Текст книги "Троя"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 100 страниц)

46
Экваториальное Кольцо

В логове Калибана было темно, тепло и сыро. Грот укрывался глубоко в астероиде, в центре заброшенной канализации, и гнилостные процессы разогрели его до состояния настоящих тропиков. На склизких камнях среди влаголюбивых растений сновали прыткие тритоны. Пробив тонкую корку льда, чудовище проплыло по подземной трубе, вынырнуло в длинной тесной пещере, повесило сетку с пленниками на крюк, затем разодрало ее когтями и рассадило оглушенных, беспомощных людей по трем десятифутовым скалам над клокочущим прудом. После чего устроилось на замшелой трубе, поросшей папоротниками, и уставилось на добычу, положив подбородок на сцепленные пальцы. Да, еще оно молниеносно сорвало с людей дыхательные маски. Никто и пальцем не успел пошевелить. В логове имелась некая гравитация и даже атмосфера – правда, наполненная ужасным трупным смрадом. Калибан втягивал ноздрями эту вонь, словно амброзию. Еще бы, ведь львиную долю зловония источал он сам. Тварь глумливо ухмылялась, обнажая кривые желтые зубы.

Даэман обмочился, когда чудовище схватило его вместе с друзьями. Термокожа немедленно впитала жидкость и просохла, не оставив следов. И все же, несмотря на ужас, щеки пухлого мужчины заливала краска при этом постыдном воспоминании. Теперь, глядя на мерзкое создание, молодой путешественник понял: те, земные калибано, когда-то вызывавшие у него такое отвращение, были только жалкими тенями Калибана, Единственного и Неповторимого. На первый взгляд тварь казалась неуклюжей и неповоротливой, однако пленники не могли забыть, как проворно двигались ее перепончатые лапы в разреженном воздухе и как мощно зубы сжимали сеть, в которой бились три взрослых человека.

– Что тебе от нас нужно? – требовательно вопросила Сейви, сидя на мокрой каменной колонне посреди черной пучины.

Старуха снова завладела оружием, заметил вдруг Даэман. Почему же она не целится? «Стреляй! – мысленно закричал он. – Прикончи эту гадость!»

Калибан вытянулся ближе, так что его пропахшее гнилой рыбой дыхание тяжелой волной окатило пленников, и прошипел:

– Крадется вниз, пока щекотно шкуре. Падет цветок, пчелой обременен, склонится плод – сорвать, куснуть, изгрызть.

– Он помешан, – шепнул Харман по радиолинии.

Тварь оскалилась.

– И всласть беседует с собой, и все о Том, кому судьба рядила Богом стать. О ком еще, коль тема сердце дразнит? Ха, знал бы он! Но злиться – самый час.

– Кто это Он? – поинтересовалась еврейка более чем спокойным тоном для человека, попавшего в лапы вонючего монстра. – Ты, случаем, не о себе говоришь в третьем лице, Калибан?

– Он есть Он, – прошелестел голос чудища. – Есть только один Он. Сетебос!

При звуке грозного имени тварь распласталась ниц, растопырила ноги и прикрыла голову руками, будто бы страшась удара свыше. Нечто мелкое и чешуйчатое метнулось внизу по камням и с плеском упало в мутную жижу. Вокруг поднимались клубы желтого пара.

– Кто такой Сетебос? – вымолвил Харман, пытаясь держаться столь же невозмутимо, как его спутница. – Это твой господин? Отведешь нас к нему? Позволь нам только поговорить. Может, он отпустит невинных людей?

Калибан запрокинул голову, принялся царапать мшистую трубу всеми когтями и прокричал куда-то ввысь, под своды грота:

– Сетебос, Сетебос и Сетебос! Помыслил пребывать средь холода луны.

– Луна? – повторила Сейви. – Твой хозяин живет на луне?

– Помыслил, сотворил ее нарочно, в соперники дневному солнцу, – промурлыкал монстр. – Но звезды – нет, возникли те иначе; Он создал облака, и метеоры, и ветра, и прочее: и этот остров, то, что здесь растет и жизнь влачит, и море, бесконечное, как змей, кусающий себя за хвост.

– О чем речь-то? – зашептал Даэман. – Он, кажется, двинутый. Можно подумать, этому Калибану мерещатся всякие божества.

– Лишь одно, – откликнулась еврейка. – Его собственное. И вероятно, совсем не мерещится.

