Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Кстати о сражениях: вчера в саду Тиволи [256]256
  Тиволи принадлежал к числу весьма популярных в Париже так называемых «развлекательных садов». Располагались они, как правило, на окраине города, на месте роскошных усадеб, которые до Революции принадлежали богатым откупщикам (усадьбы эти, на которые откупщики не жалели денег, именовались «прихотями»). Первый развлекательный сад под названием Тиволи (в честь итальянского города, где сохранился один из прекраснейших ренессансных парков) был открыт братьями Руджьери на улице Сен-Лазар, на территории бывшей «прихоти» откупщика Бутена; он действовал с 1796 по 1811 г. Затем братья Руджьери создали на улице Клиши, на территории бывшей усадьбы маршала де Ришелье, второй сад Тиволи, действовавший до 1826 г. Наконец, третий сад Тиволи (Новый Тиволи) открылся в 1826 г. в бывших владениях откупщика Гайяра де Ла Буэксьера (ныне это площадь Адольфа Макса).


[Закрыть]мы видели великолепный турнир; настоящий праздник, всегда бы так! Красавцы-рыцари в прекрасных доспехах, щитоносцы, герольды, пажи, а еще лошади – настоящие лошади с характером и капризами, которые встают на дыбы, наступают,не опуская передних копыт, как конь Абд-эль-Кадера, и выполняют самые разные упражнения; юные всадники, которые наряжены в роскошные театральные костюмы, но при этом вовсе не похожи на актеров; а еще женщины – по-настоящему молодые, чрезвычайно хорошенькие и одетые в благородные длинные платья для верховой езды, которые имеют такой очаровательный вид, а вовсе не в игривые туники цирковых наездниц, которые имеют вид оскорбительно легкомысленный; а еще упражнения – неизменно изысканные и изобретательные; никаких прыжков сквозь обруч, затянутый бумагой, никаких рисованных задников, никаких антраша, никаких улыбочек и воздушных поцелуев! Зрелище, не имеющее себе равных! Мадемуазель Каролина достойна всех тех рукоплесканий, которыми ее награждают; кадриль восьми лошадей восхитительна, вальс умопомрачителен. Браво, Тиволи, браво! Весь Париж пожелает видеть эту превосходную карусель [257]257
  Конная военная игра, устраиваемая в подражание рыцарским турнирам.


[Закрыть], и не один студент попытается повторить проделку того славного малого, который, вспомнив, должно быть, о Франкони-старшем, вечером прошел в сад Тиволи без билета, уверенно бросив привратнику: «Я Тиволи-младший». Его пропустили.

Именно в Тиволи следует отправиться тому, кто желает изучить новые моды; именно туда съезжаются прекраснейшие женщины. Сколько элегантности, сколько свежести во всех уборах! Как выходит, что одна розовая шляпка не похожа на другую розовую шляпку, одна черная накидка не похожа на другую черную накидку, одна хорошенькая женщина не похожа на другую хорошенькую женщину? Взять хотя бы Французский театр; давеча женщины там были одеты точно так же, как и вчера вечером в Тиволи: те же капоты, те же накидки, те же платья из белого муслина, однако сравните одну публику с другой, и вы убедитесь, что они отличаются так же сильно, как улица Предместья Сен-Дени и улица Предместья Сент-Оноре [258]258
  На первой из этих улиц жили преимущественно мелкие лавочники, «люди провинциального вида, совсем не элегантные, плохо обутые, похожие на торгашей» ( Бальзак.История и физиология парижских бульваров, 1845); на второй находились роскошные особняки богатых финансистов.


[Закрыть]; однако объяснить, в чем заключается эта разница, мы не в силах, разве что прибегнем к знаменитому фенелоновскому не знаю что [259]259
  «Не знаю что», «нечто» (je ne sais quoi) – одно из центральных понятий эстетики и теологии XVII в. У Фенелона в «Приключениях Телемака» (изд. 1699) в наставнике заглавного героя Менторе окружающие угадывают «нечто», возвышающее его над смертными, – и небезосновательно, потому что в облике Ментора предстает богиня мудрости Афина, а в уста Ментору-Афине Фенелон вкладывает христианскую проповедь. Однако ничего специфически фенелоновского в этом выражении нет; не менее важную роль играло оно в творчестве современника Фенелона Жака-Бениня Боссюэ (см.: Le Brun J.La spiritualité de Bossuet. P., 1972. P. 435–436).


[Закрыть], к этому крику отчаяния, который вырывается у человека, тщетно пытающегося описать словами то, что пленяет глаз и ум [260]260
  К следующему фельетону (29 июня 1837 г.) Жирарден сделала примечание: «В предыдущий наш фельетон вкралось несколько грубейших ошибок, одна из которых особенно несносна; вместо: тщетно пытающегося описать словами то, что пленяет глаз и ум, – наборщик поставил: что пленяет глаз и руку.Интересные мысли посещают ум этого наборщика и направляют его руку!»


[Закрыть].

На балу в Ратуше были замечены дамы в черных платьях с красной вышивкой; рисунок изображал коралловые ветви и языки пламени; нам этот наряд не по душе. Мораль: в области элегантности напоминания об аде неуместны.

Случалось ли вам бывать вечером в соборе Лоретской Богоматери [261]261
  Церковь Лоретской Богоматери в квартале Шоссе д’Антен (та самая, в честь которой девицы легкого поведения, проживавшие по соседству, получили название «лоретки») была торжественно открыта в 1836 г. Роскошью декора эта церковь могла поспорить с богатой гостиной; месса здесь проходила с участием светского оркестра и оперных певцов, а иногда под сводами этого храма устраивались концерты светской музыки. На многих набожных людей это производило тягостное впечатление. Русский мемуарист замечал, что в доме Божьем, который «так весел и так щеголевато убран, невозможно, кажется, никакое глубокое и важное размышление» ( Всеволожский Н. С.Путешествие чрез Южную Россию, Крым и Одессу в Константинополь, Малую Азию, Северную Африку, Мальту, Сицилию, Италию, Южную Африку и Париж в 1836 и 1837 годах. М., 1837. Т. 2. С. 408).


