Текст книги "Троя"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 100 страниц)

Хотя на данный момент капитан не мог с этим ничего поделать – в особенности пока его судно само утопало в тине, – он заранее наведался в лабораторию и покидал в рюкзак все, что может понадобиться для спасения друга.

«И собственного освобождения», – подумалось маленькому европейцу. Если только слово «освобождение» годится для вечной разлуки со «Смуглой леди», в чем Манмут сильно сомневался. Все глубоководные криоботы изначально побаивались открытых пространств, и новые, усовершенствованные поколения унаследовали подобную болезнь.

На вторые сутки, после восьмой партии в шахматы, Орфу спросил:

– А ведь на «Смуглой леди» должно иметься что-нибудь вроде спасательной шлюпки?

– Угу, – пробурчал Манмут. Он-то надеялся, что приятель не знает.

– И какого рода?

– По виду – небольшой пузырь, чуть покрупнее меня. – Капитан раздражался все больше. – Способен вынести мощное давление и подняться на поверхность.

– И там есть маяк, система жизнеобеспечения, примитивные устройства реактивного передвижения и навигации, вода, пища?

– Ну, – хмуро подтвердил товарищ. – И что?

(«Тебе туда не влезть, и пузырь не выдержит двоих».)

– Ничего.

– Мне претит любая мысль о расставании с подлодкой, – искренне признался европеец. – Сейчас ведь не обязательно думать об этом. Не сегодня и не завтра.

– Ладно, – откликнулся собеседник.

– Без шуток.

– Хорошо, хорошо. Я же так, из любопытства.

Если бы в этот миг иониец позволил себе усмехнуться, Манмут, не раздумывая, забрался бы в спасательную шлюпку и отчалил – настолько взбесил его разговор.

– Еще партию? – предложил он, смягчаясь.

– Покорно благодарю. Не в этой жизни.

Спустя шестьдесят один час после падения над северным океаном разъезжала последняя колесница – зато она снизилась до восьми кликов и кружила в десяти километрах от упавшей подлодки. Манмут поспешно втянул перископ обратно.

Маленький европеец наслаждался музыкой Брамса, и, судя по всему, Орфу в затопленном отсеке занимался тем же.

Внезапно иониец нарушил молчание:

– А тебе никогда не приходило на ум, почему это мы с тобой такие гуманисты?

– Ты о чем?

– Ну как же. Почти все моравеки похожи на нас – проявляют необъяснимый интерес к устаревшей человеческой расе. Встречаются, правда, и такие интерактивные типы, как наш Корос III. Те, кто возглавляет общество… Там, разные партии, Консорциум Пяти Лун и прочее.

– А я и не замечал, – растерялся капитан.

– Да брось ты.

Шекспировед погрузился в размышления. До него начинало доходить, что за полтора века существования можно было бы узнать и побольше об окружающем мире. Неужели он упустил из виду все самое важное? Ледяные моря Европы – в них Манмуту уже не плавать; любимая подлодка – несколько дней, и она прекратит существовать; да еще сонеты и пьесы Потерянной Эпохи.

Негусто.

Капитан едва не расхохотался от горькой досады.

Словно прочитав его думы, Орфу произнес:

– А что сказал бы твой Бард о наших затруднениях?

Хозяин «Смуглой леди» сканировал данные от энергетических и прочих систем судна. Нет, не протянуть им три марсианских дня. Выбираться надо в течение шести часов, не позже. Главное, чтобы реактор перенес нагрузку, а то ведь…

– Эй, старина?

– А? Прости, задремал. Что там насчет Барда?

– По-моему, он как-то писал о кораблекрушении. Я смутно припоминаю…

– Да, и не единожды. «Двенадцатая ночь», «Буря» – сплошные кораблекрушения. Вот только вряд ли нам помогут старые пьесы.

– А ты все-таки поделись. Хоть один пример.

Манмут покачал головой в безвоздушной пустоте каюты. Он прекрасно понимал: Орфу просто желает отвлечь товарища от текущих забот.

– Вспомни лучше своего Пруста. Рассказчик Марсель рассуждал когда-нибудь о путешественниках, затерявшихся на другой планете?

– Вообще-то да, – отозвался собеседник с легким намеком на усмешку.

