Текст книги "Троя"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 100 страниц)

26

Дырка в небесах – дело нешуточное. Даэману следовало немедля возвратиться в Ардис и рассказать об увиденном. Он понимал, но не мог этого сделать. Не потому что боялся неосвещенной дороги от огороженного частоколом павильона к особняку, растянувшейся на добрую милю с четвертью, – просто чувствовал, что пока не готов.

И молодой мужчина отправился в некое позабытое место, код которого нечаянно обнаружил полгода назад, помогая друзьям составлять подробную карту всех четырехсот девяти факс-узлов, когда колонисты Ардиса искали связи с уцелевшими землянами, а заодно исследовали незнакомые направления. Здесь было жарко и много солнца. Павильон стоял на покатом холме под пальмами, широкие листья которых колыхались под ласковым морским бризом. У подножия расстилался пляж – белоснежный полумесяц, огибавший лагуну с такими прозрачными волнами, что даже с высоты сорокафутовых рифов глаз различал песчинки на дне. Ни «старомодных» людей, ни «постов» Даэман тут не встречал, хотя обнаружил на северном побережье лесистые руины города, построенного, по всей видимости, еще до Финального факса.

Молодой мужчина заглядывал сюда примерно дюжину раз, чтобы спокойно предаться размышлениям. Войниксы и прочие опасные чудища, казалось, тоже не ведали о здешних местах. Лишь однажды у самого рифа какой-то плавучий ящер высунул из воды могучую шею, щелкнул пастью и скрылся, держа в зубах тридцатифутовую акулу. Страшновато, конечно, но больше ничего такого не случалось.

Сын Марины сбежал по холму и сел на песок, положив рядом верный арбалет. Солнце припекало вовсю. Путешественник скинул увесистый заплечный мешок, намокшую куртку и, наконец, рубашку. Из кармана что-то свисало. Даэман вытащил, размотал – ах да, это же та самая туринская пелена, что лежала под пирамидой из черепов. Он брезгливо швырнул тряпку подальше. Затем избавился от ботинок, брюк, нижнего белья и нетвердой походкой направился к воде, даже не обернувшись на заросли: нет ли кого поблизости.

«Мама умерла».

Жестокая мысль поразила его, словно удар в живот, и молодого мужчину чуть снова не затошнило.

«Мертва».

Мужчина шагал нагишом навстречу прибою. Постоял на краю, позволив теплым волнам плескаться у ног и уносить золотой песок из-под пальцев.

«Мертва».

Он уже никогда не увидит ее лица, не услышит родного голоса. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда.

Даэман тяжело опустился на мокрый пляж. Колонист Ардис-холла считал, что уже примирился с думой о смерти как неизбежном конце, после того как лицом к лицу столкнулся с неприкрытой, бесстыжей реальностью собственной гибели восемь месяцев назад, на орбитальном острове Просперо.

«Я знал, что рано или поздно уйду из жизни. Но только не она. Не Марина. Это… несправедливо».

Кузен Ады всхлипнул, подавив нежданный смешок: надо же, нашел чему удивляться! После Великого Падения умерли тысячи… Тысячи – он это знал наверняка, потому что находился среди посланников Ардис-холла в другие общины. Мужчина видел кладбища, он даже сам объяснял собратьям, как нужно рыть могилы, где будут гнить закопанные тела…

«Мама! Мама!» Долго ли ей пришлось мучиться? Может, Калибан забавлялся с добычей, истязал ее, заставил страдать перед смертью?

«Я уверен, это был Калибан. Вот кто поубивал их всех. Невероятно, но это правда. Чудовище истребило целый город – и только ради того, чтобы добраться до моей матери, водрузить ее череп на пирамиду из мертвых голов, оставив несколько рыжих прядей, чтобы я не сомневался в ее гибели. Калибан, ты сучий дерьмоед, гнидосос подколодный, урод, пальцем деланный, в горло йодом мазанный, разорви твою душу якорь, сто ежей тебе в…»

У Даэмана перехватило дыхание. В горле словно застрял неподатливый ком. Рот сам по себе раскрылся, как если бы мужчину снова затошнило, но несколько мгновений воздух не проходил ни туда, ни сюда.

«Мертва. Навеки. Мертва».