– Кому пришло в голову создать подобную мерзость? – поморщился девяностодевятилетний. – Уж точно не Богу.

При этих словах уродливые прозрачные уши чудовища заворочались и встали торчком.

– Помыслил, Сикораксой урожден я, смертный червь. Просперо, помыслил, безмолвный раб по собственной же воле, раб Тихого, такого же слуги. И все-таки Сетебос многорукий, как каракатица, деяньями ужасный, впервые поднял взор и вдруг проник, что в небеса не взмоет, не дано, и счастья там не обретет, но мир его – мир мыльных пузырей – реальным мирозданьям не чета, и доброе в сем мире столь же близко реальному добру и так же схоже, как схожи день и ночь.

– Мир мыльных пузырей? – переспросила старуха. – Ты об этом городе на астероиде экваториального кольца?

Вместо ответа Калибан пополз вперед подобно дикой кошке, готовой напасть. Его кошачьи глаза сощурились в каком-то ярде от невольных зрителей.

– Помыслил, может, им знаком Просперо?

– Я знакома с Ариэлем, воплощением биосферы, – отвечала еврейка. – Он лично позволил нам попасть в Атлантиду и проделать весь этот путь. Мы здесь по праву. Спроси Ариэля.

Калибан захохотал и перекатился на бок; лишь когти да перепончатые ноги помешали твари скатиться с трубы в зловонную жижу.

– Помыслил, сам Он, как Просперо, держит для Ариэля цаплю с острым клювом, что бродит по воде и ловит рыбу, тут же изрыгая; еще морскую тварь, тупую, неуклюжую, ее поймал Он и ослепил, чуть укротил, меж пальцев раскроил ей перепонки, и вот упрятал в каменной пещере, и окрестил беднягу… Калибаном.

– Что он, чтоб ему провалиться, несет? – произнес кузен Ады по коммуникационной линии. – Эта тварь ненормальная. Пристрели ее, Сейви. Умоляю.

– Кажется, я… начинаю… понимать, – жарко зашептал Харман. – Сам он – Калибан. Но говорит о себе в третьем лице. Похоже, Просперо поработил его с помощью твоего знакомого, Сейви.

– Наш гостеприимный хозяин изловил в пруду ящерку и нарек своим именем, – продолжила его мысль старуха. Голос ее звучал отстраненно, почти беззаботно, словно хищный взгляд монстра опутал жертву гипнотическими чарами. – А теперь играет в собственного господина, Просперо.

Тварь осклабилась и почесала шею. Над ребрами, почти под самыми подмышками существа Даэман разглядел настоящие жабры, до непристойности похожие на серые шевелящиеся рты.

– Стреляй, Сейви, – повторил собиратель бабочек. – Он убьет нас!

– Скажи, Калибан, – успокаивающим тоном начала еврейка, – что случилось со здешними постлюдьми?

Монстр захныкал; по его вытянутой морде потекли струйки слизи.

– Сетебос, – прошептал он, испуганно косясь на высокие потолки пещеры, как если бы его могли подслушать. – Сетебос велел мне иль одарить их род ногою третьей, иль оторвать одну и так оставить. А что за наслажденье – постлюдишек по одному выслеживать и жрать и мозг их превращать в живую глину, податливую под моей рукой! Вот так и Он! И Он!

– О господи, – выдохнула старуха и до того резко отпрянула, что едва не свалилась вниз.

– Что? – встревожился Даэман. – В чем дело?

– Это он. Он убил «постов». – Ее лицо никогда еще не выглядело столь изможденным. – По приказу Сетебоса. Или самого Просперо. Кажется, Калибан почитает обоих своими божествами.

Чудовище прекратило скулить и оскалило зубы в блаженной ухмылке.

– Помыслил, в этом нет ни правоты, ни преступленья, Он ни добр, ни зол: Он – Господин и властью облечен.

– Кто именно? – настаивала Сейви. – Сетебос или Просперо? Кому ты служишь?

– Зовет себя ужасным, – прорычал Калибан, вставая. – Взгляни на его ноги – и поймешь! Короткий смерч способен уничтожить надежду шестимесячных трудов. Я знаю, для Него я ненавистен.

– Да кто тебя ненавидит-то? – вмешался Харман.

Ну и психи, мелькнуло в голове Даэмана. Разве можно разумно беседовать с этой тварью?

