Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"
Автор книги: Дельфина де Жирарден
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)
Получили мы и другое письмо: «Как правильно вы поступили, что не поехали вчера с нами в Оперу на бал Мюзара. Свалка чудовищная; не понимаю, как можно получать удовольствие от подобных сцен. В ином сражении и то чувствуешь себя в большей безопасности. Когда дело дошло до галопа, один юноша упал, и весь галоппромчался по его телу; подняли его в ужасном состоянии; вдобавок танцы самые непристойные, беспорядок чудовищный. У меня, например, оторвали кусок фрака. Не сообщил вам прежде всех подробностей этого бала безумцев, потому что вам, полагаю, лучше будет о нем умолчать».
Таков Париж, таков наш свет; кому из этих двоих свидетелей верить?.. Возможно, обоим.
9 марта 1837 г.
Оголодавшие нимфы. – Лысые люди, впавшие в детство
Можно ли в это поверить? наше молчание [202]202
Дельфина пропустила два четверга: 23 февраля и 2 марта 1837 г.
[Закрыть]было замечено, более того, оно вызвало неудовольствие; перед глазами у нас письма любезных читателей, целых три десятка писем, авторы которых пеняют главному редактору на нашу леность и внушают ему, что, если на этих важных страницах случается недостаток места, жертвовать следует вовсе не нами. Что может быть более лестно и, в то же самое время, более грустно? как поддержать успех, который мы не считаем заслуженным и которому не находим объяснений? Наше единственное достоинство, единственное наше скромное преимущество заключается в отсутствии честолюбивых притязаний, успех же грозит нас испортить; мы, того и гляди, вообразим себя настоящим автором, а оттого вольно или невольно сделаемся манерны и обзаведемся притязаниями в немалом числе. Уже сейчас тщеславие потихоньку забирает над нами власть, уже сейчас мы утратили ту беспечность, что составляла главную прелесть наших рассказов. Так ребенок, заметив, что взрослые наблюдают за его игрой, делается преувеличенно мил; так юная дева, зная, что хороша, красуется перед окружающими; скажем больше: так юная дева, которая знает, что невинна, задумывается о том, что ей пока неведомо. Прощай, пленительная небрежность; прощай, необдуманная откровенность; прощай, исполненная достоинства беззаботность; прощай, прекрасная и благородная независимость: успех испортил нас, а необходимость удержать его любой ценой – развратила. Отныне мы будем писать не ради того, чтобы побеседовать с читателем, но ради того, чтобы ему понравиться. Раньше мы писали, не думая о публике, теперь же мысль о ней будет следовать за нами неотступно, и на следующий день после выхода газеты мы невольно начнем спрашивать друзей: «Как вам последний „Парижский вестник“?» Нескольких комплиментов достанет, чтобы превратить забавного болтуна в автора с великими притязаниями. Мы искренне убеждены в том, что чересчур быстрый успех погубил больше талантов, нежели самые незаслуженные напасти.
Великий пост в этом году выдался весьма блестящим; в том, что касается удовольствий, он ничем не уступает карнавалу; звучит кощунственно, но это чистая правда. Все танцуют, танцуют истово – так истово, как следовало бы молиться, и, разумеется, никто не постится [203]203
7 марта 1847 г. Жирарден рассказывает о еще более изощренных светских способах поститься на балах: «Есть причудницы,которые замечательно научились совмещать запрещенные удовольствия с предписанными лишениями; одни, например, отправляются на бал и танцуют, но постятся: если дело происходит в субботу, они до полуночи в рот не берут ни пирожных, ни мороженого; после полуночи же дело другое: после полуночи наступает воскресенье; другие, еще более изобретательные, позволяют себе отведать фруктового мороженого, потому что оно может считаться напитком; зато к сливочному мороженому они близко не подойдут! Ведь сливки – это еда. Эти дамы танцуют… но отнюдь не все танцы; они отличают скоромные танцы от постных… Это напоминает нам остроумное словцо герцогини де М… Говорили о бале артистов, который состоится в театре „Варьете“. „В зале? – спросил кто-то. – Нет, не в зале, – отвечал другой, – из-за поста танцы будут только в фойе. – Ах вот как, – воскликнула герцогиня, – значит, фойе у них постное?“» (2, 446).
