Текст книги "Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

Тут я оторвался от бумаги, пообещав скороговоркой: «О сверхценных идеях полнее расскажу дальше», – и снова стал читать ровным голосом настоящего лектора:

– «Их чувственная установка всегда имеет неприятный, окрашенный плохо скрываемой злобностью, оттенок, на фоне которого время от времени развиваются бурные вспышки, ведущие к опасным насильственным действиям. Эти люди крайне нетерпимы к мнению окружающих и совершенно не выносят противоречий. Если к этому прибавить большое себялюбие, чрезвычайную требовательность и нежелание считаться с чьими бы то ни было интересами, кроме своих собственных, то станет понятно, что поводов для столкновения с окружающими у них всегда много: малейшую провинность они возводят в крупную вину и ни одного проступка не оставляют без наказания. Такой человек подозрителен, обидчив, придирчив: он всегда требует покорности и подчинения себе, и, наоборот, сам совершенно не выносит критических замечаний. Всю жизнь эти люди проводят в борьбе. Очень важно подчеркнуть чрезвычайно характерную склонность к расстройствам настроения с постоянным наличием трех компонентов – злобности, страха и тоски. Именно на эти дни и падают наиболее бурные и безрассудные вспышки».

Я перевел дух.

– Ну как, не скучно?

– К черту! Не отвлекайтесь, доктор!

– «Несмотря на свою необузданность, такие люди всегда остаются очень узкими, односторонними. Их чувства лишены богатства оттенков и определяются постоянно имеющейся в наличии агрессивностью по отношению к окружающим. Чувство симпатии и сострадания, способность вчувствоваться в чужие переживания им недоступны Отсутствие этих чувств в соединении с крайним себялюбием и злобностью делает их морально неполноценными, способными на действия, далеко выходящие не только за рамки приемлемого в нормальных условиях общежития, но и за границы определяемые уголовным законом. Особенно они сталкиваются с последним из-за склонности к насильственным актам: страстные и неудержимые, они ни в чем не знают меры – в том числе и в актах жестокости».

Я опустил бумагу на колени и дал слушателям минуту отдыха. Все задвигалось. Из окна я посмотрел в небо, пожал плечами и начал говорить снова:

– Так как мы подвергаем научному анализу характер не простого человека, а выдающегося политического деятеля и партийного вождя, то тут будет не лишним ознакомить вас с мнением Ганнушкина относительно фанатиков, то есть самоотверженных и неутомимых проводников каких-либо идей. «Фанатики – люди сверхценных идей, крайне односторонние и субъективные. Центр тяжести их интересов лежит не в самих идеях, а в претворении их в жизнь, – результат того, что деятельность ума чаще всего у них отодвигается на второй план по сравнению с волей, движимой глубоким, неистощимым возбуждением. Это люди ограниченные, их мировоззрение не отличается сложностью и состоит из небольшого количества идей, чаще всего заимствованных, но благодаря своей сильной чувственной окраске глубоко сросшихся со всей их личностью, и, раз они усвоены, не подвергаются изменению до самой смерти их носителей. В личных отношениях они безразлично холодны или требовательно строги. Человеческое горе их не трогает и бездушная жестокость составляет их свойство. Главная сила фанатиков заключается в их несокрушимой воле, которая помогает им без колебания проводить в жизнь то, что они считают нужным. Железная воля фанатиков делает их опасными для общества: нередко под их руководством совершались чудовищные преступления. Русская действительность знала пытки, убийства и другие страшные дела».

Я положил бумагу на полку за бутылки с лекарствами.

– Вольф, все в порядке?

