Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Огюст Пюжен. Фонтан «Четыре времени года» на генеральской улице.

Огюст Пюжен. Фонтан на улице Гайона в предместье Сент-Оноре.

Каждую зиму все повторяется сызнова. В определенный момент министры меняют кожу, словно змеи. В делах та же неясность, тот же сумбур. Несчастные провинциалы, вы являетесь в Париж о чем-то хлопотать, чего-то требовать; но что значат ваши проблемы сравнительно с проблемами министров! ваше дело постоянно откладывают на завтра, да вы и сами предпочитаете дождаться завтрашнего дня. К чему добиваться милости покровителя, чье положение непрочно? ведь по прошествии нескольких дней его благосклонность из полезной может сделаться вредной. И вот провинциал медлит, ожидая исхода голосования, от которого зависит и его судьба. Эту политическую озабоченность выдают самые простые детали светской жизни. Господа предупреждают слуг, что воротятся поздно, потому что хотят присутствовать на заседании палаты. Утром вас будят раньше обычного, чтобы вручить срочное письмо; в письме этом говорится примерно следующее: «Сегодня должен выступать Берье, мне бы очень хотелось его послушать; не можете ли вы достать мне билет?» А затем в шесть вечера супругигоспод депутатов получают от родственниц или приятельниц записки такого содержания: «Любезная сестрица (Милая подруга)! Что слышно из палаты? Какие виды на министерство? Выступал ли господин де Ламартин?» – или даже такого: «Милая Стефани, я одевалась, чтобы ехать к госпоже де Монт… [371]371
  Жена министра внутренних дел в правительстве Моле графа де Монталиве.


[Закрыть], но до меня дошли слухи, что министерство в полном составе подало в отставку; тебе что-нибудь известно? Стоит ли мне заезжать за тобой в восемь вечера, как было намечено?» Эта полная неизвестность ужасна. Она сказывается на всем – на развлечениях и на обязанностях, на делах и на парюрах. Никто не знает, кому следует льстить, никто не дерзает злословить без опаски, все на всякий случай улыбаются всем и ругают утром тех, кого хвалят вечером; все то содрогаются от ужаса, то воскресают от надежды, то поднимают голову с гордостью, то опускают глаза в смятении. Дальше так продолжаться не может. Пусть все амбиции поскорее будут удовлетворены, и мы вновь обретем способность любить и ненавидеть, трудиться и отдыхать, как прежде.

В прошедший вторник Мольер привлек во Французский театр много народу; впрочем, комедия разыгралась не только на сцене. Некий господин из партера не разделял всеобщего веселья; простодушные шутки «Мещанина во дворянстве» его возмущали. «Право, – восклицал он, – это отвратительно, это жалко, это грубо! С каких пор здесь представляют подобные фарсы? – Да тому уж сто семьдесят девять лет», – самым непринужденным тоном отвечал ему сосед. […]

26 января 1839 г.

Роскошь убранства и вульгарность манер. – Несносный комфорт

Кажется, Париж наконец очнулся; милосердие пришло на помощь веселости: недаром мы к нему взывали. Поначалу все были так печальны, что отваживались танцевать только в благотворительных целях. Несчастные выручили счастливых; они возвратили в Париж развлечения и праздники, таким образом заранее отблагодарив своих благодетелей. Бал в пользу бывших королевских пенсионеров, назначенный на ближайший понедельник, будет, говорят, великолепным, как никогда; все балы, которые мы видели в прошедшие годы, столь прекрасные, столь элегантные, столь превосходно устроенные, с пирамидами цветов и рядами зеркал, с созвездиями свечей и галереями пышных арабесок, со столами, утопающими в цветах, и дивным оркестром, со всей этой роскошью, элегантностью, блеском, – все эти балы, как нам обещают, совершенно потускнеют на фоне бала, который состоится в Кружке двух миров [372]372
  Этот только что открывшийся клуб на углу улицы Ришелье и бульвара Итальянцев бесплатно предоставил свое помещение для бала в честь бывших королевских пенсионеров, назначенного на 28 января 1839 г.


[Закрыть]. Мы уже давно слышим рассказы об этих просторных залах, не уступающих залам королевского дворца, и это наводит нас на серьезные размышления о том, как неслыханно подорожало за последние три-четыре года убранство домов; это форменное безумие! Самый маленький диванчик стоит сто луидоров [373]373
  Стоимость этой золотой монеты равнялась 20 франкам.