[Закрыть]? Случалось ли слушать там религиозную музыку, на которую присутствующие обращают так мало внимания? В этой церкви слабо веришь, что находишься в храме, и мы очень хорошо понимаем ту молодую особу, которая, рассказывая отцу об этом благочестивом собрании, воскликнула: «Там так болтали! так ерзали! так шумели! Право, у меня душа болела за священников».

Значение всех слов относительно: поступок, который сегодня кажется ошибкой, завтра может предстать подвигом; приступ гнева может именоваться глупым безумством, а может – священным негодованием; убить человека – преступление, и тот, кто его совершил, именуется убийцей; убивать нескольких людей в назначенный час – это ремесло, и тот, кто его избрал, именуется палачом; убивать множество людей, выстроенных определенным образом, – это слава, и тот, кто ее завоевал, именуется героем. С подобными вещами мы сталкиваемся каждый день: не ответить на письмо – постыдная неучтивость; не ответить на полсотни писем – законное право, и право это принадлежит нам; за день от пятнадцати до двадцати человек просят нас уделить им несколько минут,мы надеемся, что нам простят наше отсутствие на всех этих бесчисленных свиданиях. Принимать каждое утро два десятка любезных и остроумных собеседников было бы, без сомнения, чрезвычайно приятно; увы, приходится признать, что мы не созданы для этого блаженства; вкушать его нам некогда.

29 июня 1837 г.

Самый ужасный день в году. – Бал национальной гвардии. – Душистая бумага

Туман застилает глаза, в воздухе сгущается тьма; с утра отовсюду доносился стук, а теперь дом содрогается от глухого домашнего грома; зловонные потоки желтой лавы разливаются по всем комнатам; кругом пустыня; грубые полуголые люди выносят наружу, словно скверный хлам, наши самые драгоценные сокровища и сваливают в кучу вещи, милые нашему сердцу. Стулья и кресла поставлены вверх ногами. На обеденном столе красуются предметы, какие менее всего ожидаешь увидеть в этом месте. Арфа под зеленым покровом возмущенно стенает от наносимых ей оскорблений, а позолоченная кровать, внезапно пустившаяся в странствия, изумляется при виде новых пейзажей, стыдливо задергивает легкий полог и вся дрожит от страха!.. Все дело в том, что настал самый ужасный день в году, день, который мы тщетно пытались отдалить; мы так долго не верили, что наступит весна, что сомневались и в приходе лета; однако же оно пришло; мы призывали его изо всех сил – значит, теперь надо радоваться, надо мужественно сносить жару и, главное, безропотно пережить тот роковой день, когда из дома выносят ковры.

Счастлив тот, кто в этот день может спастись бегством, поехать завтракать к другу и остаться у него до вечера! Несчастен, трижды несчастен тот, кого неумолимый долг заставляет провести эти чудовищные часы дома! Ни единого уголка, пригодного для жизни; в одной комнате нет даже стула, в другой собрана мебель со всего дома! Стулья взгромоздились на столы, диванные подушки влезли на стулья; шкаф напоминает осажденную крепость. Несчастный хозяин дома хочет позавтракать. «Ах, сударь! Да ведь чашки и ножи остались в шкафу». Несчастному приходится обойтись без ножа и пить из кухонного стакана; ничего удивительного: не стоит даже мечтать о нормальном завтраке в день, когда из вашего дома вынесли ковры.

Хозяину дома приносят счет на 60 франков; не желая заставлять торговца приходить еще раз за такой безделицей, он направляется к секретеру, чтобы взять деньги; он входит в спальню и машинально идет к тому месту, где этот секретер стоял испокон веков; но там пусто. Вспомнив, какой сегодня день, хозяин дома решает попытать счастья в гостиной; но она тоже пуста; люди, именуемые полотерами, освежаютпаркет. Что же делать! Несчастный возвращается назад и тайными тропами пробирается в столовую; поискав глазами секретер, он обнаруживает его в глубине комнаты, за роялем, и идет на приступ. Он пробирается между двух гор стульев, отодвигает диван, выказывает чудеса ловкости. И вот наконец он у цели; ключ вставлен в замок, секретер открывается – но не до конца; крышка его не падает, как подъемный мост, а лишь приотворяется, словно утренний цветок: раскрыться до конца секретеру мешает рояль, и все старания его несчастного владельца остаются тщетны. Перед роялем стоят кресла и огромный диван, их с места не сдвинешь; бедняга пытается просунуть руку в узкую щель, но рука застревает, и в конце концов ему приходится отослать кредитора ни с чем. Не стоит надеяться отыскать деньги в тот день, когда из вашего дома вынесли ковры.