– Шутишь?

– Я никогда не шучу по поводу «A la recherchе du temps perdu», – промолвил иониец таким тоном, что чуть было – чуть было – не убедил европейца в своей полной серьезности.

– Ладно, и что же он писал о выживании в космосе? – подзадорил капитан.

Пять минут до запуска перископа. Если горизонт окажется чист, подлодка начнет всплытие. В противном случае – тоже начнет.

– В третьем томе французского издания (в английском варианте это пятый том) рассказчик утверждает: окажись мы вдруг на Марсе, отрасти пару крылышек и жабры, это все равно не избавило бы нас от самих себя. Чувства остались бы прежними. Рамки сознания – теми же.

– Смеешься?

– Я никогда не смеюсь над мыслями героев «A la recherchе du temps perdu», – повторил Орфу, давая понять своей интонацией, что да, конечно же, смеется, но не над этим конкретным отрывком. – Да прочел ли ты книги, которые я послал в самом начале полета?

– О да, разумеется, прочел. Разве что… слегка перескочил через последние… пару тысяч страниц.

– Ничего удивительного. Слушай, вот строки, которые следуют сразу за тем кусочком о Марсе… Как тебе удобней: на языке оригинала или?..

– Английский, – расторопно вставил Манмут.

Не хватало еще в предсмертный час мучиться от звуков французской речи!

– «Единственно подлинное путешествие, этот уникальный источник юности, – процитировал гигантский краб, – вовсе не в том, чтобы навестить дальние края, а в том, чтобы получить иные глаза. Увидеть ту же вселенную с точки зрения другого человека, сотни других людей, и воспринять сотню различных вселенных, которые видят они и которыми сами являются».

Заслушавшись, хозяин «Смуглой леди» забыл даже о жестокой асфиксии, что неизбежно грозила им обоим.

– Так вот она, четвертая и последняя разгадка жизни, предложенная Марселем? Я угадал, Орфу?

Тот не ответил.

– Я имею в виду, – развил свою мысль капитан, – ты упоминал три ключа, каждый из которых подвел рассказчика. Сначала Марсель свято верил в снобизм. Потом – в любовь и дружбу. Наконец – в искусство. И всякий раз его настигали удары обыденности. Но то, о чем ты сказал, – совсем новый, неизведанный путь. Это… как бы точнее выразиться…

– Сознание, выходящее за рамки сознания, – тихо подсказал иониец. – Воображение, разрывающее путы воображения.

– Верно, – выдохнул Манмут. – Теперь я вижу.

– Ты и должен видеть, – изрек товарищ. – Теперь я гляжу на вселенную твоими глазами.

С минуту на линии слышалось лишь тяжелое дыхание европейца. Затем он словно пробудился.

– Ладно, давай попробуем вытащить мою старушку из трясины.

– А как же перископ?

– К черту перископ и колесницы. Лучше погибнуть, сражаясь, чем задохнуться в грязном болоте.

– Правильно, – одобрил краб. – Но почему ты говоришь «попробуем»? Что, возникли сомнения?

– Провалиться мне пропадом, если я представляю, как выбираться из этой мерзкой слизи, – бросил хозяин «Смуглой леди», раздавая виртуальные приказы системам подлодки. Когда на панели загорелись алые буквы «Реактор включен», моравек привел в боевую готовность реактивные двигатели и пироскопы. – Однако попытка – не пытка. Еще восемнадцать секунд – и держись, дружище.

– Тебе ведь известно, – немного свысока отозвался Орфу, – мои хватательные манипуляторы канули в Лету. Поэтому я склонен воспринимать твои последние слова как чистую риторику.

– Зубами держись, – прошипел Манмут. – Шесть секунд.

– Я моравек, – негодующе начал тот. – Что за намеки? Нет у меня никаких зубов…

Остальное потонуло в шуме заработавших двигателей. Оглушительно заскрежетали перекошенные кормовые перемычки. «Смуглая леди» издала протяжный стон и принялась пробиваться к свободе из склизких объятий Марса.

18
Илион

Илион, Троя, град Приама, Пергам… Как ни назови это место, оно безумно красиво ночью.