– Да, яволь, доктор, аллее ист орднунг! – ответил Вольфганг и я заговорил опять:

– На какой же почве и при каких условиях может развиваться такой ужасный фенотип из слабых порочных ростков, даваемых генотипом? В данном случае ответ даст биография интересующего нас человека, она напечатана в упомянутой выше энциклопедии: в юношеские годы мы находим добровольный уход из семьи и отрыв от обычных условий жизни, затем следуют долгие годы существования в глубоком подполье и работа под страхом провала, семь арестов, пять побегов, шесть ссылок. Довольно, чтобы ожесточить страстного человека? Я думаю, товарищи, вполне. Вот начало развития, исходная позиция. Затем исследуемый нами характер претерпевает потрясение: он добивается власти, его начинания ведут страну от победы к победе, он – фигура мирового значения. Он отчетливо сознает, что на все времена вписал в историю свое имя.

Уже несколько раз Абашидзе порывался спросить что-то, но, едва он начинал шевелиться, как все поворачивали к нему возмущенные лица и скромный человек умолкал. Один раз он даже начал: «Я хочу спросить», – но Анечка шептала: «Тише!» – махнула рукой, и я начал речь снова:

– Если внешние раздражения повторяют из месяца в месяц и из года в год, то в мозгу складывается особая система связей, вызывающих один и тот же тип реакции – то есть ответного поведения. В быту это называется привычкой, в науке – стереотипом. Исследуемая нами личность вначале годами вырабатывала описанный выше стереотип агрессии, грубости, нетерпимости и пр., затем на этот первый стереотип стали наслаиваться черты второго, давая очень сложное сочетание. Я вновь обращаюсь к профессору Ганнушкину, в скобках поясняя только, что сверхценная идея – это длительный очаг раздражения, порождающий в сознании доминанту, а что такое доминанта – вы уже знаете.

– А я догадалась, кто это! – вдруг звонко крикнула Верка-Гроб. – Знаю, но молчу, доктор!

Все засмеялись. «Тише!» – загудел Майстрах.

– Итак, я вас спрашиваю, товарищи: разве превращение профессионального революционера и сибирского ссыльного в движущий рычаг мировой истории – это нормальная среда? Нет, конечно же нет! И у рассматриваемого нами характера совершенно естественно начались наслаиваться другие, новые черты, которые, однако, также следует считать не менее болезненными. Эпилептоид стал превращаться еще и в параноида. В этом сказывается объективная логика развития явлений. Итак, цитирую тот же труд нашего авторитета: «Самым характерным свойством такого рода личностей является их склонность к образованию сверхценных идей, во власти которых они потом оказываются. Эти идеи заполняют всю их психику и оказывают доминирующее влияние на их поведение. Самой важной сверхценной идеей такого человека является мысль об особом значении собственной личности. Отсюда – его чрезмерное самомнение. Кто с ним не согласен и думает не так, тот в лучшем случае просто глупый человек, а в худшем – его личный враг. Такие люди крайне упорно отстаивают свои мысли и часто оказываются борцами. Их самомнение не оставляет места для хорошего отношения к людям, их активность побуждает к бесцеремонному отношению к тем, кем они пользуются как средством для достижения своих целей. Они недоверчивы, подозрительны, агрессивны. Они злопамятны, не прощают и не забывают ни одной мелочи. Пока человек с таким характером не пришел в состояние открытой вражды с окружающими, он может быть очень полезным работником: на избранном им поприще деятельности он будет работать со свойственным ему упорством, систематичностью и аккуратностью, не отвлекаясь никакими посторонними соображениями и интересами. Но нельзя позавидовать людям, которых обстоятельства поставили поперек его пути: он упрям, настойчив и сосредоточен в своей деятельности, если приходит к какому-нибудь решению, то уж ни перед чем не остановится для того, чтобы привести задуманное в исполнение. Жестокость принятого решения не смущает его, на него не действуют ни просьбы, ни угрозы – будучи убежден в своей правоте, он никогда не спрашивает советов, не поддается убеждению и не слушает возражений. В борьбе за свои воображаемые права он проявляет большую находчивость, очень умело отыскивает себе сторонников и, вопреки здравому смыслу, выходит победителем из явно безнадежного столкновения. Долг его совести – месть, а ведь те, кто позволяет себе поступать не так, как этого хочет и требует он, становятся его врагами. У него оказывается большое количество “врагов”, иногда действительных, а большей частью только мнимых».