– Давай же, – заклинал он Сейви. – Убей его!

Еврейка приподняла оружие, но по-прежнему не целилась.

– Помыслил, постлюдишки червоточин наделали, червей развел – Сетебос, – изрек Калибан. – Просперо превратил червей в богов, а Сетебос из камня высек лики, а зеки прочно воздвигают их. Чутье твердит мне: Тихий – вот Создатель, Сетебос – просто жалкий ученик. Но отчего творения так слабы и беззащитны? Почему бы всех не заковать в кольчугу чешуи, а мягкие глаза не сделать жестким камнем? Хоть спорить бесполезно: Он един и волен в своих решеньях.

– Кто един? – не сдавалась старуха.

Чудовище сморщилось, собираясь вновь расплакаться.

– Слепая тварь лизнет любую длань за кус мясца. Сетебосу вдвойне приятен труд: ведь надо же занять бесчисленные руки.

– Калибан, – промолвила еврейка раздельно и мягко, словно обращаясь к ребенку. – Мы устали и хотим домой. Ты можешь нам помочь?

В глазах ужасного создания впервые блеснуло нечто непохожее на ненависть или самоедство.

– Да, леди, Калибану путь известен, и лично Он желает вам добра. Но вам Его стезя знакома тоже: не вздумайте пускаться на обман.

– Тогда скажи нам… – заикнулась было еврейка.

– Сам-то Он таков! – встрепенувшись, воскликнуло чудовище, затем присело на корточки, свесило вниз несообразно длинные руки и принялось скрести мохнатую трубу когтями. – Ведь тут игра: не отгадаешь – смерть! Что? Угодить Ему и защититься? Ха! Если б Он хоть раз поведал как! И не надейся!

– Если бы ты помог нам вернуться, мы бы… – Старуха еще немного приподняла оружие.

– Мы все умрем! – выкрикнула тварь. – Просперо раздобыл нам Одиссея, но Сетебос услал героя в дальний путь. Просперо, что ни ночь, к Юпитеру взывает, шлет к Марсу человечков, Сетебос же расправу учинит им руками мнимых богов. Ведь тут игра: не отгадаешь – смерть!

Калибан перескочил на другой конец трубы, обхватил ее ногами, кувыркнулся вниз головой и выловил из мутного ила ящерицу-альбиноса с выколотыми глазами.

– Сейви, – глухо произнес девяностодевятилетний.

– Нет, мы не все умрем. – Чудовище пустило слезу и заскрежетало зубами. – Тот убежит, другой уйдет в пучину, а третий по ветвям – и был таков; а кто захочет милости снискать… что ж, главное – не вздумай повторяться!

– Стреляй, Сейви! – не сдержавшись, проговорил вслух Даэман, и гулкое эхо повторило его слова.

Старуха прикусила губу, однако взяла монстра на мушку.

– Ниц! – завизжал Калибан. – Падем пред Ним, возлюбим Сетебоса!

И он отпустил слепую ящерку, которая тут же нырнула в пруд, но по пути ударилась о скалу, где сидела еврейка.

– Взгляни на его ноги – и поймешь! – взревела мерзкая тварь и бросилась на первую жертву.

Старуха нажала на курок. Сотни отточенных дротиков из хрусталя вонзились в грудь чудовища. Чешуйчатая плоть порвалась, как бумага. Испустив жуткий вопль, Калибан рухнул на вершину каменного столба, ухватил еврейку своими невыносимо длинными руками и одним щелчком могучих челюстей почти перекусил противнице шею. Сейви умерла без единого вскрика. Тело обмякло в страшных объятиях монстра, голова запрокинулась назад, оружие выпало из похолодевших пальцев и ушло в темную пучину.

Обливаясь кровью, чудовище вскинуло обагренную морду к потолку грота и протяжно завыло. Затем подхватило мертвую старуху под мышку, прыгнуло в бурлящую воду. Черная пена скрыла все следы.

47
Ардис-холл

Настал день рождения Ханны, Первая Двадцатка. Ада прокатилась вместе с юной подругой до факс-узла и с улыбкой проследила за тем, как именинница вошла в павильон в сопровождении войникса и двух сервиторов. Однако уже на обратном пути хозяйку Ардис-холла начали не шутя глодать сомнения.

