Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Тем не менее все современники воспринимали именно «виконта де Лоне» как основателя жанра. Сама Дельфина гордо сообщала в очерке, датированном 29 июня 1839 г.:

«Кстати о коварном Альбионе, в Лондоне недавно основали газету под названием „Парижский вестник, континентальное обозрение“. Для нас это очень лестно. Скромный Парижский вестник, выдуманный нами три года назад, уже породил множество подражаний: „Руанская газета“ публикует „Эхо Парижа“, „Век“ – „Парижское обозрение“, „Время“ – „Городскую хронику“, „Конститюсьонель“ – „Двор и город“. „Котидьен“ – „Светские беседы“, и проч., и проч. А теперь у нас объявились подражатели на другом берегу Ла-Манша. Мы очень горды этим успехом. Если авторам приятно знать, что их переводят на иностранный язык, как же должны они радоваться при известии о том, что им подражают? Ведь перевод – куда более слабая дань уважения, нежели подражание; переводчик смотрит на автора с пренебрежен!! – ем и возлагает всю ответственность за книгу именно на него; подражатель смотрит на автора с восхищением и находит его идею такой прекрасной, что объявляет ее своей и ставит под ней свое имя. Какая великая честь! может ли быть что-нибудь более лестное?» (1, 486).

Так вот, по прочтении этих строк никто не упрекнул Дельфину в безосновательном хвастовстве. Напротив, общепризнано, что все сочинители светских хроник 1840-х гг.: Эжен Бриффо в газете «Время» (Temps), Эжен Гино (псевдоним Пьера Дюрана) в газете «Век» (Siècle), Луи Люрин во «Французском вестнике» (Courrier français) и даже Альфонс Карр, выпускавший свою хронику «Осы» (Guêpes) не в газете, а отдельными выпусками, но работавший в схожем жанре, – все они выступали лишь подражателями и продолжателями виконта де Лоне [50]50
  Ср. свидетельство такого осведомленного читателя, как А. И. Тургенев. 1/13 марта 1841 г. он писал своей московской корреспондентке Е. А. Свербеевой: «Сегодня в Французском курьеревторая статья о парижских комеражах (bruits de Paris) большого света; но M Lurine, кажется, мало в него заглядывает и дает отчет понаслышке, да и сотрудники его: les Guêpes [Осы], les Nouvelles à la main [Скандальная хроника], Кошиншинцы, и пр., и пр., истощили, по-видимому, весь запас сплетней и анекдотов; с великим постом и фельетоны становятся тощи: только La Presse отличается изобилием в любопытных подробностях парижской животрепещущей жизни» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 2550. Л. 68–68 об.); ту же мысль Тургенев развивает и 28 марта / 9 апреля 1841 г. в письме к П. А. Вяземскому: «Журналы тощи. Les Guêpes, les Nouvelles à la main, les Lettres cochinchinoises, le Feuilleton mensuel [Ежемесячный фельетон], и пр., и пр., перебивают у них лавочку комеражей и дрязгов салонных: одна Мте Эмиль Жирарден привлекает прелестями рассказа и добросовестным описанием мелких событий в парижском обществе читателей ее фельетона» (Там же. Л. 81 об.; «Кошиншинскими», то есть якобы написанными жителями Южного Вьетнама, назывался сборник сатирических нравоописательных зарисовок Альберика Сегона).


[Закрыть]. Известно также, что светские хроникеры второй половины века признавались: перед тем как приступить к сочинению собственных хроник, они перечитывают «Парижский вестник» Дельфины [51]51
  См.: Thérenty М.-Е.La littérature au quotidien. Poétiques journalistiques au XIXe siècle. P., 2007. P. 244.


[Закрыть].

* * *

Что же представляет собой этот «Вестник»?

Начнем с очевидного: это рассказ о парижской повседневности, следующий за ее течением и отзывающийся на ее происшествия (именно поэтому Дельфина не раз называет свои фельетоны хроникой). В 1820-е гг. Дельфина запечатлевала важнейшие события французской жизни в лирических стихах; теперь она реагирует на события – причем не только крупные, но и куда менее значительные – иронической прозой.

Фельетоны виконта де Лоне нередко называют хроникой светской,однако тематика их гораздо шире, чем рассказ о жизни салонов. Из них можно узнать о том, как воздвигали Луксорский обелиск на площади Согласия и как праздновали в Париже годовщину Июльской революции, как вручали награды в коллеже и как открывали первую в Париже железную дорогу, как запускали воздушный шар и как посещали Версальский музей, как покупали новогодние подарки и как переезжали на новую квартиру, какие рукава вышли из моды и какие шляпы в моду вошли, что танцевали на аристократических балах и что – на балах простонародных. В этом отношении «Парижский вестник» виконта де Лоне – бесценное свидетельство о парижской повседневности, и не случайно в одной из лучших книг о светской жизни этой эпохи, книге А. Мартен-Фюжье «Элегантная жизнь, или Как возник „весь Париж“, 1815–1848» [52]52
  Martin-Fugier A. La Vie élégante, ou la Formation du Tout-Paris, 1815–1848. P., 1990 (рус. пер.: Мартен-Фюжье).


[Закрыть], ссылки на Дельфину как на осведомленного и надежного свидетеля – едва ли не самые частые.