Я перевел дыхание.

– Вот, товарищи, все, что я хотел сегодня рассказать. Это медицинская история превращения эпилептоида в паранои-да. Ну а социально-политические выводы? Извольте, вот они. Ганнушкин утверждает, что человек с таким характером глубоко несчастен, бесконечно одинок и в себе самом носит причины своей трагедии. Возможно. А интересы общества, спросите вы? Что же, для общества стоящая у власти личность с подобным характером неминуемо создает трагическое положение, вопреки всему своему уму и благим намерениям. Поэтому, если в личном плане мы должны такого человека пожалеть и простить, то в плане общественном и государственном мы…

– Простите, но я не могу больше молчать, – не выдержал Абашидзе. – Объясните, доктор, о ком вы говорите? Что здесь происходит у нас? – Он оперся на палочку и обвел глазами всех присутствующих.

– Вы присутствуете на общественном суде, Георгий! – ответил я. – Присяжные заседатели – вот они, все присутствующие и вы в том числе. Свидетелем выступал Владимир Ильич Ленин, я цитировал его слова из «Завещания», о котором все слышали. Заключение о характере дал профессор Ганнушкин. А фамилия обвиняемого…

– Сталин! – бойко крикнула Верка.

– Сталин! – рявкнул Майстрах и стукнул клюшкой об пол.

Сталин! – разноголосым хором подтвердили остальные.

6

– Хорошо, что все это сами поняли, – подтвердил я. – Раннего Сталина, когда в его характере преобладали эпи-лептоидные черты, прекрасно охарактеризовал Владимир Ильич в своем известном письме в ЦК: «властолюбие, грубость, нетерпимость, нелояльность, невежливость, невнимательность к товарищам, капризность». Позднего Сталина мы чувствуем на своей спине – фанатически преданного одной заимствованной идее, невероятно упорного, трудолюбивого, беспощадного, мучимого страхом и подозрительностью. Мы – очевидцы, Ленину мы верим больше, чем себе, это ценнейший для нас свидетель. Вы видите, как все совпадает: в одной точке сходятся свидетельские показания и научная экспертиза.

– Так что же у нас получилось, доктор?

– Репетиция великого всенародного суда. У нас есть все основания для вынесения решения.

Некоторое время Майстрах сидел молча, совершенно не двигаясь. «Очевидно, засыпает!» – внутренне улыбнулся я. Поэтому медленно, вялыми движениями закрыл книжечку, сложил вместе с тетрадью и завернул в старую тряпку – так я хранил мое сокровище в потайном месте. Вдруг Майстрах вскочил, громко ударил себя по бедрам ладонями и смешно, на месте пустился в пляс, припевая на мотив камаринского: «Эх, ура-ура, ура-ура, ура!» Потом вдруг остановился, отдышался, бросился мне на шею и поцеловал в лоб.

– Что с вами?

Борис Владимирович отступил на шаг, шутливо перекрестился и расхохотался:

– Боже, благодарю за милость! В условиях лагеря ты воскресил меня глотком живой воды – судом над Сталиным, да еще с возможностью участвовать в нем в качестве присяжного! Теперь я не умру! Нет!

Он тряс мои руки.

