Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Кто же протянет тебе руку помощи, бедняжка? Родители тебя проклинают, братья преследуют! Кто же сжалится над тобой? Ну конечно же, это твои юные сестры; они добры и прелестны, они поддержат тебя в беде! у них недостанет сил и отваги на то, чтобы тебя защитить, но их нежность, по крайней мере, послужит тебе утешением; у них нет возможности действовать с тобой заодно, но они по крайней мере могут вместе с тобой поплакать и погоревать. – Но где они? куда они пропали? Как! Ты страдаешь, а их нет возле твоей постели; твои раны кровоточат, твое тело истерзано, но не их белые руки перевязывают твои раны! Где же твои сестры? Надобно их позвать. – Бесполезно, они не придут; они заняты важными делами: под барабанный бой они одеваются, чтобы ехать на бал в иностранное посольство [410]410
  Речь идет о бале в австрийском посольстве. Его секретарь граф Рудольф Аппоньи описал этот день в своем дневнике. Мы, пишет он, оказались в затруднительном положении: мы не могли предупредить две тысячи приглашенных об отмене нашего дневного бала, с другой стороны, мы опасались, что никто не приедет. Бал был назначен на два часа дня, однако уже в половине второго, несмотря на то что в городе вовсю шла стрельба, все улицы вокруг посольства были запружены элегантнейшими парижскими экипажами. Лишь самые пугливые дамы приехали к четырем, когда бунт был полностью подавлен (см.: Apponyi.Т. 3. Р. 373).


[Закрыть]. Впрочем, они встревожены, но не рассказом о кровавых происшествиях в городе, а нерасторопностью нерадивой портнихи, которая не сшила платья к обещанному сроку, потому что всю ночь провела рядом с телом отца – национального гвардейца, убитого вчера вечером, и не успела закончить платья; не беда! сестры твои надевают другие платья и отправляются прыгать на балу; по дороге эти отважные любительницы танцев получают новый повод для тревоги; не подумай, однако, что они боятся выстрелов на соседней улице: нет, они боятся, как бы мятежники не захотели сделать из их кареты баррикаду – ведь тогда им придется идти пешком. Впрочем, Господь их хранит и они прибывают на бал без происшествий; их шляпы из рисовой соломки и капоты с кружевами поражают свежестью и ничем не напоминают о том, что в предместьях свирепствует мятеж. Платья из органди чисты и белы, как знамена, никогда не бывавшие в бою: перья качаются, цветы трепещут, ленты шуршат, вышитые платки распространяют сладостные ароматы, служащие упоительной заменой запаху пороха. Бал прекрасен, да здравствует вальс! его вихрь уносит с собой все грустные воспоминания этого дня. Кто бы мог сказать, глядя на этих юных женщин, столь воздушных, столь прелестных и столь кокетливых, что в эти же самые минуты на улицах Парижа идет резня? Звуки выстрелов, бой барабанов сливаются с танцевальной музыкой и производят дивное впечатление; кажется, будто Мюзар включил в свой оркестр стрелков с настоящими ружьями.

И ты погибнешь, прекрасная Франция, ибо твои юные сестры, которым надлежало бы мирить тебя с твоими родителями, напротив, сеют между вами недоверие и ненависть, ибо твои слезы им безразличны, ибо они тебя не любят [411]411
  В фельетоне, опубликованном 1 июня 1839 г., Жирарден «реабилитировала» знатных парижанок, которых сгоряча обвинила в отсутствии любви к родине: «Мы обязаны принести извинения знатным дамам, которых упрекнули в том, что они танцевали на балу как раз тогда, когда на улицах Парижа шли бои. Иные из них в самом деле отправились в тот день на бал, но таковых было меньшинство. Представительницы самых славных родов от танцев воздержались, и мы благодарны собственному патриотическому возмущению за то, что оно подарило нам столь сладкие упреки и столь достойные возражения. Француженки, в чьем сердце осталось место для национальной гордости, тем более заслуживают похвалы, что чувство это никто в них не воспитывает. В Англии любовь к отечеству есть род религии, основы которой преподают с самого детства и мужчинам, и женщинам; она составляет неотъемлемую часть образования. В Париже отцы и братья лишают юных девушек бальных удовольствий под влиянием собственных политических пристрастий – если королева в печали или если госпожа герцогиня Беррийская в плену; сочувствие чужим горестям естественно и прилично, однако нам кажется, что родина в опасности заслуживает сострадания ничуть не в меньшей степени, нежели скорбящая королева или пленная принцесса; королевская династия велика лишь тогда, когда ее интересы неразрывно связаны с интересами страны, и отделять одно от другого значит оказывать династии сомнительную услугу. Заметим в скобках и еще вот что: у всех наций, правивших миром, любовь к отечеству вдохновлялась и проповедовалась женщинами; поэтому-то мы и советуем вам опасаться посланниц коварного Альбиона» (1, 474).


[Закрыть].

