Текст книги "Троя"

Автор книги: Дэн Симмонс

Городище – Троя, древний Илион – и поле сечи не представляли собой внушительного зрелища с высоты пяти тысяч метров.

– Что это? – поинтересовался центурион-лидер Меп Эхуу из каюты для воинов. – Здесь и сражались греки с троянцами? На том холме с кустами и тощем клочке земли?

– Шесть тысяч лет назад, – отозвался Манмут из механического управления «Смуглой леди», упрятанной в трюм космошлюпки.

– И в другой вселенной, – добавил Орфу из угла трюма самой «Смуглой леди».

– С виду – ничего особенного, – проговорил Сума Четвертый из пилотного отделения космошлюпки. – Летим дальше?

– Пожалуйста, еще круг, – попросил маленький европеец. – А можно спуститься пониже? Взглянуть на долину между хребтом и морем? Или на побережье?

– Нет, – возразил ганимедянин. – Воспользуйся оптическим увеличением. Я не хочу приближаться к запретному силовому куполу над Средиземным Бассейном.

– Я думал, так будет легче для Орфу ловить сигналы радаром и приборами тепловидения, – настаивал Манмут.

– У меня все в порядке, – вмешался рокочущий голос из трюма.

Космошлюпка еще покружила на высоте пять тысяч метров над руинами на вершине холма, в тысяче с лишним километров от края Средиземного Бассейна. Капитан «Смуглой леди» увеличил изображение, поступающее с главной камеры, и, отключив остальные источники информации, смотрел на Землю, снедаемый странным чувством глубокой печали.

Развалины, оставшиеся от каменной кладки древнего Илиона, располагались на гребне, что протянулся на запад, навстречу изгибу Эгейского побережья, где некогда стояли корабли на каменных якорях, привязанные к деревянным столбам. И куда пристал Агамемнон со всеми своими героями на черных крутобоких судах.

В те времена к западу простиралось вечное винноцветное море. Теперь же под слабо мерцающим куполом «постов» (который мог бы за миллисекунду лишить энергии шлюпку моравеков, вздумай они залететь внутрь) виднелось пространство пересохшего Бассейна, покрытое грязью и камнями, и дальние зеленые поля. На месте древних островов, когда-то вздымавшихся из моря – цветущего Лесбоса и Тенедоса, которые быстроногий Ахилл завоевал прежде, чем бросить вызов Трое, – остались крутые лесистые холмы со скалистыми подошвами, уходящими в песчаное дно Бассейна.

Между пересохшим Эгейским морем и горным хребтом, несущим на себе останки Трои, Манмут разглядел наносную долину, протянувшуюся на полтора с чем-то километра. Теперь она поросла чахлыми деревьями, однако маленький европеец легко представлял себе, как все выглядело во дни Одиссея, Ахиллеса, Гектора и прочих воинов: около трех миль мелководья, окаймленного извилистыми болотами, песчаные наносные равнины, многолюдный берег, желтые дюны, впитавшие столько крови за годы Троянской войны, тысячи трепетных ярких шатров, а далее – пространная долина меж городом и побережьем, ныне заглохшая под сенью низкорослых лесов, но тогда, после десяти лет осады, начисто лишенная деревьев, которые пошли на лагерные и погребальные костры.

На севере по-прежнему блестела вода. Пролив, именуемый Дарданеллами или Геллеспонтом, перегороженный силовыми мерцающими руками, такими же, какие разграничивали Гибралтар и Африку на западном конце пересохшего Средиземноморья.

Орфу – видимо, он изучал ту же область при помощи радара и других приборов – произнес по личной линии:

– Похоже, «посты» устроили под землей гигантскую дренажную систему, иначе вся эта область оказалась бы под водой.

– Да, – безотчетно поддакнул Манмут, которого нимало не занимали инженерно-технические подробности.

Он размышлял о лорде Байроне, Александре Македонском и прочих великих, свершивших паломничество в Илион, в Трою, на эти странным образом освященные развалины.