– А если и умру, это не беда: я уже понял все и сам смело выношу приговор. Вот он: Сталин…

– Молчите! – Я сделал вид, что закрываю ему рот рукой. – Будущий всенародный суд, вероятно, решит: «Несмотря на ряд болезненных черт в характере, обвиняемый все же вменяем и отвечает за свои поступки. Он виновен». Но для нас с вами этого мало: мы участники и соучастники трагедии. Поэтому не шумите и не спешите окончить разговор так опрометчиво: слово – не воробей, упустишь – будешь каяться. Сядьте! Успокойтесь! Книжечку случайно затащила сюда вольный врач. Я нашел в ней психиатрический анализ, удивительно, просто потрясающе подходящий к характеру интересующего нас больного. Это – моя счастливая находка, моя гордость, моя радость: я подобрал ключ к могильному склепу. То, что я прочел, – материал, вернее – беглая наметка, для будущего исследования. Оно будет когда-нибудь написано, но для нас не это главное. Характер Иосифа Джугашвили умрет с ним, это явление временное, а нам надо думать о нас самих. Как мы попали за проволоку? Как удалось одному человеку натворить столько бед?

Я помолчал, ища слова для выражения своих мыслей.

– Но… – яростно прохрипел Борис Владимирович.

– Дослушайте же до конца! Не торопитесь! Как свидетели мы не интересны. Мы слишком мало знаем: можем пока что свидетельствовать только горьким плачем и показом синяков, а этого недостаточно. Да, этого мало, Борис Владимирович! А в судьи нам тем более соваться нечего. Этим мы с вами только забежали бы рысцой вперед и попытались бы предвосхитить суд истории, когда разумный и справедливый приговор громовым голосом произнесет единственный правомочный судья на земле – великий и славный советский народ: он укажет виновника и назовет его подручных, ибо именно эти последние всемерно раздували поклонение вождю для своих собственных темных целей, и что еще важнее – великий судья объяснит всем людям труда историю прошлых ошибок и меры их предупреждения на вечные времена. Это будет суд не только карающий, но и исцеляющий, это будет раскрепощение грандиозных творческих сил! А что получилось бы у нас с вами? Политический смысл большой исторической драмы мы хотя и поняли, но поправить положение не в силах. С позиции лично ущемленных Сталиным людей мы видим не среду и общественного деятеля, а лишь его сапоги. Человек, у которого еще болит синяк на заднем месте, – пристрастный судья, и участвовать в суде над сапогами мы не должны – у нас есть честь и гордость!

Борис Владимирович потускнел, провел по лицу рукой и опустился на стул: первый порыв восторга у него прошел,

А я собрался с мыслями и стал говорить дальше:

– Все основное в нашей всенародной трагедии вытекает из прочтенного мною – по книге и из нашего личного опыта. Профессор Жолондзь – человек с определенными отклонениями в психике. Они проявляются тогда, когда обстоятельства требуют обостренной борьбы за существование. Так как профессор занят только собой, то и творимое им зло невелико и не выходит за пределы непосредственного окружения. Удалой – ярко выраженный психопат. Он малограмотен и жалок, но и он борется за себя, за коллективную свободу всех «настоящих людей». Нарушения в его психике выражены гораздо более резко. Удалой находится ближе к границе вменяемости, он опасен: его зло распространяется уже на ряд городов. Однако, среди нас живут и действуют люди с такими же кривыми душами, и они занимают самое высокое положение. Это – творцы зла во всенародном масштабе.

Как же это получилось и почему?

Некий человек с прогрессирующим душевным заболеванием верит, что он – Единственный, что он в своей особе воплощает чудесную и благую идею спасения мира от всех зол. Он – Демиург, творец нового мира. Не для себя, а для пользы человечества ему нужно обеспечить себе самовластие. Это вполне логично, правда? А так как этого нельзя достичь моральным и законным путем, то ради возвышенной идеи Единственный переступает сначала через мораль, а потом и через закон: победа все спишет, жертвы – это накладные расходы, усушка-утруска. Ослепленный идеей Единственный не замечает живых людей, он выше них. Начинается построение добра через зло. Тщательно выискиваются жолондзи и становятся в положение, когда заложенные в них низменные инстинкты дают пышные всходы и обуславливают формирование антисоциапьных характеров: жолондзи сознательно перевоспитываются в удалых. То же стало и с удалыми: они повзрослели, окультурились, взошли на самый верх социальной лестницы и превратились в Лаврентиев Павловичей. Теперь это столпы, на которые опирается Единственный, его безотказные руки. Конечно, он сам видит творимые ими беззакония, но они нужны для прекрасной идеи – они отрывают удалых всех ростов и видов от общества, привязывают их к Нему, к Хозяину, а это значит – укрепляют строительство земного рая. А сами удалые, естественно, охотно идут туда, куда их толкает хозяин: это соответствует их характеру, снимает ответственность и ставит Единственного в зависимое от них положение. Создается круговая порука, государство в государстве. Обе стороны крепко держат друг друга в руках и взаимно эксплуатируют самые низменные человеческие свойства – хозяин пользуется преступными наклонностями слуг, а те подсыпают ему побольше заговоров, чтобы играть на его болезненной подозрительности, и тем самым превращают самодержца и Единственного в своего собственного слепого исполнителя. Недаром мой следователь любил повторять: «Сначала я ежовец, а потом коммунист!»