Внушительные стены в тридцать футов высотой залиты пламенем факелов, да еще и подсвечены снаружи кострами, что разложило троянское воинство в долине. Высокобашенный Илион почти не спит. В окнах высоких башен теплятся огни, дворики тонут в сиянии, на балконах и террасах мерцают канделябры и факелы… Из открытых дверей свет струится на широкие, вымощенные с великим искусством улицы. (Как-то раз я попытался воткнуть нож между камнями, острое лезвие погнулось, но не прошло.) Добавьте к этому тысячи и тысячи бивачных костров, на которых готовят пищу союзники, переселившиеся в Трою, и вы получите примерное представление об окружающей картине.

Здесь даже тени живут своей жизнью. Молодые простолюдины и простолюдинки занимаются любовью прямо в темных аллеях или на сумеречных террасах. Откормленные псы и мудрые кошки, перебегая из тьмы во тьму, крадутся по дворикам и переулкам, шныряют на поворотах оживленных улиц, где за целый день нападали с груженых телег кучи сладких плодов и мяса, хватают добычу и снова растворяются в полумраке закоулков или под виадуками.

Уж что-что, а смерть от голода или жажды местным жителям не грозит. При первом же намеке на приближение опасности, который поступил за недели до того, как на горизонте появились черные корабли ахейцев, в город были согнаны неисчислимые стада крупного и мелкого скота, так что поля фермеров на четыреста квадратных миль окрест опустели подчистую. Набеги за говядиной продолжаются и по сей день, кстати, всегда с большим успехом, несмотря на вялые попытки противодействия со стороны осаждающих. Фрукты и овощи стекаются за эти стены рекой – их поставляют те же смекалистые фермеры, что снабжают продовольствием греков.

Сотни лет назад, выбирая место для строительства новой крепости, предшественники троянцев главным образом рассчитывали на неистощимый водоносный слой, обнаруженный под землей. В Илионе и теперь четыре гигантских прохладных колодца, которые ни разу еще не пересыхали. Мало этого, Приам надежности ради велел развернуть и провести через город северный приток реки Симоис, для чего были проложены легко охраняемые каналы и подземные виадуки. Пожалуй, у ахейцев даже больше проблем с пресной водой, чем у номинально осажденных сынов Приама.

Население Илиона (а это самый огромный по нынешним временам город на Земле, что совсем неудивительно) увеличилось с начала войны почти вдвое. Сперва под защиту неприступных стен собрались мирные земледельцы, козопасы, рыбаки и прочие обитатели здешних долин. За ними потянулись дружественные армии, причем не только доблестные герои, но и супруги, дети, седовласые старцы, собаки и скот.

Союзников можно условно разделить на несколько групп. Прежде всего это некоренные «троянцы», то есть дарданы и жители небольших городков, достаточно удаленных от Илиона, включая ратников, населяющих подножие горы Ида и даже саму Ликию. Далее следуют войска из Адрастеи и других мест, расположенных на многие лиги к востоку, а также пеласги из Южной Лариссы.

Европа прислала на выручку фракийцев, пеонов и киконов. С южных берегов Черного моря явились на помощь гализоны. Расхаживая вечером по городу, можно услышать у костров, как поют и ругаются пафлагонцы и енетои – пришельцы с далекого севера, вероятные прапрапрародители венецианцев. Из центра Малой Азии прискакали оборванные мизы. В этом племени мне знакомы лишь двое – Энном и Настес.[14]14
  Согласно Гомеру, предводителей мизов звали Энном и Хромий; Настес – военачальник племени «варварских» каров, и его товарищ носил имя Амфимах.


[Закрыть] Если верить поэме, Ахиллес заколет обоих в беспощадной битве у берегов Скамандра, после которой волны реки побагровеют от крови на многие месяцы, а русло запрудят груды мертвецов, отправленных в Аид рукой прославленного мужеубийцы. И в их числе позабытые всеми Настес и Энном.

По растрепанным космам, чудному оружию из бронзы и, конечно, по особому запаху вы всегда отличите в толпе фригийцев, меонов, каров и ликийцев.

Шумная жизнь кипит в Илионе по меньшей мере двадцать два часа в сутки. Это самый лучший, самый великий и прекрасный город современности, грядущей эры и вообще любой другой эпохи человеческой истории.