[Закрыть], самый скромный светильник – не меньше полутора тысяч франков. Стоимость оконной рамы равняется девичьему приданому, обстановка гостиной стоит столько же, сколько обучение сына, безделушки из будуара сгодились бы на уплату выкупа королю. Камины обтянуты бархатом с золотыми кистями, подлокотники кресла украшены кружевами; стены обиты роскошными материями, затканными золотом и серебром, такими плотными и такими прочными, что, пожалуй, удержались бы вертикально сами по себе, а при необходимости еще и поддержали бы те стены, которые они призваны украшать; это не шутка: обивка салона с каждым годом становится все плотнее, зато стены – все тоньше. Сказочно красивы занавески: они нынче двойные, тройные и висят повсюду. Дверь прячется за занавеской, шкаф прячется за занавеской, книжный шкаф тоже скрывается занавеской; порой в одной комнате можно насчитать восемь или даже девять занавесок, а поскольку все они разные, ощущение такое, точно перед вами выставка тканей. Мебель вся позолоченная; стены тоже позолоченные; в одном из элегантнейших парижских особняков, говорят, целых семь позолоченных гостиных, обставленных позолоченной мебелью. Так нынче принято. В залах для приемов царит однообразная роскошь. В салонах для бесед – как их называют в провинции – напротив, в чест и самый изысканный артистический вкус. Сюда однообразию входа нет, здесь правят бал каприз, фантазия, а порой даже сердечные привязанности, ибо эти салоны служат приютом воспоминаний; здесь собрана мебель самых разных стилей и самых разных веков; здесь позволительно не печься о соразмерности деталей. Гармония здесь – в мыслях, вдохновлявших хозяйку дома. Эта шкатулка досталась ей в наследство от тетки; этот столик она получила в подарок от старого друга; вот эту мелочь привезла из Испании, а эту ей прислали из Константинополя, из Александрии, из Алжира; а вот эту безделку она выиграла в благотворительную лотерею. На маленьком мольберте, обтянутом красным бархатом, красуется портрет работы господина де М…; а вот этот прелестный рисунок принадлежит госпоже Д… А это что за кошмар? Это портрет хозяйки дома. Кто автор? Приятельница, а некогда и соперница. Прелестная жардиньеркаполучена в подарок от господина де Б…, великолепные фиалы – от госпожи X…, а откуда этот восхитительный ковер? – «Я купила его у одной бедной женщины, умиравшей с голоду». А над всеми этими милыми и бесполезными вещицами величаво царит увядший лавровый венок – бесценная святыня этого храма, награда за экзамен по греческому или латыни, за перевод с французского или на французский – награда, полученная возлюбленным дитятей, свидетельство его триумфа, память о дне великого праздника, всемогущий талисман, исцеляющий от горьких разочарований, предохраняющий от нескончаемых неприятностей, заветная мысль, предмет гордости, а быть может, и просьба о снисхождении. Ведь этот детский венок, брошенный среди бесчисленных экранов, курильниц, китайских болванчиков и прочего вздора, кажется, молит взоры, ослепленные таким обилием бесполезных предметов, о прощении, ведь он, кажется, заверяет: элегантная жизнь – не совсем пропащая, она повинуется не только правилам света, но и самому священному долгу, самой святой любви.

Странная, однако, вещь! чем богаче обставлены покои, тем проще нравы, тем вульгарнее манеры; кафе, театры и кружки соревнуются в обилии хрусталя, в числе картин и богатстве позолоты, но завсегдатаи этих великолепных заведений одеваются, как привратники, и разговаривают, как извозчики. Они не снимают шляпы – и какой шляпы! [374]374
  В романе Дельфины «Трость господина де Бальзака» (1836) герой, благодаря магической трости сделавшийся невидимкой, присутствует, не сняв шляпы, на литературном вечере в светском салоне; на секунду выпустив из рук трость, он становится видимым, и тот факт, что этот красивый молодой человек не снял шляпы, донельзя изумляет героиню романа. Ср. также возмущенную зарисовку в фельетоне 8 мая 1841 г.: депутат Ташеро в день перенесения праха императора в собор Инвалидов сидел в церкви на депутатской трибуне, напротив трибуны, предназначавшейся женщинам, «небрежно растянувшись на двух скамейках и храня на голове независимую шляпу». «Явился король: господин депутат не снял шляпу; началась служба: господин депутат не снял шляпу; в храм внесли тело императора, старые солдаты преклонили колени, старые маршалы склонили головы и прослезились, женщин охватил трепет: господин депутат не снял шляпу; и все возмущались его поведением, и все восклицали, уходя из церкви: „Если этот человек не снимает шляпы ни перед женщинами, ни перед королем, ни перед императором, ни перед Господом Богом, перед кем же он ее снимает?“ – Что за вопрос! – перед своими избирателями» (2, 84).


[Закрыть]Они сопровождают приветствие хладнокровной бранью; они выкрикивают во весь голос то, чего, как им прекрасно известно, говорить вообще не следует; они шумно пьют скверное вино, горделиво курят скверный табак, торжественно прогуливаются в обществе некрасивых женщин. Богатство, которым они себя окружают, лишь подчеркивает заурядность их манер; ведь они предстают в ярком свете; их нельзя не заметить! Как прекрасно обрамление – и как унылы герои! Вообразите персонажей Тенирса в раме стиля Людовика XV [375]375
  То есть простонародных героев в пышной раме.


[Закрыть]и не забудьте, что персонажи эти, к несчастью, живые.

