Текст книги "Троя"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 100 страниц)

– Да уж, – согласился маг, засучивая синие рукава. – С этими поместьями всегда так, со дней Одиссея: главное – участок, участок и еще раз участок. Идем.

И они ступили в сердце белоснежного лабиринта, на мраморную площадку примерно в сотню квадратных ярдов, посередине которой Харман увидел, как ему показалось, яркий зеркальный пруд. Пилигримы неторопливо приблизились к нему под гулкий стук тяжелого посоха.

Но это был вовсе не пруд.

– Господи Иисусе! – воскликнул будущий отец и отпрянул от края.

Его глазам предстала мнимая пустота. С левой стороны глаз едва различал отвесный горный склон, зато под ногами, на расстоянии около сорока футов от пола, парил, на первый взгляд, прямо в воздухе саркофаг из хрусталя и стали, в котором возлежала обнаженная женщина. Шестью милями ниже сверкали ломаные зигзаги ледника. Узкие ступени витой беломраморной лестницы змеились к подножию гроба, обрываясь буквально в никуда.

«Не может быть, чтобы в никуда», – усомнился муж Ады. Из отверстия в полу не тянуло даже легким сквозняком, а между тем у вершины ревел настоящий ураган. Нет, саркофаг явно покоился на чем-то. Прищурившись, Харман разглядел мелкую сетку граней, почти невидимых геодезических линий. Пол и стены погребального чертога состояли из невероятно прозрачного пластика, хрусталя либо стекла. «Да, но почему я не заметил ни гроба, ни лестницы, когда подъезжал к вершине или…»

– Усыпальницу нельзя увидеть снаружи, – вполголоса произнес Просперо. – Ты уже взглянул на даму?

– На возлюбленную Лиас Ло Амумджию? – поморщился мужчина, не имевший никакого желания пялиться на голый труп. – Ту, что покинула сей бренный мир хрен знает когда? Кстати, а где Хан? Завел себе отдельные хрустальные апартаменты?

Старец рассмеялся.

– Хан Хо Теп и его обожаемая Лиас Ло Амумджия, дочь Амумджи, цезаря Срединной Африканской Империи – та еще стерва и гарпия, можешь мне поверить, Харман из Ардиса, – были выброшены за борт, не пролежав здесь и двух столетий.

– Выброшены за борт? – растерялся девяностодевятилетний.

– Безупречно сохранившиеся тела бесцеремонно швырнули с той самой стены, откуда ты любовался видами полчаса назад, – пояснил маг. – Кинули, точно вчерашний мусор с палубы грузового парохода. Последующие преемники Хана, каждый из которых в чем-то своем уступал своему предку, тоже мечтали найти здесь вечный покой… Правда, «вечности» хватало ненадолго, пока очередной потомок Хана не брался подыскать себе мавзолей поприличнее.

Воображение пленника нарисовало в ярких красках, как все происходило.

– Но вот четырнадцать веков назад картина изменилась, – продолжал Просперо, вновь обратив голубые глаза к саркофагу из дерева и стекла. – Эта женщина была воистину любима кем-то могущественным и пролежала нетронутой тысячу четыреста лет. Приглядись к ней, Харман из Ардиса.

До сих пор избранник Ады смотрел вообще на гроб, не заостряя внимания на подробностях. На его вкус, тело было слишком нагим. А еще – слишком юным для трупа. Кожа – кровь с молоком, излишне выпуклые груди с отчетливыми (даже на расстоянии в сорок футов!) розовыми сосками, черная запятая коротко стриженных волос на белой атласной подушке, пышный темный треугольник в паху, антрацитовые дуги бровей, решительные черты лица, широкий рот… Мужчине почудилось нечто неуловимо знакомое.

– Господи Иисусе! – вторично воскликнул он за это утро, на сей раз так громко, что крик отразился от купола, раскатившись по книжным мезонинам и белому мрамору.

Покойница выглядела моложе… намного моложе… в локонах – ни тени седины, крепкое и юное тело без единой усталой складки, которые Харман во множестве наблюдал под обтягивающим термокостюмом, однако та же сила в лице, те же острые скулы, тот же дерзкий размах бровей и волевой подбородок. Сомнений больше не оставалось.