«Ни камня безымянного там нет…» – всплыло в памяти маленького европейца. Кто же это написал? Лукан? Может быть. Вероятно.

И вот на вершине холма, прорезанной серовато-белесыми следами порушенной кладки, все камни до единого безымянны. Капитан подлодки вдруг осознал, что взирает на останки развалин: многие из шрамов возникли во время небрежных, варварских раскопок помешанного на Трое археолога-дилетанта Генриха Шлимана, начатых в тысяча восемьсот семидесятом году. Подумать только: с тех пор на подлинной Земле миновало более трех тысячелетий.

На последней из человеческих карт это невзрачное нынче место – седые валуны, чахлая растительность, наносная равнина и высокий горный хребет, обращенный на севере к Дарданеллам и на западе к бывшему Эгейскому морю, – носило название «Гиссарлык».

Однако память Манмута рисовала точное расположение армий, которые, лязгая оружием, сходились в долинах Скамандра и Симоиса. Он почти видел неприступные стены и безверхие башни, возведенные на обрыве длинного гребня у моря, лесистый утес между городом и побережьем – греки уже тогда нарицали его Лесистым Утесом, а храмовые жрецы и жрицы «курганом амазонки Мирины» – и жуткий лик Зевса, возникший из атомного гриба над южным окоемом всего лишь несколько месяцев назад.

Шесть тысяч лет назад.

Когда космошлюпка завершала последний круг, капитан подлодки различил место великих Скейских ворот, что сдержали напор вопящих завоевателей (в «Илиаде», которую он прочел сначала, не было речи о большом деревянном коне), и главную широкую дорогу за рыночной площадью и центральными фонтанами, ведущую ко дворцу Приама, разбомбленного десять месяцев назад в пересчете на время Манмута, и к северо-востоку от него – колоссальный храм Афины. Там, где взгляд натыкался на камень и чахлые деревья, маленький европеец воображал Дарданские ворота и главную смотровую башню, а чуть севернее – колодец, у которого Елена однажды…

– Здесь ничего нет, – заявил пилот Сума Четвертый по общей связи. – Улетаем?

– Да, – ответил Манмут.

– Да, – громыхнул Орфу по той же общей линии.

Шлюпка втянула крылья, предназначенные для малой скорости, и, вновь преодолев звуковой барьер, устремилась на север. Эхо звукового удара осталось не услышанным по обе стороны безлюдных Дарданелл.

– Ну что, волнуешься? – спросил капитан подлодки у своего друга по личной связи. – Через несколько минут мы увидим Париж.

– Вернее, кратер посередине погибшего города, – ответил иониец. – Боюсь, что черная дыра тысячу лет назад уничтожила квартиру Пруста.

– И все же, все же… – протянул Манмут. – Это там он писал свои романы. И, если не ошибаюсь, его приятель Джеймс Джойс – тоже. По крайней мере какое-то время.

Орфу хмыкнул.

– Ты никогда не говорил, что одержим не только Прустом, но и Джойсом, – настаивал европеец.

– Не было случая.

– Но почему именно эти двое, дружище?

– А почему Шекспир, Манмут? Почему сонеты, а не пьесы? Смуглая леди и Юноша, а не, скажем, Гамлет?

– Нет, ты ответь, – не сдавался капитан подлодки. – Пожалуйста.

Настала тишина. Маленький европеец прислушался к шуму реактивных двигателей, к шипению кислорода, текущего по трубкам и сквозь вентиляторы, к помехам на опустевших линиях.

В конце концов гигантский краб проговорил:

– Помнишь, я разглагольствовал на борту «Королевы Мэб» о великих творцах, сингулярностях человеческого гения, способных творить новые реальности? Ну или создавать универсальные Брано-ходы между мирами?

– Еще бы такое забыть. Мы все решили, что ты пошутил.

– Вовсе нет, – прогрохотал иониец. – Мой интерес к людям в итоге сосредоточился на писателях двадцатого – двадцать второго века от Рождества Христова. Я давно уже понял, что сознания Пруста и Джойса сыграли роль акушерок при рождении этих столетий.