А сам Единственный?

Душевнобольной Демиург, возводящий чистое и белое здание земного рая грязными и черными руками им же самим созданных бесов!

Зрелище потрясающее, грандиозное, поистине космическое!

С минуту я стоял посреди комнаты с широко разведенными руками, как некий проповедник. Все молчали.

– Однако вернемся к нашему психиатрическому анализу.

Теперь вы видите, почему и зачем человеку с болезненным характером понадобилось самовластие и как он сумел с помощью мишек удалых, поднятых до уровня Лаврентиев Павловичей, обеспечить достижение этой цели. Но разве только этим можно объяснить такое всенародное несчастье? Нет! Я повторяю и кричу: Нет!!! На каждого злодея Удалого нашелся бы свой благородный Борис Владимирович или Георгий Давыдович, чтобы его вовремя обезвредить, – в этом фильтрующее значение всякого общественного устройства, и советского – прежде всего.

А тут фильтра не оказалось… Почему?

Ни Сталин один, ни Сталин вкупе с удалыми и бериями не несет полной ответственности за возникновение всех несчастий: поклонение вождю понемногу строили все советские люди. Каждый человек. Я и вы. Мы, именно мы сами построили своими руками эти лагеря и сами же посадили себя за проволоку, потому что лагеря – это неизбежное последствие нашей прекраснодушной и доверчивой слепоты. Страшно сознаться? Да. Но нужно – надо быть честными! Не мы ли заживо ставили Единственному памятники, как земному богу? И я лично был таким простаком вместе с миллионами других борцов: мы все одинаковы. В нас пока говорят только разочарование и обида, а пора бы сменить их на другое чувство, гораздо более достойное, – на стыд!

Борис Владимирович и Георгий Давыдович опустили головы.

– Поклонение личности Сталина складывалось постепенно, в условиях огромных побед. Ну, вспомните-ка! Каждый год, месяц и день советские люди видели свои гигантские шаги вперед, свои поразительные достижения и каждое утро, прочтя газету, и каждый вечер, прожив удивительный день, советский человек должен был бы закричать: «Да здравствую я!», потому что у нас все трудятся и все имеют законное право радоваться общим успехам и считать себя лично их участником и причиной. Мы все были такими! На площадях в дни праздников миллионные ряды строителей социализма должны были бы радостно кричать: «Да здравствуем мы!» Но каждый понимает, что толпа энтузиастов превращается в армию строителей тогда, когда она будет организована. Победа народа – это победа Коммунистической партии. Она своими усилиями глыбы строительного материала превращает в великолепное здание социализма. Значит, выходит, что нужно в порыве законного восторга крикнуть: «Да здравствует наша партия»? Конечно, так все и делали. Вы и я. Но самой партия руководится Центральным Комитетом, а во главе него стоит Сталин. Поэтому-то и получилось, что каждый честный советский человек, каждый активный строитель социалистической родины, видя ее успехи, стал провозглашать славу Сталину, прославляя этим народ, партию и самого себя. Советский заключенный, который не понял этого, никогда не поймет, как он очутился за проволокой! Пока что для нас эта мысль – самая главная!