Но фактическое богатство – не единственный и не главный источник оригинальности «Парижского вестника». Многочисленные сведения о парижской жизни можно почерпнуть и из очерков, написанных предшественниками виконта де Лоне, в частности упоминавшимся «Отшельником из квартала Шоссе-д’Антен» и его многочисленными подражателями; они рассказывали о парижских улицах и парижских типах, не скупясь на подробности [53]53
  О Жуи и его «отшельнике» как представителе «парижской литературы» см.: Monod S.Aux sources de l’enquête: autour de l’Hermite de la Chaussée d’Antin // Séminaire «Signe, déchiffrement et interprétation», URL: http://www.fabula.org/colloques/document883.php. О предшественниках Дельфины в жанре городской хроники см. также: Redouane N.La création d’un espace mythique dans les Lettres parisiennes //Itinéraires du XIXe siècle. Toronto, 1996. P. 87–88.


[Закрыть]. Однако рассказы «отшельников» были куда меньше похожи на светскую беседу или даже светскую болтовню, стремительно переходящую от одного предмета к другому, – ту беседу, интонацию которой блестяще воспроизводит в своих фельетонах Дельфина де Жирарден.

Недоброжелательный критик Лаженеве (псевдоним барона Анри Блаза де Бюри), рецензируя первое книжное издание фельетонов Дельфины, сослался на Жозефа де Местра, утверждавшего, что настоящая беседа за четверть часа может коснуться и существования Божия, и премьеры в Комической опере [54]54
  Lagenevais.P. 147–148.


[Закрыть]; Лаженеве был убежден, что Дельфина на это не способна, но он ошибался. Именно это умение непринужденно переходить от серьезного к смешному, от важного к второстепенному и обратно было присуще Дельфине в высшей степени.

Французская светская беседа постепенно стала своеобразной «культурной институцией» и «памятным местом» французской цивилизации [55]55
  См.: Fumaroli.P. 176.


[Закрыть], однако судить о том, как именно она протекала, мы можем лишь по теоретическим трактатам [56]56
  См.: L’Art de la conversation / Textes établis par J. Hellegouarc’h. P., 1997 (Classiques Garnier).


[Закрыть]или по отзывам мемуаристов. Звукозаписывающих устройств во времена Дельфины еще не существовало: тем ценнее ее фельетоны, которые, как свидетельствуют те, кто мог сравнить письменные тексты с устной речью, представляли собой весьма близкий аналог ее же блестящей светской беседы [57]57
  Барбе д’Оревийи сформулировал это следующим образом: «Госпожа де Жирарден пишет свои „Парижские письма“ так же, как рассказывала бы их; это беседа, которая обращается к вашим глазам, а не к вашим ушам, но при этом не перестает быть беседой» ( Barbey.Р. 41).


[Закрыть]. В фельетоне от 23 июня 1844 г. Дельфина сама объяснила, как, по ее мнению, должна протекать настоящая беседа – «завязывается разговор ни о чем; каждый говорит без затей все, что приходит ему в голову» (наст. изд., с.424 [58]58
  /В файле – год 1844 фельетон от 23 июня – прим. верст./


[Закрыть]). Эту непринужденность она виртуозно имитирует в своих фельетонах.

О чем ведется разговор? На первый взгляд – о вещах самых разнородных. От жалоб на то, что в Париже невозможно молиться, потому что в церквях слишком тесно, виконт де Лоне легко переходит к истории юного кабана, который вырвался на парижские улицы и забежал в парфюмерный магазин (наст. изд., с.313 [59]59
  /В файле – год 1840 фельетон от 18 апреля – прим. верст./


[Закрыть]), от короля Луи-Филиппа к новому роману Поля де Кока, от опечаток в собственных фельетонах – к придворным балам. Интересы предполагаемого читателя Дельфина не без иронии лаконично описывает в начале очерка от 30 ноября 1838 г.: «Минуточку терпения, сейчас мы расскажем вам о том, что вас интересует, – о пустяках и о тряпках» (1, 350). Пустяки – это слухи и забавные происшествия; тряпки – моды. Тон задает первая же фраза первого фельетона, опубликованного 29 сентября 1836 г., – фраза, которую неизбежно цитируют все, кто пишет о Дельфине: «На этой неделе не произошло ничего особенно примечательного: в Португалии случилась революция, в Испании возникла республика, в Париже назначили министров, на Бирже упали котировки, в Опере поставили новый балет, в саду Тюильри показались два капота из белого атласа» (наст. изд., с. 41 [60]60
  /В файле – год 1836 фельетон от 29 сентября – прим. верст./


[Закрыть]), – и в конце концов оказывается, что достойны внимания только два капота, то есть пресловутые «тряпки».

Многие замечания Дельфины относительно моды могут показаться просто демонстрацией насмешливого ума, как, например, рассказ о тканях в фельетоне от 4 апреля 1840 г.: «В нынешнем году в моду вошли ткани с самым причудливым рисунком […] тафта в точности повторяет окраску плинтусов и трактирных обоев. Стены берут реванш: ведь последние несколько лет во всех без исключения квартирах их обивали платьевыми тканями» или – в том же фельетоне – ремарка относительно мужского костюма (постоянного предмета сарказмов Дельфины): «По вечерам мужчины являются в позолоченные гостиные все в черном. Однако мысль их не стоит на месте: с недавних пор они стали выходить на наши грязные улицы все в белом. Пальто моряков сменились в мужском гардеробе рединготами мельников. […] Все предвещает революцию в мужском костюме. Многие годы мужчины одевались уродливо из страха показаться смешными; наконец они все-таки сделались смешными – это вселяет надежду, что рано или поздно они дерзнут не быть уродливыми!» (1, 648–649).