Надо же, какие мысли приходят в голову, когда лежишь обнаженным на постели рядом с Еленой Троянской, простыни сладко пахнут сексом и нами, а прохладный бриз надувает паруса легких занавесок. Вдалеке ворчит, просыпаясь, гроза. Елена поворачивается и шепчет во сне мое имя: «Хок-эн-беа-уиии…»

Я прибыл в город поздним вечером, насмотревшись на больницу богов, твердо зная, что Муза уже разыскивает меня и что если не она, то Афродита умертвит беглеца без сомнений, едва лишь выберется из целебного бака.

Поначалу я собирался смешаться с толпой солдат, наблюдающих со стены за вечерним сражением (где-то там, в клубах пыли, освещенной предзакатными лучами солнца, Диомед по-прежнему яростно рубил троянцев), но вдруг заметил Гектора, который устало шагал обратно в Илион с немногочисленной свитой. Превратившись в одного из сопровождающих – копьеборца Долона, доверенного соглядатая, которого ждет скорая страшная гибель от рук Одиссея и Диомеда, – я присоединился к процессии. Благородный воин миновал главные врата, прозываемые Скейскими и выстроенные из крепчайших дубовых брусьев высотой в десяток человеческих ростов (если иметь в виду мужей вроде Аякса). Героя тут же обступили жены и дочери Трои, наперебой спрашивая о судьбе дорогих супругов, отцов, сыновей, братьев, любовников.

Широкие плечи и сверкающий шлем Гектора, украшенный по здешнему обычаю гривой из рыжего конского волоса, возвышались над головами, словно утес посреди моря, только вместо волн его окружали умоляющие лица. Наконец Приамид остановился, жестом приказав растущей толпе утихнуть.

– Молитесь богам, жены Трои. – Вот и все, что он сказал.

Затем повернулся и тронулся в путь. Солдаты скрестили длинные копья, сдерживая натиск рыдающих дев и старух. Я предпочел вместе с остальными безмолвно сопровождать Гектора далее, к пышным палатам царя Приама, которые так восхитили Гомера блистательными портиками и колоннадами из полированного мрамора.

Вечерние сумерки уже исподволь заползали во дворы и спальные покои дворца. Мы остались у стены на страже, ожидая, пока герой переговорит с матерью.

– Не нужно, – отмахнулся он от чаши, которую приказала подать Гекуба. – Не сейчас. Я слишком устал. Вино истомит последние силы и храбрость, а мне сегодня еще убивать. Да и как возливать Громовержцу сладкий сок лозы вот этой рукой, запачканной в грязи и крови?

И тогда я услышал, как женщина, от которой троянцы годами видели одно лишь тепло и ласку, спросила:

– Сын мой, для чего же ты покинул поле боя, если не ради того, чтоб воздеть руки к Зевсу?

– Молиться будешь ты, мама, – ответил Гектор, присев на ложе и положив шлем рядом с собой.

Воин и в самом деле был грязен: лицо покрывала рыжеватая смесь из пота, пыли и вражеской крови – и сидел он так, как сидят лишь очень утомленные люди: руки на коленях, голова бессильно склонилась вниз…

– Иди в храм Афины, – глухо прохрипел Приамид, – собери достойнейших женщин Илиона, возьми самый большой и узорный пеплос, который только отыщешь. Простри его на золотых коленях статуи Афины, обещай заколоть в ее честь дюжину годовалых телят, пусть проявит жалость к нашим женам и невинным детям, защитит их от ужасного Диомеда.

– Так вот до чего дошло? – прошептала Гекуба, склонилась и взяла запачканные руки сына в свои. – Неужели правда?

– Да, – промолвил герой, с трудом поднялся на ноги, забрал шлем и покинул чертоги матери.

Мы проводили изможденного Гектора к резиденции Париса и Елены. При виде солидного особняка с множеством элегантных террас, внушительных башен и огороженных двориков Приамид словно обрел второе дыхание: промчался мимо стражи и слуг, прогрохотал по ступеням и настежь распахнул дверь в личные покои брата. Я почти ожидал, что он застанет парочку в постели. (Гомер пел о том, как они предались утехам сразу же после похищения троянца богиней прямо с горячего шоу «Парис/Менелай: кто кого?») Однако любимец Афродиты, изумленно поднявший голову, всего лишь перебирал блестящее оружие и боевые доспехи. Сидевшая рядом Елена заботливо раздавала женщинам задания по рукоделью.