Борис Владимирович поднял на меня пустые глаза.

– Да, да, – не смотрите на меня так! Мы – прекраснодушные слепцы, но сильные, честные и смелые люди. В этом – спасение. У всех народов и во все эпохи случалось, что к власти приходили люди, которых не следовало допускать к ней по состоянию здоровья. И что же? Больные властелины, наделав много бед, уходили, а народ, оставя их достижения, исправлял ошибки, и история не знает случая непоправимой государственной катастрофы, вызванной одним человеком! Вы ведь историк, товарищ Арсентьев, – так что же вы молчите? Ведь я прав? А? Были трагические случаи и в нашей России. Пример – Иван Грозный. Его судьба во многом похожа на судьбу Сталина: оба были умны и преданны одной благой идее, оба начали хорошо и, вследствие окончательной порчи характера, оба кончили плохо, заслужили бесчестное бессмертие – стали вечным предостережением народу, чтобы он зорче смотрел, в чьи руки вверяет власть. Для психиатра как больные они равны, а вот по объему содеянного зла древнемосковский Сталин всея Руси кажется маленькой овечкой по сравнению с Иваном Грозным нашего времени… Плохо не то, что в великой борьбе у народа есть вождь, – вождь в борьбе необходим, – а беда, что вождем оказался неподходящий и недостойный человек. Нет, всегда и везде побеждает единственный творец истории – народ! Поднимите выше голову! Разве у нашего народа может быть какое-нибудь иное будущее, кроме прекрасного?

Я взял Бориса Владимировича за плечи и слегка потряс их.

– Давайте будем бесстрашными, упорными, разумными! Останемся и за проволокой людьми! Нам это по плечу! Иначе мы выключим себя из всенародного движения и лишим себя участия в сотворении чуда. А чудо это – будущее нашей Родины.

И вдруг я вспомнил Андрея Рыбакова – ленинградского студента, который когда-то вместе со мной мучился этими же вопросами и искал правильный путь к их решению. В лагере Андрей начал писать стихи, и они казались мне лучшими на свете, потому что в заостренной и яркой форме выражали мысли, для которых мы, остальные заключенные, подбирали только простые и привычные слова.

– Слушайте! – закричал я. – Я прочту стихотворение, написанное за колючей проволокой голодным советским человеком у края ждущей его могилы! Пусть эти чудесные слова Андрея будут словами вашими и моими, слова всех честных советских людей в заключении – это наша клятва и вызов прошлому, наша присяга будущему и боевой клич в борьбе за него! Слушайте:

 
Размышления у портрета
Кто он? Гений? Больной или ушлая тварь?
Для рентгена души не открыт еще луч…
Может, он – нашей славной судьбы инвентарь
И в грядущую радость заржавленный ключ…
День придет неизвестных сегодня мерил,
Дезинфекция душ, беспощадный отбор,
На тропе и к нему не коснется перил
Лжепророк и палач, развратитель и вор!
За горами страданья, за красным ручьем,
За озерами пота, за степью тоски,
Ждет не рай в голубином сиянье своем,
Но лишь новый исток вековечной реки!
Обмелеет ли дальнее русло ее?
Обернется ли снова в болотный туман?
Или вынесет пенные волны свои
На вселенский простор, в голубой океан?
Я не знаю… Но верю и верить зову:
Безграничные силы нам в душу даны,
Чудо делают люди, и сам человек
Воплотит наяву свои лучшие сны!
 

7

Все разошлись отдохнуть перед обедом. Остались только Анечка и Абашидзе – отеки у него стали меньше, но передвигался он с трудом и медленно.