Но скажи, неужели у тебя совсем нет друзей? Что делают те ловкие советники, которые выдали тебя замуж [412]412
  Объект гнева Дельфины – те либеральные политики, которые в июле 1830 г. способствовали установлению в стране конституционной монархии с Луи-Филиппом («женихом») на троне, а затем предпочли собственные интересы и борьбу за министерские портфели интересам Франции («невесты»).


[Закрыть]? Может, они придут тебе на помощь? Нет; они дуются на тебя и втайне строят тебе козни. Как все люди, которые устроили чей-то брак, они ворчат и жалуются на неблагодарность молодоженов. Неблагодарность эта заключается в том, что новобрачные не осуществили все их несбыточные мечты, не позволили им извлечь всевозможные выгоды из устроенного ими брака. Советники думали так: жених будет действовать в наших интересах, а мы будем по-хозяйски распоряжаться в его доме; мы будем входить туда и с парадного, и с черного хода; он будет устраивать балы, а гостей на них будем звать мы; мы не позовем туда никого, кроме наших жен и любовниц; он будет давать обеды, а места за столом будем занимать мы; мы позовем туда самых тщеславных из наших кредиторов; он будет иметь ложи во всех театрах, а смотреть представления будем мы; тут-то мы и заживем по-царски. Устроим этот брак, он не может не быть счастливым. Эти советники выиграли во всем, во всем решительно. Их извлекли из небытия; им дали имя, состояние, славу – все, чего у них раньше не было; им оказали почтение; им доверили семейные дела, дали возможность сидеть во главе стола на всех празднествах; они были ничем, но для них сделали так много, что они кажутся всем, а поскольку они приняли это нежданное величие за чистую монету, они сделались ненасытными и говорят: А что, собственно, такого для нас сделали? ничего, ведь мы же так и не стали хозяевами; это непростительно, и мы отомстим: мы разрушим все, что сами же и построили. – Ничего сложного, – говорит один из них, – я все это предвидел и знаю, как поступить; но сначала нужно поссорить супругов. – Этим займусь я, – отвечает другой. – И вот те, которые устроили этот брак в своих интересах, а не в интересах невесты, рьяно берутся за его разрушение, нимало не задумываясь о тех мучениях, которые это может причинить ей; разве этим философам есть дело до несчастья их юной воспитанницы? ее участь волнует их в самую последнюю очередь; девиз каждого из них гласит: Я думаю только о себе.Они горазды рассуждать о невесте, но вовсе о ней не думают… И ты погибнешь, прекрасная Франция! ибо твои важные советники не кто иные, как алчные эгоисты, которые интересуются тобой лишь из корысти, ибо твои друзья, которые должны были бы помогать тебе мудрыми советами, тебя не любят!

Можно ли в это поверить? Такая красивая, такая гордая, такая блистательная – и вдруг погибнуть? Нет, ты не погибнешь! Твои благородные родители тебя проклинают, твои ревнивые братья тебя преследуют, твои сестры тобой пренебрегают, твои коварные друзья тобой торгуют, но у тебя остаются твои бедные слуги; эти, по крайней мере, будут защищать тебя до последнего.

Взгляни на солдат, которые умирают за тебя: как храбро они сражаются! Один падает, другой сменяет его на посту и падает в свой черед; взгляни на торговцев, которые закрывают лавки и берутся за оружие; жены с плачем удерживают их, но они не слушают; ведь их зовешь ты, и они слышат только твой голос. Над этими безымянными героями смеются, ведь они лавочники, они торгуют ночными колпаками [413]413
  Имеются в виду национальные гвардейцы, принимавшие участие в подавлении мятежа 12 мая (впрочем, по некоторым свидетельствам, они выступали против мятежников не очень охотно, и быстрым подавлением восстания правительство было обязано не им, а муниципальной гвардии).


[Закрыть]; но они предоставляют смеяться трусам, а сами идут на смерть ради тебя. Да, прекрасная Франция, если кто и спасет тебя, то это твои безвестные слуги! они, видишь ли, вольны любить тебя и тебе служить; они не связаны горделивыми воспоминаниями, не скованы революционными предрассудками. Никакие софизмы не засоряют их умы, никакие ложные идеи не отдаляют их от тебя; цель их политики – твоя слава; предмет их честолюбивых мечтаний – твоя радость; они не умеют произносить громких слов о твоей будущности, не умеют расписывать ее в красивых речах; однако они сберегли в своих сердцах то благородное чувство, которое возвеличивало тебя в прошлые века, тот возвышенный инстинкт, которого не осталось у честолюбцев, тот священный огонь, который гаснет по вине эгоистов; они сберегли умение любить и спасут тебя, ибо они тебя любят, ибо они не любят никого, кроме тебя!

1 июня 1839 г.

Моды

[…] Довольно политики; поговорим о модах.

Моды находятся в самой тесной зависимости от возраста и положения; на них влияет все: богатство и квартал, привычки, фигура и осанка, обстановка и даже личные обстоятельства.