Сын Марины поднялся, вошел в нагретую воду, нырнул, шумно вынырнул и, мощно работая руками, поплыл навстречу рифу, где бушевали волны и разбивались в белую пену, откуда однажды явилась доисторическая тварь, сожравшая акулу. Он все сильнее и сильнее бил по воде, чувствуя, как соль обжигает глаза и щеки…

По крайней мере от этого вернулось дыхание. Мужчина одолел сотню ярдов – и вот лагуна распахнулась в открытое море, холодные потоки увлекали за собой, тяжеловесные волны с потрясающим грохотом разбивались за рифами, и Даэман чуть не поддался зову отлива, манящему прочь, дальше и дальше: ведь это не Атлантика, впереди никакой Бреши, тело может плыть сколько угодно, многие дни… но повернул и направился к берегу.

Выходя из воды, кузен Ады по-прежнему не волновался из-за своей наготы, но уже беспокоился за свою безопасность. Поднял просоленную левую руку, активировал функцию дальней сети. «Где это я?» Остров в южной части Тихого океана… Даэман едва не расхохотался. Девять месяцев назад, до встречи с Харманом, он и не подозревал, что Земля круглая, не догадывался о числе океанов и континентов, тем более не представлял себе, как они называются. Теперь ему все это известно – а проку-то, шут возьми? Ровным счетом никакого, если подумать.

Ну и ладно, зато дальняя сеть не показала в округе ни единого «старомодного» человека или войникса. Даэман прошел по пляжу, отыскал свои вещи, опустился на куртку, расстелив ее наподобие одеяла, и вытянул загорелые ноги, покрытые песком.

В ту же секунду ветер подхватил пелену и понес к воде. Не успев подумать, мужчина поймал на лету затейливо расшитую ткань, промокнул ею волосы, смял в руке и, упав на спину, вперился взглядом в чистое, как слеза, лазурное небо.

«Она мертва. Я держал ее череп».

Откуда ему знать, что это был тот самый череп из сотни? Несколько прядей рыжих волос, оставленных ради грязного намека, еще ничего не доказывают. Однако Даэман не сомневался. А может, не стоило разлучать ее с остальными? Нет, только не с Гоманом, чье дурацкое упрямство в конце концов убило Марину. Нет уж, только не с ним. В уме возникла четкая картинка: маленькая белая точка исчезает на фоне багровой кипящей лавы Парижского Кратера.

Кузен Ады поморщился и прикрыл веки. Но даже сквозь них проникала осязаемая боль, пронзая глаза хирургическими ланцетами при всяком воспоминании об этой ночи.

Даэману полагалось вернуться к товарищам и рассказать об увиденном: о том, что Калибан уже наверняка вторгся на Землю, о странной дыре в ночном небосводе, о страшилище, явившемся прямо оттуда.

Но тут в голове зазвучали вопросы, которые примутся задавать Никто, Харман, Ада или другие. «Почему ты уверен, что это был Калибан?»

Уверен, и все. Молодой мужчина просто знал. Между ним и чудовищем возникла некая связь – в ту самую минуту, когда противники кувыркались в почти лишенном притяжения пространстве разрушенного собора на орбитальном острове Просперо. С ночи Падения сын Марины был убежден: Калибан остался в живых, он каким-то немыслимым образом ускользнул на свободу и вырвался на Землю.

«Откуда тебе известно?»

Известно, и точка.

«Тогда объясни, как одному-единственному созданию ростом поменьше войникса удалось поубивать сотню обитателей Парижского Кратера, большую часть из которых составляли мужчины?»

Во-первых, он бы мог призвать на помощь клонов из Средиземного Бассейна – мелких калибано, которых Просперо создал несколько веков назад специально для защиты от войниксов Сетебоса, – но Даэман полагал, что этого не потребовалось. Бывший коллекционер бабочек чувствовал сердцем: людоед расправился в одиночку и с его матерью, и с прочими. «Чтобы послать мне весточку».

«Ладно. Если Калибан хотел тебя припугнуть, почему не явился в Ардис и не прикончил всех нас, оставив тебя на сладкое?»

Хороший вопрос. Мужчина догадывался почему. Он видел, как мерзкая тварь забавлялась с безглазыми ящерками, которых ловила в сточных прудах под землей орбитального города, – дразнила их, мучила, прежде чем заглотить целиком. А еще Калибан потешался над пленниками: над Сейви, Харманом и Даэманом, изводил их насмешками – прежде чем быстрее молнии кинуться на старуху, перегрызть ей горло и утащить мертвое тело под воду, чтобы там полакомиться.