Но и это еще не все: несчастный получил восхитительное письмо, в каждом слове которого сквозит любовь или, хуже того, кокетство, которое, впрочем, настоящей любви противопоказано; сочинительница этого упоительного письма приглашает нашего героя на обед. Он жаждет немедленно ответить ей; самые нежные слова толпятся в его уме; вне себя от радости, он желает двадцатью разными, но одинаково изысканными способами сказать «да» – ибо он, разумеется, принимает приглашение, принимает с восторгом. Он бросается к первому попавшемуся столу, но стол этот – ломберный; несчастный тревожно обводит глазами комнату в поисках письменного стола, но того и след простыл. Бедняга призывает слугу. «Франсуа, где, в конце концов, мой письменный стол?» – «Вон там, сударь». – «Да где же? Я ничего не вижу; ах, вот он где – за шкафом». В самом деле, письменный стол притаился за огромным шкафом работы Буля – слишком красивым и дорогим, чтобы кто-нибудь осмелился лишний раз сдвигать его с места. Не говоря уж о том, что перед ним стоит комод. «Дайте мне, по крайней мере, чернильницу». – «Простите, сударь, но я как раз решил ее почистить, там внутри скопилось очень много пыли. Вы помните, сударь, что посыльный ждет ответа?» Нет, положительно, тут никакого терпения не хватит!

Несчастный решается ответить устно: «Передайте, что я почту за честь… что я приношу госпоже Р… тысячу извинений за то, что не отвечаю ей письмом; дело в том, что у меня из дома вынесли ковры и мне не на чем писать». Франсуа, не поняв начала фразы, преподносит посланцу госпожи Р… свой вольный перевод, который звучит следующим образом: «Мой господин приносит вашей госпоже тысячу извинений за то, что не имеет чести ответить ей; ведь у нас из дома вынесли ковры».

И прибавляет от себя: «А пыль какая! Я уже три года здесь служу и никогда еще не видел столько пыли». Другой слуга отвечает со знанием дела: «Паркет придется натирать не меньше двух недель: иначе он блестеть не будет», – после чего уходит восвояси и является к своей госпоже. «Ну что?» – спрашивает она нетерпеливо. «Господин *** приносит тысячу извинений, он не сможет иметь этой чести, потому что у него из дома вынесли ковры». Госпожа Р… от изумления лишается дара речи. «Как это понять? – думает она. – Он не может обедать у меня, потому что у него из дома вынесли ковры?» Она зовет слугу: «Вы говорили с ним самим?» – «Нет, сударыня, я говорил с его камердинером, он сказал, что его господин был очень раздосадован и что он не может иметь чести написать к вам, сударыня, потому что у него из дома вынесли ковры». «Ах вот как! – думает госпожа Р. – Он не может написать и не хочет прийти! Все ясно: госпожа Б… и госпожа М… позвали его сегодня вечером на Елисейские Поля, их общество ему приятнее моего». Молодая дама бледнеет от обиды и стремительно меняет планы на вечер. Она хотела устроить у себя обед в домашнем кругу, а после обеда отправиться на прогулку в Тиволи; кроме господина *** она позвала одну молодую пару. Теперь она решается все переменить и провести день за городом, у сестры; она отдает приказания слугам и пишет молодой паре: «Я заеду за вами в пять часов, мы поедем обедать в Сюрен [262]262
  Западный пригород Парижа.


[Закрыть], возьмем с собой вашу крошку Изору, пусть поиграет с детьми моей сестры». Госпожа де Р… рассчитала все правильно; она знает, что ради удовольствия дочки молодая чета простит ей любые капризы. В шесть вечера она вместе с молодой четой и крошкой Изорой отбывает за город, и ровно в это же самое время дом несчастного господина *** вновь обретает жилой вид. Мебель расставлена по местам; секретер открыт: теперь можно заплатить по любому мелкому счету. Письменный стол стоит, как и прежде, перед окном; теперь можно ответить на сколько угодно любовных посланий. Юноша принимается одеваться, предвкушая долгий вечер в обществе женщины, который он очень хочет понравиться; поэтому одевается он особенно тщательно. Белые шелковые чулки его отличаются аристократической тонкостью; лакированные туфли блестят так, словно и не было всех утренних мучений; вид его прелестен; он доволен собой. Он чувствует, что неотразим. Нисколько в этом не сомневаясь, он пускается в путь. Легкое тильбюри мчит его к прекрасному особняку госпожи Р… Он спешит, он боится опоздать. Добравшись до цели, он выходит из экипажа прямо подле ворот и, отослав юного грума, пересекает двор; не слушая привратника, который пытается его остановить, он поднимается по лестнице и встречает дворецкого в синем фраке, в шляпе и с тростью в руке. Непохоже, чтобы здесь ждали гостей к обеду. Смущенный юноша спрашивает госпожу де Р… Дворецкий учтиво снимает шляпу и отвечает: «Госпожа де Р… уехала ОБЕДАТЬ за город». Поначалу несчастный стоит как громом пораженный, а затем бросается во двор, но прошло целых пять минут, и резвый конь уже умчал тильбюри очень далеко. Проклятие! Вдобавок ко всему несчастный вынужден пешком плестись обедать в соседний ресторан. Он быстро сообразил, в чем дело; он понимает, что госпожа де Р… не кокетка, что одно лишь недоразумение заставило ее так стремительно изменить планы; он догадывается, что простаки-слуги переиначили его ответ; он не знает, что именно они сказали, но уверен, что в точности они его фразу не передали. Он вспоминает записку, на которую должен был ответить, препятствие, которое помешало ему это сделать, и голос опытности твердит ему меланхолический припев: «Не стоит надеяться преуспеть в любви в день, когда из вашего дома вынесли ковры».

Так вот! Точно то же самое произошло и с нами, хотя наша история не имеет ничего общего с историей господина ***. Не вздумайте возмущаться этой фразой, лучше позвольте нам ее объяснить: разница в том, что нам никто не присылал любовной записки, а сходство – в том, что из нашего дома тоже вынесли ковры. Те, кто навещают нас в этот роковой день, вместо того чтобы посочувствовать нам, восклицают: «Что-то вы припозднились! У нас ковры выносили еще месяц назад. Прощайте». После чего закрывают дверь, обдавая нас клубами пыли, от которой мы надеялись уберечься, затворившись в самой крошечной комнате, и пыль осушает чернила по мере того, как мы выводим эти строки.