Моды зависят от богатства.Вызывающие моды не могут ужиться со скромными состояниями: необычайные парюры живут мгновение, а денег на них уходит чудовищно много. Однажды одного знаменитого денди, французского Браммела, попросили вторично явить миру изумительный и невероятный жилет, который при первом своем появлении в свете вызвал взрыв восторга. «Отчего вы больше ни разу его не надели?» – спросили у денди его поклонники. В ответ прозвучали незабываемые слова: «Есть, господа, такие жилеты, которые не следует носить дольше пяти минут». И он был прав. Есть в жизни такие дни и такие жилеты, которые не имеют будущего!

Моды зависят от квартала.То, что кажется верхом элегантности в одном квартале, вызывает презрительный смех в другом. Вот пример, который поможет показать верность нашего утверждения: нынешняя мода велит украшать платье шестью, семью или восемью воланами. Если причудница из квартала Шоссе-д’Антен отправится на бал к банкиру, проживающему на бывшей улице Монблана [414]414
  Улица Монблана в 1816 г. получила название улица Шоссе-д’Антен, иначе говоря, располагалась в родном квартале описываемой «причудницы».


[Закрыть], в таком платье, ее сочтут очаровательной; восемь воланов не только будут одобрены, но и вызовут зависть у соперниц, не пошедших дальше четырех, пяти или шести воланов. Явиться в свет с восемью воланами означает сказать: «Я живу богаче и роскошнее вас; я демонстрирую вам элегантность в восьмой степени; мое дворянство на два колена старше вашего, а на юбке у меня на два волана больше вашего, вот как высоко я себя ставлю». Другие дамы поймут все это и воскликнут: «Видели вы госпожу такую-то?.. Она нынче вечером одета просто великолепно…» Предположите, однако, что та же самая причудница по дороге на бал заедет с визитом в один из салонов Сен-Жерменского предместья – не эмансипированного, а так называемого чистого Сен-Жерменского предместья, жители которого никогда не бывают на правом берегу, никогда не ездят в театры и, кажется, полностью удалились от света, чтобы искупить те радости, которые вкушают жители всех остальных парижских кварталов. Можете ли вы представить, какое действие произведут восемь воланов в этом мире благородной простоты и рассудительного милосердия? Восемь воланов произведут здесь скандал; этот наряд, годный разве что для исполнения качучи [415]415
  Испанский танец, который Фанни Эльслер в 1836 г. исполнила в балете-пантомиме «Хромой бес». Танец этот имел бешеный успех, и его охотно исполняли посетители публичных балов (например, балов Мюзара), однако в светских салонах, а тем более в салонах чопорного Сен-Жерменского предместья, он был под запретом, так как считался непристойным и чересчур эротичным. Именно благодаря качуче, которую танцовщицы исполняли в юбках со множеством воланов, эта деталь туалета вошла в моду.


[Закрыть], оскорбит вкус всех присутствующих. Все станут переглядываться с негодованием, изумление перейдет в тревогу, добрые души тихонько прошепчут слово Шарантон,а строгие матроны громко произнесут слово Цирк.Иначе и быть не может, потому что новые моды нужно вводить постепенно: глаз не может вытерпеть мгновенного перехода от обычной юбки с каймой к фантастическому оперению из восьми воланов. Моды подобны национальным костюмам: костюмы эти предстают во всей своей прелести только на родине; чтобы они радовали глаз, потребны те нравы и тот климат, которыми они, можно сказать, вдохновлены; сходным образом и моды предстают во всем своем блеске только в своем отечестве, а именно в том квартале, где они рождены; чтобы они радовали глаз, потребны те привычки, притязания и мании, которыми вдохновлены они. Как и все важные вещи, моды повинуются законам, подчиняются приказам, устанавливают каноны, диктуют правила; это законодательство ничем не хуже любого другого; рискнем пояснить нашу мысль сравнением. У нас во Франции министры предлагают законы, палата депутатов их принимает, палата пэров утверждает, правительство исполняет; так вот, то же самое происходит в мире моды: квартал Шоссе-д’Антен предлагает, предместье Сент-Оноре принимает, Сен-Жерменское предместье утверждает, Маре исполняет и хоронит.

Мы сказали также, что моды зависят от привычек.И в самом деле, может ли расслабленная красавица, с утра до вечера возлежащая на канапе, облачиться в платье с восемью воланами? – Нет, это будет поступок самоубийственный.

Моды зависят от фигуры и осанки.Разве может низкорослая толстушка позволить себе появиться на людях в платье с восемью воланами? – Нет, она уподобится бочке с восемью обручами. Это будет похоже на маскарад.

Моды зависят от обстановки.Разве может женщина посещать в платье с восемью воланами бульварные театры или танцевальное заведение Мюзара, разве может она в таком платье прогуливаться пешком? – Нет, это будет неосторожностью.

Моды, зависят от личных обстоятельств.Может ли женщина надеть траурное платье с восемью воланами? – Нет, это будет кощунством [416]416
  Барбе д’Оревийи ставил «восхитительное письмо о платье с восемью воланами» выше «самых ученых и самых цитируемых страниц французской литературы» ( Barbey.Р. 43).


[Закрыть]. […]

Луи Эрсан. Портрет Софи Гэ (1824).