– Вы устали и сейчас же ложитесь на полчасика, – сказала мне Анечка. – А я только наблюдала. Свое мнение скажу когда-нибудь позже. Надо подумать. Пока замечу только: вы продолжаете оставаться прекраснодушным фантазером. Самое главное разочарование у вас еще впереди: вы больно ушибетесь о землю, когда слетите на нее со своих розовых облаков. Если сегодня здесь действительно витал дух Демиурга, то это был ваш дух, потому что вы создали себе иллюзорный мир с усатым Мишкой Удалым в виде Творца и Вседержателя. Вы – неисправимый простак.

Минуту все трое мы молча рассматривали друг друга…

– Эх, вы… – поддержал Анечку Абашидзе. – Какой-то маленький мучитель из провинциального испанского городка, никому неизвестный инквизиторишко, по вашей логике – изувер, негодяй и преступник, потому что он никому не известен и мал. А Великий Инквизитор Торквемада, перед которым дрожат король и гранды, – он, видите ли, историческое лицо, он ложно думающий идеалист, жертва трагедии, заблуждающийся Демиург, творец белого здания всеобщего счастья… Почему же вы обрываете логическую нить у подножия трона?

Разве вам не видно, что борьба за власть – страшное дело и объем преступлений нашего Великого Инквизитора больше объема преступлений лагерного нарядчика Мишки Удалого просто потому, что у последнего мельче цели и более ограничены возможности? Ведь это же ваши мысли и слова! В основе оба они трусы и себялюбцы, и наша жизнь, к сожалению, еще не раз покажет вам, на что способен наш маленький Суслове-кий Единственный в борьбе за свое благополучие. При каждом его преступлении ударьте себя ладонью по лбу. Вот так!

В поддержку Георгия, Анечка тоже слегка шлепнула себя по лбу. Оба они улыбнулись. Я молчал.

– Ну ладно, – сказала Анечка и взяла свой котелок. – Вольф уже шевелился в сенях, готовится к обеду. Я пойду тоже прилечь на полчаса и затем вернусь опять. Праздничный весенний день продолжается! Да, не забудьте, что после обеда придет Тополь!

Абашидзе, шумно сопя и тяжело переваливаясь, добрел до порога. Уже взявшись за дверь, обернулся:

– Слушайте, доктор, как жаль, что у нас недооценивают психологическое значение национальности! Сосо Джугашвили вырос с народе, где бытуют предания о злодействах не только персидских и турецких завоевателей, но и наших грузинских царей, князей и деревенских старост. Все они боролись за свое положение, то есть за власть. Власть как источник жратвы и житья для сластолюбцев, и власть как источник наслаждения, возможностью повелевать людьми для властолюбцев. И вот Сосо, по своему характеру…

Я сделал движение рукой.

– Постойте-ка, Георгий! Я прерву вас на минуту, а то опять забуду – я должен был это рассказать всем слушателям во время своего выступления. Слушайте, это любопытно. Тэра Исмаиловна Таирова, как вам известно, – жена наркома внутренних дел Азербайджана, чекиста № 1 своей республики. О нем самом и его преступлениях она скромно молчит. Но вот однажды проговорилась об обстоятельствах его падения с пьедестала высокой власти. Секретарем ЦК партии у них был Багиров, человек невысокий, худой, снедаемый внутренним жаром страсти к истреблению. В Баку ни один человек не мог смотреть ему в глаза, одно его присутствие приводило людей в состояние оцепенения: по словам Таировой, это был Удав среди обезьян, как в книжке Киплинга. Массовые расстрелы его перестали успокаивать, и он ввел в практику обстрел аулов из пушек. Сообщения об этом попали в турецкие газеты. Сталин снял Багирова и перевел в Среднюю Азию. На вокзале Багиров вошел в купе, задвинул занавеску и через щель переписал всех провожавших. Когда Сталин снова вернул удава в азербайджанские джунгли, то тот вынул записную книжечку и расстрелял всех обезьян, которые поверили в опалу сатрапа и не явились на проводы. Таиров был среди провожающих, целовался и уцелел. Но, будучи обезьянкой, он полез в друзья к удаву: много месяцев спустя, в жаркий вечер, пригласил Багирова к себе на дачу. После ужина сказал страшному гостю: «Вам постель приготовлена на балконе, потому что в комнатах душно. Спокойной ночи!» Багиров поднялся, довольный, улыбающийся. Подошел к двери – и откачнулся. Таиров еле успел подхватить его. «Что с вами?!» «Свеча… Свеча…» – мог только пробормотать гость, цокая зубами от возбуждения и страха. Несколько минут спустя поднялся с дивана и взял хозяина за ворот. Лицо его было бледно, как мел, оно перекосилось от злобы. Подтянув лицо хозяина к своему, он зашипел: «Ты на балконе поставил свечу для того, чтобы из сада было легче застрелить меня! Так-то ты встречаешь гостей, предатель! Ну, погоди, я с тобой быстро рассчитаюсь». Напрасно Таиров, грузный немолодой мужчина, валялся у него в ногах, напрасно, рыдая, клялся в преданной любви, напрасно уверял, что свечу поставила домработница без его ведома. Багиров вызвал машину с охраной и уехал. А вскоре Таиров был арестован, обвинен в покушении на Багирова и расстрелян, а его жена получила десять лет как соучастница. Ну, что скажешь, Георгий? Я прав? Ведь Багиров – это облеченный неограниченной властью душевнобольной сатрап!