Это была Сейви.

49

– А куда все подевались? – недоумевает быстроногий Ахилл, сын Пелея, шагая вслед за Гефестом по зеленой вершине Олимпа.

Блондин-мужеубийца и главный ремесленник из сонма бессмертных идут вдоль по берегу озера кальдеры, от Чертогов Целителя к Великой Зале Собраний. Все прочие божественные постройки с белыми колоннами прячутся в каком-то запустелом сумраке. На небесах – ни одной колесницы. Никто не гуляет по неисчислимым мощеным дорожкам, над которыми горят приземистые желтоватые источники света, причем явно не факелы.

– Я же тебе говорил, – объясняет покровитель огня, – кот из дома, мыши – в пляс. Чуть ли не все до единого теперь на Земле Илиона играют последний акт вашей Троянской войнушки.

– И как там дела? – интересуется Ахиллес.

– Тебя нет, Гектора убить некому, твои мирмидонцы вкупе с ахейцами, аргивянами и прочими-как-их-там получают от осажденных коленом под зад.

– Агамемнон и его люди отступают? – спрашивает Пелид.

– Ага. В последний раз, когда я заглядывал в голографический пруд Великой Залы, а это было считанные часы назад, перед тем, как нелегкая понесла меня чинить эскалатор, Атрид провалил очередное наступление и пятился к заградительным рвам, что перед черными кораблями. Гектор готовился к наступательным действиям, строил войска у стены. По большому счету все зависло от того, чья команда небожителей пересилит. Ты не поверишь, но нашим крутым сучкам Афине с Герой даже с помощью Посейдона, грозно колеблющего землю (а уж это он умеет, хлебом его не корми, дай поколебать что-нибудь), пока не удалось посбивать спеси со сторонников Трои: дальноразящего Аполлона, Ареса и коварной Афродиты с ее подружкой Деметрой.

Быстроногий молча кивает. Отныне жизнь его связана с Пентесилеей, а не с Атридом и боевыми товарищами. Ахиллес доверяет своим мирмидонцам, они поступят как надо: если получится – унесут ноги, если понадобится – сложат головы на поле брани.

С тех пор, как Афина (или же Афродита в ее обличье, как несколько дней назад уверяла богиня мудрости) прикончила его любезного друга Патрокла, сердце Пелида кровожадно взывало о мести бессмертным. Теперь у него только две цели. Первая – вернуть любимую амазонку, хотя чувства к ней и породили волшебные духи Киприды, к жизни. Вторая – порешить ненавистную Афродиту. Сам того не сознавая, грек поправляет богоубийственный кинжал на поясе. Если Афина сказала правду – а почему бы и нет? – этот клинок из квантово-смещенной стали оборвет жизнь светлоокой дочери Зевса, да и любого из олимпийцев, кто встанет на пути, в том числе хромоногого Гефеста: пусть только вздумает улизнуть или оказать сопротивление.

Покровитель огня ведет Ахилла на парковочную стоянку подле Великой Залы Собраний, где выстроились в ряд на траве десятки золотых колесниц. Словно нити пуповины, тянутся от них под землю, к некоему зарядному устройству, металлические шланги. Гефест забирается в безлошадную повозку и манит кратковечного спутника за собой.

– Куда это мы? – мнется Пелид.

Кузнец закатывает глаза.

– Я же говорил, навестим одну небожительницу, которой известно, где скрывается Громовержец.

– А почему не поехать прямо к Зевсу? – Мужеубийца по-прежнему не ступает на подножку.

Тысячи раз он управлял и ездил на колесницах, но никогда еще не порхал в облаках, как боги, которых он часто видел над Илионом. Не то чтобы мужчину пугала эта затея, но все-таки он не спешит покинуть надежную землю.

– Есть одна технология, известная только Крониду, – поясняет Гефест. – Он может схорониться от всех моих сенсоров и шпионских устройств. Так вот ее явно кто-то активировал. Чует мое сердце, это был не Владыка Владык, а его благоверная Гера.

– И какой же бессмертный покажет нам, где он прячется? – рассеянно спрашивает герой.

Песочный ураган разбушевался; кругом полыхают ужасные молнии, в сотне футов над головами собеседников шипят и сверкают статические разряды: это планетарный ураган порывами налетает на защитное поле Олимпа – эгиду Зевса.