По этому случаю на память нам приходит рассказ, слышанный однажды от русского посланника при папском дворе господина Италинского, очаровательного и остроумного старца [263]263
  С Андреем Яковлевичем Италинским, в 1817–1827 гг. российским послом в Риме, Дельфина познакомилась во время своего путешествия по Италии (1826–1827). В Неаполе Италинский жил с 1781 по 1801 г., сначала в качестве секретаря российского посольства, а с 1795 г. в качестве посла; извержение Везувия, о котором он рассказывал Дельфине, произошло в 1794 г.


[Закрыть]. «Я находился в Неаполе во время знаменитого извержения Везувия, – рассказывал он, – огненные потоки были так обильны, что пепел залетал в мой кабинет и осушал написанные мною слова; каждые пять минут мне приходилось его стряхивать, иначе я бы не смог закончить донесение». О счастливец, тебе мешал писать пепел Везувия, а нам – всего-навсего пыль с бульваров! […]

Бал в Опере, устроенный национальной гвардией, начался на бульваре и при свете дня; любопытное было зрелище: одна половина Парижа, прогуливавшаяся пешком, рассматривала другую, прибывавшую в фиакрах. Конечно, явление национальных гвардейцев в мундирах и их супругв бальных нарядах на бульваре в три часа дня – зрелище не из дюжинных [264]264
  Национальная гвардия, организованная в Париже в июле 1789 г., на следующий день после взятия Бастилии, представляла собой своеобразное ополчение жителей города, призванное поддерживать порядок на улицах. Парижская национальная гвардия комплектовалась по месту жительства; служить в ней были обязаны все мужчины от 20 до 60 лет, платившие прямой налог (личный и на движимое имущество); однако реально на дежурство выходила примерно половина граждан данной категории. Охотно несли службу только мелкие лавочники, а более состоятельные и более образованные горожане, жители богатых кварталов, уклонялись от дежурств под любыми предлогами. В 1830 г., во время революции и сразу после нее, национальные гвардейцы выглядели в глазах парижан глашатаями и защитниками новой Франции. Но во время республиканских восстаний начала 1830-х гг. национальная гвардия неизменно вставала на сторону властей, и это компрометировало ее в глазах той части общества, которую сейчас бы назвали либеральной интеллигенцией (литераторов, журналистов, художников); свысока смотрели на национальных гвардейцев и аристократы. К концу 1830-х гг. гвардейцы-лавочники сделались воплощением всего пошлого, косного и мещанского.


[Закрыть]. В ожидании начала празднества приглашенные утоляли аппетит в фиакрах и вид при этом, надо признать, имели весьма забавный, однако смешными были вовсе не они одни; ничуть не меньше могли позабавить наблюдателя юные любители элегантности, бесцеремонно глазевшие на приехавших, громким голосом отпускавшие на их счет злые шутки, кадившие им клубами табачного дыма, без зазрения совести поднимавшие шторки их скромных экипажей и разглядывавшие седоков. Все это лишний раз доказывает ту истину, которую мы уже высказывали много раз, а именно: что элегантность не равна благородству, а щеголи не имеют ничего общего с людьми благовоспитанными. Этот пышный бал отличался еще одной удивительной особенностью: на улице все имели вид чудовищный, а в зале – восхитительный. Женщины, которые выходили из экипажа некрасивыми и заурядными, входили в свою ложу пышно убранными красавицами. Все взгляды приковывали к себе две жительницы предместий, очень хорошенькие и очень изящно одетые. Одна из них была в розовом муаровом платье поселянки и в восхитительном крестьянском чепчике с кружевами. На фоне множества плохо сидящих бальных туалетов этот простой наряд выглядел прелестно. Бал национальной гвардии превратился в настоящий праздник цветов; прославленная госпожа Баржон превзошла сама себя, но добрых слов заслужила также госпожа Огюстина Копен – молодая женщина, не уступающая в учености старому ботанику; ее стараниями возле дома 6 по бульвару Сен-Жак появился прекрасный сад, куда любители цветов отправляются за покупками, а любители прогулок – за впечатлениями.

Кстати о роскоши и элегантности: есть в этой сфере одно нововведение, которое мы призываем запретить по соображениям сугубо гигиеническим, смертоубийственный изыск, губительное извращение, которому следует незамедлительно объявить войну. Мы имеем в виду так называемую душистую бумагу, одного листка которой довольно, чтобы отравить всю квартиру. Вы полагаете, что подобные благоуханные послания пишут женщины? Ничего подобного, этим занимаются мужчины, крупные мужчины с крупным почерком; совсем недавно один из наших друзей лишился чувств после того, как открыл ароматическую записку от своей… нет, от своего поверенного! Врачи-гомеопаты, сделайте милость, положите конец эпидемии отравленных записок; времена Екатерины Медичи ушли в прошлое! Средневековье больше не в моде! […]

6 июля 1837 г.