«Я для него – игрушка. Да и все мы».

«Что именно пересекло на твоих глазах дыру над Парижским Кратером?»

Еще один хороший вопрос. Действительно, что? Пыль стояла столбом, вокруг яростно вращались мусорные смерчи, а сияние из иного мира попросту ослепляло. «Я видел, как огромный, склизкий мозг шагал на бесчисленных руках». Нетрудно вообразить себе реакцию обитателей Ардис-холла и прочих колоний на такие слова.

Впрочем, Харман не рассмеется. Девяностодевятилетний мужчина был там, вместе с Даэманом и Сейви, которой оставалось жить считанные минуты; он слышал, как чудище тянуло почти нараспев, пыхтя, свистя и скрежеща противным голосом, поминая своего дрянного папашу: «Сетебос, Сетебос и Сетебос! – вопила тварь. – Помыслил пребывать средь холода луны…» И позже: «Помыслил, сам, однако, что Сетебос многорукий, как каракатица, деяньями ужасный, впервые поднял взор и вдруг проник, что в небеса не взмоет, не дано, и счастья там не обретет, но мир его – мир мыльных пузырей – реальным мирозданьям не чета, и доброе в сем мире столь же близко реальному добру и так же схоже, как схожи день и ночь».

По зрелом размышлении Даэман с Харманом решили, что орбитальный остров Просперо и есть «мир мыльных пузырей», а теперь дошла очередь и до «многорукого, словно каракатица» божества, которому поклонялся Калибан.

«А то существо, которое вышло из небесной дыры, каких оно было размеров?»

И в самом деле каких? Огромные постройки рядом с ним казались кукольными домиками. Да, но яркий свет, но ветер и пыль, но мерцающие склоны грозной горы позади ужасного гостя… Пожалуй, мужчина не стал бы говорить однозначно.

«Значит, придется мне возвращаться».

– Господи Иисусе! – простонал Даэман.

Теперь-то он понимал, что использует не просто привычный с детства речевой оборот, а имя некоего Бога из той, Потерянной Эры.

– Господи Иисусе.

Возвращаться? Только не сегодня. Ему хотелось остаться здесь, на прогретом и солнечном, безопасном пляже.

«А для чего каракатица заявилась в Парижский Кратер? Уж не на встречу ли с Калибаном?»

Делать нечего, придется отправиться туда и все разведать. Но не сию секунду. И не сию минуту.

Голова раскалывалась от невыносимой боли; острые стрелы печали втыкались изнутри в глазные яблоки. Черт, какое же яркое солнце! Даэман прикрылся ладонью. Не помогло. Тогда он расправил туринскую повязку и положил на лицо, как не раз делал прежде. Не то чтобы мужчину когда-либо занимала драма (охота за редкими бабочками и соблазнение юных девиц – вот и все, что его интересовало в недавнем прошлом), однако и он частенько предавался общей забаве – от скуки, а порой из легкого любопытства. Исключительно по привычке, отлично зная, что все пелены отключились в ночь Падения, заодно с электрической сетью и сервиторами, сын Марины, как обычно, пристроил вшитую микросхему на середине лба.

Мозг захлестнули живые картинки, голоса и телесные ощущения.

Ахилл стоит на коленях подле мертвой амазонки Пентесилеи. Небесная Дырка уже сомкнулась, и побережье моря Фетиды простирается на юг и восток без единого следа Илиона или планеты Земля. Военачальники, сражавшиеся на стороне быстроногого, успели покинуть Марс до того, как это случилось. Большой и Малый Аяксы бежали, а с ними Диомед, Идоменей, Стихий, Сфенел, Эвриал и Тевкр… Исчез даже многоумный Одиссей, сын Лаэрта. Некоторые ахейцы – Менипп, Эвхенор, Протесилай и его боевой товарищ Подаркес – остались недвижно лежать на камнях, среди поверженных и ограбленных амазонок. Ужас и всеобщее смятение, охватившее всех, когда портал задрожал и начал закрываться, обратили в бегство даже самых верных спутников Пелида – мирмидонцев, уверенных, что их герой и предводитель удирает заодно с ними.

И вот Ахиллес остался наедине с погибшей красавицей. Со стороны отвесных скал у подножия Олимпа налетает марсианский ветер, завывает в пустых доспехах, треплет окровавленные вымпелы на древках копий, которые пригвождают павших к алому грунту.