Девушку и раньше томили дурные предчувствия. С того самого часа, как быстрый соньер унес Хармана в небеса. Нет, она, конечно же, не ждала, что любимый сдержит слово и примчит за ней на космическом корабле. Пустое, детские выдумки! Но когда через два дня друзья не вернулись… И через три… На четвертый волнение Ады сменилось гневом. Прошла неделя – и злость опять переросла в тревогу, более глубокую и мучительную, чем девушка сама от себя ожидала. Миновало еще семь дней. Хозяйка Ардис-холла не знала, что и думать.

Прибывающие гости – а их теперь исчисляли сотнями – не принесли ни единой весточки о пропавшей троице. На четырнадцатое утро Ада прокатилась в одноколке до факс-портала и, чуть помедлив у павильона (а собственно, чего бояться-то?), перенеслась в Парижский Кратер.

Мать Даэмана от беспокойства не находила себе места. Сын и прежде пропадал на вечеринках неделями; однажды, за год до Первой своей Двадцатки, загулял аж на целый месяц, увлекшись охотой на бабочек. Правда, молодой мужчина всегда находил возможность передавать матери новости: мол, нахожусь там-то, вернусь тогда-то… Но чтобы вот так, ни слуху ни духу?

– Ну что вы, успокойтесь, – утешала Ада, поглаживая руку женщины. – Харман отлично присмотрит за ним, да и Сейви тоже…

На взрослую женщину ее слова произвели впечатление. Самой же девушке сделалось только хуже.

Спустя две недели после этого памятного разговора Ада ехала в одноколке по родным холмам, возвращаясь домой. Ее одолевали разные мысли.

За последний месяц Ардис-холл наводнили толпы людей. Если в первый раз девушка вернулась из Парижского Кратера глубокой ночью и не могла по достоинству оценить произошедшие изменения, то сейчас вид с вершины пригорка заставил ее ахнуть.

Вокруг холма с белоснежным строением колыхалось пестрое море палаток.

Поначалу выслушать учение сына Лаэрта на покатой лужайке за особняком явилось десять—двадцать гостей, не больше. Но десятки превратились в сотни, а теперь уже и тысячи. В Ардис-холле имелась всего лишь дюжина повозок, и каждая работала на износ. Войниксы, как положено, безмолвно напрягались, обслуживая посетителей – в основном мужчин – днем и ночью, однако хранили до странного угрюмый вид. Довольно скоро первые из учеников Одиссея стали по очереди дежурить у факс-портала, объясняя новеньким (а это было очень нелегко), что преодолевать безумно долгий путь – милю с четвертью – придется пешком. Как ни удивительно, те покорно соглашались. А потом брели обратно, чтобы возвратиться через пару дней в еще более многочисленной компании, где опять-таки преобладали мужчины. Некогда уединенный особняк на глазах превращался в оживленный городской центр.

Дюжины и дюжины палаток воздвигали, разумеется, войниксы, но ухаживали за ними уже люди. В некоторых шатрах спали, в других готовили пищу, в третьих питались, четвертые располагались чуть поодаль: Одиссей объяснил своим последователям, как правильно выкопать отхожее место. Во время всего этого сумасшествия мать Ады наведалась в Ардис-холл всего лишь однажды: огляделась, факсовала к себе в Уланбат и с тех пор не показывалась.

Дрожки остановились у крыльца. Девушка приняла стакан прохладного лимонада у одного из добровольных помощников – Ремана, молодого человека с бородкой, которые стремительно входили в моду, – и пошла на поле. Туда, где сын Лаэрта произносил свои бессмысленные речи, а также отвечал на вопросы по пять раз в день перед всевозрастающей толпой. Хозяйку так и подмывало на глазах у всех потребовать ответа у этого нахального варвара: как он посмел даже не попрощаться с той, что боготворила его.

Прошлым вечером Одиссей едва заглянул на праздничный ужин в честь наступающего дня рождения Ханны. Аде передались боль и смущение подруги. После того путешествия девушка следовала за дикарем верной тенью, а тот и не замечал ее. Когда сын Лаэрта пренебрег хозяйским гостеприимством и разбил лагерь в лесу, Ханна желала поселиться рядом, но Одиссей прогнал ее ночевать под крышу большого дома. А как старалась юная красавица выполнять наравне с мужчинами все упражнения – бегала, проходила полосу препятствий, даже на борьбу вызывалась! Обожаемый герой нипочем не соглашался биться с дамой.