Франц Ксаверий Винтергальтер. Портрет короля Луи-Филипп (1839).

Франц Ксаверий Винтергальтер. Портрет короля Луи-Филипп (1841).

Луи Эрсан. Портрет королевы Марии-Амелии (1836).

Дворец Тюильри.

Оноре Домье. Лондонская конференция европейских держав в 1830 году (1832).

Эжен Лами. Покушение Фиески на короля Луи-Филиппа 28 июля 1835 года на бульваре Тампля (1845).

Дэвид У. Бартлет. Парижский омнибус.

Франсуа-Жозеф Эм. Король Карл X вручает награды участникам Салона 1824 года в Лувре (1827).

Оноре Домье. Торговец эстампами.

Оноре Домье. Ночные мечтатели (1843–1848).

Оноре Домье. Мелодрама (1856–1860).

Поль Гаварни. Парижский денди.

Оноре Домье. Робер Макер – биржевой маклер (1840).

Анри Монье. Предместье Сент-Оноре.

Анри Монье. Квартал Шоссе д’Антен.

Анри Монье. Сен-Жерменское предместье.

Анри Монье. Квартал Маре.

29 июня 1839 г.

Грозы и бунты. – Ростовщики

На минувшей неделе беседы вертелись вокруг двух не слишком увлекательных предметов: рассказа о грозах и предсказания бунтов. Порой две эти мрачные темы сплетались воедино: одно представало следствием другого; пророки утверждали, что такие грозы в последний раз гремели накануне Революции. Из чего делался вывод, что те же ветры породят ту же бурю. В молнии видели предвестие, а в граде – предостережение.

Мы слушали все эти рассуждения совершенно спокойно; мы оставались совершенно равнодушны ко всем этим безумным догадкам. Тот, кому ведома истина, слушает голос заблуждения со снисходительной улыбкой. Что значат пустые расчеты суеверия в сравнении с непререкаемыми выводами опытности? Какими абсурдными кажутся эти домыслы нам – нам, проникшим в тайну погодных капризов и знающим их причину! Боже правый, когда бы мы не послушались коварных советов, в Париже и сегодня стояла бы превосходная погода, город был бы залит солнцем, небо у вас над головой сияло бы лазурью, а не наводило тоску беспросветным мраком; вы увидели бы на улицах людей, укрывающихся зонтами от солнца, а не от дождя; нынче вечером вы отправились бы в коляске на Елисейские Поля и вдыхали аромат апельсиновых деревьев под звуки оркестра Дюфрена вместо того, чтобы сидеть в четырех стенах и бранить скверную погоду; вы наслаждались бы мороженым у Тортони или в «Парижском кафе» в обществе причудници элегантных модниц, вместо того чтобы пить чай в кругу семьи; наконец, во всех ваших разговорах припевом служило бы радостное восклицание: «Ах, как тепло!» – а вовсе не скорбный и горький стон: «Боже, как холодно!»

Еще неделю назад в Париже стояло лето, воздух был раскаленный, пыль белая и блестящая, женщины носили легкие платья, которые едва колыхались под дуновением робкого ветерка, а нынче к нам вновь вернулась зима, тротуары скрылись под траурной вуалью грязи, а шерстяной муслин, материя добродетельная и скромная, храбро сражается с дерзким северным ветром. О внезапная перемена! о перемена, достойная проклятий! вчера летний зной, сегодня чудовищный град и холодный ветер – и все это по нашей вине. Да, ответственность за все эти бедствия лежит на нас!

Признание это вас удивляет… вы не понимаете, что связывает нас с грозами; вы обвиняете нас в самоуверенности, вы находите, что с нашей стороны слишком нескромно приписывать себе власть над погодой и изменять последовательность времен года. – Чем прогневили вы небеса, – спрашиваете вы, – чем навлекли на землю грозовые тучи? Быть может, вы нанесли оскорбление богам? Осквернили алтарь Аполлона? Быть может, солнечный бог убоялся ваших дерзких взглядов? – Нет, Аполлон наш повелитель, жизнь наша состоит в служении ему. – Тогда, может быть, вы забыли принести жертву Нептуну, перед тем как отплыть в Гавр или хотя бы в Сен-Клу? – Мы вообще уже год как не покидали Парижа. – В чем же состоит ваше преступление, отчего вот уже неделю, как в столице так холодно? Чем навлекли вы на парижан эту убийственную погоду? – Увы, увы, мы сделали то, что делают в это время года все смертные, то, что велят делать мудрость и бережливость, аккуратность и даже элегантность, – то, однако, что нам еще никогда не удавалось сделать безнаказанно. – Что же это такое? Скажите наконец! – Мы позволили вынести из дома ковры! А это средство нас никогда не подводило. Уже много лет подряд мы имеем случай в этом убедиться. Мы и неделю назад это предсказывали, а нас поднимали на смех и даже просили: «Жара стоит несносная, прикажите же наконец вынести ваши ковры, чтобы погода переменилась и воздух стал посвежее». Мы послушались, и те, кто обижал нас своими насмешками, те, кто был так уверен в своей правоте, сегодня дрогнули и продрогли, ибо предсказания наши сбылись. Да простят нас люди теплолюбивые!