Вся эта роскошь, собственно, не нравится нам не сама по себе, а потому что она сделалась абсолютной необходимостью; отныне все живут только ради нее, все занимаются только ею, все говорят только о ней. Право, никто больше нас не уважает комфорт, никто больше нас не восхищается хорошо устроенным жилищем, где продуманы все детали, где все уютно и удобно, где ничто не тяготит гостя и все призвано его порадовать, где каждый предмет, кажется, нарочно выбран хозяином дома ради того, чтобы пленить лично вас и убедить вас остаться в этом доме подольше. Мы очень высоко ценим эти завоевания цивилизации, но мы не желаем, чтобы люди посвящали им свою жизнь без остатка; не желаем, чтобы попечения о них сделались их главной заботой; не желаем, чтобы потребность в этих благах сделалась источником их терзаний; не желаем, чтобы уюттребовал жертв, усилий, мучительных потуг,которыми вас поминутно призывают восхищаться. Хорошо, конечно, что мы заимствовали у англичан их комфорт [376]376
  Слово confort во французском языке XVII–XVIII вв. имело значение «помощь, поддержка». Англичане, заимствовав его у французов и изменив написание на «comfort», придали ему значение «удобство», и именно этот смысл после 1815 г. оно приобрело во французском языке. Виконт де Лоне воспринимает комфорт как англицизм и сохраняет английскую графику (comfort).


[Закрыть], но было бы еще лучше, если бы заодно мы заимствовали также и способ им пользоваться,иначе говоря ту простоту, а вернее сказать, то благородное безразличие, которое превращает самую головокружительную роскошь в предмет повседневного обихода. Негоже, чтобы то, что, в сущности, представляет собой всего лишь хозяйственное усовершенствование, превращалось в предмет серьезных бесед. Сегодня, когда подают чай, разговор идет исключительно о заварочном чайнике и о том, в котором греют воду, а также вообще о том, насколько роскошно накрыт стол. За обедом все с величайшим вниманием рассматривают серебро и фарфор; не забывают и о хрустале; остаток вечера проходит в обсуждении выправки слуг и ливреи лакеев, породы лошадей и кучеров с пудреными волосами. Гости не интересуют никого; подаваемый обед тоже мало кого волнует; главное – выяснить, как он подан на стол – на русский или на английский лад [377]377
  Подача на русский лад заключалась в том, что кушанье приносили из кухни горячим на больших блюдах, а затем на отдельном столике раскладывали по тарелкам; при подаче на английский лад лакеи сразу подавали гостям тарелки с кушаньем. Оба эти способа отличались от французской манеры, при которой все кушанья определенной перемены блюд выставлялись на стол и гости сами накладывали себе то, что их привлекало. Русская манера вошла в моду во Франции с середины 1810-х гг., английская – несколько позже и в 1830-е гг. воспринималась как модная новинка.


[Закрыть], предъявят ли вам блюда в натуреили предложат меню,будет ли все это устроено, как у госпожи де В… или как у госпожи де Л. М… Все дело в этом. Недавно один из этих псевдоангличан очень любезно приглашал на обед одного из наших друзей. «Приходите в воскресенье, – говорил он очень настойчиво, – у нас будет…» Тут кто-то его прервал. «Кто же будет там за обедом, – пытался угадать наш друг, – наверняка какой-нибудь интересный человек, Ламартин, например… или Бальзак, он ведь недавно вернулся из Италии».

Потом мысли нашего друга – между прочим, ученого гурмана – устремились по другому руслу: «Быть может, имелись в виду не приглашенные, а сам обед; там наверняка будет страсбургский пирог или косуля, которую хозяин дома застрелил собственноручно».

Тем временем псевдоангличанин воротился к нашему другу. «Я непременно хочу видеть вас у себя, – продолжал он, – вы ведь придете, правда? У нас будет серебряный сервиз, совсем новый, очень модный, английский, по последней английской моде, – увидите, как это великолепно». И за обедом речь шла исключительно о сервизе, в честь которого, собственно, и был дан обед.