Была у фельетонов Дельфины и другая особенность; порой здесь встречаются лестные упоминания торговцев или портних, которые сейчас назвали бы скрытой рекламой. Хотя Дельфина всегда утверждала, что пишет нерекламные очерки (см., например, фельетон от 25 ноября 1837 г. наст. изд., с. 179–180 [61]61
  /В файле – год 1837 фельетон от 25 ноября – прим. верст./


[Закрыть]), свою влиятельность в этой сфере она сознавала и, по слухам, говорила наполовину в шутку, наполовину всерьез, что знает безотказный способ воздействовать на нерасторопную портниху – пригрозить оглаской в очередном фельетоне [62]62
  О различиях в рекламной стратегии Дельфины и современных ей модных журналов см.: Хан Х.Как писали о моде во Франции эпохи Июльской монархии (1830–1848): журналы мод и «Парижские письма» г-жи де Жирарден // Теория моды. 2006–2007. № 2. С. 193–218. Кстати, по словам такого информированного очевидца, как Готье, порой Дельфина вставляла в фельетоны короткие рассказы о модных новинках по требованию верстальщиков – чтобы заполнить место на полосе ( Lassère.Р. 171).


[Закрыть].

Однако и шутки, и реклама вовсе не главные цели «Парижского вестника». Дельфина сознавала, что из «пустяков» и «тряпок» создается история, пусть и не с прописной, а со строчной буквы. Если в коротком предуведомлении к первому книжному изданию 1843 г. (подписанном «Издатель», но сочиненном, по всей вероятности, самой Дельфиной) говорится просто, что публикуемые фельетоны ценны как «верное изображение духа, нравов, обычаев, мод, смешных претензий и изъянов нашего времени», то в предисловии к изданию 1853 г. (вышедшему также при жизни Дельфины и также, очевидно, при ее участии) вводится оппозиция истории Парижа и Истории с большой буквы: «Парижские письма» – это «история Парижа, не подлежащая ведению Истории. Та История, чей резец изображает битвы и победы, поражения и триумфы, заблуждения и гонения чередующихся царствований, пренебрегает зарисовками обычаев, мод, причуд, смешных изъянов и претензий сменяющихся эпох». Дельфина пишет историю с маленькой буквы, которая, однако, кажется ей по-своему ничуть не менее важной, чем большая История. Размышления на эту тему встречаются не только в предисловиях, но и в самих текстах фельетонов.

Так, 28 апреля 1844 г. Дельфина жалуется на чрезмерное обилие в Париже праздников (разом и летних, и зимних, и прогулок, и балов), размышляет над тем, какой из двух вариантов поведения выбрать: то ли побывать на всех праздниках, но не успеть рассказать ни об одном, то ли не побывать ни на одном, но обо всех рассказать, и наконец предается «метатекстуальной» рефлексии: «Хорошо историкам: описывать историю прошлого нетрудно, достаточно капли воображения, и дело сделано; куда хуже тем, кто пишет историю настоящего. Смотреть и одновременно понимать – нелегкая задача; вдобавок настоящее ускользает от описаний; оно сваливает все события в одну кучу, чтобы запутать следы, и вечно оставляет рассказчиков в дураках, – так директора всех театров назначают премьеры на один и тот же день, чтобы сбить с толку критиков» (2, 242–243).

Задача трудна, но Дельфина по мере сил ее решает. Мнимые «пустяки» при ближайшем рассмотрении оказываются вещью весьма значительной: «для истинного наблюдателя нет ничего серьезнее, чем пустяки, ибо чувства первозданные, невольные, а следовательно, искренние выражаются только в пустяках. Совершая великие деяния, люди следят за собой, приукрашивают себя, порой даже надевают маску… В повседневных пустяках они себя выдают. Великие деяния сообщают наблюдателю о том, чем люди хотят быть; пустяки открывают, кем они являются на самом деле» (22 декабря 1844 г.; 2, 364).

«Пустяки» выполняют роль социологического и психологического «маркера»: «чепчик прачки так же ясно выдает все ее мысли, как тюрбан герцогини – все ее планы. Взгляд лжив, улыбка обманчива; убор всегда говорит правду» (10 августа 1839 г.; 1, 505) [63]63
  Mosaïques.P. 186.


[Закрыть].

29 июня 1841 г. Дельфина излагает целую «теорию» наблюдения за «пустяками». Наблюдатель должен непременно жить в свете и собирать урожай наблюдений «легко и почти того не желая»; в этом случае перед его взглядом «все предметы преображаются: цветы в вазе, складки занавеси, стол и мольберт перестают быть незначащими деталями обстановки и превращаются в свидетельства вкусов, маний и притязаний; элегантный чепчик, кокетливая лента перестают быть просто украшениями и становятся симптомами ожидания, признаниями в любви; ветхая мебель, сломанные звонки, разорванные книги, колченогие табуреты, треснувший мрамор перестают быть печальными руинами и оповещают о чертах характера: ведь все эти злополучные вещицы умерли насильственной смертью, каждая из них пала жертвой хозяйского гнева» (2, 126–127).