– Никта, – говорит хромоногий.

– Ночь? – повторяет Ахилл.

Мужеубийца, конечно, слышал имя дочери Хаоса, одного из первых наделенных сознанием существ, явившихся из пустого зияющего пространства, которое было в самом начале времен, когда настоящие божества помогли отделить мрак Эреба от сине-зеленого порядка Геи-Земли. Правда, ни в одном из известных ему городов Греции, Азии или Африки не поклонялись таинственной богине. Легенды гласили, будто бы от Никты – причем она справилась в одиночку, без помощи какого-нибудь бессмертного оплодотворителя, – произошли Эрида (Раздор), Мойры (Судьбы), Гипнос (Сон), Немезида (Возмездие), Танатос (Смерть) и Геспериды.

– А я полагал, что это персонификация, – произносит Пелид. – Ну или тележка с воловьим дерьмом.

Кузнец ухмыляется.

– Даже персонификация и тележка с воловьим дерьмом обзаводится телесной оболочкой в чудесном новом мире, созданном для нас при участии «постов», Просперо и Сикораксы, – отвечает он. – Ну что, едем? Или мне пока квитнуться в лабораторию и насладиться… э-э-э… прелестями твоей спящей красавицы?

– Только попробуй, и ты покойник, – спокойно, без угрозы обещает герой.

– Знаю, – кивает Гефест. – Потому и спрашиваю в последний раз: залезешь ты в эту чертову колесницу или нет?

Они летят на юго-восток и ухитряются обогнуть добрую половину колоссальной марсианской сферы, хотя Ахилл и не догадывается, что попал на Марс или что перед ним именно сфера. Зато ахейцу известно другое: вряд ли он согласится повторить этот крутой подъем над Олимпийским озером кальдеры, еще хоть раз резко вырваться из-под эгиды в объятия ревущего пыльного урагана вслед за четверкой коней, возникших из ниоткуда при взлете, и потом еще долго скакать сквозь яростный ветер и слепящую бурю. Ухватившись за деревянный и бронзовый край колесницы, Ахилл изо всех сил старается не зажмуриваться. По счастью, колесницу окружает силовое поле, которое защищает обоих от свистящего песка и смертельных вихрей, – не то уменьшенная копия эгиды, не то разновидность невидимых доспехов, коими пользуются бессмертные на поле брани.

И вот уже пыльные ураганы остались позади, вокруг раскинулась черная ночь, усеянная искрами далеких светил, а по небу мчатся два маленьких спутника. К тому времени, когда колесница пересекает линию трех огромных вулканов, пыль почти рассеивается, и далеко внизу черты планетарного пейзажа ярко прорисовываются в отраженном сиянии звезд.

Ахеец уже знает, что жилище богов расположено в собственном непонятном мире (еще бы не знать после восьми месяцев сражений на красных равнинах за Брано-Дырой, как называли ее соратники-моравеки, у берегов теплого, лишенного приливов северного моря, совсем не похожего на земные), но герой и не подозревал, что мир Олимпа окажется настолько большим.

Пассажир и возница пролетают над бесконечным широким затопленным каньоном; глубокую тьму нарушают лишь яркие блики звезд на воде и несколько подвижных огоньков на много лиг внизу – по словам Гефеста, это фонари на каменоломных барках маленьких зеленых человечков. Не видя причин вдаваться в подробности, Пелид удовлетворяется туманным пояснением.

Внизу проносятся голые, а потом лесистые горные хребты, бесчисленные круглые углубления (покровитель огня нарек их кратерами) – неровные, выветренные, кое-где поросшие деревьями; в некоторых поблескивают озера. В лунном и звездном свете очертания особенно ярки, а края остры.

Повозка взмывает выше, свист ветра вокруг миниатюрной эгиды утихает, и Ахиллес вдыхает чистый воздух, производимый самой машиной. Содержание кислорода настолько высоко, что даже слегка пьянит.

Кузнец дает имена скалистым, горным и долинным пейзажам, которые разворачиваются далеко внизу. Калека напоминает ахейцу скучающего капитана барки, объявляющего остановки на реке.