Окрестности Парижа

Неделя выдалась на редкость печальная: неделя отъездов и прощаний, а прощания всегда тягостны, даже для людей, которые страстно желают уехать. Они желают уехать, хотя и не желают расставаться; все дело в том, что Париж сделался непригодным для жизни, здесь жарко, пыльно и пустынно; интересы элегантности и здоровья не позволяют парижанам оставаться дома. Париж нынче надобно искать на водах, в деревне – всюду, только не в самом Париже; на бульваре его сейчас не обнаружишь, и мы, того и гляди, вскоре отправимся по его следу; ведь нынче, чтобы оправдать заглавие «Парижского вестника», сочинять его приходится в Бадене, Карлсбаде или Мариенбаде. […]

В наших странствиях по окрестностям Парижа мы не миновали и Версаля, однако на сей раз пребывание там нас глубоко возмутило; следующий наш фельетон будет представлять собой пространную петицию, обращенную к королю французов. Мы располагаем сказать ему, что до сих пор никогда ни о чем его не просили, но нынче почитаем себя вправе попросить об одной вещи, а именно о том, чтобы публике было дозволено спокойно гулять по Версальскому музею с полудня до шести часов вечера. Дело в том, что давеча без пяти четыре нас выгнали оттуда с позором, причем выгнали даже не через главный вход; лишив нас права выйти в ту же дверь, в которую мы вошли, не дав нам времени бросить последний взгляд на картину, к которой мы только что приблизились, нас вынудили ретироваться по узкой и скверной потайной лестнице. Гнев душил нас; без промедления мы уселись в экипаж и отправились обедать к Легриелю в Сен-Клу [265]265
  Сен-Клу – дворец и город к западу от Парижа; до 1785 г., когда отец Луи-Филиппа продал его Марии-Антуанетте, дворец принадлежал семейству Орлеанских, поэтому после Июльской революции новый король сделал Сен-Клу одной из своих резиденций; на обратном пути из Версаля он нередко оставался здесь на ночь.


[Закрыть]. Для жителей Сен-Клу открытие Версальского музея стало большой удачей; теперь следовало бы открыть какую-нибудь галерею в Сен-Клу – в интересах жителей Версаля. С посещениями исторического музея все обычно происходит именно таким образом: в начале полный восторг, в конце – великое разочарование.

На днях нам пересказали словцо, которое мы нашли прелестным: «Как же могу я не любить эту женщину? – сказал господин де Р… об одной из своих подруг. – Она так мила и вдобавок позволяет мне делать все, чего мне хочется».

Мы ужасно боимся, что наборщик поставит в последней фразе: «позволяет мне делать все, чего ейхочется», и заранее протестуем. Предатель-наборщик вполне способен на такую подлость; он заставляет нас говорить все, чего хочется ему.

13 июля 1837 г.

Публика в Опере. – Танцор-орденоносец. – Величие и падение слесаря.

– Франкони. – Прогулка. – ПРОХОЖИЙ

Париж нынче совершенно потерял лицо; парижан мало, совсем мало; дюжина элегантных кавалеров, полдюжины элегантных дам – вот и все, чем представлен большой город. Опера имеет жалкий вид; две-три хорошеньких женщины в трауре, несколько причудников в ярости, партер, заполненный клакёрами в исступлении [266]266
  Команда клакёров, или «хлопальщиков», готовых по приказу того, кто их нанял, встретить шиканьем или аплодисментами любой спектакль, имелась в распоряжении каждого директора театра; порой клакёров нанимали авторы или актеры.


[Закрыть], – вот что такое нынешняя Опера. Конечно, тягостно слышать неумолчный свист в самом прекрасном, самом богатом, самом модном театре Парижа; в прежние времена, если верить старикам, никто не дерзнул бы свистеть в Опере; охотно верим: но в прежние времена никто не дерзнул бы также и представлять в Опере бессмысленные балеты, какие, исходя из самых странных соображений, представляют нынче. Не говоря уже о том, что в прежние времена никто не посмел бы осквернить это святилище моды и хорошего вкуса присутствием подкупленных поклонников.

Если не брать в расчет эту новую публику на жалованье, зрители, приходящие в Оперу, делятся сегодня на два разряда: переменная публика, то есть посетители партера, куда каждый день являются новые зрители, и публика постоянная, то есть посетители почти всех лож, нанимаемых на целый год: в них зрители всегда одни и те же. В старину дело обстояло иначе: большая часть лож, включая самые удобные, принадлежали крупным государственным мужам или министрам: свои ложи имелись у обер-камер-юнкеров, у дежурных придворных, у наместника Парижа, а места в двух десятках остальных лож распределялись между целой толпой знатных дам и дам незнатных, но хорошеньких, крупных чиновников и чиновников мелких, но влиятельных; все они получали почетные места в ложе как милость, принимали эту милость с благодарностью, ожидали ее долго и терпеливо; все они – одни из тщеславия, а другие из скупости – довольствовались бесплатным посещением Оперы один-два раза в год. Эти зрители были весьма неприхотливы; если пьеса казалась им скучной, они утешались мыслью о том, что больше никогда ее не увидят; точно так же поступают сегодня зрители, принадлежащие к переменной публике: они жалеют, что пришли в театр, но покидают его безмятежно; они знают, что больше на эту удочку не попадутся; отсюда их безразличие: чем меньше заинтересованность, тем больше снисходительность. С постоянной публикой, однако, все обстоит иначе: нетрудно догадаться, что ей столь возвышенная философия чужда; для нее скверная опера означает потерянную зиму; бессмысленный балет – зря потраченный год; для нее один скучный вечер влечет за собой еще два десятка таких же; и если на представлении шедевра она готова по доброй воле присутствовать целых сто пятьдесят раз – а это немало, – она имеет полное право возроптать, когда ей столько же раз преподносят зрелище бессмысленное и бесталанное, оперу без певца или балет без танцовщицы [267]267
  Ситуация была еще более тягостной для зрителей, которые нанимали половину или четверть ложи; это означало, что они имеют право посещать каждое второе или каждое четвертое представление, причем в определенный день недели. Дирекция Оперы не всегда учитывала интересы таких зрителей и ставила на некий день недели, например на понедельник, один и тот же спектакль, отчего выходило, что «понедельничные» зрители видят всякий раз одно и то же (репертуар в больших театрах – таких, как Опера или «Комеди Франсез», обновлялся гораздо медленнее, чем в маленьких театрах на бульварах, где в некоторые сезоны можно было увидеть до 40 премьер в год). См. также фельетон от 25 ноября 1837 г. (наст. изд., с. 181–182 /В файле – год 1837 фельетон от 25 ноября – прим. верст./).


