Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"
Автор книги: Дельфина де Жирарден
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
Да, бедная старушка публика! тебе потребны либо Нероныи Агриппины,потому что в этом случае тебе не грозят применения [135]135
Применение – название одной из риторических фигур; то, что содержит в себе намек на кого-либо или может быть понято как такой намек; ср. у Пушкина: «сия ценсура будет […] находить везде тайные применения, allusions и затруднительности – а обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий» (черновик письма к А. Х. Бенкендорфу от 18–24 февраля 1832 г.).
[Закрыть], либо героические нотариусы и великодушные жены, потому что в этом случае ты сама применяешь к себе эти лестные вымыслы. Мольер, творивший при Людовике XIV, сегодня ничем не осмелился бы тебя попрекнуть; бросить тебе в лицо настоящуюправду можно было, лишь пользуясь покровительством короля, превосходящего тебя могуществом; ты любишь только сказки, и тебя потчуют пищей по твоему вкусу; зеркало, которое отразило бы твои истинные черты, привело бы тебя в ужас; голос, который произнес бы твое настоящее имя, обратил бы тебя в бегство; ты прокляла бы гения, который объяснил бы тебе, кто ты есть; ты не пустила бы его на порог и поступила бы совершенно правильно: знать правду о себе – дело невеселое.
Впрочем, вот что хорошо: все матери семейств не преминут показать «Марию» своим дочерям, и месяц спустя все парижские барышни проникнутся верой в то, что их юные кузены или соседи, Шарли, Эрнесты и Альфреды, будут, что бы ни случилось, любить их семнадцать лет подряд; что же до вас, Шарли, Эрнесты и Альфреды, вы всласть посмеетесь, приговаривая: «Театр есть зеркало нравов».
Между тем дамы лишний раз доказали, что они существа самоотверженные. Почти все они являются в театр в чепцах, чтобы не заслонять сцену мужчинам, сидящих позади них [136]136
Речь идет о мужчинах во вторых рядах лож. В партер женщин стали допускать очень поздно – только во второй половине XIX в. До этого времени на билетах в партер ставили специальную помету – «не для дам»; позже стали писать – «для дам, но без шляп» (поскольку пышные дамские шляпы заслоняли сцену). Но когда дамы сидели в ложах, они головных уборов не снимали.
[Закрыть]. Поступок в высшей степени великодушный, ибо издали чепец смотрится куда хуже, чем шляпа. Мы, правда, готовы сделать исключение для чепцов, украшенных цветами; это убор, не лишенный элегантности; но чепцы с лентами от нас снисхождения не дождутся. В гостиной, вблизи, они не лишены прелести, но в театре, издали, сообщают вам такой вид, словно вы только что вышли из спальни. Женщина, явившаяся на представление в душегрее из бурого шелка и в тюлевом чепце, обшитом розовыми лентами, напоминает капельдинершу, в нарушение всех законов забредшую в зрительный зал; всякий вправе попросить у нее скамеечку для ног [137]137
Капельдинерши (ouvreuses; дословно «открывательницы лож») не только провожали тех зрителей, которые абонировали ложу на целый год, на их места, но еще и сдавали внаем скамеечки, на которые дамы могли поставить ноги во время спектакля; цена скамеечки зависела от того, в каком ярусе находилась ложа.
[Закрыть]. Издали все чепцы похожи; не угадаешь, какой из них шелковый, а какой ситцевый, какой утренний, а какой вечерний; поправить дело способны только цветы. Ибо в конечном счете что такое чепец без цветов? кружевной парик, и ничего больше. А париками, скажем прямо, увлекаться не стоит.
На прошедшей неделе модным считалось носить старые платья и потертые шляпы; эта мода ушла в прошлое, как и многие другие; сейчас ей ищут замену.
Мы осудили театры за их приверженность к поддельной правде; посмотрим теперь, насколько правдивы газеты. Несколько дней назад один из самых остроумных и язвительных наших журналистов, человек насмешливый и безжалостный, встретился в доме своего друга-депутата с господином Вату [138]138
Литератор и королевский библиотекарь Жан Вату был одним из приближенных Луи-Филиппа (молва даже объявляла его побочным сыном короля); молодой человек, отзывавшийся о нем отрицательно, принадлежал, очевидно, к оппозиционному, скорее всего легитимистскому, лагерю. В 1820-е гг. Вату бывал в салоне Софи Гэ, и Дельфина ожесточенно спорила с ним о литературе, но была очень высокого мнения о его остроумии ( Malo-1.Р. 165).
[Закрыть], которого он никогда не видел, но уже давно избрал мишенью для эпиграмм. Завязался оживленный разговор; обсуждаемые вопросы были весьма серьезны, и каждый из собеседников, угадывая в другом единомышленника, высказывал свои мысли с удивительной прямотой. То был один из тех разговоров, в котором собеседники судят друг о друге не только по тому, что говорят, но и по тому, о чем предпочитают умолчать. Прошло немало времени, прежде чем господин Вату удалился. Не успел он закрыть дверь, как журналист воскликнул: «Право, этот человек мне нравится! он разделяет все мои мысли. Сразу видно человека умного. Как его имя?» – «Это господин Вату». – «Как?! тот самый Вату, о котором я наговорил столько глупостей!» Журналист расхохотался, а затем добавил с тонкой усмешкой: «Ну что ж, я воображал себе его совсем иным, судя по портрету… мною же нарисованному».
27 октября 1836 г.
Луксорский обелиск [139]139
Луксорский обелиск XIII в. до н. э., подаренный Луи-Филиппу вице-королем Египта Мехмедом-Али, был привезен в Париж 23 декабря 1833 г. и воздвигнут 25 октября 1836 г. в центре площади Согласия, на том месте, где до 1792 г. стояла статуя Людовика XV. Поскольку на этой же площади в январе 1793 г. казнили Людовика XVI, в эпоху Реставрации здесь был заложен первый камень памятника этому королю, однако дальше пьедестала дело не пошло. Воздвижение египетского обелиска было призвано навсегда похоронить этот замысел, дорогой сердцу роялистов.