– Жемчужная равнина, – произносит бессмертный. И несколько минут спустя: – Плато Меридиана. Терра Шеба. Вон та чащоба на севере носит имя Скиапарелли, предгорья прямо перед нами называются Гюйгенс. А сейчас поворачиваем на юг.

Запряженная четверкой горячих, слегка просвечивающих коней колесница не просто поворачивает, а ложится на бок на вираже. Руки Пелеева сына судорожно впиваются в край; между тем в его ощущениях дно повозки невероятным образом по-прежнему остается внизу.

– А это что? – произносит Ахилл через пару минут, глядя на огромное круглое озеро, почти заполнившее южный окоем.

Колесница начинает снижаться. Пыльная буря еще не рассеялась, вокруг опять завывают вихри.

– Бассейн Эллада, – бурчит покровитель огня. – Более тысячи четырехсот миль в поперечнике. У Плутона – и то меньше диаметр.

– Какого еще Плутона? – отзывается быстроногий.

– Это долбаная планета, неграмотная ты деревенщина, – рычит Гефест.

Кратковечный разжимает побелевшие пальцы, собираясь пустить руки в дело: поднять бессмертного калеку над головой, переломить его спину о колено и швырнуть увечного за борт. Затем косится на горные пики, на черные долины за много миль под ногами… Что ж, можно и подождать, пусть карлик сперва посадит машину. Темное озеро заполняет собою весь горизонт. Повозка пересекает изогнутую линию северного побережья и, снижаясь, летит над водой, озаренной сиянием звезд. На глазах Ахиллеса то, что с высоты нескольких миль казалось круглым озером, превратилось в маленький диск океана.

– Глубина здесь – от двух до четырех миль, – сообщает кузнец, как будто его кто-то спрашивал или слушал. – Вон те реки, текущие с востока, называются Дао и Хармакхис. Поначалу мы собирались поселить на здешних тучных долинах пару-тройку миллионов людей устаревшего образца (пускай себе, мать их за ногу, плодятся и размножаются, сколько влезет), но так и не удосужились повернуть сюда луч и расфаксовать всех закодированных. Честно сказать, Зевс и другие попросту забыли прежнюю, небожественную жизнь – она казалась им сном. Вдобавок Повелителю Молний и без того хватало забот: пришлось бороться с родителями, с бессмертными первого поколения – Кроном и его сестрой-невестой Реей – и сослать обоих через Брано-Дыру в далекие бездны Тартара.

Прочистив горло, Гефест нараспев, точно аэд, читает:

 
Страшно земля зазвучала, и небо широкое сверху,
И Океана теченья, и море, и Тартар подземный.
Тяжко великий Олимп под ногами бессмертными вздрогнул…[72]
 

По мнению Ахилла, уж лучше бы он перепиливал лиру ржавым клинком. По обе стороны от колесницы простерлись волны; скалистые берега с невообразимой быстротой исчезли за краем окоема. На юге возникает одинокий скалистый остров.

– Зевс только потому добился своего, – не унимается хромоногий, – что вернулся к машинам «постов», пробивающим Брано-Дыры, покинутым на орбите Земли (я имею в виду настоящую Землю, а не вашу трахнутую терраформированную подделку), и вызвал Сетебоса с его яйценосным племенем, дабы сразиться с легионами Крона. Разумеется, сторукие чудовища с их энергетическим оружием и алчной страстью высасывать ужас из грязи одержали победу, а вот отделаться от этих тварей после войны оказалось труднее, чем вывести со штанов пятна дерьма. Да и потом, один из долбаных отпрысков рода титанов, мальчишка Япета, Прометей, оказался двойным агентом. Плюс на четырехсот двадцать четвертом году войны из Брано-Дыры явился клонированный в лаборатории стоглавый монстр Тифон. Вот на что не мешало бы посмотреть. Помню тот день, когда…

– Еще не прилетели? – перебивает его Пелид.

* * *

– Остров, – бормочет Гефест во время спуска, – имеет более восьмидесяти ваших лиг в длину и весь кишит чудовищами.

– Чудовищами? – переспрашивает мужеубийца.

Героя мало занимают подобные глупости. Он хочет немногого: выяснить, куда запропастился Зевс, заставить его приказать Целителю раскрыть чудесные баки для царицы амазонок и получить свою Пентесилею живой и невредимой. Все остальное не имеет значения.