Что же до директоров театров, они должны превозносить нас до небес, ибо в те дни, когда пустеют сады, театры всегда полны. […]

Один приятель пересказал нам остроумное словцо судьи С. Шел процесс по делу ростовщика, который ухитрился всучить одному несчастному в уплату по векселю свиные окорока на сумму в двадцать одну тысячу франков. Адвокат, защищавший ростовщика, то и дело восклицал: «О, господа, вы не можете заподозрить нас в такой подлости. Мы, воевавшие под знаменами великого человека [417]417
  Имеется в виду Наполеон.


[Закрыть], мы, награжденные звездой героя,мы…» – «Довольно, – перебил судья, – мы видим, что вы желаете увенчать ваши окорока лаврами; пойдем дальше».

Эти окорока ценою в двадцать одну тысячу франков приводят нам на память больного верблюда, которого один из самых знаменитых наших любителей элегантности в сходных обстоятельствах получил от одного прославленного ростовщика. Корабль пустыниимел в конюшне юного денди весьма бледный вид. Английские скакуны обращались с ним без всякого почтения.

Знаем мы и юного офицера, которому ростовщик, не знающий ни стыда, ни совести, вручил вместо денег тысячу канареек. Кормить и ублажать тысячу канареек – дело нелегкое, тем более для лейтенанта; пожалуй, с тысячью луидоров он бы управился куда легче. Тысячу луидоров можно положить в кошелек, а тысячу канареек не уместишь не только в одном кошельке, но даже и в одной клетке. Бедный шалопай поместил крылатое богатство в комнате по соседству со своей спальней, однако удивительные монеты не звенели, а пели, и неумолчное это пение не давало покоя никому в доме. Дядюшка молодого человека, от которого всеми силами старались скрыть сомнительную спекуляцию, заинтересовался странными концертами и поднялся в мансарду племянника; тайное стало явным. Дядюшка был человек умный; он расхохотался и заплатил долги племянника. Тогда тот стал пристраивать канареек. Две дюжины взялась продать привратница, несколько штук взяла прачка; молодой человек хотел выказать щедрость и всех остальных раздарить, но это оказалось не так легко: больше двух птичек в один дом не брали. Юноша ловко распределил их по разным кварталам. Двух канареек он подарил актрисе «Драматической гимназии», двух – старой даме из квартала Маре, четырех – дочке привратника военного министерства: дети ведь обожают птиц; но даже после того, как он обеспечил канарейками всех начальников и подчиненных, всех друзей и подруг, у него все равно оставалось птиц куда больше, чем нужно человеку для счастья; тогда он выпустил всех оставшихся на свободу. Говорят, что, простившись с последней птичкой, он простился и с последним экю; деньги, данные дядюшкой, иссякли, и какой-то ловкач уже предложил нашему герою выгодную спекуляцию: двенадцать тысяч зонтов, которые можно продать и тем самым поправить положение, но мы не хотим этому верить: для послужного списка юного спекулятора более чем достаточно тысячи канареек.

27 июля 1839 г.

Счастье быть понятым. – Летние глупости. – Мнимая отлучка

Какое счастье – чувствовать, что все племя читателей понимает тебя, впитывает твои мнения, разделяет твои мысли, вникает в твои открытия, приобщается к твоим радостям, делается невинным сообщником твоих насмешек, хохочет над теми забавными чертами, на которые ты указываешь, учится на примере тех возвышенных чувствований, которые ты описываешь, плачет и смеется вместе с тобой; одним словом, какое счастье быть понятым! Увы! это несказанное счастье, которое ободряет и вдохновляет, которое рождает вечную дружбу и бессмертную любовь, это счастье – столь чаемое, столь драгоценное – это счастье… нам не суждено! Увы! надеяться нам не на что, теперь это уже совершенно ясно. Пора отказаться от иллюзий. Наши читатели – столь остроумные, столь лукавые, столь тонкие, столь проницательные – нас не понимают. Когда мы шутим, они принимают наши слова всерьез и обвиняют нас в преувеличениях. Когда мы говорим серьезно, они воображают, будто мы шутим, и хохочут во все горло. Недавно мы смеху ради объявили, что обладаем способностью прогонять лето и что холод наступает в Париже в то самое мгновение, когда мы приказываем вынести из дому ковры. Поверите ли? нашлись читатели, которые приняли нашу шутку за астрономическое наблюдение и принялись с самым важным видом оспаривать наши слова. «Какое отношение, – говорили эти здравомыслящие особы, снисходительно пожимая плечами, – какое отношение имеет перемена погоды к чьим-то коврам? Известно, что можно разогнать тучи пушечными выстрелами; император Наполеон нередко прибегал к этому средству улучшить погоду. Говорят также, что колокольный звон притягивает молнию; оба эти явления объясняются физическими законами, но как можно подумать, что ковры одной небольшой квартиры могут повлиять на погоду в таком большом городе, как Париж, что от их вытряхивания может снизиться температура воздуха и перемениться направление ветра? Это же просто абсурдно». – Вы совершенно правы, просвещенный читатель, если вы приняли наши слова всерьез, это просто абсурдно.