[Закрыть]
Поистине, нашим глазам предстало прекрасное зрелище: двести тысяч человек, запрудившие огромную площадь, длинную террасу сада Тюильри и длинную аллею Елисейских Полей, стояли не шевелясь и не говоря ни единого слова, не создавая никакого беспорядка и не производя никакого шума! то был не народ и не толпа, то была публика – партер, заполненный двумя сотнями тысяч отборных зрителей. Роль лож играли две террасы сада Тюильри, роль литерных лож – особняк морского министерства и великолепные особняки, стоящие по соседству. Королевское семейство располагалось на балконе министерского особняка, выходящем в сторону сада; королевская ложа была обита синим; члены дипломатического корпуса и первые красавицы июльского двора занимали прекрасную галерею. Родственники и друзья министерских горничных и привратника расположились на верхней террасе, которую, можно сказать, превратили в амфитеатр новоявленной залы. В окне, выходящем на Королевскую улицу, можно было разглядеть графиню Липано [140]140
Анаграмма слова Napoli; речь идет о вдове неаполитанского короля Иоахима Мюрата, Каролине; после смерти мужа она жила под этим псевдонимом в Австрии и Италии. О гибели Мюрата, который во время Ста дней перешел на сторону Наполеона и 13 октября 1815 г., после возвращения на неаполитанский престол законного короля из рода Бурбонов, был расстрелян в Калабрии по приговору военного трибунала, читателям «Прессы» десятью днями раньше публикации этого фельетона, 16 октября 1836 г., рассказал Александр Дюма в очерке из цикла «Исторические сцены».
[Закрыть], прятавшуюся там, как в закрытой ложе; в райке мы знакомых не обнаружили. Представление длилось четыре часа. В антрактах звучал военный оркестр. Затем посреди неподвижной толпы работники вновь принимались за работу и продолжали свое круговое движение. «Кабестан! кабестан!» – шелестело в толпе, и обелиск вновь начинал плавно подниматься [141]141
С помощью кабестана – вертикального ворота, используемого для передвижения больших грузов, – происходил подъем глыбы весом в 220 тонн; руководил этой процедурой инженер Ж.-Б.-А. Леба.
[Закрыть].
Последний антракт оказался самым длинным; слышались удары молотка, как в Опере, когда за занавесом устанавливают сложную декорацию. Как бы там ни было, спектакль удался. Он снискал бурные аплодисменты. В самом деле, когда обелиск встал прямо, а оркестр заиграл дуэт из «Пуритан» [142]142
«Пуритане» – музыкальная новинка, опера В. Беллини, премьера которой состоялась в Париже в январе 1835 г.
[Закрыть], все захлопали в ладоши; правда, в этой колоссальной зале аплодисменты двухсот тысяч человек были еле слышны, но это, в сущности, даже мило. Правда и то, что некоторые молодые зрители, заразившиеся новыми идеями, с досадой вспоминали о четырех миллионах, затраченных на подготовку этого блистательного представления. Они задавались вопросом, не слишком ли дорого обошлось воздвижение гордого монолита. Другие зрители, прожившие более долгую жизнь, судили снисходительнее; они помнили, что на той же сцене было разыграно представление, обошедшееся Франции куда дороже, – страшная, кровавая драма, при мысли о которой у них сжимается сердце. Им не терпелось убедиться, что эшафот разрушен окончательно, они признавались, что с тех пор, как на площади Людовика XV [143]143
Имя Людовика XV площадь Согласия носила до 1792 г. и с 1814 по 1826 г.; с 1826 по 1830 г. она именовалась площадью Людовика XVI, а затем снова, как в 1795–1814 гг., стала называться площадью Согласия.
[Закрыть]обосновались все эти смертоносные механизмы, не могли ступить на нее без душевного содрогания, и были благодарны монументу, чья родина – египетская пустыня, а возраст исчисляется тремя тысячами лет, за то, что он уничтожит эти ужасные воспоминания. Все обсуждали последнюю новость – что никто не покусился на жизнь короля; об этом говорили в присутствии жены Мюрата, вдовы расстрелянного короля; об этом говорили на площади Революции, где упала в корзину голова короля гильотинированного; и вот, размышляя обо всем этом, мы, не принадлежащие ни к какой партии, мы поступили так же, как народ, мы вместе с ним вскричали: «Да здравствует король!» – потому что сердце у нас доброе, а царственных особ нам очень жаль. Королевское семейство было встречено самыми радостными возгласами. Принцессы сидели в глубине экипажа, король французов и король бельгийцев помещались впереди [144]144
Бельгийский король Леопольд I в 1832 г. женился на дочери Луи-Филиппа принцессе Луизе.
[Закрыть]. Господин герцог Орлеанский сидел между ними, причем старался оставить обоим королям побольше места, но при этом почти полностью заслонить отца. В этой позе юного принца было немало благородства, и всякий, кто помнил о недавнем покушении Алибо [145]145
Отставной унтер-офицер анархист Алибо попытался убить Луи-Филиппа 25 июня 1836 г.; выстрел не попал в цель, Алибо был арестован и 11 июля расстрелян.
[Закрыть], не мог видеть ее без волнения.
Когда представление окончилось, толпа бесшумно разошлась. В эти минуты зала показалась нам похожей на огромный бассейн, наполненный народом, – бассейн, откуда вода стала выливаться в город по четырем разным направлениям. Первый поток затопил мост Людовика XVI [146]146
Дельфина именует старинным названием не только площадь Согласия, но и одноименный мост через Сену, который носил имя Людовика XVI до 1830 г.
[Закрыть]; второй двинулся по улице Риволи. Третий, менее мощный – не река, а всего лишь рукав, – направился в сторону улицы Елисейских Полей [147]147
С 1865 г. улица Буасси д’Англа.
[Закрыть]. Наконец, четвертый, самый мощный и величественный, подобный полноводной Луаре, устремился по Королевской улице. Внезапно в центре водоема возник небольшой водоворот: народ узнал архитектора господина Леба и радостно его приветствовал. Одним словом, все прошло удачно. Погода стояла не то чтобы великолепная, но хорошая. Солнце пряталось за облаками, и это пришлось очень кстати, иначе нелегко было бы долго смотреть в одну и ту же сторону. Партер проявил себя наилучшим образом: зрители провели четыре часа на ногах, не интригуя и не ропща. Когда все кончилось, два человека взобрались на самую верхушку обелиска, чтобы увенчать ее флагом, на котором можно было разглядеть якорь – символ флота; двое других украсили шпиль ветками ивы – этими лаврами каменщиков. Трофеи, не уступающие тем венкам, которые получают от своих поклонников мадемуазель Тальони и мадемуазель Эльслер.