– Чудовищами, – повторяет покровитель огня. – Первые дети Урана и Геи получились демоническими уродами. Зато могучими. Громовержец позволил им разместиться здесь, а не маяться вместе Кроном и Реей во мраке Тартара. Среди них есть и три детеныша Сетебоса.

Ахиллесу начхать на такие мелочи. Он смотрит на стремительно растущий остров, посередине которого вздыбился на утесе гигантский темный замок. В немногочисленных окнах между отвесно поставленными плитами пляшут оранжевые всполохи: можно подумать, крепость объята пожаром.

– В этих краях, – бубнит себе калека, – обитают последние циклопы. А также Эринии.

– Как, и фурии здесь? – произносит сын Пелея. – Я-то считал их мифическими героями.

– Нет, это не миф. – Стремительно развернув повозку, хромоногий направляет коней на открытое ровное пространство на черной скале у подножия центрального замка. Вокруг завиваются и дымятся темные тучи. В долинах с обеих сторон шевелятся странные тени. – Стоит их выпустить, злющие твари проведут остаток вечности, преследуя и карая грешников. Это они – «те, что скитаются во мраке, со змеями вьющимися в волосах, с багровыми глазами, что изливают потоки кровавых слез».[73]

– Давай уже сажай, – говорит быстроногий.

Повозка нежно садится у подножия колоссальной статуи на громадном уступе из черного камня. Слышен скрип деревянных ободьев, и скакуны пропадают из виду. Исчезает и загадочная мерцающая панель, с помощью которой Гефест управлял колесницей.

– Идем, – зовет Гефест и ведет Ахиллеса к широкой и на первый взгляд нескончаемой лестнице по ту сторону изваяния.

Бессмертный приволакивает на ходу больную ногу.

Ахеец не в силах оторвать взора от грозной скульптуры. Она изображает могучего мужчину не ниже трехсот футов ростом, на чьих сильных плечах покоятся земная и небесная сферы.

– Это Япет, – предполагает Пелид.

– Нет, Атлас, – рявкает покровитель огня. – Причем собственной персоной. Старик закоченел здесь навеки.

И вот последняя четырехсотая ступень. Впереди вздымается черная твердыня. Башенки, шпили, фронтоны прячутся в клубящихся облаках. Гефест указывает на две створки высотой пятьдесят футов и на таком же расстоянии друг от друга.

– Здесь каждый день проходят Никта и Гемера,[74] День и Ночь, – шепчет он. – Строго друг за другом, вместе им быть нельзя.

Мужеубийца оглядывается на беззвездное небо и черные тучи.

– Так мы, значит, не вовремя. Зачем нам твоя Гемера? Сам же говорил, у нас дело к Ночи.

– Терпение, сын Пелея, – ворчит калека. Судя по виду, бог чем-то встревожен. Он косится на маленькую выпуклую машинку на своем запястье. – Эос должна взойти… прямо сейчас.

Восточная кромка черного берега на миг озаряется золотым светом, который тут же гаснет.

– Солнечные лучи не проникают сквозь поляризованную эгиду острова, – шелестит голос Гефеста. – Зато снаружи уже настало утро. Над реками Дао и Хармакхис и над восточными грядами Бассейна Эллады скоро покажется солнце.

Кратковечного ослепляет внезапная вспышка. Он только и слышит, как одна из гигантских железных дверей с грохотом захлопывается, другая, скрипнув, распахивается. Когда к человеку возвращается зрение, обе створки уже закрыты, а перед ним возвышается Ночь.

Сын Пелея и морской богини Фетиды, всегда благоговевший перед Афиной, белорукой Герой и их олимпийскими подругами, впервые в жизни чувствует ужас, встретив бессмертное существо. Гефест уже рухнул на колени, изогнув волосатую шею в знак почтения и страха перед кошмарным призраком, однако Ахилл принуждает себя оставаться на ногах и с большим трудом подавляет отчаянное желание сорвать со спины тяжелый щит и укрыться за ним, выставив перед собой короткий богоубийственный кинжал. Бороться или бежать? Мужеубийца выбирает нечто среднее: он уважительно склоняет голову.

