка с порога шагнула вперед прямо ко мне и гордо закинула голову.

– Слышал, как я рубала цыганку?

– Слышал.

– То-то. – Верка уверенно и с достоинством села в угол. – Толкай речугу без опаски. Гроб есть гроб. Это понимать надо.

Я провел ладонью по лицу. Да, это понимать надо. Помолчал. Потом начал:

– Итак, сегодня я выступаю как медицинский эксперт по делу об уголовных преступлениях одного психически неполноценного человека. Фамилию его вы потом назовете сами. Слушайте же.

Я начну беседу показом известных вам характеров, чтобы выявить тенденцию развития патологической личности. Этой зимой захожу как-то к профессору Жолондзю в больницу № 2. Вижу: Жолондзь – толстый и багровый – сидит за столом, в дверях мнется побелевший от волнения немец-повар, а между ними на полу валяется сковородка с кусочками жареной свинины. Немец, заикаясь, говорит: «Я не могу тафать фам на зафтрак десять порция мяса: кашдый порция – один голед-ный польной. Я даль три порция и три польной сидит без мяса на обед!» На это Жолондзь рычит: «А я не могу оперировать людей голодным! Больному полезнее самому поголодать, но знать, что я сыт и хорошо сделаю ему операцию!» Я слушал их и смотрел в окно: там, около помойки, копошились люди, а здесь на полу валялась жареная свинина. Позднее Жолондзь выгнал фрица и взял на работу Иляну Родовяну, толстую цы-ганку-штрафницу, – она будет давать ему десять порций и двадцать с его ведома сожрет сама, а остальные тридцать разделит пополам, и все будет в порядке. Этой же зимой, когда наш барак был достроен, меня перевели сюда, а на мое место назначили профессора Береславцева. Первым делом он выгнал с работы Анечку, отправил ее на сырозавод: она раздавала больным все до последней капли и кусочка, а профессору хотелось самому получать молоко и котлетки. Он заменил честного интеллигентного человека воровкой и шпаной Машкой Фуриной – женой Мишки Удалого: тот был тогда в армии и отсутствовал, а Машка, как и профессор, любила котлетки. Так произошла смычка двух культурных людей с двумя уголовницами. Кто же эти люди, Жолондзь и Береславцев? Преступники? Урки? Нет. Просто мещане. Они в трудных условиях защищают себя и совесть их чиста. Это себялюбцы. Их жены и дети наверняка подтвердили бы мои слова. Оба они отрицательные характеры. Асоциальные.

Но от них мостик через Машку и Илянку уже ведет к Удалому. А это другой тип: садист и насильник, грабитель и убийца. Его вам описывать нечего. Скажу только, что Удалой после своего вторичного появления в лагере рассказал, что он, попав после амнистии в маршевый батальон, обменял на водку все обмундирование на какой-то станции, напился до полусмерти и свалился в укромном месте: эшелон ушел, а ему дали десятку за дезертирство и отправили сюда, где он опять действует как насильник и грабитель. Он мне объяснил: «Я фашистов не трогаю: ведь они мине тоже не обижають! И за советскую власть складывать голову нет расчета: без коммунизма я обойдусь, а без головы – нет. Коммунистам и фашистам желаю воевать до победы. А я – парень мирный, свободный, культурный. Всякими измами не увлекаюсь: я – настоящий человек, достойный жить! Мине были б только, как говорится, гроши та харчи хороши! Понял, доктор?!» Этот гад – прямая родня профессорам: он только не пассивный асоциальный тип, как они, а резко антисоциальный, в котором та же черта себялюбия усилена до патологии. Это – враг общества. Пока что Удалой маленький враг – малограмотный парень, куда он годен? В лагерные нарядчики и только. Свое себялюбие он не может показать по-настоящему. Ну а если бы мог? Если бы был культурнее? Попробуйте мысленно провести эту же линию дальше: антисоциального выродка Удалого постарайтесь мысленно окультурить, пропустить через вуз, прилично одеть. Попытайтесь – и вы получите наших следователей и судей, людей, взявшихся за черное дело массового истребления советского народа. Ну а теперь напрягите воображение и представьте культурного выродка

Удалого еще выше, на месте, где у него в руках сосредоточена настоящая власть! Членом коллегии ОГПУ?

– Какая ужасная мысль! – пробормотал Майстрах.

– Да. Повышение должностного положения неизбежно влечет расширение возможности делать зло. Но я не об этом положении думаю! Не то место, Борис Владимирович! Выше! Еще выше! Ну?!