9 ноября 1836 г.
Принц Луи Бонапарт
[…] Один из наших друзей имел нескромность выписать несколько слов из рукописи нового романа господина де Латуша, оставленной неосторожным автором без присмотра; в этих словах заключается весь смысл книги; «Нашему веку суждено было наградить юношество меланхолией более разрушительной, нежели горе Вертера, печалью более губительной, нежели тоска Рене, а именно мучительным отсутствием какого бы то ни было страстного чувства. Вертеру недоставало любви, Рене – поэзии; Эмару не хватало отечества» [148]148
Роман Латуша «Эмар» вышел из печати в начале 1838 г.; в цитируемом отрывке автор сравнивает своего героя с персонажами Гете и Шатобриана. Латуш был крайне заинтересован в положительном отклике Дельфины на его новую книгу; после выхода «Эмара» он умолял своего издателя Дюмона, который издавал также и романы Дельфины, чтобы тот употребил всю свою «дипломатию книгопродавца» ради получения одобрительной рецензии ( Malo-2.Р. 52–53).
[Закрыть].
Эта последняя фраза обращает наши мысли к тому молодому принцу, что нынче арестован в Страсбурге вследствие дерзкой попытки, которую мы не могли даже предвидеть [149]149
Луи-Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, сын его брата Луи, в 1806–1810 гг. короля Голландии, и приемной дочери императора Гортензии де Богарне, после 1815 г. жил с матерью вне Франции, в Италии или в швейцарском замке Арененберг. Королева Гортензия, с 1814 г. носившая титул герцогини де Сен-Лё, была старой знакомой Софи Гэ. Она сочиняла романсы на стихи юной Дельфины ( Маlo-1.Р. 171); зимой 1826–1827 гг. в Риме Софи и Дельфина часто общались с ней и с ее сыном, а в 1827 г. навестили их в Арененберге. 30 октября 1836 г. принц Луи-Наполеон, тайно покинувший Швейцарию, прибыл в Страсбург, где попытался – впрочем, без всякого успеха – поднять вооруженное восстание, но был арестован и незамедлительно выслан из Франции в Америку. Дельфина защищала принца Луи-Наполеона и позже. После того как он, вернувшись в Старый свет, высадился в Булони и пытался поднять там мятеж, но был арестован и судим, она оправдывала его действия тем, что он принял на веру утверждения «наших патриотических газет». Два года подряд, писала она, «газетчики твердили изгнаннику: „Франция страждет в оковах; она разорена, унижена, обесчещена, предана, продана, погублена!..“ А теперь они дерзают обвинять его в том, что он поспешил ей на помощь!» (28 сентября 1840 г., 1, 730). Впоследствии отношение четы Жирарденов к Луи-Наполеону много раз менялось: во время предвыборной кампании осенью 1848 г. Жирарден поддерживал кандидатуру Луи-Наполеона в противовес ненавистному генералу Кавеньяку, но в период президентства Бонапарта довольно скоро перешел в оппозицию, а после того как 2 декабря 1851 г. президент совершил государственный переворот, был даже изгнан из Франции. Впрочем, после провозглашения империи (1852) Жирарден со своим обычным прагматизмом перешел на сторону власти. Дельфина разделяла взгляды мужа и его лояльность новому императору, который, со своей стороны, был к ней вполне благосклонен и даже побывал вместе с молодой женой 10 февраля 1853 г. на премьере комедии Дельфины «Леди Тартюф». Однако сближаться с императором она не желала, а в частных беседах называла покорность новому абсолютизму «подлостью» (см.: Giacchetti.Р. 213).
[Закрыть]. Луи Бонапарт – человек честный и здравомыслящий; одни лишь тяготы изгнания могли внушить ему безумное намерение сделаться императором во Франции! Несчастный юноша! вместо того, чтобы наслаждаться свободой на чужбине, он решился рискнуть этой свободой на родине. Праздность несносна для человека, который носит такое имя и у которого в жилах течет такая кровь. Быть может, получи принц право стать гражданином Франции, он бы этим удовлетворился. Мы часто слышали от него, что он мечтает лишь об одном – сделаться французским офицером и служить в нашей армии; чин полковника, говорил он, ему милее трона. Право, не королевство искал он во Франции, а отечество.
В нашем присутствии принц часто подтрунивал над своим придворным воспитанием. Однажды он со смехом рассказал нам, что в детстве больше всего на свете любил поливать цветы и госпожа де Б…, его гувернантка, боясь, как бы он не простудился, наполняла лейку горячей водой. «Бедные мои цветочки, – говорил принц, – они не знали, что такое прохлада; я был совсем мал, но уже тогда понимал, сколь смехотворна эта предосторожность». О Франции он всегда говорил с нежностью; в этом он схож с герцогом Бордоским. Мы вместе находились в Риме, когда туда пришла весть о смерти Тальма; все принялись оплакивать потерю, и каждый вспоминал, в какой роли видел Тальма в последний раз. Слыша эти разговоры, принц Луи, которому еще не исполнилось шестнадцати, нетерпеливо топнул ногой и вскричал со слезами на глазах: «Подумать только, я француз – и никогда не видел Тальма!»
Рассказывают, что, не успел принц Луи объявиться в Страсбурге, как, охмеленный первым успехом, послал к своей матери гонца с вестью о том, что Страсбургом он уже овладел и теперь идет на Париж; три дня спустя, сидя в тюрьме, он получил ответ от герцогини де Сен-Лё; та, полагая, что он одержал победу, заклинала его оберегать королевскую фамилию от мести своих сторонников и обходиться с королем так почтительно, как того требует его сан. Вот как сильна власть иллюзий над людьми, живущими вдали от родины, и как сильно заблуждаются все они, включая принцев-изгнанников.