– Не очень положительная рекомендация, если учесть то, что я помню из человеческой истории, – глухо сказал Манмут.

– Нет. Вернее, да.

Несколько минут моравеки летели в молчании.

– Хочешь послушать одно стихотворение, с которым я встретился, когда был еще юнцом, едва появившимся из фабричных бункеров роста?

Капитан подлодки попытался представить себе новорожденного Орфу. Потом оставил бесполезную попытку.

– Хочу. Расскажи.

Манмут еще ни разу не слышал, как его друг читает стихи. Раскатистый голос звучал на удивление приятно:

Мертворожденный

I

 
Румяный малыш Руди Блум покоится во чреве,
Его рассеянные грезы пронизаны красным сиянием,
А Молли скрипит себе длинными спицами, вяжет ему обновку
из алой шерсти,
Ощущая, как малые ножки толкают ее изнутри,
И дремы вновь поглощают дитя, готовя к запаху теплых одеял.
 

II

 
Мужчина ласково гладит губы алой салфеткой,
Глядя на рябь облаков, плывущих между высоких кирпичных труб.
Его вдруг уносят воспоминанья: гроза качает ветки боярышника,
И малые ручки тянутся к трепещущим розовым лепесткам,
И аромат минувших дней курится у его ноздрей.
 

III

 
Одиннадцать суток. Одиннадцать жизней крохотного существа,
явившегося из куколки.
Одиннадцать окропленных тишью рассветов,
когда тепло и тени крадутся по половицам.
Одиннадцать тысяч ударов сердца до наступления ночи,
когда утки спешат покинуть далекий пруд.
Одиннадцать очерченных короткой и длинной стрелками,
когда она прижимала его к теплой груди.
Одиннадцать дней они смотрели, как дремлет малыш
среди алой шерсти.
 

IV

 
Отрывки романа в переплете воображения.
Но вольные страницы плыли сквозь темные коридоры сознания,
Пустые или с редкими заметками на полях.
Он изнывал от схваток фантазии,
Но, излившись в чернилах, воспоминанья не доживали до утра.
 

После того как рокот ионийца утих, Манмут какое-то время молчал, стараясь оценить качество услышанного. Нелегкая задача, однако он чувствовал, что друг с нетерпением ожидает именно этого: под конец его голос даже слегка дрожал.

– Кто это написал? – спросил европеец.

– Не знаю, – ответил Орфу. – Одна поэтесса из двадцать первого столетия.[107] Не забывай, ведь я наткнулся на эту вещицу в ранней юности, до того как по-настоящему прочитал Пруста, Джойса или кого-либо из других серьезных авторов, но для меня она соединила Джойса и Пруста навек, словно нерасторжимые грани единого сознания, сингулярности человеческого гения и внезапного озарения. Так я и не избавился от того впечатления по сей день.

– Очень похоже на мою первую встречу с шекспировскими сонетами… – заикнулся Манмут.

– Подключитесь к видеосигналу с «Королевы Мэб», – приказал Сума Четвертый всем, кто был на борту.

Капитан подлодки активировал видеоприемник.

Два человеческих существа бешено совокуплялись на просторной кровати, застеленной шелковыми простынями и яркими гобеленами. Энергия и откровенность этой сцены поразили европейца, много читавшего о сексуальных отношениях между людьми, но так и не удосужившегося поискать в архивах соответствующие видеозаписи.

– Что это? – полюбопытствовал Орфу по личной связи. – До меня доходят безумные телеметрические показатели: скачки кровяного давления, всплески дофамина и адреналина, ненормальное биение пульса… Кто-нибудь падает в пропасть?

– Э-э-э… – начал Манмут.

Фигуры перевернулись на бок, по-прежнему не разлучаясь, не прерывая ритмичного, почти ошалелого движения, и моравек впервые разглядел их лица.