У молодоженов подобное ребячество простительно и, пожалуй, нам даже по душе: в жилище юной супружеской пары все прелестно, все предвещает счастливое будущее; каждый предмет обихода есть залог семейного благополучия. Здесь стремление к роскоши выдает не гордыню, а радость обладания, семейственные удовольствия, порой и саму любовь; вы любите эту серебряную посуду и это камчатное полотно, потому что они принадлежат не только вам, но и этому молодому человеку, которого вы еще вчера именовали «сударем», а он почтительно называл вас «мадемуазель»! Как поэтична становится вся эта утварь, когда она сопутствует вашему счастью, когда она всякую минуту доказывает вам, что вы с вашим избранником соединились навеки и имеете право любить друг друга! О! молодоженам позволительно рассказывать о своем хозяйстве, потому что таким образом они рассказывают нам о своем счастье; но мы не дадим того же права супругам, которые живут вместе уже два десятка лет и все это время обманывают друг друга – если, конечно, кто-то может верить лжи по прошествии столь многих лет. Кстати, способность доводить элегантность до педантизма отличает лишь псевдознатных дам, еще вчера не имевших о фешенебельности никакого понятия. Вы не обнаружите ничего подобного ни у герцогини де Н…, ни в английском посольстве, ни у госпожи де Фл…, ни у госпожи Рот… [378]378
  Герцогиня де Н… – возможно, герцогиня де Нарбонн-Пеле, давняя приятельница Софи Гэ. В английском посольстве в эти годы гостей принимала жена посла леди Гренвил. Госпожа де Фл… – графиня де Флао (см. примеч. 62 /В файле – примечание № 172 – прим. верст./); госпожа Рот… – баронесса Ротшильд. Дельфина охотно посещала славившиеся в парижском свете балы, которые устраивали банкиры Ротшильды, братья Соломон и Джеймс (второй из них был не только финансистом, но и дипломатом, австрийским консулом в Париже). 30 мая 1841 г. она восторженно описывает праздник, устроенный Соломоном Ротшильдом и его женой в их «летнем дворце» в Сюрене (одном из парижских пригородов) и замечает в финале: «Завистник скажет: тут все дело в деньгах; мы ответим ему: нет, ибо ты тоже богат, но ничего подобного выдумать не способен. В чем же тут дело? Возможно, в случае; да, в случае, волею которого одна и та же особа принадлежит одновременно нескольким странам с наиболее усовершенствованной цивилизацией: с Германией эту особу связывает рождение, с Англией – воспитание, с Францией – привычка; особа эта, наделенная редкой чувствительностью ко всему элегантному, обучилась поэзии праздников в Вене, умной любви к цветам в Лондоне и науке хорошего вкуса в Париже» (2, 102). Не менее роскошные и элегантные балы устраивала дочь Соломона Ротшильда и жена Джеймса, Бетти Ротшильд (какая именно госпожа Ротшильд имеется в виду в комментируемом письме, неясно). Дельфина не скрывала симпатии к богачам-Ротшильдам, хотя и сознавала, что это придется по вкусу не всем ее читателям; в очерке от 6 января 1838 г., похвалив банкирский дом Ротшильдов за удачное ведение дел, она восклицает: «Право, мы можем собою гордиться: мы только что совершили мужественный поступок. По нынешним временам для того, чтобы хвалить миллионеров, потребна отвага. Бедняги богачи на очень плохом счету у завистников» (1, 321).


[Закрыть]; поэтическое жилище этой последней больше похоже на дворец разбогатевшего художника, чем на особняк миллионера; но зато вы без сомнения обнаружите эту беспокойную роскошь, эту подозрительную и озабоченную элегантность, этот дискомфортный комфорт,неестественный и немилосердный, во всех салонах, чьим хозяевам роскошная жизнь еще в новинку.

О как скучна страна, где всем правит претенциозность! Как бороться с противником, который берет на вооружение прекраснейшие вещи в мире и одним-единственным прикосновением превращает их в вещи отвратительнейшие? Некогда злые феи говорили над колыбелью: этот ребенок будет иметь все возможные добродетели и все возможные таланты, но мы наградим его недостатком, который будет разрушать все эти достоинства; так вот, злой гений Франции поступил с нею точно так же: небеса одарили Францию изяществом, могуществом, красотой, ей в колыбель положили ум и познания, храбрость и рассудительность… но тут явился злой гений со своим даром – недостатком, который способен испортить любые, самые восхитительные достоинства; имя ему – претенциозность, иначе говоря, стремление выставлять все эти достоинства напоказ, фатовство, педантство и незнание меры; мании, вызывающие смех, напыщенность, вызывающая отвращение, и злоупотребления, вызывающие отпор. Поэтому всякий раз, когда у нас приживается некое новшество, мы, несмотря на всю нашу любовь к усовершенствованиям, начинаем горевать, ибо предчувствуем, что, лишь только этот обычай станет приятным и привычным, он сделается невыносимым из-за смехотворного употребления, какое ему приищут, и вздорной важности, какую ему припишут.

16 февраля 1839 г.