– Какого лешего ты тут делаешь? – накинулся герой на более хлипкого брата. – Расселся, точно баба, играется в бирюльки, пока сотни настоящих мужиков головы в бою сложили! Враг подступает к нашим стенам, наполняя слух троянцев заморскими воинственными воплями… Вставай, сукин сын! Хочешь, чтобы город испепелили прямо вокруг твоей трусливой задницы?

Вместо того чтобы вскочить в негодовании, царственный Парис лишь криво улыбнулся:

– А, это ты, Гектор. Все верно, я заслужил твои упреки.

– Тогда отрывай седалище от койки и марш на поле брани! – рявкнул гость; впрочем, ярость из его голоса почти испарилась, не то от усталости, не то из-за кроткого ответа противника.

– Сейчас, – отозвался любовник Елены. – Но сперва послушай, что я тебе скажу.

Гектор промолчал, тяжело пошатываясь на ногах. Под мышкой у него находился увесистый шлем с рыжим гребнем, а в левой руке покачивалась длиннющая пика локтей в одиннадцать, позаимствованная у моего товарища по отряду; на нее-то герой и оперся.

– Вовсе не ярость на троянцев или желание мести удерживают меня в этих покоях, поверь, – покачал головой Парис, небрежно указывая на Елену и прочих женщин, будто на бессловесную мебель, – но одна лишь скорбь.

– Скорбь? – Старший брат не поверил своим ушам.

– Да, скорбь. Печаль из-за собственной низости (хоть и не по своей воле я удалился из битвы, а был унесен бессмертной богиней) и кручина по нашей священной обреченной Трое.

– Ну, насчет Трои – это еще бабушка надвое сказала! – взорвался Гектор. – Мы в силах остановить Диомеда и его опьяненных кровью друзей. Надень доспехи, иди за мной. До захода солнца целый час. В багряных лучах заката мы положим горы греков, а под сенью прохладных сумерек – и того больше.

Парень улыбнулся и встал:

– Ты прав. Теперь даже меня, не столь везучего в бою, сколько в любовных утехах, потянуло на сечу. Знаешь, ведь удача неустойчива нравом, шарахается из стороны в сторону, словно безоружный под градом вражеских стрел.

Гектор ничего не ответил. Надев шлем, он продолжал стоять в дверях и с подозрением глядел на брата.

– Ты иди, – махнул рукой Парис. – Я должен облачиться в доспехи. Иди вперед, я догоню.

Герой и на это не ответил. Он упрямо не двигался с места, явно не желая уходить без Париса. Тогда Елена прекрасная – и еще какая прекрасная! – поднялась из кресла, приблизилась к суровому гостю, мягко шурша сандалиями по прохладному мраморному полу, и коснулась руки Гектора, покрытой темными полосами присохшей крови.

– Друг мой, – ее голос дрожал от избытка нахлынувших чувств, – любезный брат, милый моему сердцу, пусть я и бесстыдная, отвратительная, гнусная сука! Ах, если бы мать, породившая меня, швырнула злополучный плод в черные волны Ионийского моря! Лучше так, чем быть виновницей всех этих бед!

Елена осеклась, выпустила руку героя и разрыдалась.

Честный Гектор беспомощно моргнул, попытался погладить волосы несчастной, но тут же отдернул ладонь и смущенно кашлянул. Подобно большинству храбрецов, он пуглив и неловок со всеми женщинами, кроме собственной супруги. Пока герой раздумывал, что сказать, Елена заговорила сама, икая и содрогаясь от слез:

– О благородный Гектор, раз уж боги сами наслали на землю эти жуткие годы резни в мою славу, то хоть бы даровали мне супруга с чистым сердцем – воина, а не любовника, мужа, который мог бы свершить для родного города больше, чем затащить жену в постель в долгий вечер, роковой для Илиона!..

Парис шагнул к ней с таким видом, точно собирался ударить, однако удержался, посмотрев на брата. Мы, четыре стражника у стены, изо всех сил притворялись глухими и слепыми, пялясь в пустоту перед собой.