Одиссей. Женщина походила на таинственную Сикораксу, встретившую ахейца на орбитальном городе-астероиде. Освобожденные от покровов ее ягодицы и груди казались еще более налитыми жизненным соком, хотя в данную минуту бюст красавицы сплющился о грудную клетку героя.

– М-м-м… – замялся Манмут.

Но Сума Четвертый вывел его из затруднения.

– Это не тот источник. Переключитесь на носовые камеры шлюпки.

Маленький европеец так и сделал, зная, что его друг обращается к тепловидению, радарам и прочим способам получить информацию об изображении, которыми еще располагает.

Космошлюпка подлетала к Парижу, некогда пробитому посередине черной дырой, но, как и на снимках с «Королевы Мэб», кратер совершенно исчез под гигантским куполом, сотканным из голубого льда. Ганимедянин связался с основным судном:

– А где наш многорукий приятель, который возвел эту красоту?

– Насколько мы видим с орбиты, – тут же радировал Астиг-Че, – поблизости нет Брано-Дыр. Во всяком случае, корабельные наблюдатели и спутники не засекли ни одной. Похоже, тварь недавно закончила кормиться в Аушвице, Хиросиме и прочих местах; должно быть, вернулась обратно в Париж.

– Вернулась, – констатировал Орфу по общей линии. – Посмотрите в инфракрасных лучах. Прямо в центре синей паутины, под верхней точкой купола, угнездилось нечто громадное и уродливое. Там на дне уйма термальных отверстий: очевидно, монстр подогревает свое гнездо за счет вулканического жара. Я почти различаю сотни длиннющих пальцев под мерцающими пятнами мозга.

– Что ж, – передал Манмут по личной связи, – все-таки это твой Париж. Город Пруста и…

Гораздо позже европеец изумлялся стремительной реакции Сумы Четвертого, даже если учесть подключение к управлению и центральному компьютеру космошлюпки.

Из разных точек ледяного купола взметнулось шесть молний. Моравеков спасла лишь приличная высота и, главное, мгновенные действия пилота.

Судно переключилось с прямоточных воздушно-реактивных двигателей на сверхзвуковые, метнулось вбок, достигнув перегрузки в семьдесят пять g, нырнуло, кувыркнулось и резко взмыло к северу. Шесть смертоносных лучей мощностью в миллиарды вольт промахнулись мимо цели всего на несколько сотен метров. Ударная взрывная волна дважды перевернула шлюпку, но Сума Четвертый не потерял контроль. Крылья стали плавниками, и судно умчалось прочь.

Еще один рывок в сторону, продуманный кувырок, и ганимедянин запустил систему полной невидимости, выстрелил изо всех раструбов и заполнил воздух над парижским голубым собором электрическими помехами.

Из города, погребенного под слоем льда, вылетела дюжина огненных сфер, взяла ускорение и устремилась на поиски цели. Манмут с необычным для него любопытством следил за сигналами радиолокатора, зная, что Орфу, связанный с локатором напрямую, должен чувствовать приближение плазменных снарядов.

Пламенные шары так и не нашли космошлюпки. Сума Четвертый уже набрал высоту в тридцать два километра и продолжал взбираться к верхним пределам атмосферы. Метеоры вспыхнули на разных уровнях; взрывные волны разбежались от них во все стороны, точно рябь на пруду.

– Какого хрена… – заикнулся иониец.

– Тихо! – рявкнул Сума Четвертый.

Судно кувыркнулось, нырнуло, свернуло на юг, распространило вокруг себя облако радарных и электрических помех и снова рвануло в космос. Ни огненных шаров, ни молний не вылетело вдогонку из стремительно удаляющегося города: вот он уже в шестистах километрах, дальше и дальше, и уменьшается на глазах…

– Кажется, наш рукастый и мозговитый приятель вооружен, – заметил Манмут.

– Мы тоже, – вмешался Меп Эхуу по общей связи. – Пора его грохнуть. Давайте-ка подогреем теплое гнездышко. Думаю, десять миллионов градусов по Фаренгейту для начала будет в самый раз.

– Молчать! – прорычал Сума Четвертый из кабины пилота.