Конечно, боги способны принимать любой размер (Пелид никогда не слышал о законах сохранения массы и энергии, поэтому даже не задавался вопросом, как же бессмертные их обходят), но чаще всего их устраивает рост около девяти футов: достаточно, чтобы кратковечные чувствовали себя беспомощными детьми, и в то же время не нужно укреплять кости ног и неуклюже переваливаться даже в собственных олимпийских чертогах.

Пятнадцатифутовый силуэт Ночи-Никты окутан клокочущей мглой и многослойными пеленами, напоминающими перепонки летучей мыши; полосы темной, словно беззвездное небо, материи разной длины не то накрывают лицо подобием вуали, не то образуют само лицо, похожее на вуаль в складках. В это невозможно поверить, однако черный огонь очей прожигает и дым облаков, и плотное покрывало. Исполинская грудь, которую грек успел заметить, прежде чем опустить глаза, как будто готовится напоить мраком весь мир. Бледны одни лишь ладони: узкие, с длинными, но очень крепкими пальцами – точно из отвердевших лунных лучей.

До Ахиллеса вдруг доходит: все это время Гефест молол языком не переставая, словно читал заклинание:

– Воскурение: горящее полено… Никта, взываю к тебе, о Праматерь бессмертных и смертных; жизни источник для всех… О темно-синяя Ночь в обрамлении ярких созвездий, теплую радость струишь вдоль обширной и сонной пустыни. В сон погружаешь глубокий весь космос, о Мать сновидений, отдохновенье даешь и труды пресекаешь. Скачешь по темным холмам, подгоняя коней быстроногих. Ты – половина всего, – уходящая в царство Аида…[75]

– Довольно, – прерывает богиня. – Если мне вздумается послушать орфический гимн, я перенесусь через время. Как ты посмел, покровитель огня, явиться в Элладу и сумрачные чертоги Ночи в обществе жалкого кратковечного?

Человек содрогается при звуках ее голоса. Они похожи на яростный грохот прибоя у скал и только чудом складываются во внятные слова.

– О та, чья природная сила разделяет природные дни, – продолжает раболепствовать кузнец, не поднимая взгляда и не вставая с колен, – сей кратковечный есть отпрыск бессмертной Фетиды; по-своему, он полубог на здешней Земле. Это Ахилл, сын Пелея, и молва о его подвигах…

– Я наслышана про Ахилла, Пелеева сына, и про его подвиги. Разоритель городов, женонасильник и мужеубийца, – молвит богиня голосом бурного шторма. – Какая причина могла заставить тебя, кузнец, привести этого… эту пешку… к задним дверям моего жилища?

Быстроногий решает, что настала пора вступить в разговор.

– Мне надо увидеть Зевса, богиня.

Дух поворачивается в его сторону. Огромная грудастая фигура движется без малейшего трения: она словно парит, а не стоит на камне. Вокруг курятся и дымятся густые тучи. Окутанное вуалью или похожее на вуаль лицо склоняется, глаза чернее черного пристально смотрят на человека.

– Тебе надо видеть Великого Громовержца, Бессмертного над Бессмертными, Пеласгийского Зевса, Владыку Десяти Тысяч Храмов и Додонского святилища,[76] Отца богов и людей, Верховного Повелителя над Грозовыми Тучами, Того-Кто-Всеми-Командует?

– Ага, – отвечает Ахилл.

– По какому вопросу? – осведомляется Никта.

На этот раз мужеубийцу опережает Гефест:

– Пелид желает поместить в баки Целителя смертную женщину, о Праматерь первого черного бесполого яйца. Он хочет попросить Кронида, чтобы тот приказал Сороконожке воскресить царицу амазонок Пентесилею.

Богиня смеется. Если речи ее были подобны плеску волн о прибрежные скалы, то смех напоминает ахейцу зимнюю бурю, что воет над Эгейским морем.

– Пентесилею? – хихикая, переспрашивает облаченная в черный наряд. – Безмозглую блондиночку, лесбийскую телку с большими сиськами? Во имя всех миллионов Земель, на кой тебе возвращать к жизни эту мускулистую девицу, Пелеев сын? В конце концов, я сама наблюдала, как ты насадил ее вместе с конем на громадное отцовское копье, будто шашлык на вертел.