[Закрыть]. Если все ложи в зале наняты заранее, дурной спектакль есть не что иное, как воровство. Вот и причина громкого скандала, разразившегося в последнюю пятницу; вот и причина того, что в Опере раздаются звуки, каких никогда не слыхали ее стены, а именно громкий свист. Мы можем во многом упрекнуть элегантных зрителей, занимающих места в литерных ложах: они громко разговаривают во время представления, они веселятся чересчур шумно и держатся чересчур заносчиво, однако на сей раз они были совершенно правы, и мы придержим наши упреки до другого раза. Вдобавок надо отдать должное этим зрителям: скверные произведения они принимают сурово, но зато произведения, достойные восхищения, вызывают у них бурный восторг: они безжалостно освистывают «Могикан» [268]268
  Балет-пантомима на музыку А. Адана, премьера которого состоялась в июле 1837 г.; зрители освистали спектакль из жизни североамериканских индейцев, потому что либретто показалось им слишком темным и непонятным.


[Закрыть], но самозабвенно рукоплещут «Гугенотам» [269]269
  Опера Мейербера (см. примеч. 83 /В файле – примечание № 193 – прим. верст./).


[Закрыть]; Дюпре они встречают с упоением, мадемуазель Тальони – с исступлением. Да, из их лож раздается громкий свист, но из этих же лож в дни заслуженных триумфов летят на сцену венки и букеты.

В свете очень недовольны министерством, наградившим танцовщика Симона крестом Почетного легиона [270]270
  Премьер парижской Оперы танцовщик Симон был офицером национальной гвардии; именно за эти заслуги его сделали кавалером ордена Почетного легиона.


[Закрыть]; недовольные неправы. Если танцовщик своим поведением заслужил этот знак отличия, несправедливо было бы лишать его этой награды. Наградить танцовщика крестом не стыдно; но вот оставаться танцовщиком, сделавшись кавалером ордена Почетного легиона, недостойно и неприлично; гримасы и прыжки, подобающие лишь дикарю, и даже реверансы и пируэты, обличающие человека цивилизованного, не пристали человеку награжденному,почести – тяжкий груз, не способствующий высоким антраша; слава требует жертв и вынуждает к лишениям. «Благородство обязывает», – сказал господин герцог де Леви [271]271
  Эта максима, вошедшая в сборник «Максимы и размышления о различных предметах морали и политики» (1807), – одно из самых знаменитых высказываний герцога де Леви (при Старом порядке – военного, во время Революции – эмигранта, при Империи – литератора, сознательно уклоняющегося от государственной службы, а в эпоху Реставрации – пэра Франции).


[Закрыть]; некоторые почести несовместимы с некоторыми званиями: приходится делать выбор. Есть триумфы, приводящие к весьма разорительным последствиям, и с этим ничего не поделаешь; свидетельство тому – судьба слесаря из окрестностей Шатору, который имел честь отобедать у короля Франции, а вскоре после этого триумфа разорился. Этот славный малый уже много лет странствовал из поместья в поместье, чиня замки и проводя звонки; на три-четыре дня ему предоставляли кров, кормили его на кухне, он выполнял свою работу, а потом отправлялся дальше, вполне довольный жизнью. Но когда стало известно, что этот слесарь не просто слесарь, а национальный гвардеец, побывавший в Париже при дворе нового короля, обедавший за одним столом с королевой и принцессами, с министрами и послами, отношение к нему переменилось: никто уже не осмеливался кормить его вместе с горничными и лакеями; никто не дерзал докучать столь прославленной особе; работу стали поручать слесарю более скромному, а национальный гвардеец остался не у дел. Человек он был гордый и вместо того, чтобы выпрашивать у земляков слесарную работу, испросил у правительства должность лесника; теперь он расхаживает с саблей на боку и утешается вот какой мыслью: пускай у него нет ни денег, ни ремесла, но зато однажды в жизни он удостоился чести обедать в королевском дворце. Повторяю: слава требует жертв.

Если Опера имеет печальный вид, Цирк на Елисейских Полях [272]272
  В отличие от Олимпийского цирка на бульваре Тампля, дававшего представления круглый год, Цирк на Елисейских Полях, открытый в 1835 г., функционировал только в летний период. Оба цирка были основаны членами семейства Франкони – выходцами из Италии. Основатель династии Антонио Франкони обосновался в Париже еще в 1783 г. В описываемый период директором обоих цирков был его внук Адольф Франкони.


[Закрыть]имеет вид плачевный; зрелище неописуемое! Канатные плясуны в фижмах; малые ребятишки, которые по четверти часа стоят на голове; лошади, которые громко храпят; прыгуны, которые то и дело падают, но повторяют один и тот же трюк без устали; высокий негр в белом перкалевом купальном халате и золотой повязке на волосах; полишинели, арлекины и прочее старье.

И еще, для полноты картины, женщины, сдающие внаем скамеечки для ног; они начинают преследовать вас со своими проклятыми скамеечками еще прежде, чем вы найдете себе место в зале, так что один толстяк-провинциал, вошедший туда вместе с нами, вообразил, что скамеечку ему предлагают не для ног, а для него самого, и в ярости воскликнул, что не потерпит такого издевательства. И еще торговцы веерами, которые вмешиваются в ваш разговор и предлагают купить веер за 4 су; одним словом, обычные парижские радости, доставляющие очень мало радости. Так обстоит дело в цирке Франкони.