И вот вчера… Каждый из гостей поздравил именинницу с предстоящим первым посещением лазарета, произнес за столом красивую речь, пересыпанную пожеланиями здоровья и счастья. Великий учитель был на редкость лаконичен: «Не надо». Ханна прорыдала в спальне подруги целый вечер и даже впрямь собиралась отказаться, подумывала спрятаться от сервиторов, которые продолжали вышивать ритуальное платье. Однако что же делать? Все через это проходили. Ада, Харман, Даэман… Все до единого.

Затем настало утро. Ханна спустилась из спальни в незатейливом хлопковом одеянии, украшенном изображениями синих змей-целительниц, обвившихся вокруг жезла. Одиссей так и не зашел проститься с юной поклонницей.

Ада кипела от злости, провожая Ханну до факс-портала. Красавица всю дорогу отворачивалась, чтобы не показать слезы. Хозяйка Ардис-холла всегда считала ее самой крепкой из подруг, однако сегодня бесстрашная, неунывающая атлетка и художница казалась маленькой заблудившейся девочкой.

– Может, после лазарета я ему больше приглянусь, – проговорила именинница. – Стану взрослее, женственнее…

– Может быть, – согласилась вслух Ада.

А про себя подумала, что все мужчины одинаковы – самовлюбленные, бесчувственные свиньи, которые только и ждут случая продемонстрировать собственное свинство.

Ханна выглядела такой хрупкой и беззащитной, когда сервиторы за руки ввели ее в павильон. Погода стояла ясная, в лицо веял нежный ветерок, и только в сердце Ады сгущались грозовые тучи. Девушку вдруг охватило необъяснимое чувство потери. Странно, ведь дюжины друзей совершали подобный ритуал ежедневно, и ничего такого. Хозяйка Ардис-холла и сама бывала в лазарете, правда, помнила об этом весьма смутно: какая-то теплая водичка, бак… Но почему-то Ада разревелась, когда подруга, взмахнув рукой на прощание, скрылась за дверями портала. Возвращаясь домой в одиночестве, девушка только укрепилась в озлоблении на Хармана, Одиссея и всю мужскую братию.

Словом, в лице юной красавицы, что шагала по полю, сын Лаэрта напрасно ожидал бы найти преданную ученицу, готовую смотреть ему в рот.

Коренастый бородач, нарядившийся словно для боя, с мечом на поясе, восседал на сухом поваленном дереве, а сотни зрителей располагались вокруг на склоне. Многие из мужчин щеголяли точно такими же туниками и широкими ремнями из кожи, большинство отращивало бороды, еще недавно считавшиеся признаком дурного вкуса.

Ада подоспела вовремя. Ей был известен обычный распорядок Одиссея: через час после рассвета мужчина собирал учеников и говорил к ним примерно девяносто минут, ближе к вечеру проводил еще один урок, а перед ленчем и в долгих послезакатных сумерках отвечал на вопросы.

Молодой человек из новеньких робко поднял руку:

– Учитель, зачем нам нужно выяснять имена своих отцов? Прежде это было не важно.

Ада тихонько вздохнула. Сейчас гордый грек выбросит правую ладонь вперед и примется тыкать пальцем в воздух, подчеркивая главные мысли. Кстати, девушка впервые обратила внимание на то, что многие из последователей начинали походить на бородача не только манерой одеваться, но и бронзовым загаром и даже крепостью мышц. В самом начале Одиссей установил жесткое правило: любой, кто желает слушать его более двух раз, обязан не менее часа в день заниматься на полосе препятствий, устроенной учителем в лесу из веревок, огромных колод и грязных ям. Гости, конечно же, посмеялись над нелепой затеей, но потом как-то втянулись. Хозяйке оставалось лишь удивляться.

– Если не ведаешь, кто твой отец, – спокойно и громко отчеканил воин, так что голос его разнесся далеко по лужайке, – как ты познаешь самого себя? Вот я – Одиссей, сын Лаэрта. Отец мой – царь, и он же человек своей земли. В последний раз я видел его по колено в грязи, сажающим новое деревце взамен дуба-исполина, погубленного молнией и в конце концов срубленного рукой повелителя. Лишь постигнув, кем были мои предки, ради чего жили и за что умирали, я понимаю и собственную цену.