[Закрыть]. Когда бы вы видели, как ужинают наши модные красавицы, когда бы знали, с каким аппетитом кушают эти нимфы, вы бы ни за что не поверили, что они проводят дни в благочестивом воздержании; с другой стороны, вы ни за что не смогли бы понять, отчего эти молодые женщины так худы. Право, тот, кто побывал хотя бы на одном из роскошных ужинов, венчающих наши балы, тот, кто видел наших хрупких красоток в деле, тот, кто может прикинуть на глаз, сколько они поглощают ветчины, паштетов, птицы, жареных куропаток и всевозможных пирожных, тот имеет все основания ожидать, что локти у них будут более круглыми, а плечи – более видными.Бедные сильфиды! как же они, должно быть, сильно страдают, воротившись домой с бала!.. ведь для того, чтобы обезвредить пышные плоды этого пиршества, потребно не одно огорчение! Один остроумный человек заметил: «Женщины сами не понимают, как сильно они вредят себе, усаживаясь за стол!» Между прочим, это истинная правда: нет зрелища более печального, нежели красивая, нарядно одетая женщина, налегающая на еду. Женщинам простительно есть с аппетитом только в дороге. В гостиной же всякая женщина обязана быть прежде всего образцом элегантности, а образцу элегантности дозволено кушать на балу только мороженое, соблазняться только фруктами и сластями. Это приводит нам на память восклицание одной девочки, которая услышала, как ее мать приглашает учителя чистописания позавтракать, и решила добавить свой голос к приглашению: «О, сударь, останьтесь, прошу вас; я никогда не видела, как ест учитель чистописания!». Должно быть, она предполагала, что учитель чистописания ест что-то особенное, имеющее непосредственное отношение к его ремеслу, – например, облатки для запечатывания писем. Так вот, мы недалеко ушли от этой девочки; мы убеждены, что элегантная дама вправе насыщаться только вприглядку —духами, фруктами и цветами [204]204
Сама Дельфина – во всяком случае, на вечерах для друзей – гастрономических оргий не устраивала. Подавали у нее в основном прохладительные напитки и мороженое (его она обожала).
[Закрыть][…]
Прискорбное происшествие, омрачившее прошедшую неделю, это вовсе не отказ депутатов утвердить закон о раздельном судебном разбирательстве [205]205
Суд присяжных оправдал офицеров, которые вместе с Луи-Наполеоном Бонапартом пытались захватить власть в Страсбурге (см. примеч. 39 /В файле – примечание № 149 – прим. верст./). После этого кабинет министров представил в палату депутатов проект закона о раздельном судебном разбирательстве преступлений военных и гражданских лиц: предполагалось, что первых будет судить военный трибунал, а вторых – обычный суд; однако 7 марта 1837 г. палата после ожесточенных дискуссий этот закон отклонила.
[Закрыть], – закон, о котором мы судить не вправе и который не мог не внести раздора в ряды людей самых благонамеренных и самых чистосердечных; нет, прискорбно совсем иное – поведение палаты в этих обстоятельствах, недостойная суета, которую учинили народные представители, зрелище государственных мужей, которые скачут по скамьям, словно непослушные школьники, законодателей, которые бросают шляпы в воздух, точь-в-точь как лаццарони из третьего акта «Немой из Портичи» [206]206
«Немая из Портичи» (1828) – опера Обера на слова Скриба и Ж. Делавиня, посвященная восстанию неаполитанцев против испанского владычества в XVII в.; вождя восставших рыбака Мазаньелло Дельфина упоминает в своем последнем фельетоне 1848 г. (см. наст. изд., с. 464 /В файле – год 1848 фельетон от 3 сентября – прим. верст./).
[Закрыть], которые вопят «браво», словно театральные клакёры, и лобызают друг друга, словно их развезлоот вина. Когда мы видим, как эти лысые сыны Франции впадают в детство, мы трепещем за наше отечество. Как могло случиться, что за два десятка лет члены парламента так мало продвинулись в своем развитии! Как могло случиться, что эти господа, ведущие себя столь приличнов свете, где они не представляют никого, кроме своей семьи, которые держатсятак превосходно в гостиной, где никто не обращает на них ни малейшего внимания, становятся шумными, непристойными грубиянами, забывают о чувстве собственного достоинства и о полученном некогда воспитании, лишь только становятся народными избранниками, лишь только предстают перед лицом Франции, которою они управляют, и перед лицом Европы, которая их судит? Кто разгадает нам эту загадку? Кто объяснит нам, отчего, на наше несчастье, судьбу нашу постоянно ставят под угрозу те самые люди, которые обязаны нами руководствовать? и кто запретит нам сказать людям, которые представительствуют за нас подобным образом: «Господа, мы на вас не похожи»! […]
16 марта 1837 г.
Парижский свет, которому всегда скучно, парижский свет, которому всегда весело.
– Охота в Шантийи. – Моды
Парижский свет делится на две совершенно несхожие половины, на два общества, которые так же далеки одно от другого, как две разные секты, так же чужды одно другому, как две враждующие армии; единственное, что их связывает, это неизменное взаимное презрение; конечно, презрение это вполне дружелюбно, правильнее сказать, что каждая из сторон испытывает к другой одинаковую жалость, но удивительнее и любопытнее всего, что каждая пользуется одними и теми же словами для выражения мыслей самых противоположных. Первая половина – чистые аристократы, важные хранители древних добродетелей и древних верований, люди, у которых чувство собственного достоинства не просто вошло в плоть и кровь, но превратилось в систему, которые видят в верности убеждениям свою обязанность, но, пусть и по обязанности, желают добра и творят добро, почитают все священные слова и все священные вещи, уважают Церковь, семью и королевскую власть, верят и хотят верить, а это уже немало. Среди них, как повсюду, есть люди искренние, а есть лицемеры, однако большинство составляют особы благородные и великодушные, и если бы эти избранные сердца, закаляющиеся в редких испытаниях, могли воздержаться от обоснованной гордости и невольного презрения ко всему, что на них не похоже, их следовало бы взять за образец, ими следовало бы восхищаться.