На общей линии послышался голос первичного интегратора:

– Друзья, у нас… у вас… непредвиденная проблема.

– А то мы не в курсе! – хмыкнул Орфу, забыв, что все еще подключен к общей связи.

– Нет, – возразил Астиг-Че. – Речь не о многорукой твари, которая вас атакует. Я имею в виду кое-что посерьезнее. И это находится на траектории вашего теперешнего полета. Наши сенсоры не засекли бы опасность, если бы не следовали за космошлюпкой.

– Посерьезнее? – осведомился Манмут.

– Да, намного хуже, – передал первичный интегратор. – И боюсь, проблема даже не одна… а целых семьсот шестьдесят восемь.

– МОЖЕТЕ ИЗЛАГАТЬ ВАШУ ПРОСЬБУ, – грохочет Демогоргон.

Гефест незаметно толкает мужеубийцу локтем, напоминая, что скажет все сам, неуклюже кланяется в стеклянном шлеме и костюме из железных шаров и произносит:

– Ваше Демогоргончество, Владыка Крон и прочие уважаемые титаны, бессмертные часы и… все остальное. Мы с моим другом Ахиллом явились сюда не просить о милости, но поделиться со всеми вами очень важной информацией. Информацией, которая наверняка заинтересует вас. Информацией, которая…

– НАЧИНАЙ, КАЛЕКА.

Громко скрипнув зубами, Гефест выдавливает из себя улыбку и повторяет преамбулу.

– ГОВОРИ ЖЕ.

«Интересно, – мелькает в голове Ахиллеса, – кто-нибудь еще собирается выступать сегодня? Или Крон и другие титаны, не говоря уже о гигантских, неописуемых тварях с чудными прозваниями вроде бессмертных часов или возниц, будут слушать Демогоргона, пока он – может, она? оно? – официально предоставит кому-нибудь слово?»

И тут хромоногий удивляет его.

Из громоздкого рюкзака за спиной, который ахеец принял за дыхательный баллон, бог извлекает бронзовое яйцо, усеянное стеклянными линзами. Осторожно поставив прибор на валун между собой и мрачной громадой – Демогоргоном, Гефест начинает возиться с разными переключателями и регуляторами, после чего возвещает, включив микрофоны шлема на полную мощность:

– Ваше Демогоргоноидничество, достопочтенные грозные часы, ваши многоуважаемые высочества титаны и титанессы – Крон, Рея, Кей, Крий, Гиперион, Япет, Гелиос, Селена, Тейя, Эос и прочие представители титанического рода, ваша сторукая Целительность, неистоволикие возницы и все досточтимые господа, собравшиеся здесь, среди мглы и пепла! Не с просьбой о помощи я обращаюсь к вам нынче, не с просьбой свергнуть с трона притворщика Зевса, возжелавшего присвоить себе всю божественность без остатка, низложить его или хотя бы воспротивиться дерзким притязаниям на все миры и вселенные отныне и во веки веков, нет, вместо этого я предлагаю вам собственными глазами увидеть одно реальное событие. Ибо прямо сейчас, пока мы с вами толпимся на этой кучке дерьма среди ручьев раскаленной лавы, Громовержец созвал бессмертных олимпийцев на собрание в Великой Зале. Я поставил там скрытую камеру, она передает репортаж на ретрансляционную станцию в бассейне Эллады, Брано-Дыра бессмертной Никты позволяет принимать его с запозданием чуть менее одной секунды. Взирайте же!

Калека вновь копошится с переключателями, дергает за какой-то рычаг и…

Ничего не происходит.

Покровитель огня закусывает губу, чертыхается в микрофон, ковыряется в бронзовом яйце. Прибор мигает лампочками, гудит, гаснет и опять умолкает.

Ахилл медленно тянется к богоубийственному клинку за поясом.

– Глядите! – восклицает Гефест, многократно усилив свой голос.