Сад Тиволи более забавен: рыцарские поединки стали еще лучше, вальс пользуется еще большим успехом; конные упражнения милы, но затянуты.

Остаток вечера парижанин проводит у Тортони [273]273
  Фешенебельное кафе на бульваре Итальянцев, основанное в 1798 г. неаполитанским мороженщиком Веллони. В 1804 г. кафе перешло в руки одного из его слуг по фамилии Тортони и прославилось под этим именем. Днем у Тортони подавали плотные завтраки; вечером – кофе, прохладительные напитки и мороженое.


[Закрыть]; он ест там мороженое без сахара и дышит табачным дымом, а затем возвращается домой и с завистью вспоминает друзей, которые уехали за город и которые… умирают от скуки; но они, по крайней мере, умирают от скуки, дыша чистым воздухом, а это уже немало; вдобавок они прогуливаются: меж тем в Париже прогулки сделались невозможны. В Тюильри дорогу преграждают дети с серсо; на бульварах воздух отравляют турки в синих блузах, торгующие благовониями из сераля; не приведи господь очутиться в этом серале! Прогулка сделалась невозможна; фланёру некуда податься; город заполонили Омнибусыи Белые дамы [274]274
  См. примеч. 42 /В файле – примечание № 152 – прим. верст./; экипажи компании «Белые дамы» были выкрашены в белый цвет, а кучер носил белую шляпу.


[Закрыть]; они разъезжают повсюду; люди уже не ходят по улицам, а бегут; кажется, будто каждого жителя этого безумного города преследует мстительная Эвменида.

Что сталось с этим любимцем богов, поэтов и бедняков, с этим незнакомцем, которого всякий хочет пленить, с этим чужаком, который помимо воли вселяет в нас надежду, с этим таинственным существом, которое именуется ПРОХОЖИМ? Прохожий – человек неизменно любезный, который, никогда не поступаясь своим достоинством, служит забавой для всех окружающих. Слуги, сидящие у ворот, провожают его взглядом, судачат и отпускают остроты по его адресу; юная дева, выйдя на балкон, смотрит ему вслед с улыбкой; старый подагрик следит за ним из окна с завистью; расплакавшийся ребенок замолкает и не сводит с него глаз: каждому встречному он напоминает о какой-нибудь идее; каждому, сам того не ведая, дарит какое-нибудь чувство; он – воплощенное развлечение, а ведь развлечение – это почти всегда благодеяние; мы рады развлечься, когда нас мучают грустные мысли, но мы счастливы развлечься и когда нас услаждают мысли счастливые; приятно на мгновение оставить их, чтобы затем вернуться назад с еще большим удовольствием. ПРОХОЖИЙ – надежда торговца, шанс бедняка; так вот, прохожего в Париже больше не существует. Возможно, конечно, что на каких-то безлюдных улицах он иногда и показывается, но в блестящие кварталы заходить остерегается: ведь там ему не выжить. Нынче прогулка у нас превращается в сражение, а улица – в поле битвы; идти – значит сражаться. Вам преграждают путь тысячи препятствий, вас подстерегают тысячи ловушек; люди, идущие вам навстречу, суть ваши враги; каждый шаг, который вы делаете, есть ваша победа: улицы перестали быть свободными дорогами, позволяющими вам оказаться там, куда призывают вас ваши интересы; улицы сделались базарами, где каждый раскладывает свои товары, мастерскими, где каждый упражняется в своем ремесле; на тротуарах, и без того узких, раскинулась постоянная ярмарка. Вы выходите из дома, погруженный в свои мысли: важное дело, сердечная склонность или заветная мечта занимают вас безраздельно; положившись на господина префекта полиции, вы идете, потупив взор, не опасаясь ничего, кроме лошадей, экипажей или строптивых ослиц; опасности эти достаточно серьезны, но инстинкт заставляет вас избегать их машинально, бездумно; итак, вы движетесь вперед, не глядя по сторонам, как человек, всецело поглощенный своими заботами. На углу вашей улицы вас ждет первое препятствие… Перед винной лавкой выстроилась в образцовом порядке дюжина бочек; вы натыкаетесь на первую из них и ударяетесь довольно чувствительно; вы выражаете свое неудовольствие более или менее энергично, смотря по тому, каким языком вы привыкли изъясняться, сходите с тротуара и движетесь дальше. Мысль, владевшая вами, снова вступает в свои права; вы предаетесь ей и идете вперед без боязни. О господи! это еще что?.. вам под ноги только что вылили целое ведро воды; ничего страшного, это привратник позаботился о вас, оказал вам уважение; он освежилтротуар перед домом; сейчас тротуар мокрый, но очень скоро он станет сухим и чистым; впрочем, пока до этого еще не далеко, и вам снова придется сойти на мостовую. Вы набираетесь терпения и продолжаете свой путь. Внезапно вы ощущаете чудовищный жар и едва не задыхаетесь от густого дыма; вы смотрите вперед с ужасом: ничего страшного, это упаковщик колдует над своими коробами, устроившись прямо на тротуаре. Вы в третий раз сходите на мостовую и продолжаете свой путь. Все эти мелкие задержки вас раздражают, и вы ускоряете шаг. Бабах! Вы налетаете на стул! На стул, стоящий посреди тротуара. – Можно ли было этого ожидать? Что делает стул на тротуаре? И кто эта женщина, восседающая на соломенном стуле посреди тротуара? Это торговка зубочистками; она в глубоком трауре; начался он пять лет назад. Все запасы жалости своих соседей несчастная уже исчерпала, но горе ее ничуть не утихло. Мы бы посоветовали ей перебраться со стулом в другой квартал, где печаль ее будет в новинку. Но вы, вы исполнены почтения к ее несчастью, вы в четвертый раз сходите на мостовую и продолжаете свой путь. Чуть подальше вы возвращаетесь на тротуар. Навстречу вам движется стекольщик. «Сверкают крылья за плечами у него», иначе говоря, солнечные блики играют на поверхности огромных стекол, которые он несет на спине. У крыльев этих широкий размах, и вы отступаете вправо, чтобы дать стекольщику пройти; однако прижаться к стене дома вам мешает что-то холодное – это окровавленная бычья туша, висящая прямо перед лавкой мясника. Вы с ужасом отстраняетесь и ускоряете шаг; несколько минут вы движетесь без происшествий. Но тут налетает порыв ветра, и внезапно улица пропадает из ваших глаз. Это подняла паруса модная лавка. Отрезы муслина по 29 су за локоть парят, подобно воздушным шарам, платки по 22 су реют, подобно флагам победившей державы; ситцы вьются, ленты дрожат, набивные ткани трепещут, тафта шелестит, прозрачный газ ласкает вам кожу, лазурные косынки обвиваются вокруг шеи; вам кажется, будто вас вовлекают в хоровод сильфид, в танец баядер; ветер усиливается, ткани опутывают вас, вот вы уже в плену… наконец один из приказчиков, сжалившись, отпускает вас на свободу и вы, смеясь, идете дальше. Вы еще не вполне оправились от предыдущего испытания и не подозреваете, что следующее подстерегает вас в нескольких шагах; вы движетесь вперед без опаски и со всего размаху утыкаетесь головой в странную преграду, природу которой угадываете далеко не сразу; это существо неподвижное, но шевелящееся, существо живое, но имеющее вид картонного, существо, которое сопит, храпит, хрипит, выходит из стены, но не трогается с места; ожившая вывеска, фантастическое видение, каких мало… – Да что же это, в конце концов? Это начало лошади, конец которой вместе с кабриолетом прячется в импровизированном каретном сарае; это голова лошади, приглашающая вас воспользоваться всею лошадью целиком. Над воротами вы замечаете вывеску: Кабриолет к вашим услугам.Изнывающий от безделья кучер изо всей силы щелкает кнутом, давая вам понять, что он тоже к вашим услугам; и тут, желая положить конец мучительным неприятностям и спокойно предаться своим размышлениям, вы решаете воспользоваться любезным предложением и усаживаетесь в кабриолет, который, кажется, только вас и дожидался; вы вверяете себя скакуну, который имел дерзость столкнуться с вами носом к носу, лицом к лицу или, точнее, мордой к лицу, и не пеняете на это последнее препятствие: ведь оно избавило вас от всех прочих. Вот что такое прогулка по парижским улицам; вот почему прохожий – тот, которого так любили поэты и к которому обращались они в стихотворных эпитафиях, – больше не существует. Прежде говорили: «Это может распугать прохожих; это может насмешить прохожих». Теперь так больше не говорят, потому что прохожих больше не осталось; их заменили путешественники.Путешественниками теперь именуют людей, которые садятся в омнибус на площади Мадлен с тем, чтобы доехать до ворот Сен-Дени [275]275
  То есть проделать путь по шести недлинным участкам бульварного кольца (бульварам Мадлен, Капуцинок, Итальянцев, Монмартрскому, Рыбному и Благой вести).