Вторая половина – люди, в чьих умах царит самый удивительный беспорядок, невообразимая смесь вещей самых различных: неверия и предрассудков, независимости в мелочах и пристрастности в вопросах серьезных, старых маний и новых потребностей, смелых фантазий и косных привычек… – одним словом, хаос немыслимый и неизъяснимый. Здесь нет ничего установленного раз и навсегда, нет ни законов, ни принципов; здесь всё – обычаи, добродетели, обязанности, даже предметы осмеяния – всё смутно и переменчиво. То, что возмущает одних, способно понравиться другим; но единогласной поддержки не получит ничто и никогда. Вы приходите к этим людям в священной уверенности, что вас примут за своего; ничего подобного, в этом океане идей молодых и старых, верных и ложных вы внезапно наталкиваетесь на рифы невидимых и неожиданных предрассудков, и они преграждают вам путь – к величайшему вашему изумлению, ибо есть такие неудовольствия, которые предугадать невозможно. Мужчина, который за последние два десятка лет присягал всем правительствам без исключения, вдруг приходит в негодование, услышав от вас, что политическая клятва есть вещь бесполезная и бессмысленная; женщина, которая готова компрометировать себя с представителем любой религии, которая готова служить предметом поклонения для всякого воздыхателя, какую бы веру он ни исповедовал, вдруг дает отставку юному шалопаю, который честно признался, что во время Великого поста старается пореже обедать дома, потому что терпеть не может постную пищу; кокетка возмущается, слыша из чужих уст то легкомысленное словцо, которым сама накануне щеголяла без зазрения совести. В этом обществе ни на кого нельзя положиться, непринужденность здесь непостоянна, а чопорность переменчива: о чем бы вы ни завели речь, непременно сыщется кто-то, кого слова ваши оскорбят. Одни назовут вас ханжойили христианнейшим юнцом,если вы с почтением отзоветесь о вещах, достойных почтения; другие причислят вас к бешеным, к людям дурного круга, если вы отпустите скабрезную шутку насчет похождений танцовщицы или бала Мюзара. В конечном счете эта вторая половина парижского света не хуже и не лучше первой, поэтому мы скажем о ней точно то же самое, что сказали о первой: здесь, как повсюду, есть люди искренние, а есть лицемеры; ведь человеку случается притворяться не только святошей, но и шалопаем, и невозможно сказать, какой из этих двух обманов более труден и более преступен. Бесспорно одно: первое из тех двух обществ, о которых мы так долго распространялись, превыше всего ставит вещи, достойные уважения, – и скучает; второе же ценит превыше всего вещи, доставляющие радость, – и веселится; причем второе искренне презирает первое за то, что ему так скучно, тогда как первое презирает второе за то, то ему так весело. Вторые говорят о первых: «Они нигде не бывают, у них в конюшне стоят старые клячи, которые с трудом могут сдвинуть с места дряхлые закрытые коляски; женщины у них носят жалкие бурыедушегрейки, и это при двухстах тысячах ливров годового дохода! какой стыд!» Первые же говорят о вторых: «У них что ни день, то праздник, с бала в театр, из театра на ужин, и конца этому не видно; они возвращаются домой на рассвете, женщины у них тратят бешеные деньги на тряпки, а сами они вечно сидят без денег! какой позор!»
Так вот, с тех пор как начался Великий пост, первое общество удалилось от света и не участвовало в празднествах, о которых мы рассказывали в наших фельетонах. Второе угомонилось всего неделю назад. Басню «Стрекоза и муравей» теперь надо читать наоборот: «Да постилась ли ты в пост? – Я без устали плясала. – Так пойди же спой теперь».