Не лучше была понята и другая наша шутка. Мы написали, что у Тортони подают мороженое «ванильное с табаком» и что оно превосходно [418]418
  20 июля 1839 г. Дельфина писала, что отведала у Тортони (см. примеч. 163 /В файле – примечание № 273 – прим. верст./) мороженое сортов «малина с табаком и ваниль с табаком», и «рекомендовала оба сорта истинным ценителям». Дельфина вообще была убежденной противницей курения и табачного дыма; в фельетоне от 15 июня 1839 г. (также не вошедшем в книжное издание) она описывала времяпровождение в фешенебельном кафе Тортони следующим образом: «Шесть сотен человек набиваются в тесные комнатки, где с трудом могут поместиться шесть десятков; в этот райский уголок, благоухающий табаком всех видов и сортов, ведут узкие ступеньки, пышно именуемые лестницей; здесь, в пекле, отапливаемом газом и дымом, посетители заказывают прохладительные напитки и сладости, благоухающие табаком самых разных сортов…», а в финале фельетона от 21 сентября 1839 г. признавалась, что предпочитает современности эпоху Империи, несмотря на ее «милитаристский» характер, потому что в ту пору не было принято курить, а «невещественный дым славы» куда лучше, чем «чересчур реальный запах табака» (1, 537).


[Закрыть]; это сообщение также было принято совершенно всерьез, и почтенные люди простодушно удивлялись тому, что нам могло понравиться мороженое такого сорта. «Сомнительно, чтобы это было вкусно, – добавляли самые проницательные, – ведь от сладкого табак теряет весь свой аромат». – Они называют это ароматом! Отныне, чтобы предупредить новые заблуждения, мы будем сопровождать каждую из наших невинных шуток подробным объяснением. В данном случае мы скажем вот что: выражение «мороженое с табаком» есть не что иное, как ироническая амплификация, высмеивающая те две сотни курильщиков, которые прогуливаются по бульвару Итальянцев. Сигарный духв этом элегантном квартале так силен, что самые пьянящие ароматы здесь немедленно обращаются в запах табака. Молодая женщина полагает, что держит в руках букет роз… она заблуждается: не пройдет и минуты, как она убедится, что ее тонкие пальцы сжимают коробку сигар. Ее вышитый носовой платочек только что благоухал букетом графа д’Орсе.это уже в прошлом, теперь он воняет табаком. Ее прекрасные кудри, кружевной капот, легкий шарф и переливающаяся тысячью цветов шаль – все это в одно мгновение пропитывается прелестным ароматом казармы; понятно, что и мороженое, которое ей подают в этой благоуханной атмосфере, будь оно клубничным, лимонным, абрикосовым или ванильным, немедленно превращается в табачное. Вот вам объяснение: теперь вы понимаете, что это была шутка и ей следовало улыбнуться. Если зайдете к Тортони, умоляю, не заказывайте мороженое с табаком, над вами будут смеяться, а мы вовсе не хотим, чтобы по нашей вине вас поднимали на смех. Странная вещь! хуже всех схватывают фельетонизм,или фельетонин,не кто иные, как парижане. Жители провинции понимают нас с полуслова и порой присылают нам весьма остроумные письма в ответ на наши шутки. Провинциалы – лучшие наши читатели; парижане же слишком торопятся; они судят, еще не успев понять. Парижане, пояснение для вас: это колкость по вашему адресу.

Парламентская сессия окончилась, у наших пожилых школьников начались каникулы. В этом году они занимались совсем не прилежно и по справедливости не заслужили никаких поощрений; но они заранее приняли меры и, чтобы не остаться без наград, сами взяли на себя их распределение. Поясняем: это тонкий намек на депутатов, которые с истинно патриотическим бескорыстием распределяют между собой самые прибыльные административные должности.

Палата пэров еще не прекратила заседаний; ее миссия еще не окончена. Министр-депутат, один из корифеев коалиции, давеча сокрушался по поводу этой задержки; он сказал одному из благородных пэров: «Всему виной этот проклятый процесс [419]419
  Палата пэров продлила заседания оттого, что ей надлежало судить зачинщиков мятежа 12 мая (согласно Хартии, суду этой палаты подлежали дела о государственной измене и о покушении на государственную безопасность). Впрочем, ко времени написания этого фельетона приговор был уже вынесен: Барбеса приговорили к смертной казни (которую Луи-Филипп заменил на пожизненную каторгу), а его сообщников – к тюремному заключению или высылке. О реакции Дельфины на этот вердикт см. примеч. 297 /В файле – примечание № 407 – прим. верст./.


[Закрыть]». – «Да, – отвечал благородный пэр, – тут целый круговорот: в задержке виноват процесс, в процессе виноват бунт, а в бунте виновата коалиция». Поскольку в этих словах содержалась колкость по адресу министра, тот срочно переменил тему разговора.