– Расскажите нам еще раз про арету, – раздался голос из задних рядов.

Хозяйка узнала спросившего. Петир, один из самых первых учеников, появившийся в те дни, когда гостей можно было пересчитать по пальцам. Этот зрелый мужчина вообще не покидал Ардис-холла, и за месяц борода его стала почти такой же густой, как у варвара. А казался таким умным, мысленно усмехнулась девушка.

– Арета? – повторил Одиссей. – Это просто. Арета – значит совершенство и стремление к безупречности буквально во всем. Значит – каждым своим поступком служить совершенству, уметь распознать его при встрече и непременно достигать в собственной жизни.

Приземистый новичок в десятом ряду, чем-то напомнивший Аде пухлого кузена, расхохотался:

– Как это – безупречности во всем? Что за вздор? Это невозможно. И кому придет охота добровольно надрываться? – Он огляделся по сторонам, ожидая поддержки.

Никто не смеялся. Ученики молча посмотрели на говорящего – и вновь повернулись к Одиссею. Сын Лаэрта сверкнул крепкой белозубой улыбкой.

– Я не сказал: достичь, друг мой. Но пытаться мы должны. Желать совершенства – вот единственно достойный человека путь.

– Да ведь у нас так много дел, – ехидно заметил спорщик. – Нельзя же упражняться во всех сразу. Надо уметь выбирать главное, разве не так? – Мужчина не сдержался и ущипнул свою соседку-подружку, чтобы хоть она выдавила из себя смешок.

– Верно, – ответил учитель. – Но помни, ты оскверняешь любое занятие, какое не посвятил арете. Ешь ли ты? Ешь так, будто последний раз в жизни. Готовь так, точно и нет на свете другой еды! Богам жертвуешь? Представь, что судьба всех близких зависит от твоей искренности, благоговения, самоотдачи. Любишь? Пусть любовь станет самой яркой и драгоценной звездой в созвездии твоих деяний, возложенных на алтарь ареты.

– Объясни нам слово агон, Одиссей, – сказала молоденькая женщина в третьем ряду, Пеаэн.

Вроде бы умная, трезво рассуждает, а глядите-ка, туда же, подивилась Ада.

– Хорошо. Агон – это сравнение вещей друг с другом, – негромко, но внятно проговорил сын Лаэрта. – Равноценны ли они, или одна больше другой. Вся вселенная принимает участие в динамике агона. Дерево, на котором я сижу, больше ли оно, чем, скажем, вон то, у кромки леса, на самом холме? – хитро прищурился он.

– Конечно, меньше, – откликнулся кряжистый мужчина, уже вступавший в разговор. – Оно ведь мертвое.

– И что, живые непременно главнее? – вопросил учитель. – Все вы видели битву, запечатленную на туринских пеленах. Разве нынешний уборщик навоза превосходит погибшего во славе Ахилла?

– Это совсем другое дело! – воскликнула одна из дам.

– Нет, – отрезал Одиссей. – Оба мужчины. Оба люди. Оба рано или поздно умрут. И не важно, если один до сих пор дышит, а другой переселился в царство теней. Сравнивать нужно. Мужей. Женщин. Потому и необходимо знать своих предков, свою историю.

– И все же, твое дерево мертво, учитель, – вмешался Петир.

На сей раз по склону прокатился хохот. Сын Лаэрта присоединился к общему веселью, а потом указал на воробья, севшего на несрубленную ветку:

– Да, но заметьте, с точки зрения агона, оно и сейчас превосходит по значимости ваше, живое. Например, для этой птицы. Для жучков-древоточцев, которые вгрызаются прямо сейчас в его кору. Для мышей-полевок и более крупных созданий, что вскоре поселятся внутри ствола.

– Так кто же главный судья агона? – спросил серьезный зрелый мужчина в пятом ряду. – Птицы, жуки или человек?

– Все, – отозвался учитель. – Каждый по очереди. Однако единственное, что имеет значение, – это ваш собственный суд.

– Звучит очень высокомерно, – подала голос ученица, в которой Ада признала подругу матери. – Кто избрал нас судьями? Кто дал нам право сравнивать?