И они в самом деле поют. За неимением балов любители веселиться ездят на концерты. Впрочем, церкви так же переполнены, как и концертные залы, – и это лишний раз доказывает, что парижский свет делится на два враждующих лагеря поровну. В соборе Парижской Богоматери народу ничуть не меньше, чем в Опере; сердце радуется, когда видишь, как французское юношество, великодушное и независимое, идет за наставлениями к тем самым алтарям, подле которых нашим взорам еще недавно представали только чиновники, чья набожность рождалась из страха перед невидимой инквизицией, только придворные грешники и министерские фарисеи, только тщеславные смиренники, которые своим благочестием стремились потрафить отнюдь не небесам и которые испрашивали в награду за свое корыстное усердие место префекта или посла. Настоящую свободу вероисповедания мы обрели только сейчас; теперь религия обрела независимость, вера сделалась чиста, а храмы стали поистине Божьими [207]207
Дельфина описывает парадоксальную ситуацию, осознававшуюся многими современниками: в эпоху Реставрации католическая Церковь тесно сотрудничала с властями, устраивала религиозные процессии, отправляла в провинцию миссионеров для укрепления католической веры (которая, согласно Конституционной хартии 1814 г., считалась государственной религией французов), однако в просвещенной части общества были очень сильны антиклерикальные настроения. Напротив, при Июльской монархии, когда связь королевской власти с Церковью ослабла, а новая редакция Хартии объявила католицизм всего лишь «религией, исповедуемой большинством французов», вера, став личным делом каждого, получила в обществе гораздо большее распространение. Теперь многие молодые интеллектуалы обращались к религии совершенно добровольно.
[Закрыть]. Скажите же, разве эта юная Франция, ученая и верующая, не выше того вольтерьянского юношества, с которым мы имели дело прежде и из которого вышли все наши нынешние великие люди? И разве не достойны сожаления те, кто так неумело и бездарно правят страной, где юношество, являющееся силой нации, умеет молиться и надеяться?
Мы только что сказали, что в соборе Парижской Богоматери народу ничуть не меньше, чем в Опере; скажем теперь, что в воскресенье вечером в Опере было столько же народу, сколько утром в соборе Парижской Богоматери. Представлен был один акт из «Эсмеральды» [208]208
См. примеч. 5 /В файле – примечание № 115 – прим. верст./.
[Закрыть], и публика удостоила его громких рукоплесканий. Ария Квазимодоимела огромный успех, и это лишний раз укрепляет нас в убеждении, что без танцев и роскошных декораций опера, как бы прекрасна ни была ее музыка, не способна в продолжение четырех актов увлекать зрителей. Не одними ушами жив человек, тем более в Опере, куда люди приходят для того, чтобы смотретьна сцену. Оперная публика нуждаетсяв великолепных зрелищах, и лучшие мелодии мира не способны удовлетворить ее в полной мере. Некогда она радовалась уже одному виду зрительной залы, однако времена, когда дамы приезжали в Оперу разряженные и в богатых парюрах, когда брильянты отражали свет люстр, а антракты были интереснее пьесы, – эти времена прошли. Нынче дамы кутаются в накидки, они зябнут, они бледны и печальны; с балконов свешиваются потертые шляпки, в ложах первого яруса красуются круглые чепцы. О, как низко мы пали!..
Давеча одна хорошенькая женщина сказала, что скоро откроет двери своего салона, но ни за то что не станет приглашать женщин старше тридцати. «Отлично придумано, – согласилась ее кузина, – но поторопись, через год ты уже не сможешь пригласить саму себя». Кузина есть не что иное, как наказание Божье.
С 1830 года охотники не упомнят такой прекрасной охоты, как та, что состоялась в пятницу в Шантийи. Погода выдалась превосходная, именно то, что нужно для охоты: земля зимняя, небо весеннее; сбор был назначен около мраморного стола в Шантийи [209]209
Мраморный стол в парке Шантийи, до 1830 г. принадлежавшем, как и одноименный замок, роду Конде, стоял в центре спроектированной архитектором Ленотром круглой площади, и принц де Конде встречал возле этого стола своих гостей. С 1830 г., после смерти последнего Конде, Шантийи принадлежало четвертому сыну Луи-Филиппа герцогу Омальскому. Парк и лес Шантийи традиционно были местом псовой охоты, и эта традиция сохранялась в XIX в.
[Закрыть]. В половине одиннадцатого охотники выехали; поведение оленя было выше всяческих похвал: как истинный знаток, как изысканнейший чичероне,он проследовал по самым живописным долинам, по самым прославленным маршрутам; он пересек Эрменонвильский парк, поклонился – правду сказать, не снижая скорости, – могиле Жан-Жака, своего собрата, также ощущавшего себя жертвой преследователей [210]210
Жан-Жак Руссо, страдавший манией преследования, умер в поместье своего покровителя маркиза Рене де Жирардена (между прочим, дедушки Эмиля де Жирардена) Эрменонвиль и был похоронен там в парке, на Тополином острове посреди пруда; поклонники Руссо почитали это место даже после того, как в 1794 г. останки Жан-Жака перенесли в Пантеон.