Быстроногий мужеубийца нежно кладет голову и плечи Пентесилеи себе на колено, заливаясь слезами при виде того, что сам сотворил. Раны в пронзенной груди уже не кровоточат. Пятью минутами раньше Ахилл торжествовал победу, восклицая над убитой царицей:

– Неразумная девчонка! Не знаю, что наобещал тебе старый Приам за победу, но только вот она, твоя награда! Дикие звери и птицы растерзают белую плоть!

И он рыдает еще сильнее, скорбя о собственных словах, не в силах отвести тоскующего взора от чистого лба и все еще розовых губ. Нарастающий ветер колышет золотые локоны амазонки; мужчина жадно смотрит, не дрогнут ли ее ресницы, не распахнутся ли сомкнувшиеся веки. Горькие слезы героя мешаются с пылью на девичьих щеках; ахеец отирает грязь краем своей одежды. Ресницы лежат, не дрогнув. Глаза не открываются. Брошенное в ярости копье пробило насквозь не только прекрасную всадницу, но и коня.

– А ведь ты должен был взять ее в жены, сын Пелея, но не убить.

Ахиллес поднимает затуманенный слезами взор; неподалеку, против солнца, вырисовывается знакомая фигура.

– О богиня Афина… – Мужеубийца всхлипывает, подавившись невольными словами.

Средь сонма олимпийцев нет у него злее врага, чем Паллада. Ведь это она заявилась к нему в стан восемь месяцев назад, убила дражайшего сердцу Патрокла, это ее быстроногий мечтал прикончить в то время, пока воевал с остальными богами, нанося им несметные раны… А теперь в душе не осталось ни капли ненависти, одна лишь неизбывная печаль из-за смерти возлюбленной.

– Глазам своим не верю, – произносит бессмертная, возвышаясь над ним. На длинном золотом копье и латах сияет низкое предвечернее солнце. – Пролетело двадцать минут с тех пор, как ты желал – да нет же, рвался, – скормить это юное тело зверям и птицам. И вот – оплакиваешь.

– Я еще не любил ее, когда убивал, – с трудом признается грек, нежно стирая с лица Пентесилеи грязные полосы.

– Да ты вообще никогда не любил, – молвит богиня. – По крайней мере женщин.

– Но я делил свое ложе со многими, – возражает Ахилл, по-прежнему не в силах оторваться от милых черт. – Ради страсти к прекрасноланитной Брисеиде я даже повздорил с Агамемноном.

Афина смеется.

– Она же была наложницей, о сын Пелея! Как и прочие женщины, с которыми ты переспал, не исключая и той, что родила тебе Пирра, или Неоптолема, как однажды назовут его аргивяне. Все они были рабынями, рабынями твоего мужского эго. До нынешнего дня ты не знал настоящей любви, быстроногий.

Ахиллесу хочется встать и сразиться с бессмертной, которая стала ему заклятой противницей, когда убила дорогого душе Менетида, из-за которой он и повел ахейцев на битву с богами, – но чувствует, что не в силах выпустить из объятий мертвую амазонку. И пусть ее отточенное копье пролетело мимо цели: в сердце героя зияет неисцелимая рана. Еще ни разу, даже после гибели Патрокла, Пелид не терзался такой беспросветной тоской.

– Почему… сейчас-то? – сетует он, сотрясаясь от рыданий. – И почему… она?

– Всему виною проклятие, наложенное на тебя повелительницей похоти Афродитой, – говорит богиня и не торопясь обходит мужеубийцу, поверженного коня и царицу, так чтобы кратковечный мог взирать на нее, не оборачиваясь нарочно. – Это она со своим распутным братцем Аресом вечно противилась твоим желаниям, отнимала друзей, отравляла каждую радость. Это она прикончила Патрокла восемь месяцев назад и унесла бездыханное тело.

– Но… Я же был там… Я видел…

– Ты видел богиню любви в моем обличье, – перебивает Паллада. – Думаешь, мы не умеем перевоплощаться в кого захотим? Хочешь, я сейчас же приму вид Пентесилеи, и ты утолишь свою похоть не с мертвой, а с очень даже живой красавицей?

Ахиллес в изумлении разевает рот.

– Афродита… – произносит он минуту спустя, словно выплевывает ругательство. – Убью суку.

Афина тонко улыбается.