Елена взглянула на любовника покрасневшими, полными слез глазами – и продолжала говорить с Гектором, как если бы ее похитителя и мнимого супруга вообще не было в комнате.

– Этот вот… заслужил укоры достойных мужей, малодушный пустозвон! И теперь стыда не знает, да и назавтра не переменится.

Парис на миг зажмурился и пошел алыми пятнами, словно получил пощечину.

– Однако он еще пожнет плоды своей слабости. – Красавица буквально выплюнула последние слова вместе с блестящей слюной, упавшей на мраморный пол. – Даю зарок, Гектор, ему не уйти от расплаты. Клянусь богами Олимпа.

Любовник Елены, пошатываясь, вышел из комнаты.

– Но ты, – женщина снова обратилась к усталому, грязному герою, застывшему в дверях, – присядь на ложе, отдохни со мной, милый брат. В этом сражении тебе досталось больше всех, и все из-за меня, распутной собаки. – Опустившись на мягкие подушки, она указала ему на место рядом с собою. – Мы оба избраны злым роком, Гектор. Кронид-Молниевержец посеял семя черной гибели тысяч и тысяч людей равно в твою и мою грудь, когда обрек нас сделаться проклятием целой эпохи. Дражайший Гектор, мы смертны. Мы оба покинем этот свет. Пройдут столетия, но ты и я навеки останемся в песнях потомков…

Словно боясь услышать больше, Приамид повернулся и бросился вон. Легендарный шлем ослепительно засверкал в косых лучах заката.

Последний взгляд на Елену, на ее склоненную голову, точеные бледные руки и нежные груди, очертания которых легко читались под тонким шелком платья, – и я подхватил копье Долона и кинулся вслед за героем с его верными копьеборцами.

Это важно, это надо рассказывать именно так. Елена поворачивается, шепчет мое имя и опять предается сну. Мое имя. «Хок-эн-беа-уиии», – произносит она – и сражает меня наповал. В самое сердце.

Именно теперь, лежа близ самой восхитительной женщины античного мира – хотя чего уж там, во всей истории, – я внезапно вспоминаю свою жизнь. То есть предыдущую жизнь. В смысле – настоящую.

Я был женат. Ее звали Сюзанна. Мы познакомились в Бостонском колледже и сыграли свадьбу вскоре после выпуска. Сюзанна работала в совете института, а в семьдесят втором уволилась: мы переехали в Индиану, где я получил место преподавателя классики в университете. Детей не было, но не по нашей вине. Настал день, и я слег в больницу с раком печени.

Почему, с какой стати вспоминать об этом сейчас? Боже, девять лет безличного прозябания – и вдруг… Сюзанна? Острые осколки прошлого занозами вонзаются в душу, заставляя обливаться кровью.

Не верю я в олимпийских богов с их ма-аленькими «б». Несмотря на свою мнимую реальность, это не они правят миром. Для меня существует лишь одна богиня – стерва по имени Ирония. Вот кому принадлежит вселенная. Вот кто в конечном счете вершит судьбы людей и богов, поголовно.

И у нее нечеловеческое чувство юмора.

Подобно Ромео в его единственное утро с Джульеттой, я слышу, как на юго-западе просыпается и набирает силу гром, отдаваясь эхом в стенах двориков. Морской бриз колышет занавески на террасах по обе стороны просторной спальни. Елена снова шевелится, но не пробуждается. Слишком рано.

Я закрываю глаза, прикидываясь спящим еще на несколько минут. Под усталые веки будто бы кто песку насыпал. Старею, наверное: не могу бодрствовать так долго, в особенности после троекратных занятий любовью с самой чувственной и обворожительной женщиной на свете.

Покинув Париса и Елену, мы двинулись за Гектором к нему домой. Отважный герой, ни разу – ну, или почти ни разу – не показавший врагам спину, без оглядки бежал от прекрасной искусительницы. Куда? Конечно же, к супруге и годовалому сынишке.

Девять лет посещая Трою и ведя наблюдения для Музы, я так ни разу и не пообщался с Андромахой. Зато отлично знаю историю этой женщины. Да и кто в Илионе не знает?