Разумеется, в этой «науке наблюдения» Дельфина не была первооткрывательницей. 1820–1840-е годы справедливо считаются эпохой «таксономий» и «панорамической литературы» [64]64
  Термин В. Беньямина; о французской «панорамической литературе» см.: Romantisme. 2007. № 136 (L’Œuvre-monde au XIXe stècle).


[Закрыть]. И сочинители отдельных брошюр-«физиологий» (описаний бытовых предметов или социальных типов), и авторы очерков для монументальных сборников вроде «Французов, описанных ими самими» (1840–1842) или «Дьявола в Париже» (1845–1846) занимались построением «серий», «рядов», «типологий», призванных описать разнообразие мира и тем самым облегчить его понимание [65]65
  О физиологиях см., в частности: Sieburth R.Une idéologie du lisible: le phénomène des «Physiologies» // Romantisme. 1985. № 45. P. 39–60; Preiss N.Les «Physiologies» en France au XIX ^еsiècle. Étude historique, littéraire et stylistique. Mont-de-Marsan, 1999.


[Закрыть].

«Таксономическая озабоченность» проявляется и во многих фельетонах Дельфины. Их содержание – полушутливая-полусерьезная типологизация и материального, и нравственного мира. Дельфина классифицирует моды («крикливая» и «загадочная»), балы (грандиозный и тщеславный, туземный и холостяцкий, придворный и вынужденный), женские и мужские характеры, способы быть красивой и способы относиться к политическим событиям, профессиональные недостатки и достоинства, переезды, салоны, кварталы Парижа, гостей, служащих «балластом», и многое другое. Некоторые из этих классификаций и перечислений принадлежат исключительно своему времени, с другими дело обстоит иначе.

Именно эти последние позволяют хотя бы отчасти понять, отчего многие другие «физиологические очерки» 1830–1840-х гг. читаются сейчас только как исторический документ, а классификации Дельфины могут быть использованы и сегодня. Вот один пример: 21 октября 1837 г. Дельфина предложила разделять людей на тех, которые моют руки, и тех, которые рук не моют. В принципе таких классификаций – и в частности, связанных с руками и их внешним видом, – существовало множество. Например, Альфонс Карр, приятель и коллега Дельфины по журналистскому цеху, в 1841 г. писал в своем сатирическом журнале «Осы»: «Во Франции люди делятся на два разряда: тех, кто носит желтые перчатки, и тех, кто их не носит. Когда о человеке говорят, что он носит желтые перчатки, или даже называют его самого желтыми перчатками, тем самым удостоверяют, что это человек приличный. В самом деле, ничего большего от человека, притязающего на звание приличного, и не требуется». Это остроумно, но для того, чтобы в полной мере ощутить иронию, следует знать, что желтые перчатки были в описываемую эпоху атрибутом денди; к современности впрямую эту классификацию не приложишь, поскольку атрибуты «приличности» и/или модности с тех пор успели измениться. Зато оппозиция между людьми, которые моют руки, и теми, которые рук не моют, понятна без комментариев. То же касается и классификации женских характеров в фельетоне 29 марта 1840 г., где упомянуты дамы-привратницы, дамы-куртизанки, дамы-полицейские и проч.: она тоже, с легкими переменами, приложима к нашим и вашим знакомым.

«Современность» очерков виконта де Лоне имеет вполне материальную причину: «Парижский вестник» – это рассказ о большом городе, который еще в 1840-е гг. столкнулся с теми проблемами, которые – только в неизмеримо большем масштабе – мучают жителей индустриального города сегодня. Не случайно именно тексты о Париже первой половины XIX века заставили немецкого писателя следующего столетия Вальтера Беньямина заполнить выписками сотни страниц с одной целью – отыскать в тогдашних «забытых и на первый взгляд второстепенных формах» не что иное, как «сегодняшнюю жизнь, сегодняшние формы» [66]66
  Benjamin.P. 26.


[Закрыть]. В хрониках виконта де Лоне эти сегодняшние проблемы присутствуют во множестве: дома, где сквозь стены слышна вся жизнь соседей (и апреля 1840); ремонтные рабочие, которые занимаются чем угодно, кроме собственно ремонта (4 января 1840); навязчивая реклама (25 ноября 1837 г.); «пробки» на улицах [67]67
  Пробки уже затрудняли жизнь парижан, хотя слово это еще не было изобретено. Парижане говорили о «цепи» (file) экипажей; 1 февраля 1840 г. Дельфина описывает бесконечную и бессмысленную перебранку, которую супружеская пара ведет в карете, ожидая своей очереди в такой «цепи», и замечает: «В конце концов дама задается вопросом, не лучше ли было бы провести вечер дома у камелька; ведь это поистине унизительно – нарядиться самым блестящим образом ради того, чтобы провести б о льшую часть вечера в экипаже наедине с собственным мужем» (1, 603).


[Закрыть], – это лишь неполный перечень проблем, роднящих жителей Парижа 1840-х гг. с нами сегодняшними [68]68
  Как ни странно, порой актуально звучит даже ирония Дельфины по поводу ужасного современного языка; иные слова-паразиты вполне узнаваемы. Вот один из примеров нелепых фраз, произносимых элегантными парижанками: «Благодарю вас, матушка поправилась; она еще немного слаба, но в целомчувствует себя хорошо» (2, 354, 8 декабря 1844 г.). Это, как мне кажется, оправдывает редкие анахронизмы, который я позволила себе в переводе.