– Давно пора было совершить сей в высшей степени достойный поступок, о быстроногий Пелид. Позволь я дам тебе кое-что.

В ее ладони возникает маленький, украшенный драгоценными камнями клинок.

Бережно переложив любимую на правую руку, ахеец принимает подарок левой.

– Ну и что это?

– Кинжал.

– Сам вижу, что кинжал! – рычит Ахиллес, невзирая на бессмертный ранг собеседницы, третьерожденной среди богов, дщери верховного Зевса. – Клянусь Аидом, разве недостаточно мне собственного меча и большого ножа для разделки мяса? Забери свою игрушку обратно.

– Но этот клинок особый, – говорит Афина. – Им ты сможешь убить даже бога.

– Я и с обычным оружием резал их дюжинами.

– Резал, верно, – кивает Паллада. – Но только не лишал жизни. Мое лезвие способно причинить олимпийской плоти столько же вреда, сколько твой жалкий меч – какому-нибудь кратковечному.

Герой поднимается, с легкостью переместив тело царицы на плечо. Теперь клинок сверкает у него в правой руке.

– С какой, интересно, радости ты даешь мне сей щедрый подарок? Долгие месяцы наши стороны воевали друг с другом, и вдруг ты предлагаешь себя в союзницы?

– На то есть свои причины, сын Пелея. Где Хокенберри?

– Хокенберри?

– Да, этот бывший схолиаст, а ныне тайный лазутчик Афродиты, – произносит бессмертная. – Он еще жив? Мне нужно потолковать с этим смертным, но я до сих пор не знаю, где его искать. С недавнего времени защитное поле моравеков не дает божественным взорам видеть, как прежде.

Ахиллес озирается и удивленно моргает; кажется, он лишь теперь заметил, что стал единственным из живых людей, кто задержался на красной равнине Марса.

– Хокенберри был здесь пару минут назад. Мы разговаривали как раз перед тем, как я… ее… пронзил… – Из глаз мужчины снова бегут потоки слез.

– Жду не дождусь, когда мы с ним снова встретимся, – бормочет Паллада себе под нос. – Настал день расплаты, которого кратковечный так долго мечтал избежать.

Протянув могучую, стройную руку, она поднимает лицо героя за подбородок и смотрит прямо в глаза.

– Желаешь ли ты, о Пелеев сын, увидеть эту женщину… вернее, амазонку… живой и к тому же своей невестой?

Ахиллес округляет глаза.

– Я желаю только избавиться от любовных чар, богиня.

Паллада качает головой, облеченной в золотой шлем. Багровое солнце окутывает блеском ее доспехи.

– Феромоны вынесли приговор, и он окончателен. Дышит она или нет, Пентесилея – твоя первая и последняя страсть в этой жизни. Так хочешь ли ты получить ее невредимой?

– Да!!! – кричит сын Пелея и шагает вперед, с любимой женщиной на плече и безумным блеском в очах. – Воскреси мне ее!

– Никому из богов и богинь это, увы, не под силу, – печально молвит Афина. – Помнишь, как ты однажды сам говорил Одиссею: дескать, можно что хочешь добыть – и коров, и овец густорунных, можно купить золотые треноги, коней златогривых, – жизнь же назад получить невозможно (заметь, ни мужу, ни женщине, о быстроногий); ее не добудешь и не поймаешь, когда чрез ограду зубов улетела.[55] Даже верховный Зевс не имеет власти над ужасными вратами смерти, Ахилл.

– Тогда какого хрена ты здесь обещаешь? – рявкает мужеубийца.

Ярость клокочет в нем наравне с любовью – они точно масло и вода, точно пламя и… нет, не лед, но другой вид огня. Грек чересчур проникается этой самой яростью и чересчур крепко сжимает в руке кинжал, пригодный для разделывания богов и богинь. Он даже сует оружие за широкий пояс – так, от греха подальше.

– Вернуть Пентесилею из мертвых можно, – продолжает Афина. – Только не в моих это силах. Я могу лишь окропить ее тело особой амброзией, избавляющей от любого тлена. Покойная навеки сохранит и нежный румянец на щеках, и еле заметную толику живого тепла, что угасает сейчас под твоими пальцами. Ее красота никогда не увянет.

– А мне-то что проку? – гаркает быстроногий. – Ты что, и вправду принимаешь меня за поганого некрофила?