– Сама вселенная, – отвечал Одиссей. – За пятьдесят миллиардов лет эволюции. Это она даровала вам глаза, чтобы смотреть. Руки, чтобы держать и взвешивать. Сердце, чтобы чувствовать. Разум для постижения законов суда. И воображение, чтобы осознавать выбор птиц, жуков и даже деревьев. Главное – пусть арета направляет вас при вынесении приговора. Поверьте, птицы и жуки, в чьем мире нет места созерцательным размышлениям, только так и поступают. Их не заботит, насколько это высокомерно – предпочитать ту или иную пищу, партнера… дом, наконец. – Тут говорящий указал на дыру в поваленном стволе, куда нырнул юркий воробей.

– Учитель, – произнес молодой человек из последних рядов, – а для чего нам, мужчинам, нужны ежедневные битвы?

«Хватит с меня», – решила хозяйка и, допив остатки лимонада, пошла обратно к дому. На пороге она оглянулась на длинный зеленый двор, по которому, негромко беседуя, прохаживались бесчисленные гости. Сервиторы, как обычно, сновали от одного к другому, но редко кто принимал у них угощение или напиток. Сын Лаэрта в первый же день потребовал от учеников не принимать услуг от машин и войниксов. Многих нелепое требование отпугнуло, и все же толпа последователей росла с каждым днем.

Ада посмотрела в синие небеса, увидела бледные орбитальные кольца и подумала о Хармане. Как же она разозлилась на неотесанного мужлана за тот непристойный разговор о сперме, материнстве и… моли! Надо же быть таким бесстыжим: обсуждать с девушкой вещи, о которых и с родной матерью толкуют раз в жизни! И потом, женщина с незапамятных времен избирала отца своему малышу из числа тех, чье семя сохранялось в ее чреве месяцами, годами, десятилетиями; зачем приплетать сюда мерзких мошек?

А его странная блажь постоянно быть рядом с ребенком, ославиться под именем папаши! Это уж ни в какие ворота не лезет! Неудивительно, что взбешенная девушка проводила нового любовника на увеселительную прогулку без особой теплоты, уколов на прощание и словами, и взглядом.

Ада прикоснулась к низу своего живота. Лазарет пока не наделял ее разрешением забеременеть. С другой стороны, хозяйка Ардис-холла и не просила, чтобы ее заносили в списки. К счастью, выбирать между… как их там? – спермопакетами? – придется не скоро. Тут она снова вспомнила Хармана, его мудрые глаза, нежные, но сильные прикосновения, взрослое, полное страсти тело – и опять потрогала живот.

– Аман, – тихо, для себя одной шепнула девушка, – сын Хармана и Ады.

Затем усмехнулась. Все-таки разглагольствования Лаэртида не прошли даром даже для нее.

Вчера после заката, когда слушатели разбредались по шатрам, а кое-кто, совсем немногие, потянулись обратно к факс-павильону, хозяйка напрямую потребовала у Одиссея ответа: как долго тот намерен оставаться в ее владениях?

Седой мужчина чуть печально улыбнулся:

– Не слишком долго, милая.

– Неделю? – решила не сдаваться Ада. – Месяц? Год?

– Нет-нет, – покачал тот головой. – Всего лишь до тех пор, пока небосвод не рухнет. Пока новые миры не возникнут у тебя во дворике.

Ну и хам! Девушка чуть не потребовала (хотя искушение было велико), чтобы сервиторы тут же уничтожили волосатого дикаря. Вместо этого она печально побрела домой, к себе в спальню – единственный уединенный уголок среди внезапного столпотворения, где и пролежала полночи без сна, сердясь на Хармана, тоскуя по Харману, тревожась о Хармане.

Вот и сейчас Ада повернулась, чтобы зайти в дом, как вдруг уловила краем глаза некое движение. Девушка оглянулась. Просто кольца вращаются? Или нет? Чистую синеву неба прочертила тонкая линия, словно алмазом чиркнули по стеклу. Затем еще одна – ярче, заметнее. И снова. На этот раз Ада увидела хвост алого пламени. Над лужайкой прокатились три глухих громовых раската. Прогуливающиеся ученики остановились и задрали головы. Кто-то указывал вверх пальцами. Даже сервиторы и войниксы замерли, оставив свои дела.

До слуха девушки донеслись визг и вскрики со склона за особняком.

Лазурный купол исцарапали живые огненные штрихи. Все они, пересекаясь, летели на восток; за некоторыми тянулись разноцветные косматые полосы, иные издавали ужасающий раскатистый грохот.

Небеса рушились.