[Закрыть].

Еще разительнее совпадения не бытовые, а, так сказать, нравственно-философские. Здесь Дельфина нередко выступает предшественницей Паркинсона или Мёрфи с их шутливыми, но, увы, более чем верными «законами» социального поведения; назову хотя бы фельетон от 23 мая 1840 г. «Что нам делать с Огюстом?» (наст. изд., с.318 [69]69
  /В файле – год 1840 фельетон от 23 мая – прим. верст./


[Закрыть]) – про то, как родственники не обращают внимания на даровитого племянника (он справится сам) и доставляют самые выгодные места бездарному (ибо он-то сам не способен ни на что).

На фоне сегодняшних рассуждений о том, что новый чиновник опаснее старого, ибо он еще не успел разбогатеть и больше нуждается во взятках, весьма актуально звучит ирония Дельфины по поводу академической речи, произнесенной в декабре 1840 г.: оратор, пишет Дельфина, превозносил «людей, которые сохранили верность всем тем правительствам, что за последние четыре десятка лет сменились во Франции: людей, которые после Республики служили императору, после императора служили Бурбонам, после Бурбонов служили Июльскому правительству, а после Июльского правительства слу…Простите! мы, кажется, зашли слишком далеко… Что сталось бы со страной,восклицал почтенный академик, если бы все государственные мужи разом подавали в отставку сразу после смены власти? Какими опасностями грозила бы такая отставка! Сами видите: надобно, чтобы они сохраняли свои места!Утверждение странное, но обнадеживающее» – и далее Дельфина объясняет, что именно обнадеживает ее в тезисе академика Дюпена. Революции совершаются ради того, чтобы хлебные места достались новым людям, рассуждает Дельфина; но если будет заранее известно, что при любых обстоятельствах высокопоставленные чиновники сохранят свои места, «сохранят, несмотря на то, что убеждения их поруганы, чувства обмануты, а знамя изорвано» и даже возведут свое поведение в принцип, – если это будет известно, то ни у кого не будет повода для мятежей: ведь места заняты прочно, раз и навсегда; быть может, политическая нравственность от такого подхода пострадает, зато «социальная гигиена» безусловно выиграет (1, 757–758; 31 декабря 1840 г.).

Очень знакомо звучат многочисленные пассажи, посвященные нравам и риторическим навыкам депутатов. Наконец, в очерках виконта де Лоне можно найти даже насмешку над доведенной до абсурда политкорректностью: в апреле 1845 г. Дельфина пародирует «демократов», из почтения к идеалам равенства отказывающихся награждать солдата, которому оторвало ногу в бою: «И то сказать, ведь вознаграждая храбрецов, мы рискуем обидеть трусов! А это было бы несправедливо, это было бы жестоко. Бедные трусы! Они и без того дрожат перед всеми, кто сильнее их, зачем же огорчать их еще сильнее, награждая тех, кого они боятся? Вот поэтому-то вы и не награждаете храброго инвалида» (2, 404).

Начиная писать свои парижские хроники, Дельфина мыслила их как рассказ о последних парижских событиях, адресованный провинциалам, которые не могут их увидеть собственными глазами или не способны правильно их понять [70]70
  Ведь понимание парижской жизни – особая наука, доступная далеко не каждому. Дельфина не раз подчеркивала, что ее наблюдения – не общефранцузские, а сугубо парижские. 11 декабря 1842 г., вернувшись в Париж после долгого отсутствия, она убеждается, что многого не понимает: «Все дело в том, что парижская жизнь – такой предмет, который надобно исследовать в течение многих лет; все дело в том, что вести это существование, совершенно искусственное и совершенно особенное, способен лишь тот, кто умеет лицемерить без труда, болтать глупости без усилия, предаваться радостям тщеславия без остановки, а все эти свойства возможно приобрести только ценой постоянного пребывания в свете, ибо вдали от света они очень скоро утрачиваются; все дело в том, что понять элегантное наречие салонов способен лишь тот, кто говорил на нем и накануне; все дело в том, что уловить и оценить все эти оттенки претенциозности, все эти разновидности комичности способен лишь тот, кто наблюдал за их изменением и развитием…» (2, 157–158). Пассаж, разумеется, сатирический, но передающий и реальное состояние дел.


[Закрыть]. Но события повторялись [71]71
  25 февраля 1845 г., приступая к рассказу об очередном карнавале, Дельфина замечает со вздохом: «Нам предстоит в восьмой раз рассказать о парижском карнавале. Дело нелегкое. Трудность заключается в том, что у народов непостоянных развлечения всегда одни и те же, так что историку, который пожелал бы описывать во всех подробностях эти однообразные, периодически повторяющиеся безумства, пришлось бы вечно твердить одно и то же» (2, 377) – по этой причине в более поздние годы подробные описания ежегодных праздников сменяются «точечными» указаниями на то, что прибавилось нового в данном году. Впрочем, над рутиной парижской жизни Дельфина иронизировала с самого начала своей журналистской деятельности: 9 ноября 1836 г. она описывает прием в Академию водевилиста Дюпати, хотя это торжественное событие состоялось лишь на следующий день; процедура-то вполне предсказуемая… (1, 25–26).