– У меня нет выбора, – рокочет быстроногий. – Я полюбил.

Ночь усмехается снова.

– Полюбил? Ахиллес, который тащит в постель и рабынь, и плененных царских дочек, и похищенных цариц без разбора с такой же легкостью, как другие едят маслины, только косточки выплюнутые летят? Ты полюбил?

– Во всем виноваты духи Афродиты с феромонами, – вставляет Гефест, не поднимаясь с колен.

Богиня обрывает смех.

– Какая марка?

– Номер пять, – ворчит кузнец. – Зелье Пака.[77] Запускает в кровяной поток саморазмножающиеся наномашинки, которые постоянно производят все больше молекул зависимости, а также лишает мозг эндорфинов и сератонина, если жертва не действует под влиянием одержимости. Противоядия не существует.

Ночь обращает скульптурное лицо-вуаль к Ахиллесу.

– По-моему, тебя как следует поимели, Пелид. Зевс нипочем не позволит восстановить кратковечного, тем паче амазонку: об этой расе он вообще не вспоминает, а если и вспомнит, то сразу выкинет из головы. Отец всех богов и людей не даст и ломаного гроша за жизнь амазонки, особенно девственницы. Для него воскресить смертного – значит осквернить умения и баки Целителя.

– А я все равно попрошу, – упрямо говорит быстроногий.

Большегрудый призрак в эбеновых лохмотьях молча глядит на него, потом на коленопреклоненного Гефеста.

– Хромой покровитель огня, усердный ремесленник на службе у более благородных олимпийцев, что ты видишь, взирая на этого кратковечного?

– Идиота траханого, – хмыкает калека.

– А вот я вижу квантовую сингулярность, – кидает Никта. – Черную дыру вероятностей. Тысячи уравнений с одним и тем же трехбалльным решением. Отчего это, кузнец?

Гефест еще раз хмыкает.

– Еще щенком, почти личинкой, его мать Фетида, та, что со спутанными водорослями на грудях, держала надменного отпрыска в небесном квантовом пламени. Вероятность его погибели: день, час, минута и способ – стопроцентна, и поскольку не подлежит изменениям, то вроде как наделяет Ахилла неуязвимостью ко всем остальным опасностям.

– Да уж-шшшшшшшшш, – шипит окутанная мглой богиня. – Скажи мне, сын Геры, муж бестолковой Грации, она же Аглая Преславная, почему ты помогаешь этому человеку?

Карлик склоняется ниже.

– Сначала он одолел меня в честном бою, возлюбленная повелительница ужасного мрака. Потом я и сам втянулся: получилось так, что наши интересы совпали.

– Так ты желаешь найти владыку Зевса? – шепчет Ночь.

Откуда-то справа, из черных каньонов, доносится вой.

– Мое желание, о богиня, – остановить поток растущего Хаоса.

Та, к кому он обратился, кивает и поднимает лик-покрывало к тучам, клубящимся вокруг замковых башен.

– Я слышу крики звезд, хромой ремесленник. И знаю: говоря о Хаосе, ты имел в виду хаос на квантовом уровне. За исключением Зевса, ты единственный меж олимпийцев, кто помнит нас и наши мысли до Великой Перемены… кого занимают мелочи вроде физики.

Гефест молчит, не смея оторвать взора от черного камня.

– Ты следишь за квантовым потоком, кузнец? – В голосе Никты сквозит непонятное Ахиллесу раздражение и гнев.

– Да, богиня.

– И сколько, по-твоему, нам осталось, если воронка хаоса вероятностей продолжит расти логарифмически?

– Несколько дней, богиня, – басит калека. – А то и меньше.

– Судьбы согласны с тобой, отродье Геры, – роняет призрак. Пелиду мучительно хочется прижать заскорузлые ладони к ушам, лишь бы не слышать раскатов сумасшедшего прибоя. – Мойры, эти чужеродные существа, которых смертные нарицают богинями участи, денно и нощно корпят над электронными счетами, манипулируя пузырями магнитной энергии на многомильных витках вычислительной ДНК, и с каждым днем их взгляды на будущее становятся все туманнее, нити вероятностей расслаиваются, путаются – можно подумать, сломался ткацкий станок самого Времени.