Мучения костюмированных детей. – Продрогший Аполлон. – Кадриль кариатид

Праздничная суета всегда пробуждает в нашей душе горькие воспоминания. В детстве мы всегда ужасно боялись масок, переодевания же служили для нас источником стольких мук, что, какими бы прекрасными ни были нынешние костюмированные балы, мы до сих пор не можем простить карнавалу эти давние обиды. Мы имели несчастье быть красивым ребенком. О! пожалейте этих прелестных жертвенных агнцев, составляющих славу их родителей. В скоромные дни им выпадают на долю чудовищные пытки, неведомые другим детям; те девочки и мальчики, которым повезло родиться некрасивыми, во время карнавала могут радоваться жизни; их одевают в платье арлекинов, пьеро, паяцев и говорят: Ступайте, веселитесь… Совсем другое дело, увы, те несчастные, которых судьба-злодейка обрекла быть предметом всеобщего восхищения; их наряжают красиво, но остерегаются переодевать в маскарадные костюмы, а главное, их лишают каких бы то ни было радостей. Прежде всего их обрекают на затворничество и два вечера, предшествующие бенефису, отправляют спать раньше обычного. Если, играя с товарищами, эти несчастные спотыкаются и падают – а это ведь может случиться со всяким, – взрослые не жалеют их, а, напротив, бранят; ушиб их никого не волнует – волнует лишь обезобразивший их синяк; бедняжек бранят, они плачут, тогда их бранят еще строже – за то, что они плачут. Наконец наступает торжественный день; юных красавцев и красавиц обряжают в туалеты, которые им более или менее к лицу; они прелестны, весь дом ими восхищается, кормилица в восторге, привратник проливает слезы умиления, отовсюду слышатся лестные восклицания: «Сокровище наше! Ангел! Душка!» Они не знают самого главного: это не только ангел, но и мученик. Бедное дитя подходит к матери, та не сводит с него глаз. «Мамочка, – жалобно просит дитя, протягивая к матери ручку, – мамочка!» – «Что случилось?» – «Мне вот тут неудобно». Горничные принимаются колдовать над рукавом, который чересчур короток. Все опять приходят в восхищение, а дитя между тем направляется к тете. «Какой у тебя прекрасный наряд, дружок!» – «Тетушка, – говорит дитя, которому честолюбие еще не служит лекарством от всех болезней, – мне вот тут жмет», – и ребенок показывает на свою коленку, немилосердно стянутую тканью. Но делать нечего. «Ступай, деточка, – говорит тетя, – ты походишь немножко, и сукно растянется». Видя, что тетушка неумолима, дитя решает попытать счастья с бабушкой; она стара, она слаба: она не может не посочувствовать его беде. «Бабушка, миленькая, – говорит он, указывая на золотые кружева, украшающие его наряд, – мне вот тут чешет». Бабушка уже готова расчувствоваться, но ребенка тут же с ней разлучают и, чтобы развлечь его, твердят ему, что он прелестен, что он очарователен, а горничная, чтобы положить конец всем его жалобам, шепчет страдальцу на ухо: «Красота требует жертв!» – восхитительная максима, утешительный припев, сопровождающий всех мучеников тщеславия к месту казни. О, если красота человека измеряется его страданиями, какими прекрасными – прекрасными до слез! – казались мы, должно быть, в тот торжественный день, когда родители наши, вдохновившись нашими золотистыми локонами, осуществили свое любезное намерение нарядить нас Аполлоном!.. Разгневанный бог не мог простить такой неслыханной дерзости; с тех пор он не однажды мстил нам за нее самым жестоким образом. Первое возмездие обрушилось на нас незамедлительно. Мы были зябким ребенком, и как же сильно мерзли мы в тунике с божественного плеча, как сильно сгибались под тяжестью золотых крыльев! А сколько упреков, сколько строгих замечаний навлекли мы на себя из-за этой несчастной лиры, которую все время норовили позабыть где-нибудь в углу! Как нам было холодно!.. Больше всего на свете нам хотелось усесться на пол перед камином: ведь на наших крыльях невозможно было взлететь так высоко, чтобы похитить огонь с небес. Наверняка именно наш вид навел ученых на мысль, дотоле не приходившую им в голову: что солнце светит, но не греет! Какой чудовищный насморк подхватили мы на Олимпе! Продрогший Аполлон обрушил солнечную колесницу в снег, и сам поплатился за это падение [379]379
  Древнегреческий бог Аполлон в поздней античности отождествлялся с богом солнца Гелиосом; в данном случае подразумевается легенда о том, как Гелиос низверг на землю солнечную колесницу, которой взялся управлять его дерзкий сын Фаэтон. Судя по упоминанию золотистых локонов, Дельфина, чьи белокурые пышные волосы вызывали восторг всех, кто ее знал, пишет о собственном детстве.


[Закрыть].

Теперь, к счастью, родители не столь поэтичны в выборе карнавальных костюмов для детей, и дети не знают горя; взять хотя бы матросские наряды: они и прелестны, и удобны. Дети в них радуют взор и радуются сами; неудивительно, что вот уже несколько лет этот наряд пользуется огромным спросом. На большом балу в прошлый вторник много толков вызвала кадриль сильфид. В роли сильфид выступали юные и прекрасные особы, которым, как говорят, для этого незачем было переодеваться: они и без того всегда стройны и изящны, воздушны и поэтичны. В день бала они просто-напросто прицепили крылья. Каждая сильфида танцевала в паре с каким-нибудь животным, либо диким, либо домашним. Спешим заверить, что эти господа, со своей стороны, были костюмированы самым искусным образом. Самые сообразительные изображали ослов, самые очаровательные – медведей, так что узнать их не было ни малейшей возможности, разве что кто-нибудь воскликнул бы, как в водевиле «Медведь и паша»: «Сей медведь есть ваш супруг» [380]380
  «Медведь и паша» – водевиль Э. Скриба и Кс.-Б. Сентина (1820); в нем два владельца передвижного зверинца, чьи звери сдохли, изображают во дворце турецкого паши двух медведей, белого и бурого, причем «белый медведь» узнает в султанше Роксолане свою собственную жену, похищенную много лет назад.


[Закрыть]. Кадриль эта превосходно удалась не только тем, кто в ней участвовал, но и той, кому она послужила источником для остроумнейшей мистификации. Судите сами.