Самые ревностные бонапартисты приняли известие об экспедиции принца Луи с возмущением. «Наш законный император, —гордо восклицали они, – это Жозеф [150]150
Старший брат Наполеона I Жозеф Бонапарт после падения Империи жил то в Америке, то в Англии (в конце 1836 г. он находился именно там) и не имел никаких претензий на возвращение во власть.
[Закрыть]». Слово законныйприменительно к любому из Бонапартов звучит прелестно! Эти люди, вероятно, не знают, что Наполеон не был королем! он был героем. Сын героя может ему наследовать, ибо на него переходит часть отцовской славы, однако до племянников лучи этой славы не досягают. Герцога Рейхштадтского законным наследником престола делало не право, а власть воспоминаний. Увы, власть эта умерла вместе с ним, и родственникам ее не воскресить. Слава не приносит процентов; нет нотариуса, который бы взялся составлять опись лавровых венков. Орел рождает орлят, но не заводит родственников по боковой линии.
А вот грандиозная новость, о которой никто еще не слыхал! великолепный сюрприз к новому году! Художники, возрадуйтесь; бравые ветераны, подкрутите усы; кучера «гондол», «кукушек» и «торопыг» [151]151
Тесные и неудобные экипажи, перевозившие парижан в ближайшие пригороды.
[Закрыть], «Парижанок» и «Горожанок», «Сильфид», «Зефирин» и «Аталант», «Бдительных» и «Предупредительных» [152]152
Названия различных компаний, конкурентов компании «Омнибусы»; этот новый вид общественного транспорта бурно развивался в Париже начиная с 1828 г.; «Парижанки», «Горожанки» и проч. перевозили пассажиров (до 20 человек в экипаже) по определенным маршрутам и останавливались либо «по требованию», либо на остановках.
[Закрыть], готовьте кнуты, окрики и овес; дорога хороша, а проделать ее вам предстоит не однажды! Благородные чужестранцы, прежде стремившиеся побывать только в Париже, возрадуйтесь и вы, теперь у нас целых две столицы! Город Людовика XIV скоро вновь обретет прежнее величие; король делает французам к новому году роскошный подарок! Он преподносит им прекрасный кипсек [153]153
Богато иллюстрированные сборники стихов и прозаических отрывков; кипсеки обычно выпускались к новогодним праздникам; мода на них пришла во Францию в конце 1820-х гг. из Англии.
[Закрыть], каждая страница которого льстит их тщеславию! богатый альбом, в котором каждый рисунок изображает одну из наших побед! Так угодить подданным может только тот, кто превосходно знает свою страну и ее гордыню!
Да здравствуют нынешние короли, умеющие льстить! Грандиозная новость, которую мы имели вам сообщить, заключается вот в чем:
1 ЯНВАРЯ 1837 ГОДА БУДЕТ ОТКРЫТ ВЕРСАЛЬСКИЙ МУЗЕЙ [154]154
Версаль, служивший королевской резиденцией начиная с царствования Людовика XIV, в 1789 г. был оставлен королем Людовиком XVI и пришел в упадок; Наполеон I намеревался реставрировать его и сделать своей резиденцией, но не успел. В отличие от императора и от Людовика XVIII, который тоже планировал обосноваться в Версале, но не довел этого дела до конца, Луи-Филипп желал отстроить Версаль не для себя, а для Франции. По инициативе короля и под его непосредственным наблюдением (см. ниже в очерке от 1 декабря 1836 г.) Версаль был не только реконструирован, но и превращен в музей французской славы. Здесь была устроена галерея Сражений, для которой Луи-Филипп заказал 33 полотна, изображающие самые прославленные битвы французской истории, от сражения при Толбиаке (496) до Ваграмской битвы (1809). Кроме того, в Версальском музее были открыты зал 1792 г. (с изображениями битв при Жеммапе и Вальми, в которых нынешний король некогда принимал участие в составе республиканской армии) и зал 1830 г., посвященный революции, возведшей короля на престол (см.: Gaehtgens.Р. 1781–1801). Открытие Версальского музея состоялось не 1 января, а 10 июня 1837 г.; оно было приурочено к бракосочетанию наследного принца герцога Орлеанского.
[Закрыть].
24 ноября 1836 г.
Карл X [155]155
Король-изгнанник скончался от холеры 6 ноября 1836 г. в замке Граффенберг в Гориции. Первое извещение о его смерти появилось в «Прессе» 15 ноября.
[Закрыть]. – Он хотел царствовать, потому что был королем. – Двор траура не надел
Когда молния поражает пальму, растущую среди пустыни, все племя оплакивает утрату; каждый горюет о том, что любил, каждый приносит погибшей дань воспоминаний; сожаления эти единодушны, но каждый вкладывает в них свой собственный смысл; один восклицает: «То была наша гордость!», другой говорит: «Мы укрывались в ее тени!», третий прибавляет: «Из-под ее корней выбивался источник!», четвертый вспоминает: «Она указывала дорогу заблудившимся путникам!» Каждый, таким образом, приискивает своей печали уважительную причину, и только малые дети, не в силах оценить серьезность потери, не понимая, что стряслось, ищут на бесплодном песке вкусные финики – и ничего не находят. Точно так же сегодня, когда все политические партии, оспаривающие право руководствовать Францией, толкуют о смерти Карла X лишь ради того, чтобы оплакать свои несбывшиеся надежды или подсчитать свои возможные выгоды, мы, вскормленные элегантностью и гармонией, наскучившие депутатскими распрями и засыпающие от разговоров о политике, мы, ни на что не притязая и слушаясь лишь голоса собственного сердца, оплакиваем короля старой Франции, Франции рыцарской, блистательной и поэтической, Франции благороднорожденной, одним словом, той Франции, которой уж нет; и так же как дети, не желающие знать, чем именно была полезна рухнувшая пальма – высоким стволом или густой листвой, мы горюем прежде всего об утрате плодов; сколько ни ищи в буржуазной Франции ту придворную учтивость, ту царственную стать, ту величественную доброжелательность, которыми одаряло нас древо монархии, поиски окажутся тщетны.