[Закрыть]; промчался через пустыню – классическую Эрменонвильскую пустыню, и как же это было прекрасно: охотники, рассыпавшиеся по просторной песчаной равнине, и олень, убегающий от них, удаляющийся в сторону горизонта, ни на мгновение не пропадающий из виду, но по-прежнему недосягаемый. После шестичасового гона хитроумная жертва избрала для своего последнего упокоения прекрасный морфонтенский пруд; трудно было отыскать для смерти местность более поэтическую! Если бы мы верили в переселение душ, мы бы сказали, что в тело благородного оленя вселилась душа некоего художника-пейзажиста, потерпевшего неудачу в любви, – в выборе маршрутов для прогулок и места для финальной сцены он показал себя истинным художником. Последняя картина, в которой он исполнил главную роль, достойна кисти величайших мастеров: по краям пруда расставлены охотники, а в самой его середине несчастное животное яростно отбивается от собак; двум или трем он успел вспороть брюхо, но тут господин герцог Орлеанский, желая спасти честь победителей, потребовал карабин [211]211
Это требование шло вразрез с правилами псовой охоты, в которой охотники участвуют безоружными (они лишь подбадривают собак криками и звуками рога), а зверя травят собаки.
[Закрыть]и без промедления вывел оленя из строя. Этот меткий выстрел доказывает, что господин герцог Орлеанский близорук только в гостиных, а эта охота – прекрасная, но столь долгая и тяжкая, доказывает, что наследному принцу наскучило бездействие и что в ожидании второго похода на Константину, которого он алчет, на наш вкус, чересчур страстно, он изнуряет себя упражнениями самыми утомительными [212]212
Константина – город в Алжире, осада которого французскими войсками в 1836 г. окончилась неудачно; город был взят только в октябре 1837 г. Старший сын Луи-Филиппа, наследник престола герцог Фердинанд-Филипп Орлеанский отважно воевал в Алжире в 1835–1836 гг., а затем возвратился туда в 1839 г. и принимал участие в завоевании внутренних частей страны.
[Закрыть]. Многие охотники нарочно сбились с пути, поскольку не могли поспеть за ним. Собаки получили свою долю только вечером, при свете факелов. Эта охота была последней в году. Должно быть, олень об этом знал и потому вел себя безупречно.
Огюст Пюжен. Опера, или Королевская академия музыки на улице Ле-Пелетье.
Огюст Пюжен. Турецкое кафе на бульваре Тампля.
По случаю солнечной погоды на свет явились легкие летние наряды. Мы отправились в Китайский магазин на бульваре Итальянцев, чтобы, любуясь выставленным там розовым и лиловым муслином, вдохнуть аромат лета, – так люди отправляются в лес, чтобы насладиться нежным ароматом фиалок. Привет тебе, невесомый муслин, цвет товаров, любезный вестник теплого времени года, – мы думали, что счастье отвернулось от нас, но ты возвратил нам надежду. Да здравствует весна и весенние туалеты! Впрочем, до них еще далеко. Кругом мы видим только атлас и бархат, накидки, подбитые горностаем, и горностаевые муфты, а также множество неизвестных мехов, включая домашнего горностая, от которого мы советуем держаться подальше. В этом году было выдумано множество диких животных, о которых естествоиспытатели не имеют ни малейшего понятия, фантастических животных из породы муфт.
В области моды пока без перемен; новые туалеты замышляются, вызревают в тиши. Нынче все надевают первое, что попалось под руку, донашивают то, что осталось от прошлого сезона. Наступила та пора, когда шляпы с перьями являются на свет божий и вдыхают бульварную пыль; вот белая шляпа из бархата с булавочным ворсом: три зимних месяца она томилась в картонке и выезжала лишь по торжественным случаям, с официальным визитом или на утренний концерт; теперь же, с приходом весны и в предчувствии лета, когда в ней вовсе отпадет нужда, шляпа эта вырвалась на свободу и пустилась во все тяжкие: ее достают и убирают, надевают и снимают, носят утром и вечером, в ней ходят в церковь, ибо последний час капота, подбитого ватой, уже пробил; раньше она ездила в экипажах, теперь гуляет попросту, пешком и без всякого стеснения, ибо она уже не одинока: на улицах и на бульварах она встречает целую толпу себе подобных; она может больше не стыдиться своего роскошества, ее плюмаж получил права гражданства и уже не привлекает к себе внимания; за десять дней ее изнашивают больше, чем за всю зиму; одним словом, с ней обходятся без церемоний, как с приятелем, от которого больше не ждут никакого проку.
23 марта 1837 г.
Любители привилегий. – Салон 1837 года [213]213
Салоном назывались художественные выставки, которые проходили в Квадратном салонеЛувра. Они устраивались осенью и длились около месяца, а иногда и дольше. Традиция их проведения восходит к середине XVII в.: первый Салон состоялся в 1667 г. Подробному разбору картин, выставленных в Салоне 1837 г., посвящена целая серия статей в рубрике «Смесь», которую опубликовал в «Прессе» в марте этого года художественный обозреватель газеты Теофиль Готье. Дельфина смотрит на Салон – как и на все прочее – со своей собственной точки зрения иронического моралиста и вовсе не стремится подражать художественным критикам. Вход в Лувр был бесплатным, так что любителями привилегий, о которых ниже пишет Дельфина, двигало не желание сэкономить, а одно лишь тщеславие.