[Закрыть], слухи приедались, и с каждым годом становилось все более очевидно, что Дельфина не только описывает быт, но и оценивает нравственное состояние общества, что у нее есть собственная моральная шкала для оценки речей и поступков соотечественников. Сама она оправдывала свой морализм «мертвыми сезонами»: якобы она сочиняет «философские» фельетоны в те моменты, когда в Париже замирает светская жизнь и ей не о чем рассказывать. На самом же деле морализм (только не скучный, а яркий и зачастую язвительный) присущ почти всем ее фельетонам, даже тем, которые на первый взгляд посвящены стихии легковесной и сиюминутной; Барбе д’Оревийи недаром назвал Дельфину «моралисткой и модисткой в одном лице» [72]72
  Barbey.Р. 36.


[Закрыть].

Больше того, Дельфина, в самом первом фельетоне отдавшая предпочтение белым капотам перед революцией в Португалии или Испании, очень скоро начинает писать и о политике, хотя сам жанр фельетона, который современная исследовательница называет «антигазетой» [73]73
  Thérenty.P. 83–84.


[Закрыть], этого, казалось бы, не предполагал. Поначалу Дельфина делает вид, что политика подлежит ее ведению только в тех случаях, когда вырождается в фарс, становится «пустяком». 30 марта 1837 г. она начинает рассказ о «министерском кризисе» следующими словами: «На прошедшей неделе политическая жизнь шла таким образом, что мы имеем полное право рассуждать о ней в нашей хронике; напротив, серьезной газете пересказывать все эти сплетни не пристало. Да-да, именно сплетни, слухи, интриги и жалкие козни» (наст. изд., с. 106 [74]74
  /В файле – год 1837 фельетон от 30 марта – прим. верст./


[Закрыть]). Однако Дельфина немного лукавит; она прекрасно сознавала, насколько тесно парижская светская жизнь в эпоху конституционной монархии связана с жизнью политической. Конечно, она всячески подчеркивает, что позиция «Парижского вестника» и обязанности фельетониста не совпадают с позицией и обязанностями редактора самой «Прессы» (см. наст. изд., с. 383–384 [75]75
  /В файле – год 1841 фельетон от 13 июня – прим. верст./


[Закрыть]), однако это не мешает ей, например, сочинять вослед серьезным стенограммам, которые публиковались в той же «Прессе» и в других ежедневных газетах, пародийные отчеты о заседаниях палаты депутатов. Кстати, из некоторых фельетонов Дельфины недвусмысленно вытекает, что и «тряпки» вовсе не так далеки от политики, как можно было бы подумать. Восхитивший Барбе д’Оревийи очерк о платье с восемью воланами (наст. изд., с.259 [76]76
  /В файле – год 1839 фельетон от 1 июня – прим. верст./


[Закрыть]) доказывает: у легитимистского Сен-Жерменского предместья совсем не те требования к воланам, что у кварталов более современных и «продвинутых».

И частную, и политическую жизнь парижан Дельфина оценивает с помощью одного главного критерия: прилично или неприлично?

Неприлично выставлять напоказ частную жизнь, например печатно извещать не просто о смерти госпожи такой-то, тетушки или кузины, но и о том, что она умерла, причастившись Святых Тайн. Такая демонстративная набожность нравится Дельфине ничуть не больше, чем вольтеровская ирония; больше того, она даже объявляет, что безбожники ей милее, чем ханжи, – их по крайней мере можно обратить в христианскую веру, а ханжи компрометируют религию так же, как республиканцы последние полвека компрометируют республику (2, 385). Но точно так же неприлично слушать реквием и заедать его сладостями: «Нынче вечером в одном из роскошнейших парижских салонов будут исполнять прекрасный „Реквием“ Моцарта. Достойные похороны года. Однако не профанация ли – исполнять эту заупокойную мессу в салоне, перед разодетыми женщинами, чьи плечи и руки обнажены, чье чело украшено брильянтами, а глаза сияют кокетством? Любопытно было бы знать, когда будет подано мороженое: до или после De profundis?.. О счастливцы! Вы, должно быть, никогда не были свидетелями смерти…» (1, 760–761; 31 декабря 1840 г.). Неприлично республиканским министрам размещаться в роскошных министерских особняках и подражать всеми своими обыкновениями представителям той власти, которую они свергли; неприлично сидеть в шляпе в церкви, даже если ты депутат; неприлично не носить траура по умершим, даже если они не разделяли твоих политических убеждений; неприлично в знак аристократического несогласия с «буржуазной» монархией проводить дни в праздности и пьянстве; неприлично пренебрегать своими домашними ради выставляемой напоказ филантропии…

Очевидно, что приличное от неприличного виконт де Лоне отличает не по сословному признаку, а по велению здравого смысла и хорошего вкуса. В фельетоне от 8 декабря 1844 г. Дельфина описывает «несчастнейшего в мире человека», которому причиняет мучения буквально все, что он видит в свете (следует перечисление на три страницы, от манеры строить фразы до манеры курить в лицо собеседнику или держать себя за столом); в конце она задает вопрос: «кто же этот несчастнейший? Вечный жид или мольеровский Альцест, свергнутый с престола король или падший ангел? Нет, это просто-напросто тот, кого на бесцветном светском жаргоне именуют человеком хорошо воспитанным»и который – Дельфина на этом настаивает – может быть рожден в любом сословии: и при дворе, и среди народа (2, 358).