Нас уверяют, что на смену хорошим манерам пришли добрые дела, и это очень кстати. Нашим нравам король-гражданин пристал больше, нежели король -джентльмен. Государственный корабльбольше никогда не будет великолепным парусником, бороздящим морскую гладь по прихоти ветров; отныне это тяжелый пароход, груженный углем и картошкой, отплывающий точно по расписанию и с такою же точностью прибывающий в порт назначения. Он уже никогда не скажет, как Агамемнон:
Что ему Нептун? пока горит уголь и жарится картошка, он идет: именно так, ибо отныне о государственном корабле уже нельзя сказать, что он плывет. Разумеется, это гораздо лучше для пассажиров, да и вообще для всех, а особенно для вас, тех, чья жизнь состоит из мелких депутатских поправок и длинных министерских отчетов, тех, кто способен месяцы напролет обсуждать законы о табаке и сахарной свекле; но мы, ценящие лишь искусства и наслаждения, мы сожалеем об этом прекрасном корабле и о старом монархе ушедших времен, ибо он уносит с собой наши воспоминания, ибо никто не умел так милостиво говорить добрые слова и так кстати делать щедрые подарки, ибо он был король до мозга костей – что в его положении уже немало, – ибо, наконец, он, как говорят в театре, хранил традицию, а теперь эта традиция покидает нас вместе с ним.
Теперь, когда Карл X скончался, ему начинают отдавать справедливость; начинают сознавать, что ошибки, за которые он был столь сурово наказан, были лишь продолжением его достоинств [157]157
Главная ошибка Карла X заключалась в том, что он осуждал относительную либерализацию политического режима во Франции, превращенной в 1814 г. в конституционную монархию, и считал необходимым вернуться к монархии абсолютной; именно с этой целью он подписал те антиконституционные ордонансы, которые и привели к Июльской революции.
[Закрыть]; к несчастью, достоинства эти принадлежали ушедшей эпохе; именно в этом и заключалось преступление покойного короля; ибо, как ни прискорбно, приходится признать: есть мода на платье, и есть мода на добродетели, из чего кто-то, пожалуй, сделает вывод, что и добродетели суть не что иное, как украшения. Иные добродетели устарели настолько, что могут повредить человеку светскому; некогда твердость слыла добродетелью королей, сегодня ее именуют королевским произволом; некогда милосердие казалось прекрасным в любых обстоятельствах, сегодня в нем видят политическую ошибку, и самый ничтожный из министров не прощает королю, дерзнувшему помиловать преступника без согласия кабинета. Некогда люди отличали добро от зла по наитию, сегодня они тратят на изучение этого вопроса целую жизнь, да и то благородным душам случается допускать ошибки. Карл X был слишком стар, чтобы отказаться от своих убеждений и запастись новыми верованиями. В нас он видел не просвещенный народ, отстаивающий свои права, а мятежных подданных, которых следует наказать за дерзость. Как быть? он питал иллюзии относительно своих «верных подданных», королевские предрассудки не позволяли ему понять, что такое законные мятежи палат; одним словом, он хотел править просто потому, что был королем. Вот почему он умер так же, как и жил, – в изгнании. О! какое это грустное зрелище – короли, которых изгоняют, казнят, убивают оттого, что они и народ говорили на разных языках. Прежде государь отправлял подданного, который его прогневил, в Бастилию; сегодня народ отправляет государя, который ему не потрафил, в изгнание. Изгнание стало Бастилией для королей.
Одна из газет, стремящаяся быть резкой, но остающаяся всего-навсего чувствительной, опубликовала в последнем номере письмо или, скорее, статью, подписанную МАРИЯ-КАРОЛИНА, которую мы прочли с величайшим изумлением; в самом деле, мы не можем взять в толк, какое влияние может иметь сегодня на легитимистскую партию княгиня Луккези-Палли [158]158
Мария-Каролина, дочь неаполитанского короля Франциска I, в 1816 г. стала женой младшего сына Карла X герцога Беррийского, зарезанного шорником Лувелем в ночь с 13 на 14 февраля 1820 г. В сентябре того же года герцогиня Беррийская родила сына, «посмертного младенца», получившего титул герцога Бордоского. После того как в июле 1830 г. Карл X отрекся от престола в его пользу, юный герцог считался в легитимистских кругах законным наследником французской короны, узурпированной у него Луи-Филиппом. В 1832 г. герцогиня Беррийская, тайно вернувшись во Францию из-за границы, куда она после революции уехала вместе с сыном и свекром, попыталась поднять в Вандее роялистское восстание, но была арестована и заключена в замок Блай. Там она, к изумлению всей Европы и в особенности ее сторонников-легитимистов, родила дочь, после чего вынуждена была официально объявить о том, что еще в 1831 г. тайно вступила в морганатический брак с итальянским аристократом графом Эктором Луккези-Палли. После этого герцогиню освободили и выслали в Италию, однако от воспитания наследника престола и вообще от политической деятельности ей пришлось отказаться.
[Закрыть]. По нашему мнению, с тех пор как госпожа герцогиня Беррийская вышла замуж, ее политическая роль совершенно переменилась. В МАРИИ-КАРОЛИНЕ, вдове французского принца, зарезанного на наших глазах, мы видели французскую изгнанницу, до сих пор покрытую благородной кровью своего супруга, и несчастья ее вызывали в нас самое благоговейное сочувствие; в МАРИИ-КАРОЛИНЕ, супруге господина Луккези-Палли, видим мы всего лишь чужеземную принцессу, счастливую новобрачную, чьей отвагой и героизмом мы по-прежнему восхищаемся, но чья судьба не может более нас занимать. По нашему мнению, хотя герцог Бордоский обязан по-прежнему питать к Марии-Каролине сыновнюю любовь, своей политической матерью он должен отныне почитать герцогиню Ангулемскую, чей характер есть священный залог постоянства [159]159
Бездетная герцогиня Ангулемская была не только женой дофина, старшего сына Карла X, но и дочерью казненной во время Революции королевской четы: Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Тринадцатилетней девочкой она вместе с ними была заключена в тюрьму Тампль (отсюда ее позднейшее прозвище «тампльская сирота») и служила олицетворением страдания, суровой добродетели и пламенного роялизма. Воспитанием герцога Бордоского руководила именно она. Выразительные картины жизни королевского семейства в изгнании оставил Шатобриан (см.: Шатобриан Ф.-Р.Замогильные записки. М., 1995. С. 498–512, 515–523).