[Закрыть]. – Буржуазные портреты. – Права женщин
[…] Мы побывали в Салоне; отправились мы туда, как самые обычные буржуа, чтобы насладиться живописью, но очень скоро помимо воли принялись наблюдать нравы и сделали из этих наблюдений множество философических выводов. О француз! о парижанин! Ты предстал перед нами во всей простодушной красе своего тщеславия! Привилегии тебе дороже всего на свете, и ради них ты готов забыть обо всем, включая тот факт, что людей, имеющих привилегии, развелось куда больше, чем тех, кто их не имеет, и потому в субботу, когда Салон посещают по особым приглашениям, здесь гораздо теснее, чем в пятницу, когда по залам можно прогуливаться беспрепятственно. Дело в том, что в нашей стране все дорожат своими правами, но выше всего ценят именно те блага, на которые права не имеют; тут верх берет тщеславие, тут исключения вытесняют правило, одним словом, равенство, о котором сегодня мечтает Франция, определяется очень просто: привилегии для всех и каждого!
Поразило нас и другое обстоятельство. На подъезде к Лувру виднеется длинная цепь экипажей; во дворе экипажи выстроены в три-четыре ряда. «О! да здесь собралось общество самое блистательное! Здесь взор пришедшего радуют женщины самые пленительные, самые роскошные!» – думаете вы и уже раскаиваетесь в том, что недостаточно тщательно продумали свой наряд, не уделили достаточного внимания своей прическе; вы поднимаетесь по главной лестнице чуть менее уверенно, вы тревожитесь о впечатлении, какое произведете, и хотя пришли вы ради того, чтобы рассматривать картины, думаете только о том, как бы остальные посетители не принялись рассматривать вас. Вы входите в залу и тотчас успокаиваетесь: перед вами публика самая вульгарная, женщины самые заурядные, наряды самые нелепые. И вдобавок народу тьма! перед каждой дверью ужасная давка! Куда податься? как уцелеть?
Право, в этой тесноте женщина, которая не так близка со своим спутником, чтобы вцепиться в его руку, как мать цепляется за руку сына, сестра – за руку брата, а жена – за руку мужа, рискует в течение того времени, что потребно для прохода по залу, два или три раза сменить провожатого. Мы сами видели, как одна робкая барышня, вначале пребывавшая под покровительством немолодого рыжего коротышки, внезапно и невольно сделалась спутницей высокого юного брюнета и никак не могла понять, как и когда приключилась эта метаморфоза. По субботам в Салоне может случиться и не такое; в дни, отведенные для привилегированных посетителей, здесь слишком много народу, причем, увидев этих счастливцев, вы с трудом понимаете, за что, собственно, они удостоились привилегии. Среди всех этих избранников и избранниц судьбы вы с трудом насчитаете четырех хорошеньких женщин. Поэтому один остроумный человек, желая объяснить причину, по которой все эти уродливые существа получили особое приглашение, утверждал, что по субботам сюда созывают всех тех, чьи портреты выставлены в залах. Эпиграмма, выражаясь старинным слогом, жестокосердая, но справедливая.
Вообще-то мы вовсе не принадлежим к числу ярых противников семейных портретов; мы прекрасно понимаем, что человеку приятно сохранить на память изображение того, кого он любит, и что изображение это может быть драгоценным, даже если модель не отличается красотой; у всякого из нас есть родственники уродливые, но оттого не менее любимые, и портрет горбатого благодетеля, сделавшего нам много добра, обрадует нас куда больше, чем вид дядюшки-эгоиста, которому безупречная красота не помешала лишить нас наследства. Семейный портрет – дитя природы, но, пожалуй, пасынок искусства; что ж, талант способен преодолеть это препятствие, о чем свидетельствуют многочисленные шедевры. Беда не в любви к портретам, которая полезна хотя бы тем, что дает работу множеству живописцев, беда в притязаниях людей, которые им позируют, в фатовстве их облика и непоэтичностиих нарядов, не говоря уже о смехотворной нелепости тех предметов, которыми этим людям угодно себя окружать. Дело не в дурном вкусе художника, которому создание подобных портретов наверняка стоит страшнейших мучений! дело в воспитании вкуса у моделей, ибо именно его отсутствие и делает портрет смешным. Дело модели – позировать, все остальное следует предоставить художнику; приправитьэто блюдо может только он один; тому, кто этого не сознает, мы будем вынуждены напомнить, что:
Одним словом, мы не видим ничего дурного в том, что вот этот приятный юноша, опирающийся на могильную плиту, заказал художнику свое изображение и желает подарить его матери или подруге; но вот зачем он водрузил на могилу свою шляпу, а рядом аккуратно разложил свои желтые перчатки [215]215
Желтые перчатки считались атрибутом человека, одетого прилично и в соответствии с модой; таких людей даже метонимически именовали «желтыми перчатками». Перчатки – и мужские, и женские – нередко служат Дельфине социальным или психологическим «маркером». 6 марта 1841 г. она пишет: «Мы уже много раз говорили, что весь характер женщины выражается в ее перчатках. Однажды нас пожелали представить женщине, чьи перчатки были украшены розочками; мы ответили: „Не стоит; мы все равно не сойдемся“. – „Отчего же?“ – „Взгляните на ее перчатки“» (2, 52). Такой подход к перчаткам был характерен не для одной Дельфины; так, в 1843 г. коллекция «Физиологий» пополнилась «Физиологией перчатки», изобилующей замечаниями сходного рода – впрочем, более многословными и менее остроумными.