На сей раз блестящий прибор проецирует квадрат шириной в сотню ярдов перед очами Демогоргона и сотен других исполинских существ, озаренных огнями лавы и окутанных вулканическим дымом. Экран девственно пуст, если не считать помех и частого «снега».

– Чтоб я сдох! – рычит бессмертный, запамятовав, что каждое его слово отчетливо разносится вокруг.

Он подбегает к устройству и сгибает несколько металлических прутьев наподобие кроличьих ушей.

Внезапно экран заполняет яркое изображение. Это голографическая проекция – весьма глубокая, совершенно трехмерная, в ярких красках, она скорее напоминает громадное окно в настоящую Залу Богов. Картинку сопровождает объемный звук: Ахилл даже слышит, как шуршат по мрамору сотни и сотни олимпийских сандалий. Когда Гермес потихоньку выпускает газы – об этом тут же становится известно собравшимся обитателям Тартара.

Титаны, титанессы, возницы, насекомовидные целители, часы и прочие безымянные чудища, за исключением Демогоргона, громко ахают на разные нечеловеческие голоса, не столько поразившись неучтивости Гермеса, сколько силе и жизненности возникшего изображения. Лента проекции расширяется и замыкается в кольцо, создав необычайно мощную иллюзию присутствия в Зале Собраний среди бессмертных. Мужеубийца хватается за клинок, веря, что Зевс, восседающий на золотом престоле, и тысяча олимпийцев непременно услышат шум, оглядятся и заметят чужаков, сбившихся в кучу среди зловонной мглы Тартара.

Но боги не оборачиваются. Это не двусторонняя связь.

Громовержец (чей рост достигает сейчас пятидесяти футов) склоняется вперед, обводит мрачным взором шеренги богов, богинь, Судеб, Эриний и начинает вещать. Сквозь архаичный ритм размеренно падающих слогов быстроногий явственно различает свежеприобретенное, доведенное до крайности чванство:

 
Возрадуйтесь, небесные владыки,
И разделите с вашим господином
Величие его и торжество!
Теперь я всемогущ, мне все подвластно!
Одно лишь человеческое сердце
Неугасимо рвется к небесам
Костром сомнений, вымученных просьб
И яростных укоров и грозит
Неподчинением и мятежом
Державе нашей, созданной на вере
И страхе, столь же древнем, как и ад.
Я сыплю на него свои проклятья,
Как хлопья снега на седой утес,
Пока не облеплю, и разражаюсь
Кипучим гневом, а оно ползет
По кручам жизни, ранящим его,
Как ранит лед идущих без сандалий;
И все-таки оно не поддается
Своим несчастьям, но еще поддастся!
 

Внезапно Зевс поднимается. Он излучает такое сияние, что тысяча бессмертных богов и один кратковечный человек в душном костюме хамелеона, незримый для остальных, но видимый на экране Гефеста всем наблюдателям из Тартара, испуганно пятятся, внимая речам Кронида:

 
Наполни ж нам Дедаловы фиалы
Божественным напитком, Ганимед!
И пусть из почвы, затканной цветами,
Возникнут звуки триумфальных песен,
Как возникает из земли роса
При первых звездах: пейте, пейте, боги!
И пусть нектар, бегущий в ваших жилах,
Струится духом радости для вас
И ликованье прозвучит певуче,
Как Элизийский ветерок.
А вы служите мне, окутанные дымкой
Лучистого желания, в котором
Сольются наши духи воедино,
Как только стану я единым Богом,
Всесильным, Всемогущим и Живым,
Владыкой Вечности!..[108]
 

Гефест отключает бронзово-стеклянный проектор. Гигантское окно, на время превратившее бездну Тартара в Залу Богов на Олимпе, мгновенно захлопывается, оставив титанов среди пепла, потоков лавы и смрадного багрового мрака. Расставив ноги для устойчивости, Ахиллес поднимает щит и выбрасывает перед собой богоубийственный клинок, потому что не имеет понятия, что будет дальше.