Сама Дельфина де Жирарден принадлежала – если не по рождению, то по воспитанию – к самому хорошему парижскому обществу; поэтому высший свет в ее сочинениях (и романах, и фельетонах) был, по словам Готье, «нарисован человеком, который его видел и к нему принадлежит, – вещь среди профессиональных литераторов нечастая» [77]77
  Gautier.P. VIII.


[Закрыть]. Тех, кто описывал свет снаружи, не слишком разбираясь в предмете, Дельфина безжалостно ловила на ошибках (см. в наст. изд., с. 183 [78]78
  /В файле – год 1837 фельетон от 2 декабря – прим. верст./


[Закрыть], насмешки над провинциальным романистом, который путает шляпницу с сапожником, а портниху с ювелиром). И тем не менее приличия она понимала, выражаясь ее языком, эмансипированно (в том смысле, в каком в одном из фельетонов она говорит об «эмансипированном Сен-Жерменском предместье», – наст. изд., с.259 [79]79
  /В файле – год 1839 фельетон от 1 июня – прим. верст./


[Закрыть]).

В этом отношении подход Дельфины к приличиям и вообще к свету отражает ту эволюцию светской жизни, которую можно коротко определить совсем несветским словом «демократизация». Конечно, демократизация в том смысле, в каком она присутствует в очерках Дельфины, не имеет ничего общего с размыванием границ между, например, господами и лакеями. Дурно воспитанную даму Дельфина характеризует, среди прочего, тем, что у нее дворецкий так же бесцеремонен, как тот слуга, «который однажды, разнося пирожные, сказал одному из гостей, от них отказавшемуся: „Вы неправы, пирожные превосходные“» (наст. изд., с.433 [80]80
  /В файле – год 1844 фельетон от 12 ноября – прим. верст./


[Закрыть]). Но при этом Дельфина не только допускает, но и приветствует появление в светском обществе актрисы Рашель и напоминает, что в Париже живут столяры, по душевным качествам ничем не уступающие вельможам, и вельможи, по тем же самым душевным качествам ничем не отличающиеся от каторжников (наст. изд., с. 303–305 [81]81
  /В файле – год 1840 фельетон от 29 марта – прим. верст./


[Закрыть]) [82]82
  О том, насколько взвешенно Дельфина смотрела на соотношение аристократии и демократии в современной ей Франции, свидетельствует фельетон от 27 октября 1844 г. Пока во Франции аристократы боролись с демократами, говорит Дельфина, совершенствовались и те и другие, аристократы становились сильнее, а демократы – цивилизованнее; полная же победа одной из сторон пошла бы нации во вред: при полной победе аристократии нация слабеет и тупеет, делается томной и вялой, а при полной победе демократического принципа она становится грубой и вульгарной. В ожидании победы каждая из сторон учится у противника не лучшему, а худшему; так, аристократы усвоили равенство не в чувствах, а в одежде; они утратили величие, но сохранили спесь; равенство для них означает лишь одно – право одеваться так же скверно, как их привратник, и отправляться в танцевальную залу плясать в обществе собственных ливрейных лакеев (2, 331–332).


[Закрыть].

Иначе говоря, очерки Дельфины – один из этапов того процесса проникновения неаристократических элит в большой свет, который подробно описан исследовательницей «всего Парижа», – описан, как уже было сказано, не в последнюю очередь с опорой на фельетоны виконта де Лоне [83]83
  См.: Мартен-Фюжье. С.406–410.


[Закрыть]. Эта попытка Дельфины изображать парижскую жизнь, пренебрегая узкосословными, кастовыми критериями, была вполне сознательной. В предисловии к изданию 1853 г. говорится: «Парижские письмаговорят правду всем и вся: тому, кто падает, и тому, кто поднимается; тому, кто сражается, тому, кто проигрывает, тому, кто побеждает; роялистам, чья слепота толкает к гибели монархию, и республиканцам, чья глухота увлекает в пропасть республику» [84]84
  На противоборствующие политические лагери Дельфина также накладывала свою «таксономическую» сетку и писала о соперничестве «старых и молодых пустомель», «партии себялюбивых собственников»и «партии завистливых пролетариев»(наст. изд., с. 351 /В файле – год 1841 фельетон от 24 января – прим. верст./), наконец, о противостоянии тех, которые начертали на своих знаменах слово «расстрелять!» и тех, которые избрали своим лозунгом слово «гильотинировать!» (наст. изд., с. 455 /В файле – год 1848 фельетон от 3 сентября – прим. верст./).


[Закрыть]. Правду Дельфина высказывала и о французском национальном характере; как бы сильно «муза родины» ни любила свою страну, это не мешало ей отпускать по поводу «нас, французов» реплики, исполненные величайшей язвительности. Относясь с иронией к самой себе, она считала себя вправе писать с той же иронией о привычках соотечественников; отсюда такие резкие выпады, как финал фельетона от 25 ноября 1837 г., где объясняется, отчего в Париже «все, что запрещено, охраняется законом», или фельетон от 31 августа 1839 г., где перечислены «истинные радости» французов – «обманывать, жульничать, нарушать условия», и тезис этот иллюстрирован примером: «сама любовь повинуется этому роковому закону: любовницу у нас страстно любят только в том случае, если она чужая жена» (наст. изд., с. 273 [85]85
  /В файле – год 1839 фельетон от 31 августа – прим. верст./


[Закрыть]).