[Закрыть]? Что делают желтые перчатки на могиле? Черные еще куда ни шло: это было бы гораздо приличнее. Кстати, и шляпе не помешала бы черная лента, иначе могилу легко спутать с печкой; впрочем, к чему печка посреди сада?
Нам гораздо милее другой юноша, положивший шляпу и желтые перчатки на стул, обитый зеленым плюшем. Правда, на наш вкус, он чересчур гордится своим вдохновенным замыслом; идея, конечно, неплохая, но основания для гордости несколько преувеличены.
Нетрудно заметить, что перчатки играют в нынешнем Салоне роль первостепенную; Прива и Буавен [216]216
Модные перчаточники; лавка Буавена-старшего располагалась на улице Мира, а Буавена-младшего – на улице Кастильоне (обе – в самом центре фешенебельного Парижа).
[Закрыть]вдохновили не одного мастера. Большой успех имеют также дыни. Во второй зале нам на глаза попался портрет дыни, расположенный чрезвычайно удачно: между печальным мирянином, который, судя по всему, думает: «Вы ведь знаете, что я их не ем», и разгневанным монахом, который, судя по всему, с ужасом бежит от этого сочного соблазна. Этот бенефис дыни, которым она обязана случаю, показался нам весьма примечательным. Превосходно также полотно, изображающее почтенного господина с двумя сыновьями: старший сын – вылитый портрет своего родителя, но вот относительно младшего мы вынуждены с прискорбием сообщить: не похож. – Вот толстая женщина в узкой рамке; она заполняет все полотно без остатка, хотя изображена в профиль, и всем своим видом, кажется, говорит: «Да, я такая; анфас я сюда не влезу, и не надейтесь». – Наконец, вот юная дева, обрывающая лепестки ромашки. Сюжет показался нам очень смелым; мы-то всегда ищем новые идеи, и потому нам кажется, что для изображения вещей, всем давно известных, потребно куда больше смелости, чем для изобретения вещей самых невероятных. В наши дни все без исключения претендуют на оригинальность. Кто сегодня дерзнет предпочесть простоту?
Познакомившись с выставкой, мы принялись знакомиться с ее каталогом; в отношении слога он показался нам менее смешным, чем в прошедшие годы: меньше пафоса, меньше громких слов, порой изложение простодушно до глупости, как, например, в описании картины, изображающей смерть Фредегунды: «Фредегунда, страждущая от тяжелой болезни и мучимая раскаянием, призывает Григория Турского, ибо уверена, что сей священнослужитель способен возвратить ей здоровье и даже жизнь,и проч., и проч.». «Даже жизнь» – выражение поистине прелестное, ибо здоровье без жизни – вещь более чем сомнительная. Если вы толстый и красивый, но мертвый, проку от вашей красоты не будет. Заурядный автор написал бы «жизнь и даже здоровье». Но это было бы ошибкой, ибо законы риторики велят нам идти по нарастающей, от меньшего к большему, а жизнь значит больше, чем здоровье. Негоже подражать тому оратору, который говорил: «Это неизбежно и даже необходимо». Из чего следует, что по законам риторики каталог рассуждает совершенно правильно: здоровье и даже жизнь [217]217
Дельфина всегда очень нервно реагировала на подобные бессмыслицы, особенно на нелогичный порядок слов; в фельетоне от 27 июля 1837 г. она язвительно обращалась к корифею ультраромантизма виконту д’Арленкуру, назвавшему свою поэму не «Любовь и смерть», что было бы нормально, а «Смерть и любовь»: «Что у вас за инверсии, о боги! Каждая из ваших фраз, кажется, только что пережила землетрясение; ни одно слово в ней не находится на своем месте» (1, 205).
[Закрыть].
Поразили нас и некоторые другие описания картин. Мадемуазель***: «Юноша, этюд».Госпожа Лагаш-Корр: « Скверные мысли». – «Семья ловит рыбу; служанка не заметила, как начался прилив»(это, должно быть, кухарка). Далее: «Семейство львов».Как трогательны эти семейственные узы! И кто бы отказался свести с этим семейством знакомство более близкое? Наконец: «Молодая женщина и ее дитя испуганы встречей с медведем».Как видите, стиль повсюду самый простой и наивный; все исключительно патриархально, включая львов и медведей. Листая каталог, мы удивились большому числу женских имен. На каждой странице непременно присутствуют одна-две художницы, а есть даже такая страница, где их целых четыре: мадемуазель Эрмини Десеме, мадемуазель Демарси, мадемуазель Люси Денуа и мадемуазель Фанни Демадьер.