Георгий усмехнулся. Его обезображенное отеками лицо стало злым.

– Ты прав: Багиров – душевнобольной сатрап. Но ты, как беспартийный врач, делаешь ударение на слове «душевнобольной», а я, как коммунист, на слове «сатрап». Тебе приятно, что ты додумался до разгадки, мне больно, что я был членом партии, которой руководит преступник Багиров, – это тот окультуренный Удалой, о котором ты говорил, Удалой, получивший возможность убивать не одного человека ударом ножа, а тысячи людей росчерком пера. Багиров – это предпоследняя ступень перед троном: за Багировым – Берия, за Берией – Джугашвили.

Абашидзе повернулся ко мне, смерил горящим взглядом с ног до головы и ударил кулаком по раздаточному столику так, что на все голоса загремели и зазвенели большие и малые бутылки и флакончики.

– Так как же вы, черт побери, не видите, что все это одна банда?! Сумасшедшие уголовники, патологические садисты и душегубцы, людоеды, оседлавшие нашу партию?! Удалые, управляющие страной?! Какие еще доказательства нужны, что не вы прав, а я?

8

Я молча налил рюмочку валерьяны и подал Георгию. Он дышал сначала тяжело и часто, потом успокоился. Прижатая к сердцу рука опять легла на палочку.

– Наши восточные владыки, – продолжал он, – всегда думали, что сами они – все, а их поданные – ничто, материал, стадо. Сосо Джугашвили вырос в обстановке восточных влияний и впитал их в свою больную кровь. При шахе из него получился бы грузинский феодал или кровавый сатрап, при царе – отвратительный грузинский околоточный надзиратель или урядник, при советской власти – генсек и уголовный преступник мирового значения. Власть ему дала партия, куда он пролез за спиной Ильича. Волею случая из Сосо, деятельного и горячего человека, получился борец, – энергичный, подозрительный, жестокий. В мои юные годы таким был на Кавказе благородный бандит Зелимхан. Только он не сумел пристроиться к политической партии. Сосо выбрал большевиков не из-за тонкостей их идеологии – а потому, что они давали возможность воевать с кем-то, а меньшевики были идеологами наших мирных лавочников. Сосо бежал из дома, оторвался от среды, потом пошли тюрьмы и ссылки, и вот он в революционном Петрограде. Для начала он ловко использовал свою национальность и стал наркомом, а потом трения между Лениным и Троцким помогли ему захватить должность генерального секретаря. Сосо поставил себя в положение нужного Ильичу человека, он ловко разыграл роль цепного пса, оберегающего Ильичу его партийный дом.