[Закрыть]: того, чего иные надеются достичь с помощью гражданской войны, госпожа супруга дофина великодушно ожидает от Провидения; в бедствиях своих она никогда не забывала, что она дочь короля Франции; мы поступим так же, как она, мы никогда этого не забудем.
Двор не надел траура, что кажется нам довольно странным. Легитимисты будут носить траур полгода: одни потому, что в самом деле горюют об утрате; другие – потому, что руководствуются соображениями политическими и желанием напомнить о себе; третьи – потому, что радуются возможности не тратиться на новое платье. Что же до людей независимых, которые слишком умны, чтобы слепо следовать за какой бы то ни было партией, людей, которые не бывают при дворе, потому что не любят кланяться, которые окружают себя сторонниками всех убеждений, потому что ценят ум в любых его проявлениях, они, чтобы не оскорблять ничьих чувств, не облачаются в траур,но одеваются в черное.В чем же разница? спросите вы. Разница очень большая, и мы сейчас это докажем. Разница эта точно такая же, как между крепом и атласом, между глубоким горем и светлой печалью, между страданием напоказ и деликатным уважением приличий [160]160
К проблеме траура и приличий Дельфина вернулась еще раз в очерке от 16 февраля 1839 г., написанном после смерти от чахотки 26-летней дочери Луи-Филиппа принцессы Марии, к этому времени уже ставшей герцогиней Вюртембергской (см. о ней примеч. 143 /В файле – примечание № 253 – прим. верст./). Двор в Гориции (то есть герцог и герцогиня Ангулемская, сын и невестка свергнутого короля Карла X), пишет Дельфина, тотчас надел траур, меж тем некоторые французские легитимисты этого не сделали. «Какой урок нам всем: и тем, кто не пожелал носить траур по Карлу X, и тем, кто вчера, когда вся Франция проливала слезы по герцогине Вюртембергской, надел розовое платье. Потомки не поверят, что в стране, которую именуют великодушною, две партии, ожесточившиеся под влиянием жалкой политики, дерзнули отказать в скорби двум равно священным теням: старому королю, умершему в изгнании, и юной принцессе, одаренной талантом!» (1, 418).
[Закрыть]. На наш взгляд, дама, которая сегодня, не имея на то особых причин, станет носить полный траур по Карлу X, ничем не отличается от дамы, которая в 1830 году украшала себя трехцветными лентами; мы вообще убеждены, что тряпки вне политики.
1 декабря 1836 г.
О чем говорят в свете. – Честолюбивые барышни.
– Нынче Юния вышла бы за Нерона, а Виргиния – за господина де Лабурдонне
[…] Сегодня много говорят – причем весьма неодобрительно – о забавной причине, на которую ссылаются люди из правительства, когда их спрашивают, отчего королевская фамилия не носит траура по Карлу X. Причина эта – сугубо политического свойства. Вы еще не поняли? Правительство боится прогневить буржуазию. Буржуазии, утверждают эти господа, может не понравиться такая уступка монархическим идеям. Между тем буржуазия носит траур по своим родственникам, так что, если вы в угоду ей нарушите приличия, эта странная лесть оставит ее равнодушной. Что бы вы сказали о человеке, который не стал бы носить траур по своему дядюшке, потому что дядюшка этот перед смертью лишил его наследства? Так вот, если приличия требуют носить траур по родственникам, не оставившим нам наследства, тем больше у нас оснований облачиться в траурное платье после смерти тех, чье наследство мы получили еще при их жизни. Страх не угодить ничуть не благороднее всех прочих; да и вообще страх, как нам кажется, слишком давно служит правительству оправданием многих его действий. Предлог поднадоел; нельзя ли выдумать новый?
Король по-прежнему внимательно наблюдает за работами в Версальском музее [161]161
Со 2 декабря 1833 г. по 10 декабря 1847 г. король побывал в Версале 398 раз; сначала он наблюдал за работами, потом любовался их плодами, но ни разу не оставался в этой резиденции на ночь.
[Закрыть]. Он по многу часов прогуливается по длинным галереям, и господа из его свиты, не разделяющие королевского энтузиазма, подчас падают с ног от усталости. После захода солнца прогулки продолжаются при свете факелов; за королем неотступно следуют бродячие канделябры, иначе говоря, подносы со свечами, каждый из которых снабжен длинной ручкой и ливрейным лакеем; если король останавливается перед каким-то полотном, канделябры окружают его со всех сторон. Эти странствующие кариатиды, эта мерцающая процессия сообщают галереям дворца, и без того восхитительным, волшебную прелесть. Версальский музей будет одним из чудес света.
Новый роман Поля де Кока носит название «Зизина»: это имя вселяет в нас самые добрые предчувствия. Репутация Поля де Кока упрочивается с каждым днем, несмотря на презрение, которое питают к нему наши чересчур взыскательные авторы. Мы, со своей стороны, полагаем, что можно выказывать превосходный талант, даже работая в заурядном жанре, и предпочитаем хорошее полотно Тенирса дурному подражанию Миньяру [162]162
Имена, образованные с помощью удвоения слогов (Зизина вместо Зефирина, Фифина вместо Жозефина, Лолотта вместо Шарлотта), указывали на заурядное происхождение героинь, то есть на принадлежность именно к той «мещанской» среде, которую описывал Поль де Кок в своих чрезвычайно популярных романах. Эту же простонародную среду изображали на своих полотнах фламандские художники, отец и сын Тенирсы; в отличие от них Пьер Миньяр рисовал портреты аристократов.