В ожидании того часа, когда для них откроются двери судов и префектур – а именно этого они алчут, – женщины завоевывают Салон. Почитали бы лучше «Женскую газету» [218]218
Мари-Мадлена Путре де Мошан, выпускавшая эту газету с 1836 г., была активным борцом за «политические и гражданские права француженок». Дельфина тоже не раз сетовала на женское бесправие (см. ниже фельетон от 24 марта 1844 г.), однако она слишком остро ощущала фальшь и безвкусицу, чтобы поддерживать представительниц феминистской прессы. С феминистками Дельфина отказывалась сближаться и после 1848 г., когда в женских клубах и газетах началась активная борьба за гражданскую и политическую эмансипацию женщин.
[Закрыть]. В ней содержится масса мудрых советов; из нее женщины могут узнать верный способ возвратить утраченное достоинство и вновь занять те места, к каким их вот уже много столетий не подпускают тираны мужского пола. Воистину, когда бы женщины, вместо того чтобы страдать безмолвно, решились последовать советам госпожи Путре де Мошан; когда бы они, вместо того чтобы ронять слезы из-за мужских придирок, швырнули на пол зеркало или часы,когда бы вместо того, чтобы в тревоге ожидать у окошка возвращения коварного изменника, они для острастки разорвали и разрезали на мелкие кусочки все столовое белье, тогда мужчины задумались бы о своем поведении: они сделались бы менее грубыми и менее неверными.Особенно восхитительно это «менее неверными»; как если бы у неверности были степени! Неверность – то же, что смерть; она или есть, или ее нет. В остальном же мораль госпожи Путре де Мошан безупречна.
30 марта 1837 г.
Министерский кризис. – Грипп. – Утренние визиты
На прошедшей неделе политическая жизнь шла таким образом, что мы имеем полное право рассуждать о ней в нашей хронике; напротив, серьезной газете пересказывать все эти сплетни не пристало. Да-да, именно сплетни, слухи, интриги и жалкие козни. К общему благу все эти министерские родовые схватки [219]219
Министерский кризис разразился после того, как палата депутатов отвергла проект закона о раздельном судебном разбирательстве (см. примеч. 95 /В файле – примечание № 205 – прим. верст./); формирование нового кабинета длилось до 15 апреля и окончилось возникновением второго министерства под председательством графа Моле. Другой причиной кризиса были претензии Гизо (занимавшего в первом министерстве Моле пост министра просвещения) на руководство кабинетом; в закулисных интригах победил Моле, а Гизо в новое министерство не вошел вовсе. Из первого кабинета Моле в новом сохранились только трое: военный министр Бернар, морской министр Розамель и министр общественных работ Мартен (из Северного департамента).
[Закрыть]не имеют ровно никакого отношения; за всеми действиями наших государственных мужей стоит одно – ревность, ревность мелочная и всемогущая, в которой не признались бы даже женщины; кабинет, составленный из семи пожилых кокеток (а пожилые кокетки куда хуже молодых), показался бы по сравнению с нашим кротким и послушным. Господин Такой-то не может остаться в кабинете из-за господина Сякого-то. Один не может войти в состав кабинета из-за другого; этот войдет, лишь если согласится тот; самая настоящая китайская головоломка.Как ни старайся, на что ни решайся, сложить из всех этих разрозненных деталей правильную картину невозможно, тем более что некоторые детали вообще из другого набора. Положение в высшей степени печальное; все это, конечно, ребячество, но ребячество гибельное, ибо каждая подобная встряска отнимает силы у страны: когда трясет министерство, содрогается вся Франция. Не говоря уже о том, что неуверенность – это смерть, это праздность, уныние, бесплодность. Можно ли строить планы, находясь в постоянном ожидании? что можно предпринять, когда всего боишься? как идти вперед по бездорожью? как сеять на зыбучих песках? Что бы мы сказали о земледельце, который с начала пахоты выбирал бы, какую из лошадей запрячь в плуг, и ко времени жатвы так ни на что и не решился? А ведь мы поступаем точно так же; мы ничего не делаем, потому что без конца выбираем тех, кто должен что-то делать; весь караван останавливается и глазеет на драку тех, кто должен вести его вперед; мы стоим, а время идет – неумолимое, драгоценное время, которое мы теряем безвозвратно [220]220
Текст начиная со следующего абзаца и до конца этого фельетона первоначально был опубликован в «Прессе» 16 февраля 1837 г., когда в Париже свирепствовала эпидемия гриппа; в фельетон от 30 марта он был перенесен в книжном издании «Парижских писем» (1843).
[Закрыть].