– Ну, это уж твое личное дело. – Собеседница скабрезно подмигивает, и рука Пелида снова тянется к подаренному клинку.

– Но если ты у нас – человек действия, – продолжает бессмертная, – полагаю, тебе не составит большого труда вознести любимую на вершину Олимпа. Там, у самого озера, располагается огромное здание, в котором – это и есть наш секрет – в прозрачных, наполненных некоей жидкостью баках чуждые этому миру создания залечивают все наши раны, любые повреждения, возвращая улетевшую жизнь, по твоему же удачному выражению, обратно за ограду зубов.

Герой поворачивается, измеряет взглядом внушительную гору, блистающую в солнечных лучах. Ей нет конца. Вершина теряется где-то за облаками. Крутые скалы у подножия – всего лишь безобидное начало, подступ к исполинскому массиву – и сами не ниже четырнадцати тысяч футов.

– Значит, на Олимп… – задумчиво произносит Ахилл.

– Раньше там был эскалатор… Ну, лестница такая, – поясняет Афина, указывая долгим копьем. – Видишь вон те развалины? По ним добираться по-прежнему проще всего.

– Но мне придется сражаться на каждом шагу, – жутко ухмыляется кратковечный. – Мы ведь еще воюем с богами.

Паллада сверкает зубами в ответ.

– Богов сейчас занимают междоусобные битвы, сын Пелея. К тому же все в курсе, что Брано-Дыра захлопнулась и смертные больше не угрожают Олимпу. Могу поспорить, никто тебя не заметит и не помешает в пути. А вот когда окажешься на месте, бессмертные, пожалуй, забьют тревогу.

– Афродита, – шипит быстроногий мужеубийца.

– Да, она непременно там будет. И еще Арес. Создатели маленькой преисподней, в которой ты сейчас очутился. Дозволяю тебе прикончить обоих. А за свою поддержку, милость и чудесную амброзию я попрошу лишь об одной услуге.

Ахиллес оборачивается, молча ждет.

– Уничтожь прозрачные баки, как только воскресишь свою амазонку. Прикончи Целителя – огромную, похожую на сороконожку тварь, безглазую и со множеством рук. Разрушь без остатка все, что найдется в том зале.

– Богиня, разве твое бессмертие от этого не пострадает?

– С этим я сама разберусь, о сын Пелея.

Афина Паллада протягивает руки ладонями вниз, и золотые капли амброзии падают на окровавленное, пронзенное тело Пентесилеи.

– Иди же. А мне пора заниматься своими делами. Скоро решится судьба Илиона. А твой жребий здесь, на Олимпе.

Она указывает на вулкан, уходящий громадой в небо.

– Ты говоришь так, словно я наделен божественной силой и властью, – шепчет ахеец.

– Ты всегда был наделен ими, сын Пелея, – изрекает Паллада и, воздев незанятую руку для благословления, квитируется прочь.

Раздается негромкий хлопок: это воздух устремляется в образовавшийся вакуум.

Ахиллес опускает царицу наземь, подле других мертвецов, но лишь затем, чтобы завернуть ее тело в самое чистое покрывало, какое только удается разыскать в боевом лагере. Затем находит свой щит, копье и шлем, походный мешок с хлебами, кожаные мехи с вином, которыми запасся несколько часов назад – как давно это было! Наконец, приладив оружие, он преклоняет колени, поднимает убитую амазонку и шагает навстречу вулкану Олимпу.

– Вот дерьмо! – Даэман стягивает с лица туринскую пелену.

Сколько прошло минут? Он проверяет напульсную функцию ближней сети. В округе – ни единого войникса. Окажись они рядом, уже давно бы разделали мужчину, как пойманного лосося, пока он здесь прохлаждался, захваченный драмой.

– Ну и дерьмо, – повторяет бывший коллекционер.

Никакого ответа. Лишь волны негромко плещут о берег.

– Что же сейчас важнее? – бормочет сын Марины. – Как можно скорей доставить эту заработавшую штуковину в Ардис-холл и разобраться, зачем Калибан оставил ее для меня? Или вернуться в Парижский Кратер и разведать, что на уме у многорукого-словно-каракатица?

С минуту он тихо стоит на коленях, потом поднимается с песка, убирает расшитую пелену в заплечный мешок, вешает меч на пояс, подхватывает лук и устремляется на пригорок, к заждавшемуся факс-павильону.