[Закрыть]. Мы предпочитаем гризетку, которая чистоговорит на своем языке, княгине, которая на сцене «Драматической гимназии» [163]163
Парижский театр, открытый 23 декабря 1820 г.; в репертуаре его были по преимуществу водевили, самые знаменитые из которых принадлежали перу Эжена Скриба. Хотя в середине 1820-х гг. герцогиня Беррийская взяла этот театр под свое покровительство и даже позволила ему именоваться Театром Ее Высочества, благодаря чему он вошел в моду, изысканная аристократическая публика нередко относилась к нему свысока. См. ниже о «Драматической гимназии» как любимом театре «приторных мещанок» в фельетоне от 11 апреля 1847 г. (с. 448). Впрочем, когда в конце жизни Дельфина стала сочинять комедии, последнее ее произведение в этом роде, «Шляпа часовщика», было сыграно (16 декабря 1854 г.) именно на сцене «Гимназии».
[Закрыть]изъясняется, как прачка. Наконец, мы предпочитаем узкий круг, изображенный правдиво, большому свету,выдуманному нашими модными авторами, и объявляем им со всей откровенностью: для того чтобы изобразить хорошее общество, у них не хватает фантазии.
Жюль Жанен сочинил очень забавную статью о новой драме господ Ансело и Поля Фуше, представленной недавно на сцене «Водевиля» [164]164
Рецензия Жанена на водевиль Поля Фуше и Жака Ансело «Соперница», из которой Дельфина приводит ниже обширную цитату, опубликована в «Журналь де Деба» 28 ноября 1836 г. Жанен осуждает авторов водевиля за то, что они положили в основу пьесы соперничество шестнадцатилетней дочери с матерью (ситуация, которая совсем незадолго до того была использована в пьесе Виржини Ансело «Мария», – см. примеч. 24 /В файле – примечание № 134 – прим. верст./).
[Закрыть]. Ответственность за: 1) комедию госпожи Ансело; г) драму господина Ансело; 3) влюбленность всех сорокалетних женщин – господин Жанен возлагает на господина де Бальзака. Господин Жанен судит слишком сурово. Если верить ему, сорокалетнюю женщину открыл нам не кто иной, как господин де Бальзак; господин Жанен называет его Христофором Колумбом сорокалетней женщины [165]165
Бальзаковской героине, на которую намекает Жанен, было не 40, а 30 лет. В 1831–1834 гг. Бальзак опубликовал несколько рассказов о судьбе молодой женщины. Один из них, датированный 1832 г., носил название «Тридцатилетняя женщина», которое в 1842 г. было присвоено всему циклу. Бальзак сурово карает свою героиню, несчастливую в браке с мужем-солдафоном и в тридцать лет вступающую в любовную связь с другим мужчиной: судьба всех ее детей, как законных, так и незаконных, складывается трагично. Тем не менее это произведение считается – и не без оснований – похвальным словом любви тридцатилетних женщин (именно отсюда пошло выражение «женщина бальзаковского возраста», хотя сегодня под ним подразумевают особ более преклонных лет). Отношения Бальзака с четой Жирарденов не были безоблачными. Бальзак, в конце 1820-х гг. активно сотрудничавший с Эмилем в его первых журналах «Вор» и «Мода», присутствовавший на свадьбе Дельфины и Эмиля и часто бывавший у них в доме, в 1834 г. рассорился с Жирарденом (яблоком раздора стало право собственности на тексты Бальзака, опубликованные в этих журналах), и Дельфине стоило огромного труда примирить писателя с издателем. 16 марта 1836 г., приглашая автора «Тридцатилетней женщины» на чтение своего нового романа «Трость господина де Бальзака», она умоляла и приказывала: «Будет стыдно, если Вас не окажется у меня в этот вечер. […] Приходите, приходите, приходите, приходите!» ( Balzac Н. de.Correspondence. P., 1964. Т. 3. P. 43). Отношения с Эмилем наладились лишь отчасти, а в 1847 г. произошел полный разрыв из-за пренебрежительной оценки Жирарденом романа «Крестьяне». Но к Дельфине Бальзак всегда относился дружески и в 1842 г. посвятил ей свой роман «Альбер Саварюс» «в знак искреннего восхищения» (впрочем, после разрыва с Жирарденом из своего экземпляра книги он это посвящение вычеркнул).
[Закрыть]. «Женщина тридцати-сорока лет, – пишет Жюль Жанен, – слыла в прошлом неподвластной страстям, а следовательно, не существовала ни для романа, ни для драмы; сегодня же, благодаря этим триумфальным открытиям, сорокалетняя женщина царит в романе и драме полноправно и единолично. На сей раз Новый свет одержал полную победу над Старым, сорокалетняя женщина вытеснила из литературы шестнадцатилетнюю барышню. – Кто там? – грубым голосом осведомляется драма. – Кто там? – нежным голоском спрашивает роман. – Это я, – отвечает шестнадцатилетняя краса с жемчужными зубками и белоснежной кожей, с прелестным овалом лица, чарующей улыбкой и кротким взором. – Это я! Я ровесница Расиновой Юнии, Шекспировой Дездемоны, Мольеровой Агнесы, Вольтеровой Заиры, ровесница Манон Леско аббата Прево и Виргинии Бернардена де Сен-Пьера. Это я! я ровесница всех юных и невинных героинь Ариосто и Лесажа, лорда Байрона и Вальтера Скотта. Это я – юность, недолговечная, но полная надежд и без страха глядящая в будущее! Я – ровесница Цимодоцеи и Атала, Эвхарис и Хименьр [166]166
Перечислены юные героини трагедий Расина («Британик»), Шекспира («Отелло») и Вольтера («Заира»), комедии Мольера «Урок женам», романа Прево «Манон Леско» и повести Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния», эпопеи Шатобриана «Мученики» (мученица-христианка Цимодоцея) и его же повести «Атала», дидактического романа Фенелона «Приключения Телемака» (нимфа Эвхарис) и трагедии Корнеля «Сид» (Химена).
[Закрыть]! Я нахожусь в том возрасте, какому пристали все целомудренные желания и все благородные инстинкты, в возрасте нежности и невинности. Дайте мне приют, господа! – Так обращается шестнадцатилетняя краса к романистам и драматургам, а вот как они ей отвечают: Мы, дитя мое, заняты вашей матушкой; зайдите к нам лет через двадцать, мы посмотрим, что можно для вас сделать».