Жена Гектора красива на свой лад – не сравнить, конечно, с Еленой или богинями, но все же красива некоей человечной привлекательностью; к тому же она происходит из благородного рода. Ее отец Этион властвовал в троянской стране Киликии, в высоковратных Фивах. Многие восхищались им, и все уважали. Небольшой дворец, в котором жила семья Андромахи, располагался на нижних склонах горы Плак, в лесу, где добывали самую лучшую древесину. Великие Скейские врата Илиона слажены именно из этого дерева. (Не говоря уже об осадных машинах греков.)

Ахиллес умертвил Этиона в сражении вскоре после высадки, когда ахейцы «брали» и грабили прилежащие к Трое земли. У дочери царя было семеро братьев, из них ни одного воина – все пастыри белорунных овец и козопасы. Быстроногий Пелид поубивал их за день. Выловил по одному в дубравах и на пастбищах, затравил, словно диких зверей, на каменистых склонах Плака. Настала ночь, и прославленный герой сжег тело правителя с подобающими почестями, в искусно сработанных бронзовых доспехах, велев насыпать над прахом покойного высокий погребальный холм. Трупы наследников так и остались лежать в полях, на корм голодным хищникам.

Разграбив дюжину городов, Ахиллес беззастенчиво потребовал за мать Андромахи прямо-таки царский выкуп. И тут же получил свою долю: Илион обладал по тем временам достаточными богатствами, чтобы торговаться с захватчиком.

Правительница возвратилась в опустевший киликийский дворец, где, по печальным рассказам самой Андромахи, «градом серебряных стрел умертвила ее Артемида богиня».

Ну да, в некотором роде.

Артемида, дщерь Зевса и Лето, является богиней охоты, по совместительству отвечая за деторождение. Помнится, разъяренный Аполлон однажды прикрикнул на сестру в присутствии верховного отца: «Он позволяет тебе губить матерей в муках»,[15]15
  В «Илиаде» нет подобной сцены. В песни двадцать первой супруга Зевса Гера обвиняет Артемиду: «Гордая луком! Тебя лишь над смертными женами львицей Зевс поставил, над ними свирепствовать дал тебе волю».


[Закрыть] намекая на то, что Артемида не только прислуживает смертным женщинам в качестве небесной акушерки, но и убивает при родах.

Заложница Ахиллеса скончалась спустя девять месяцев после гибели Этиона. Выходит, мать Андромахи умерла, пытаясь произвести на свет потомка убийцы собственного мужа.

И не говорите мне, что стерва Ирония не правит миром.

Андромахи и младенца не оказалось дома. Гектор заметался из комнаты в комнату; мы, четверо копьеборцев из свиты, застыли у входа, не вмешиваясь. На поле брани я ни разу не видел героя таким взволнованным. Но вот он кинулся обратно к дверям и натолкнулся на двух рабынь.

– Где Андромаха? Пошла к невестке? Навещает золовок? Удалилась в храм Афины с благородными ахеянками?

– Госпожа отправилась к городской стене, хозяин, – отвечала проворная ключница. – Все женщины Илиона прослышали о нынешней ужасной битве, о том, как троянцы отступают из-за черной ярости Диомеда; вот ваша супруга и устремилась к большой башне узнать, живы ли вы еще. Побежала без оглядки, точно рассудка лишилась, о господин. Кормилица с Астианаксом, конечно, припустила следом.

Гектора будто ветром сдуло; мы едва поспевали за ним, пробиваясь сквозь плотную толпу. В квартале от Скейских ворот я вдруг понял, что не должен здесь находиться. Встреча легендарных супругов – событие огромной важности. Там наверняка будет множество богов. И разумеется, Муза, которой не терпится выследить меня.

За сотни ярдов до цели я незаметно отстал от своих товарищей и нырнул в узкий проулок. Вечерние тени сгущались, в воздухе разливалась прохлада, но высокие башни Илиона еще пылали в алых лучах солнца, что медленно садилось на востоке. Выбрав одно из укреплений, я взбежал по внутренней винтовой лестнице на самый верх. Сменить, что ли, тело? Впрочем, какая разница: копьеносец-то безымянный, а значит, важной роли в сражении не сыграет.