Весь Париж занят обсуждением Восточного вопроса [420]420
  Парижане следили за противостоянием турецкого султана Махмуда и его вассала египетского паши Мехмеда-Али, сын которого Ибрагим-паша 24 июня разбил турецкую армию в Сирии, после чего начальник турецкого флота дезертировал вместе со всем флотом, так что египетский паша мог теперь претендовать на независимость от Турции и наследственную власть над Египтом и завоеванными территориями. Решение этого вопроса, однако, зависело не только от непосредственных участниц конфликта, но и от крупнейших европейских держав, каждая из которых имела на Востоке свои зоны влияния; Франция отстаивала интересы Египта, Австрия, Англия и Россия – Турции. См. подробнее: Дебидур А.Дипломатическая история Европы. Ростов-на-Дону, 1995. Т. 1. С. 341–345.


[Закрыть]. Герои дня нынче – более или менее отравленные султаны, более или менее задушенные паши. Парижане путаются в перечнях мусульманских генералов и адмиралов. Тому, кто не разбирается в турецких делах, как турок, трудно вникнуть в эти военные хроники и проследить за боевой биографией великих полководцев; Абдул-Меджид, Ахмед-Фетхи, Халил-паша, Хафиз-паша, Хозрев-паша – парижанину запомнить все эти имена нелегко. Где те благословенные времена, когда новости с Востока сводились к одной и той же фразе, которую «Конститюсьонель» публиковала раз в три месяца без всяких изменений: «Скончался Али-паша, сын Али-паши; преемником его стал Али-паша». Новость звучала просто, точно и не давала ни малейшего повода к кривотолкам. Тогдашняя политика стоила нашей нынешней. – Шутка.

После Восточного вопроса следует вопрос о сахаре и сахарной свекле [421]421
  Проблема заключалась в том, что с колониальным тростниковым сахаром соперничал местный свекловичный, который во Франции начали изготовлять при Наполеоне, во время континентальной блокады. Законодатели пытались с помощью налогообложения уравнять цены на эти два вида сахара, чтобы не позволить изначально более дешевому свекловичному сахару полностью захватить рынок.


[Закрыть]. Парижане рассказывают друг другу шепотом, а мы, возможно, в один прекрасный день расскажем вслух о скандальных похождениях искателей сахарных приключений, которым один остроумный человек присвоил звание рафинированных. – Эта игра слов достойна войти в историю. Объяснение ищите в современных мемуарах.

Кстати о шутках, вот еще одна, кажущаяся нам очень забавной. В одной гостиной обсуждали «Сцены провинциальной жизни» и чудесный талант господина де Бальзака. «Я не вполне разделяю ваши восторги, – возразила одна молодая женщина, сделав претенциозную гримаску, – я очень люблю стиль господина де Бальзака, но не люблю его манеру писать». – Поясняем: это глупость, которую не следует принимать за проявление остроумия. […]

На Елисейских Полях парижан встречают самые разнообразные забавы: прыгуны, фокусники, певицы под вуалью и зубодеры. Крики жертв смешиваются с ариями виртуозов. Особенным успехом среди фланёров пользуется знаменитый дантист: два первых зуба он вырывает бесплатно, платите вы только за третий; впрочем, коварный лекарь ухитряется никогда не останавливаться на двух зубах; меньше трех он не рвет. Недаром он говорит про себя: «Я зубы не вырываю, а собираю».

Таковы наши летние радости. Но у нас появились еще, по выражению одной очень остроумной и очень любезной дамы, летние глупости.Они в высшей степени разнообразны: вот мужчины, которые прогуливаются со шляпой в руке, предоставляя зефирам обвевать их голый череп; вот старые креолы в соломенных шляпах и очках в золотой оправе; вот несчастные, чей галстук так дурно накрахмален, что его не увидишь невооруженным глазом; вот любители поговорить, которые сошлись подле камина, полного цветов, и принимают величайшие меры предосторожности, чтобы не опалить полы своих фраков огнем гортензий; вот средневековыепрически, на смену которым приходят лысыепарики. Мы могли бы назвать еще тысячу самых странных вещей, о которых, впрочем, лучше умолчать; но бесспорно смешнее всего та, которую мы назвали «ложной отлучкой».

В это время года столичным жителям полагается покидать город: одни отправляются в свои поместья, другие едут на воды, некоторые даже предпринимают большие путешествия. Уважающие себя любители элегантности не могут остаться в Париже, не рискуя прослыть лавочниками или журналистами, министрами или привратниками. Значит, надобно во что бы то ни стало уехать из города. Но чтобы уехать в поместье, нужно иметь поместье; чтобы путешествовать со всеми удобствами, нужно иметь много денег в бумажнике. Что же делать тому, у кого нет ни земли, ни наличности?