[Закрыть]; точно так же авторами называют теперь людей, сочинивших четвертинку водевиля: дистанции сократились [276]276
  Следующие два абзаца в первой, газетной публикации содержались не в этом фельетоне, а в следующем, датированном 19 июля 1837 г.; предварялись они следующим замечанием: «Наш предыдущий фельетон навлек на нас множество упреков […] каждый из читателей напоминает нам о неприятности, которая приключилась на улице с ним лично и о которой мы не сказали ни слова. Как жаль, что этих пеней не слышит господин префект полиции». К теме препятствий на пути парижского прохожего Жирарден возвращается не раз; так, в фельетоне от 30 ноября 1839 г. люди, которые ходят по улицам, разделены на два разряда: с одной стороны, «почтенные», такие, как «достойный старец, прогуливающий слугу в рединготе, дабы показать, что у него есть друзья» или «пожилая дама, прогуливающая капризную левретку, одетую по последней моде: в спенсер из зеленого бархата и ошейник из вишневого сафьяна»; с другой стороны, «опасные», а именно разнообразные ремесленники, переносящие свой громоздкий и не отличающийся чистотой товар: «Вот прачка с огромной остроугольной корзиной. Горе вам, кружевные накидки! Вот отличный угольщик с отличным мешком угля. Горе вам, белые атласные шляпы! […] Вот стекольщик-маляр, за плечами у него стекла невообразимой величины, а в каждой руке по ведру с краской; он может забрызгать вас красной, а может – зеленой; выбор за вами» (1, 555–556). Ср. также в фельетоне от 4 января 1840 г. сравнение парижских прохожих с лондонскими (не в пользу первых): «В Лондоне людям, идущим по улице, хватает здравого смысла для того, чтобы разделиться на два потока: один движется в одном направлении, другой – в противоположном. Мы – дело другое; мы так торопимся, так боимся опоздать, что и думать не хотим об этом – да и ни о чем другом. Кроме того, в Лондоне людям с объемистой поклажей вход на тротуар запрещен; у нас же по тротуару движутся все кому не лень, включая фиакры и кабриолеты» (1, 582) – отсюда толчея в пассажах, где полно зевак.


[Закрыть].