Несколько бесконечно долгих мгновений ничего не происходит. Грек ожидает воплей, криков, требований подтвердить увиденное и услышанное; Титаны должны зареветь, а целители – забегать по скалам, однако сотни гигантских фигур сидят не шелохнувшись и не издавая ни звука. Пронизанный багровыми отсветами лавы здешний воздух настолько мутен от вулканического дыма и пепла, что мужеубийца молча благодарит богов – или кого-нибудь в этом роде – за очки термокостюма, позволяющие четко видеть все, что творится вокруг. Мужчина исподволь косится на Брано-Дыру, открытую, по словам Гефеста, самой богиней Никтой. Пятидесятифутовый портал по-прежнему на месте, примерно в двух сотнях ярдов. Если завяжется схватка, если Демогоргон решит закусить бессмертным карликом и ахейским героем, быстроногий намерен броситься к Брано-Дыре, пусть даже на каждом шагу ему придется прокладывать себе дорогу по трупам титанов и чудовищ.

Молчание затягивается. Среди уродливых утесов и еще более уродливых разумных тварей злобно воют черные ветры. Вулканы кипят, изрыгая лаву, но Демогоргон не издает ни слова.

В конце концов он изрекает:

– СЛУЖИТЕЛЬ ЗЛА В ЛЮБОМ ОБЛИЧЬЕ – РАБ. ТАКОВ ЗЕВС ИЛИ НЕТ – НАМ НЕИЗВЕСТНО.

– Какого зла?! – рычит титан Крон. – Мой сын помешался! Он узурпатор из узурпаторов!

Голос Реи, матери Громовержца, звучит еще громче:

– Зевс – раб своих желаний. Земли отступник он, изгой Олимпа и должен сам испить поток неисцелимых зол за собственное вероломство. Пусть в наказание висит в аду, прикованный алмазными цепями.

Тут вмешивается Целитель-чудовище; Ахилл с изумлением слышит в его речах довольно женственные нотки:

– Зевс перешел все грани. Поначалу он подражал самой Судьбе, а после стал глумиться.

Один из бессмертных часов рокочет с вершины каменного обрыва:

– Для Гибели нет имени ужасней, чем самозванец, Зевс.

Быстроногий хватается за ближайший затрясшийся валун, испугавшись, что вулкан за спиной Демогоргона вдруг начал извергаться, но это всего лишь приглушенный ропот собравшихся.

Тут подает голос брат Крона, косматый Крий, стоящий посреди потока расплавленной лавы:

– Пусть узурпатор подлый погрузится в безбрежную пучину разрушенья, какое самолично породил! Я сам взойду на солнечный Олимп, откуда правил миром вместе с вами, и утащу обманщика в Тартар: мы разом в преисподнюю слетим, как падают стервятник и змея, сплетенные в клубок нерасторжимый.

– Твое слово, ужасный призрак! – восклицает многорукий возница, обращаясь к Демогоргону.

– ВСЕМ ПРАВИТ МИЛОСЕРДНЫЙ БОГ. – Эхо слов гиганта, лишенного очертаний, раскатывается среди острых пиков и долин Тартара. – ЗЕВС НЕ ВСЕМОГУЩ. ОН БОЛЬШЕ НЕ ДОЛЖЕН ЦАРИТЬ НА ОЛИМПЕ.

Секунду назад Ахиллес был уверен, что скрытый под покровом Демогоргон бестелесен, но вдруг великан поднимает руку в тяжелых складках ниспадающей ткани и растопыривает жуткие пальцы.

Брано-Дыра в двух сотнях ярдов за спиной хромоногого кузнеца словно по приказу взмывает в воздух, зависает над сонмом чудовищ, расползается в ширину и начинает опускаться.

– СЛОВА ПУСТЫ, В НИХ ПРАВДЫ НЕТ, – гремит Демогоргон, покуда алый круг пламени накрывает всех собравшихся. – БОЛЬ – ВОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ И ВЕРНЫЙ НАШ ОТВЕТ!

Гефест хватает ахейца за руку. Бессмертный карлик дико ухмыляется в нечесаную бороду:

– Ну, держись, парень.