Есть в подлунном мире такие люди, которым необходимо знать все и обо всем, присутствовать на всех праздниках, быть завсегдатаем во всех салонах, проникать в тайну всех интриг; это называется быть в курсе всего.За день они наносят два десятка визитов; они твердо знают, что госпожа Такая-то принимает в такой-то день; они к ней не ездят, но знают наизусть ее привычки; они знают и многое другое: например, что в этом доме был дан обед, а в том – устроен ужин; они не присутствовали ни на том, ни на другом, но без запинки расскажут вам меню; они помнят его куда лучше вас, хотя вы, в отличие от них, были одним из гостей. Каждое известие они встречают словами: «Я так и знал»; никто не может ни сочетаться браком, ни сойти в могилу без их ведома; ни одна новость не должна застать их врасплох; позором они считают опоздание, а целью жизни – не славу и не любовь, а возможность до последнего вздоха оставаться человеком хорошо осведомленным.Иные из этих людей так гордятся своим всезнанием, что решительно невозможно удержаться от желания их провести и выдать им за правду самые дикие выдумки. Ведь такой человек, хотя и часто бывает в свете, бывает отнюдь не везде. Случается, что, например, в салоны Сен-Жерменского предместья он не имеет доступа по причине своих политических убеждений, а вернее сказать, своих политических сношений; это, однако, не мешает ему утверждать, что он знает обо всем там происходящем; между прочим, знает он в самом деле немало, и это делает ему честь, поскольку он никогда не задает вопросов. Задавать вопросы – какая пошлость! Он считает это ниже своего достоинства; даже после долгой отлучки он не станет опускаться до расспросов и тем самым обнажать свое неведение; по правде говоря, ему и не нужно быть на месте событий, чтобы знать о них: он ведет обширную переписку и черпает сведения из чужих рассказов; вдобавок грандиозные события, кажется, повинуются человеку хорошо осведомленномуи никогда не совершаются в его отсутствие. Он не расспрашивает, но зато слушает с величайшим мастерством, которое он приобрел в результате продолжительных упражнений: он прислушивается к четырем разным разговорам одновременно, как Юлий Цезарь диктовал одновременно четыре разных письма. У него жадные уши, которые, как выразился один английский автор, не заткнуты никакими мыслями. Так вот, однажды он по своему обыкновению предавался любимому делу, и госпожа де Р…, которую это учетверенное слушание вывело из терпения, решила его наказать. «Бал удался! – сказала она, одновременно жестом попросив особу, с которой она говорила, не удивляться и не возражать, – кадриль сильфид была просто обворожительна! Госпожа де…, мадемуазель де… и проч. блистали, как никогда!» – и вместо того чтобы назвать тех прелестных особ, которые танцевали кадриль, она смеху ради перечислила дюжину самых крепко сбитых красавиц, которых правильнее было бы назвать антисильфидами. Хорошо осведомленный человек с лету запомнил имена всех этих счастливиц и без промедления устремился пленять доподлинным повествованием о карнавальных празднествах завсегдатаев других салонов. Он побывал в квартале Шоссе-д’Антен, где его выслушали без особого удивления; затем он направился на Королевскую улицу и возобновил там свое чудное сказание; его заставили трижды повторить имена, причем у слушателей то и дело вырывались изумленные возгласы [381]381
  Бал, о котором идет речь, происходил, по всей вероятности, в Сен-Жерменском предместье, в доме, где не были приняты ни обитатели квартала Шоссе-д’Антен (см. примеч. 20 /В файле – примечание № 130 – прим. верст./), ни «осведомленный» сплетник; Королевская улица, строго говоря, не входила в состав Сен-Жерменского предместья (она располагается напротив него, на другом берегу Сены), но здесь также проживали представители старинной знати.


[Закрыть]. «Да что вы такое говорите, сударь? – вскричала старая баронесса де Р… – Госпожа де… изображала сильфиду, мадемуазель X… явилась с крыльями! И это вы называете кадрилью сильфид? Скажите уж кадриль кариатид!..» Хорошо осведомленный человек застыл как громом пораженный. Этот случай заставит его быть осторожнее – жаль, что он не заставит его замолчать навсегда!

23 февраля 1839 г.

Избиратели и кандидаты. – Господин Мартен из Страсбурга. – История курьера-двоеженца