Дельфина очень гордилась тем, что в политическом отношении она лицо беспристрастное, или, как она однажды скаламбурила, «непристрастившееся», и что, в отличие от газеты «Пресса», «Парижский вестник» «не исповедует ни одной системы, не входит ни в одну партию, не принадлежит ни к одной школе» (наст. изд., с. 383 [86]86
  /В файле – год 1841 фельетон от 13 июня – прим. верст./


[Закрыть]). Конечно, свою беспристрастность писательница сильно преувеличивала и в оценках текущей политики следовала за своим мужем и его газетой [87]87
  Хотя по частным поводам виконт де Лоне в самом деле спорил с газетой, в которой печатал свои фельетоны; так, 21 февраля 1847 г. Дельфина встает на защиту Александра Дюма, который в это самое время судился с газетой «Пресса», поскольку задолжал Жирардену обещанные по договору тексты (2, 437–442).


[Закрыть]. Но дело в том, что и Жирардена невозможно причислить к какой-либо политической партии.

Легитимистский критик А. Неттман возмущенно писал в 1845 г., что если раньше газетчики имели политические убеждения, то теперь, по вине Жирардена, определить убеждения редактора газеты стало невозможно: ведь поскольку для него важнее всего реклама, он стремится завлечь читателей любых взглядов и публикует материалы любой политической направленности [88]88
  NettementA.Etudes critiques surle feuilleton-roman. P., 1845. T. 1. P. 2–3.


[Закрыть]. Неттман видел в такой позиции доказательство продажности и беспринципности Жирардена, на самом же деле издатель «Прессы» преследовал отнюдь не только коммерческие цели. Жирарден имел выношенные представления о том, каким путем должна развиваться Франция для того, чтобы процветать и не становиться жертвой разрушительных революций. Этот путь – развитие общественных работ, рост промышленности, невозможные без просвещения и народа, и политиков, которые, как правило, думают о своих узкопартийных интересах куда больше, чем о благе Франции. Прагматик Жирарден был готов сотрудничать со всякой партией и всякой властью, которая могла помочь ему в осуществлении его плана, но при этом оставлял за собой право быть к этой партии в оппозиции и критиковать ее злоупотребления [89]89
  См.: L’An I.P. 127–141.


[Закрыть]. На своем «пустяковом» уровне то же самое делала и Дельфина. Она дорожила правом не смешиваться ни с твердокаменными легитимистами, ни с «приторными мещанками», которые блюдут аристократические правила куда строже самих аристократок (наст. изд., с. 444–448 [90]90
  /В файле – год 1847 фельетон от 11 апреля – прим. верст./


[Закрыть]); она спорила и с хулителями салонов, и с ханжами, которые не желают покидать салонов и презирают народные праздники. И та и другая сторона ответили ей ненавистью.

Особенно сильно нападали на Дельфину после революции 1848 г. Когда 24 ноября 1848 г. Учредительное собрание одобрило июньские действия генерала Кавеньяка, жестоко подавившего июньское восстание в Париже, Дельфина, осуждавшая жестокость генерала, опубликовала в «Прессе» стихотворение «24 июня и 24 ноября», в котором восклицала: «Я, женщина, его пред Богом обвиняю!», журналисты ос ы пали ее насмешками и даже оскорблениями (они не преминули напомнить, что женщине не пристало высказываться о политике, да еще в дурных стихах). При Второй республике Дельфину не щадили; 15 декабря 1848 г. Домье опубликовал в газете «Шаривари» злой шарж «Муза в 1848 году»: на нем карикатурная, но узнаваемая Дельфина пишет статью для «Прессы», причем вместо знаменитых белокурых волос лицо ее обрамляют змеи, как у Медузы Горгоны, а все пальцы испачканы чернилами [91]91
  См.: Malo-2.P. 106; Дельфине видеть это было, вероятно, тем более обидно, что она ненавидела чернильные пятна и всегда старалась держать руки в чистоте.


[Закрыть].

Но и те литераторы, которые исходили из вполне классических и аристократических представлений о словесности и месте женщины в свете, точно так же не щадили Дельфину. Высокородные читатели просто выражали сожаление, что «г-жа де Жирарден с ее наблюдательностью и прекрасным поэтическим даром пишет лишь статьи-однодневки» [92]92
  Реплика великой княгини Елены Павловны в разговоре с маркизом де Кюстином в Петербурге летом 1839 г. ( Кюстин.С. 175).


[Закрыть]. Профессиональные критики высказывались более жестко. Первое книжное издание фельетонов Дельфины вышло в августе 1843 г., а уже в октябре «Ревю де Де Монд» напечатал рецензию уже упоминавшегося Лаженеве, который обрушил на г-жу де Жирарден резкую критику и упрекнул ее в том самом, в чем она обычно упрекала других, – в забвении приличий. Рецензент утверждал, что она из светской дамы сделалась «синим чулком», педантичной профессоршей и даже «кондотьером из спальни» [93]93
  Lagenevais.Р. 142.


[Закрыть]. Бывшая подруга Дельфины Мари д’Агу назвала «Парижский вестник» статьями «во вкусе горничных» [94]94
  Цит. по: Giacchetti.Р. 170.


[Закрыть]но она, по крайней мере, сделала это в частном письме, а рецензент «Ревю де Де Монд» высказал, в сущности, то же самое публично, в газетной статье.