Башня имела форму минарета, что странно, ведь ислам появится через тысячи лет. Я выступил на узкий закругленный балкон, как привилегированный зритель грядущего действа. Солнце било прямо в глаза; пришлось подправить поляризацию визуальных фильтров и настроить фокус богоданных контактных линз, и я получил отличный вид на городскую стену.

Андромаха опрометью сбежала вниз по выступу, кинулась на шею мужа, болтая ногами; Гектор крепко обнял ее в ответ и прижал к себе. Его полированный бронзовый шлем ярко сиял в закатных лучах. Прочие воины и сокрушенные заботой женщины расступились, чтобы дать вождю побыть вдвоем с любимой. Одна лишь нянька с малышом на руках не решалась покинуть пару.

Можно было бы легко подслушать разговор при помощи остронаправленного микрофона, однако я решил просто смотреть на супругов, на выражения их лиц, следить за движением губ. Оправившись от первого восторга, Андромаха нахмурилась и начала быстро-быстро, настойчиво говорить.

Со слов Гомера я примерно помнил, о чем речь. Дщерь Этиона перечисляла свои скорби, сетовала на одиночество, постигшее горемычную после гибели старого отца и милых братьев.

– Теперь ты мне отец, – прочел я на алых губах Андромахи, – и почтенная матерь – тоже ты, Гектор. Единый мой брат, моя любовь, мой муж – молодой, горячий, доблестный, живой! Ты все для меня! Сжалься, супруг! Не уходи. Зачем тебе возвращаться в долины и пасть в бою? Чтобы кони ахейцев таскали твое сильное тело по камням, пока плоть не отделится от костей? Останься! Сражайся тут. Городу нужна твоя защита. Борись у стен!

Гектор медленно покачал головой, слепя окружающих яркими бликами от шлема:

– Не могу.

– Можешь! – Лицо Андромахи исказила гримаса любви и страха. – Должен. Подтяни войско к смоковнице… Вон туда, видишь? Там легче всего проникнуть в священный Илион, и аргивяне знают об этом. Возможно, какой-то пророк открыл им наше слабое место. В надежде взять город враги уже трижды бросали туда лучших бойцов – обоих Аяксов, Идоменея и ужасного Диомеда. Защити нас, любимый, но только здесь!

– Не могу.

– Можешь! – прокричала она, вырываясь из объятий. – Но не станешь!

– Да, – кивнул герой, – не стану.

– А знаешь ли ты, что будет со мной, о благородный Гектор, когда ты найдешь свою благородную смерть и сделаешься пищей ахейских псов?

Мужчина поморщился, однако смолчал.

– Какой-нибудь потный греческий командир утащит твою вдову, словно простую наложницу! – проорала Андромаха, так что даже до меня долетел ее голос. – Меня увезут в Аргос, обратят в рабыню, которую трахают по первой прихоти Аякса, Большого или Малого, или грозного Диомеда, или начальничка попроще!

– Верно, – твердо, хотя и через силу, произнес Приамид. – Только мои глаза уже закроются и земля надо мной заглушит твои крики.

– Ну да, конечно! – Супруга разразилась хохотом и рыданиями одновременно. – Честнейший герой ничего не услышит, он будет мертв! А его сын, которого жители Илиона единодушно величают Астианаксом – Владыкой города, – станет прислуживать ахейским свиньям, разлученный с матерью-рабыней. Вот цена твоего благородства, великодушный Гектор!

Андромаха, подозвав кормилицу, схватила дитя и выставила его перед собой, точно щит.

Теперь я действительно увидел страдание на лице героя. Однако тот наклонился и протянул могучие руки к нежной крохе:

– Иди ко мне, Скамандрий.

Гектор всегда звал сына именем, которое сам дал малышу при рождении, не обращая внимания на любезное прозвище, придуманное троянцами.

Мальчик отвернулся и заревел во весь голос. И хотя нас разделяло полдюжины крыш, я прекрасно услышал его.

Все из-за шлема. Боевая бронза нестерпимо сияла в багровом свете заката, запятнанная грязью и кровью, отражая заходящее солнце, искаженный парапет и самого Скамандрия. Пламенеющий гребень из рыжего конского волоса грозно развевался на ветру, а грубые пластины из металла, изгибаясь вокруг глаз, прикрывали нос отца и тоже ярко блестели.