– Это все гребаный Сетебос, – ворчит Гефест. – Тысяча извинений, мадам.

– Да нет, ты совершенно прав, кузнец, – отвечает черная великанша. – Это все гребаный Сетебос; в кои-то веки он вырвался на волю из арктических морей своего мира. Знаешь, ведь Многорукий уже явился на Землю – не на планету сего кратковечного, а на нашу прежнюю родину.

– Нет, – говорит хромой и наконец-то поднимает лицо. – Этого я не знал.

– О да, Мозг пролез через Брано-щелку. – Никта хохочет, и Ахиллес не выдерживает: зажимает ладонями уши. Подобные звуки не для смертных.

– И что обещают Мойры? – шепчет Гефест.

– Прядильщица Клото сулит нам считанные часы прежде, чем квантовый поток взорвет изнутри эту вселенную, – молвит богиня. – Атропа Неотвратимая, владеющая ненавистными ножницами, лезвия которых в намеченный миг перерезают нить каждой жизни, уверяет, будто бы впереди целый месяц.

– А что Лахесис? – спрашивает покровитель огня.

– Та, кто распределяет жребии, самая искусная, на мой взгляд, из одолевших фрактальные волны электронных счетов, предвещает победу Хаоса в этой вселенной и в этой Бране через неделю-другую. Как ни крути, а времени остается в обрез, ремесленник.

– Ты помышляешь о бегстве, богиня?

Ночь не отвечает. По склонам утесов и глубоким долинам эхом разлетается вой. Призрак наконец изрекает:

– А куда бежать, кузнец? Даже нам, горстке первичных бессмертных, никуда не деться из этого мира, где мы родились, если он будет ввергнут в хаос. Какую бы Брану мы ни создали, куда бы ни телепортировались, вслед за нами потянутся нити разрушения. Нет, ремесленник, это бессмысленно.

– Что же делать, богиня? – рычит Гефест. – Наклонимся ниже, обхватим сандалии руками и чмокнем на прощание свои бессмертные зады?

Ночь издает неразборчивый звук, похожий на веселенький шторм на Эгейском море.

– Нужно посоветоваться со Старшими богами. Причем как можно скорее.

– Старшие боги… – Калека умолкает. – Крон, Рея, Океан, Тетис… Все, сосланные в ужасные бездны Тартара?

– Да, – подтверждает богиня.

– Громовержец никогда не позволит, – качает головой Гефест. – Олимпийцам запрещено общаться с…

– Так пусть он посмотрит в лицо действительности! – восклицает Ночь. – Иначе все закончится полным хаосом, и его правление – тоже.

Ахиллес поднимается на две ступени навстречу громадной черной фигуре, перехватив щит, словно для битвы.

– Эй, вы еще не забыли, что я здесь? И по-прежнему жду ответа на свой вопрос. Где Зевс?

Призрак наклоняется над человеком и тычет в него костлявым бледным пальцем, словно оружием.

– Допустим, сын Пелея, вероятность твоей гибели от моей руки равняется нулю; но если я распылю твое бренное тело на молекулы, на атомы, вселенной придется здорово потрудиться, чтобы подтвердить эту аксиому, хотя бы на квантовом уровне…

Мужеубийца ждет. Как он давно заметил, боги частенько несут ахинею, но если потерпеть, рано или поздно бессмертные начинают говорить разумно.

В конце концов голос носимых ветром волн произносит:

– Гера, дочь Крона и Реи, сестра и распутная невеста Повелителя Молний, заступница греков, готовая ради них на вероломство и кровопролитие, соблазном отвлекла Тучегонителя от его обязанностей, переспала со своим божественным братом и впрыснула ему под кожу Неодолимый Сон. Это случилось в огромном доме, где плачет верная супруга и ткет при сиянии дня, по ночам распуская работу. Ее прославленный муж не взял своего любимого оружия на кровавую жатву под стены Трои, но повесил на деревянный гвоздь в потайном чертоге за тайной дверью, подальше от глаз женихов и воров. Я говорю о луке, коего не натянуть никому иному; луке, способном пробить пернатой стрелой двенадцать топорищ либо вполовину столько же тел виноватых и безвинных людей.