Вдруг Майстрах понял. Странно застонал, сжался и пугливо огляделся по сторонам, точно испугался, что окружающие прочтут его мысль. Но все сидели, опустив головы.

– Ну вот, теперь мы можем начать наше исследование характера так называемых эпилептоидов и параноидов, то есть людей психически нездоровых, но и не больных настолько, чтобы нужно было помещать их в психоизолятор.

5

Я снова сделал паузу, какую докладчику полагается делать перед началом трудного раздела лекции.

– Высшая нервная деятельность в основном построена на двух процессах – возбуждения и торможения. Поэтому, грубо говоря, все люди в отношении своих реакций на внешнюю среду разделяются на три группы – людей с преобладанием процесса возбуждения, процесса торможения и равновесия между ними. Эти данные разработаны русским ученым Павловым. К ним Ухтомский добавил учение о доминанте, то есть о стойком очаге раздражения, который остается в мозгу и в известной мере определяет в каждый момент характер общей ответной реакции организма, направленность психики и линию поведения данного человека. По Павлову, тип нервной системы – это прирожденный конституциональный вид или генотип. К ним добавляется сумма свойств, выработанных влияниями внешней среды в течение жизни – фенотип. Сплав генотипа и фенотипа является характером, то есть совокупностью основных, наиболее устойчивых психических свойств, которые чаще всего проявляются в его поступках.

Большая Советская Энциклопедия так определяет значение характера (пользуюсь выпиской, любезно сделанной для меня Грековым): «В характере выражается та внутренняя духовная определенность личности, которая составляет отличительную особенность данного человека. Являясь результатом пройденного жизненного пути человека, характер в свою очередь определяет дальнейший жизненный путь личности в той мере, в какой он зависит от самой личности. Зная характер человека, можно с значительной долей вероятности предвидеть, как этот человек поступит в тех или иных жизненных обстоятельствах».

От генотипа, от физиологических данных, то есть от типа нервной деятельности, зависят лишь особенности формы проявления тех или иных черт характера, то есть их интенсивность (страстность – вялость, порывистость – спокойствие и т. д.), содержание же их всегда определяется жизненным опытом личности, ее фенотипом: это – отношение человека к другим людям (общительность – замкнутость, вежливость – грубость, мягкость – жестокость и пр.) и отношение человека к себе (скромность – самомнение, доброта – себялюбие и пр.), что в конечном итоге создает общественную окраску личности. Положительные или отрицательные фенотипические черты личности усиливаются или ослабляются ее генотипическими чертами: например, доброта у темпераментного холерика («сильного безудержного» по Павлову) превращается в активное самопожертвование, у вялого меланхолика – в пассивную доброжелательность, а злобность у холерика дает деятельную жестокость, у меланхолика – вялое злопыхательство.

Я опять сделал паузу. Слушатели зашевелились, кто-то кашлянул. Потом снова воцарилась тишина.

– Генотипические черты исследуемой нами личности вам, товарищи, известны так же, как и мне: это – выраженный холерик, то есть сильная, активная личность с постоянным преобладанием процессов раздражения. Динамическая личность, это бесспорно. Такова форма. Каково же содержание? Я ссылаюсь на слова свидетеля, которому мы все верим; я его потом назову по фамилии: «властолюбие, грубость, нетерпимость, нелояльность, невежливость, невнимательность к товарищам, капризность». От себя добавлю: фанатическая преданность одной мысли, невероятное упорство в ее реализации, трудолюбие, беспощадность, бескомпромиссность. Я полагаю, что и мне, в качестве свидетеля, вы верите. Тогда наше собрание вызывает второго эксперта. Это крупный ученый, известный советский психиатор профессор Ганнушкин, уже давно умерший. Всю свою жизнь ученый посвятил изучению пограничных состояний, то есть болезненно развившихся характеров людей, которых нет никаких оснований считать клинически больными, но и нельзя относить к категории вполне здоровых. В одном из своих трудов Ганнушкин так описывает подобный характер (я излагаю авторский текст несколько сокращенно по книжечке, переданной мне Носовой): «Самыми характерными свойствами этого типа людей мы считаем, во-первых, крайнюю раздражительность, доходящую до приступов неудержимой ярости, во-вторых, приступы расстройства настроения (с характером страха, гнева и тоски) и, в-третьих, определенно выраженные так называемые моральные дефекты (антисоциальные установки). Обычно эти люди активные, односторонние, напряженно деятельные, страстные, очень настойчивые, даже упрямые. Та или другая мысль надолго застревает в их сознании, и можно определенно говорить об их склонности к сверхценным идеям».