Одна и та же мысль владела в течение минувшей недели всеми умами. Все оттенки стерлись, все звания смешались. Сегодня жители Франции делятся только на две категории: избирателей и кандидатов. Семейственные привязанности отложены в сторону, сердечный жар временно заморожен. В стране не осталось ни супругов, ни отцов, ни дядьев, ни опекунов, ни судей, ни префектов, ни живописцев, ни сапожников, ни поэтов, ни аптекарей: все поголовно сделались избирателями. Из смертного существа человек превратился в бюллетень; место души занял голос. Кандидаты действуют не во исполнение заветов Господних, а во исполнение желаний избирателей; слово избирателя для них закон. Избирателям адресуют они весь свой пыл, им курят свой фимиам; они соревнуются в искусстве написания электоральных посланий к избирателям! Как восхитительно будет Избранное,составленное из столь представительныхсочинений! Сравнительно с этими электоралямистарые добрые пасторали покажутся холодны и безжизненны [382]382
  Фельетон написан в период, когда после роспуска палаты депутатов (см. примеч. 258 /В файле – примечание № 368 – прим. верст./) шла подготовка к новым выборам, назначенным на 2 марта 1839 г.; Жирарден, входивший в прежнюю палату как депутат от Бурганёфа (см. примеч. 237 /В файле – примечание № 347 – прим. верст./), вновь выставил свою кандидатуру и, подобно прочим кандидатам, обратился к своим избирателям с «электоральным» письмом, в котором противопоставил партию «коалиции», способную привести Францию лишь к анархии, партии «парламентской», или консервативной, в которую входит он сам. О том, как Жирарден завоевывал голоса избирателей, можно судить по ироническому, но, по-видимому, достаточно близкому к истине описанию мемуариста: в Бурганёфе было 129 избирателей; помощник Жирардена партиями привозил их в Париж, где их кормили обедами и водили в театр; в результате в день выборов в 129 бюллетенях стояло имя Жирардена (см.: Claudin.Р. 33). Депутат Мартен из Страсбурга, о котором пишет Дельфина ниже, был главным соперником Жирардена и до поры до времени очень успешно портил его политическую карьеру (так, в декабре 1837 г. он обвинил Жирардена в отсутствии французского гражданства, а значит, и права быть депутатом; то же обвинение он вновь выдвинул в феврале 1839 г.; в результате, хотя Жирарден был избран, палата отказалась утвердить его избрание, и он смог вновь стать депутатом только в 1842 г.).


[Закрыть].

Впрочем, ничего нового за минувшую неделю не произошло; жизнь замерла и начнется вновь лишь после того, как решится судьба каждого из кандидатов; мы и сами нынче находимся очень далеко от Парижа. Мы и сами не чужды избирательных хлопот. Мысль наша устремляется в Коррезские горы, витает над возлюбленными брегами Ториона. Нам нет дела до политической жизни, но зато есть дело до жизни сельской. От решения избирателей зависят наши досуги. Для нас нынче вся политика сводится к одному-единственному вопросу: проведем ли мы лето в Бурганёфе? Мы очень надеемся, что проведем, как бы ни старался этому помешать наш профессиональный противник господин Мартен.

Этот господин Мартен, которого в Париже именуют господином Мартеном из Страсбурга, а в Страсбурге – господином Мартеном из Парижа, напомнил нам историю курьера-двоеженца, который имел одну жену в Париже, а другую – в Страсбурге. Следует ли считать это преступлением? Нет; постоянно бывая в обоих этих городах и постоянно оставляя один ради другого, разве не имел он право обзавестись домашним очагом в каждом из них? Одного дома ему не хватало; жизнь его состояла из двух половинок: он перевозил корреспонденцию из Парижа в Страсбург и из Страсбурга в Париж и потому каждую неделю проводил два дня в Париже и два дня в Страсбурге; ограничься он одной женой, он половину жизни оставался бы вдовцом. Поначалу он несколько лет подряд имел жену в одном только Париже, но довольно быстро убедился в неудобствах такого порядка: чем нежнее были заботы, какими окружала его жена по возвращении в Париж, тем горше казалось ему одиночество, ожидавшее его в Страсбурге. Там ему было суждено поедать скверный ужин на скверном постоялом дворе, в одиночестве и тоске; в Париже ему, напротив, был обеспечен ласковый прием, натопленная комната и ужин, приготовленный и поданный любящими руками. В Париже все доставляло удовольствие; в Страсбурге все навевало печаль. Курьер спросил себя, нравится ли ему такая жизнь, и пришел к выводу, что одиночество ему противопоказано; на этом он не остановился и продолжил свои размышления: если брак – превосходное установление, следует пользоваться его щедротами как можно более часто; раз есть все основания считать, что жизнь в Париже улыбается ему по той причине, что это жизнь женатого человека, думал курьер, логично предположить, что и в Страсбурге счастье улыбнется ему лишь после того, как он женится. Сказано – сделано: курьер завел себе жену в Страсбурге. Долгое время его двойной брак сохранялся в глубокой тайне; ничто не омрачало его супружеские жизни;он был совершенно доволен избранными супругами;обе любили его с равной пылкостью; он был равно счастлив в обоих союзах и извлекал из этой двойной привязанности несказанные наслаждения, неведомые обычным мужьям. По дороге из Парижа в Страсбург он предвкушал встречу со своей Туанеттой, высокой белокурой эльзаской с румяными щеками и голубыми глазами… он приезжал, проводил подле нее два дня, играл со своими детьми, которых называл «мои маленькие эльзасцы», и с легким сердцем отбывал в Париж. Не успев выехать из Страсбурга, он забывал Туанетту и думал только о крошке Каролине, парижанке с раскосыми глазами и черными бровями, и о будущем своих двух сыновей, которых он именовал «мои большие парижане». Когда Каролина готовила ему ужин, он радостно восклицал: «Французская кухня!»; когда ужин готовила Туанетта, он восклицал не менее радостно: «Немецкая кухня!» Ничего преступного в своем двойном супружестве он не видел. Он полагал совершенно естественным, что люди, постоянно живущие в одном и том же городе, имеют всего одну жену и всего один домашний очаг; однако для человека, вынужденного жить попеременно то в одном, то в другом городе, он считал не менее естественным иметь двух жен и два очага… Поистине, ничего дурного он в этом не находил; больше того, он готов был драться с каждым, кто усомнился бы в его правоте; он исхлестал бы кнутом наглеца, который посмел бы назвать его двоеженцем. Правда, он сознавал, что должен держать свое положение в секрете, и одно это должно было бы подсказать ему, что такое положение не слишком законно; но у него на все имелось объяснение. «Я храню тайну из-за женщин, – говорил он сам себе, – они меня не поймут; у женщин на этот счет самые дикие понятия!» Но настал день, когда курьер повел себя неосторожно – очень неосторожно! Один из его страсбургских приятелей приехал в Париж, и курьер пригласил его к себе на обед; страсбургский приятель принял Каролину за сестру хозяина дома и в разговоре с ней принялся восхвалять прекрасную голубоглазую эльзаску и прекрасных страсбургских детей; он описал свадьбу друга и похвастался тем, что был на ней свидетелем. Каролина была настоящая парижанка и знала наизусть Гражданский кодекс [383]383
  Хотя Дельфина ниже настаивает на том, что курьеру-двоеженцу грозило повешение, согласно 340-й статье Уголовного кодекса 1810 г. двоеженство каралось каторжными работами.