Ах боже мой, да разве господин де Бальзак виноват в том, что нынче возрастом любви считается возраст тридцатилетний? Господин де Бальзак вынужден брать любовь там, где он ее находит; между тем где-где, а в шестнадцатилетнем сердце ее сегодня не сыщешь. Прежде барышня позволяла себя увезти; повинуясь зову мушкетера, она взбиралась по приставной лестнице и сбегала из монастыря; поэтому тогдашние романы полны монастырей и мушкетеров, приставных лестниц и увезенных девиц. Юлияполюбила Сен-Прёв восемнадцать лет; в двадцать два она по воле родителей вышла за господина де Вольмара: такая тогда была эпоха [167]167
Речь идет о персонажах вышедшего в 1761 г. романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза».
[Закрыть]. В ту пору сердце пробуждалось в шестнадцать лет; сегодня оно подает голос куда позже. Сегодня Юлия,тщеславная и суетная, по доброй воле выходит в восемнадцать лет за господина де Вольмара,а в двадцать пять, разочаровавшись в обольщениях тщеславия, убегает с Сен-Прё —по любви. В наши дни смолоду сердца исполнены гордыни. Девушка согласна выйти только за такого жениха, который обеспечит ей положение в свете, большое состояние, хороший дом. Жених, который не имеет за душой ничего, кроме надежд,будет отвергнут; ему предпочтут старика, у которого все надежды давно сбылись. Вы ссылаетесь на старинных авторов: они изображали свое время. Позвольте же господину де Бальзаку изображать наше. Вы упомянули Расинову Юнию? – Нынче она недолго думая согласилась бы на предложение Нерона и стала императрицей. – Манон Леско? – Она только что променяла Де Грие на старого маршала Франции. – Виргиния? – И эта чистая душа, живи она в наши дни, оставила бы Поля и вышла за господина де Лабурдонне [168]168
Господин де Лабурдонне – персонаж «Поля и Виргинии», губернатор острова Маврикий, где происходит действие повести.
[Закрыть]. – Атала? – Даже Атала предпочла бы красавцу Шактасу старого отца Обри, не принеси он обета бедности. – Да что там, взгляните на всех тех страстных женщин, которые в наши дни являются предметом пересудов: все они начали с брака по расчету; все пожелали сделаться богатыми, получить титул графини, маркизы или герцогини, а уж потом стать любимыми. Только убедившись, что тщеславие есть не более чем суета сует,они решились отдаться любви; есть даже такие, которые со временем простодушно признали прежнюю ошибку и в двадцать восемь или тридцать лет влюбились без памяти в того безвестного молодого человека, которого отвергли в семнадцать. Итак, господин де Бальзак совершенно прав, когда берет страсть там, где ее находит, и описывает, невзирая на возраст дамы. Прав и господин Жанен, когда утверждает, что это очень скучно; однако если это скучно для читателей, то каково же приходится влюбленным молодым людям, вынужденным восклицать в порыве страсти: «О, как я ее люблю! О, как она, должно быть, былахороша!»
15 декабря 1836 г.
«Парижский вестник». – Двор Тюильри. – Политические салоны
Знаете ли вы, что сочинять «Парижский вестник» может только человек, у которого очень мало честолюбия? Настоящий автор за это дело не возьмется ни в коем случае; двое уже отказались: не все обладают нашей беспечностью, а те, кто дорожат репутацией людей остроумных, не спешат поставить эту репутацию в зависимость от прихотей типографского справщика. Люди желают видеть свою подпись под теми словами, которые они придумали и написали, но никто не хочет отвечать за то, что написал другой человек, и притом вовсе не думая. «Парижский вестник» обречен кишеть опечатками; лишь этой ценой он может остаться живым и злободневным; «Вестник», выходящий в четверг, следует сочинять не раньше чем в среду вечером, а значит, набран и отпечатан он должен быть в полночь; если верить поварам, заяц любит, чтобы кожу с него сдирали, пока он еще жив;между прочим, вверять свои корректурные листысправщику, который, скорее всего, падает с ног от усталости и отправит в печать те строки, которые сейчас у вас перед глазами, даже не заметив, что они направлены против него, – точно то же самое, что дать содрать с тебя кожу, пока ты еще жив. Однако иначе поступить невозможно. Нам случалось сочинить наш «Вестник» в воскресенье – и в среду бросить его в камин, ибо за три дня болтовня успевала устареть: а ведь она хороша только в свежем виде. Вот почему мы вынуждены положиться на волю типографского случая, точно так же как художники, расписывающие фарфор, полагаются на волю случая печного; в конце концов мы, как и они, свыкнемся с опасностями и научимся заранее их предвидеть; художники знают, что, если синий цвет передержать в печи, он становится зеленым, а пережаренный красныйпревращается в коричневый; вот так и мы научимся предвидеть возможные искажения, грозящие нашим мыслям, или, что было бы гораздо умнее, приучим читателя считать все, что ему не понравится в нашем слоге, не более чем опечатками. Покамест же мы лишь предупредим, что в фельетоне, опубликованном в прошлый четверг, господин де Кюстин вел речь не о «хорошем нюхе», что звучит вовсе не элегантно, но о «хорошем вкусе», и что он написал «мой дядя господин де Сабран», а не «мой дядя граф де Сабран» [169]169
В четверг 8 декабря 1836 г. Кюстин по просьбе Дельфины заменил «виконта де Лоне» на посту хроникера. Вторым «сменщиком» Дельфины был Теофиль Готье, опубликовавший очерк в ее рубрике 13 октября.
[Закрыть]. Только выскочки не опускают титулов, обращаясь к людям своего круга. Это письмо мы сочиняем, прекрасно сознавая, на что идем; увы! положение наше хуже, чем у того множества людей, которые не знают, что говорят: мы не знаем даже того, что уже сказали [170]170
Замечу, что одна опечатка, допущенная в первом книжном издании 1843 г., осталась неисправленной во всех последующих переизданиях; в фельетоне, посвященном трагедии Дюма «Калигула», герой был назван не Aquila (что превосходно рифмуется с именем героини – Stella), a Aquita – да так и остался Аквитой (впрочем, в самой первой публикации – в номере «Прессы» от 30 декабря 1837 г. – опечатки не было).
[Закрыть].