Уехать нельзя; но никто не мешает проститься перед отъездом. Законы элегантности не требуют, чтобы вы находились в Баньере или в Бадене, они требуют, чтобы вы не находились в Париже; вот и выход: если вы хотите, чтобы вас здесь не было, пусть кажется,что вас здесь нет. Нет ничего проще: вы закрываете ставни и говорите привратнику, что уезжаете. День вы проводите в четырех стенах в обществе вашей супруги, в укромном уголке, выходящем окнами во двор. Так проходят те три месяца, что длится ваше путешествие. Вы никому не пишете, и друзья обижаются. «Конечно, – говорят они, – им так весело, что про нас они даже не вспоминают». После полуночи вы берете под руку ту, что сопровождает вас в путешествии, и выходите прогуляться. Сегодня вы якобы приехали в Дьепп и, значит, вдыхаете морской воздух; назавтра вы переноситесь в Шамуни и, значит, наслаждаетесь воздухом гор. Встретив на улице родственника, вы с ужасом отворачиваетесь. Пусть даже он вас узнаёт и пытается с вами говорить, вы не отвечаете и продолжаете числиться в отъезде. Если он настаивает, вы сообщаете ему, что вернетесь в столицу через месяц, и по прошествии этого срока в самом деле вновь появляетесь в столице: вы немного утомлены разъездами, но полны впечатлений и ничуть не загорели. Конечно, вы, быть может, провели время не слишком весело, но, по крайней мере, нимало не погрешили против законов элегантности и получили право небрежно бросать тем, кого неотложные дела или чувствования обрекли на жалкое прозябание в столице: «Как можно оставаться на лето в Париже?» Ложная отлучка – не забава: это нечто лучшее, а именно – забавная истина.

3 августа 1839 г.

Еще о сигарах. – Летние пытки. – Уличные купания

[…] Мы обязаны принести извинения сигаре. Она невинна, и колкости наши были направлены вовсе не против нее. Мы отнюдь не считаем, что курить – это преступление. Тому, кто провел долгий трудовой день с кистью или пером в руке, сигара позволяет расслабиться и перейти от напряжения всех умственных сил к хмельной дремоте, какую навевает табак. Мы знаем великих художников и великих писателей, которые выкуривают после обеда одну-две сигары, и никогда их в этом не упрекнем. Мы допускаем, что сигара может служить вознаграждением за тяготы дневного труда; но мы возмущаемся, и не без оснований, когда видим, что курение сигары заменяет труд, что оно становится единственным занятием юного существа. Мы задумываемся о губительном влиянии, какое табак оказывает на ум, и спрашиваем профессиональных курильщиков: если тех особ, чей ум пребывает в постоянном напряжении, табачный дым погружает в оцепенение благодетельное, какое же действие оказывает он на тех, чьему уму отдыхать не от чего?.. Несколько знаменитых курильщиков дали нам на этот вопрос ответы более чем красноречивые.

На смену летним глупостям приходят летние пытки; среди них одно из первых мест занимает поливка улиц – бедствие, которое неведомо жителям провинции и которое мы желаем описать им во всех подробностях, дабы они знали, как много выигрывают, живя вдали от столицы. Два раза в день, не успеет уличный фонтан [422]422
  Большие и малые фонтаны (аналоги современных водоразборных колонок), куда вода поступала по подземным трубам, служили для парижан источником водоснабжения.


[Закрыть]излить свои слезы, как на мостовую высыпает целый батальон привратников, привратниц и прочих официальных поливальщиков; все они держат наперевес свои устрашающие орудия, а именно лопаты. Не теряя времени, они пускают их в ход и начинают расплескивать вокруг себя воду из уличных ручьев. Чистая эта вода или грязная, сделалась ли она бурой стараниями соседнего красильщика или желтой от трудов коварного стекольщика, – это поливальщиков не волнует; им велели поливать улицу – и они ее поливают; а уж чем именно ее поливать, насчет этого им указаний не давали. Заодно они поливают также прохожих – то с ног до головы, то с головы до ног; все зависит от того, как близко эти несчастные подходят к поливальщику; если он рядом, вода попадает им на ноги, если далеко – на голову. Прощайте, лакированные сапоги, прощайте, прелестные полусапожки из пепельной тафты, прощайте, серая шляпка, розовый капот и белое муслиновое платье с тремя воланами [423]423
  К трем воланам Дельфина возвращается в фельетоне от 25 апреля 1840 г.: «Все платья нынче шьются с тремя воланами: так велит мода; поэтому всякая элегантная женщина с ужасом отказывается от трех воланов, ибо элегантная женщина бежит не за модой, а от нее» (1, 663).


[Закрыть]! О бедные парижские жительницы! Вы выходите из дома с надеждой, радуясь солнечному дню и не ожидая ничего дурного; вы не подозреваете, что поливальщик уже занес злосчастную лопату, угрожающую вашей красоте, иными словами, вашей жизни! И не думайте, что в экипаже вы будете в большей безопасности; струи грязной воды проникают туда так же легко, как и в любые другие места; разница лишь в том, что, попав в экипаж, они там и остаются. Выехав из дому в коляске, вы возвращаетесь в ванне, а ванна, запряженная парой лошадей, – не самое уютное средство передвижения. Незапланированные купания всегда были опасны для здоровья. Впрочем, Париж остается прелестным городом: в нем чрезвычайно приятно жить, но ничуть не менее приятно его покинуть.