[Закрыть]. Сначала она возмутилась, но она была мать: старшему из ее сыновей исполнилось тринадцать. Она представила себе скандальный процесс, позорный приговор, запятнанное имя, погубленную будущность обоих сыновей; она с ужасом вообразила каторгу; она поняла, что, поскольку она первой вышла за курьера, она и есть единственная законная жена, и это преимущество дает ей право действовать. Решение было принято незамедлительно: Каролина сослалась на необходимость навестить больную родственницу, объявила, что уезжает из Парижа по крайней мере на неделю, простилась с мужем и отправилась в Страсбург. Она разыскала Туанетту и все ей рассказала. Туанетта плакала, не желала смириться с правдой; она восклицала: «Он обманул нас! Он чудовище! Мы должны отомстить; иметь двух жен – как это ужасно!» – «Разумеется, – согласилась Каролина, – однако если вы будете так громко кричать, на месте двух жен появятся две вдовы; причем, что куда более печально, мужа нашего повесят, а дети наши умрут от голода». Эти речи оказали магическое действие. «Вы его любите? – спросила Каролина. – О да, я любила его больше жизни, но теперь… – Теперь надо его простить; я ведь прощаю, а меня он обманул ради вас. Будьте же великодушны, как я, и постараемся сообща спасти его». И две женщины заключили возвышенный союз. Никто ни о чем не догадался; сам муж узнал, что его тайна раскрыта, лишь за несколько часов до смерти. Одно колесо у почтовой кареты раскололось, и она рухнула в пропасть; курьера, смертельно раненного, доставили в Страсбург, где он несколько дней спустя скончался в страшных мучениях. Понимая, что настал его последний час, он решил исповедаться эльзасской жене. «Добрая моя Туанетта, – сказал он, – прости меня, я тебя обманул; когда я женился на тебе, я уже был женат. – Я давно об этом знаю, – отвечала Туанетта, рыдая, – не мучь себя, ты уже прощен. – Ты все знала? Но откуда? – От нее. – От Каролины? – Она приехала сюда… когда же это было? Господи, да уже семь лет тому; она мне все рассказала и посоветовала не показывать виду, что мне все известно, и жить так же счастливо, как прежде, чтобы тебя не… – Повесили, – договорил обожаемый двоеженец, – бедная Туанетта, какая ты добрая… и другая тоже, – прибавил он, вспомнив о великодушном поведении Каролины, – как грустно расставаться с двумя такими хорошими женушками. Туанетта, обними меня поскорее, настала такая пора,что мне уже пора;надо попрощаться как следует; помни, моя белокурая толстушка, я тебя очень любил… и другую тоже, – прибавил он, вспомнив о той, которую он называл своей чернокудрой красоткой, – позови малышей, я хочу их благословить; поторопись». Туанетта привела трех прекрасных ребятишек; умирающий взглянул на них с гордостью: «Славные ребята! молодцы! а как похожи на меня… – и другие тоже, – прибавил он, продолжая соединять страсбургские привязанности с парижскими. – Да вот же они! – вдруг воскликнул он при виде двух старших сыновей; они вошли в комнату, поддерживая мать, которая едва стояла на ногах, – ну вот и хорошо, вся семья в сборе». Туанетта и Каролина упали на колени перед постелью. Умирающий протянул им свои изувеченные руки и, глядя на обеих жен с равной нежностью, произнес совсем тихо: «Прощайте, бедные мои вдовушки, прощайте, держитесь, утешайте друг друга и молите Бога, чтобы он простил мне, как простили мне вы обе». Потом он показал старшему сыну несчастную Туанетту, чье горе разрывало ему сердце, и сказал вслух: «Это, Франсуа, моя невестка; позаботься о ней и о ее детях». С этими словами он умер. А две женщины обнялись, рыдая, и больше уже не расставались.