Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Мы начали с утверждения, что преуспеть в свете можно только с помощью недостатков; теперь нам предстоит доказать, что погубить себя в этом же самом свете можно только с помощью достоинств.

Если иные недостатки полезны и выгодны, иные достоинства, увы! вредны и губительны. К несчастью, это как раз те самые, которые особенно возвышенны.

Вы благородны – и тем наживаете себе сотню заклятых врагов; в свете лучше быть развязным, бесцеремонным и злобным, нежели вести себя достойно, сдержанно и великодушно.

Вы добры – если это вам и не вредит, то во всяком случае роняет вас в глазах окружающих.

Вы откровенны – и слывете безумцем; вы независимы – и кажетесь оригиналом.

Вы беспристрастны – и остаетесь в одиночестве; беспристрастие всегда подозрительно.

Вы отважны – и тем самым навлекаете на себя смертельную опасность. Человек, выказавший отвагу, – существо погибшее; это пария, которого все бегут из страха заразиться его добродетелью; в свете лучше слыть прокаженным, чем храбрецом. Отважного человека никто не любит и никто не защищает; самое большое, на что он может рассчитывать, – это восторги и рукоплескания нескольких женщин.

Однако самое пагубное из всех достоинств, то, которое карается беспощадно, то, которое обрекает чистую душу на самое большое число мук и самое большое число презрительных взоров, это благороднейшая из добродетелей – деликатность! Это достоинство гибельно не только потому, что оно унижает всех тех, кто его лишен, но и потому, что, неизменно окруженное тайной, оно легче всего становится жертвой клеветы. Ничто так стремительно не вызывает ужасных подозрений, как добрый поступок, причины которого неясны; ничто так не походит на безграничное зло, как безграничное добро. Мы имеем честь находиться в дружбе с людьми, наделенными чрезвычайной деликатностью характера, любящими добро с романической страстностью; их великодушие доходит до героизма, милосердие – до неосторожности, бескорыстие – до глупости. Так вот, друзья эти составляют великое несчастье нашей жизни. Мы только и делаем, что их защищаем. Из-за их заблуждений? – О, вовсе нет, совсем наоборот: из-за прекраснейших их поступков, из-за чистейших их чувствований – поступков столь благородных, что они превосходят все ожидания; чувствований столь сокровенных, что они прячутся от всех взглядов. Как печальна необходимость защищать то, чем восхищаешься! Но зато какой великой радости мы преисполняемся, какой безграничной гордостью мы проникаемся, когда после нашей пламенной защитительной речи, речи совершенно правдивой, а потому особенно убедительной, из уст бывших обвинителей, обратившихся в нашу веру, вырывается восхищенный и изумленный крик: «Так вот как это было! Я же ничего не знал; право, это великолепно!» […]

Не стоит упрекать наш бедный свет в том, что подобные тонкости ему недоступны; мало того что наших светских людей никто не учил угадывать чужое великодушие, его от них тщательно скрывают. Люди, наделенные той прискорбной добродетелью, о которой мы ведем речь, исполнены благородной скрытности! Как же можно их понять? Как заставить их объясниться? Всю свою деликатность они пускают в ход ради того, чтобы эту деликатность утаить.

Итак, мы утверждаем, что недостатки полезны, а достоинства вредны; из этого утверждения соблазнительно сделать вывод, что жизнь в свете ужасна и что зрелище общества, где зло преуспевает, а добро страдает, наводит беспросветную тоску. Вывод этот был бы ошибочен. Наши рассуждения призваны, напротив, служить источником сладостных утешений. Человеку тонкому должно быть приятно говорить себе: «Зло преуспевает… но мне такое преуспевание не нужно. Чтобы добиться успеха, мне довольно совершить всего один дурной поступок, да и то не из самых дурных… но я его не совершать не стану. Довольно однажды пойти на небольшую подлость, чтобы потом быть счастливым всю жизнь… но я подлостей делать не стану. Довольно один раз солгать, чтобы добиться всего, о чем я мечтаю… но я лгать не стану». Отвергнуть блистательную карьеру ради верности своим принципам, принести себя в жертву идее, которая доставит вам одни неприятности, знать, что вас осудят, и пренебрегать этим жестоким судом человеческим, – да, это прекрасно; это просто-напросто значит доказать, что на свете есть Бог.

30 мая 1840 г.

Характерные недостатки, они же профессиональные достоинства.

– Нарядные нотариусы, любвеобильные судьи, обворожительные врачи, актеры-землепашцы, суровые парикмахеры и умные штыки

Однажды нам уже случилось рассуждать о выгодных недостатках и пагубных достоинствах. Ныне предметом нашего трактованиястанет материя еще более деликатная; речь пойдет о недостатках-достоинствах, или, если угодно, о достоинствах-недостатках, иначе говоря… как бы это выразиться пояснее… иначе говоря, о тех преувеличениях, странностях, маниях, в которых обычно упрекают представителей определенных профессий; свет несправедливо именует эти свойства характерными недостатками,мы же, со своей стороны, назовем их профессиональными достоинствами.

Сегодня свет так бледен, общество так беспорядочно лишь из-за отсутствия достоинств, неотъемлемых от того или иного звания; профессии сегодня пребывают в таком небрежении лишь из-за того, что все они утратили изначальные недостатки, составлявшие всю их ценность, а нередко служившие залогом их полезности.

Только ленивый, например, не смеялся над степенностью нотариусов. Только ленивый не издевался над их тяжеловесностью. Поговорки гласили: «Уныл, как нотариус, скучен, как нотариус» и прочее в том же роде. Что же вышло в результате? Нотариусы обиделись на эти глупые насмешки и были совершенно правы. Ведь их упрекали в достоинствах, как если бы это были недостатки; таких вещей не прощают. В умной осмотрительности нотариусов видели беспомощную робость, а в их скромной воздержанности – смешное пуританство. Их именовали тугодумами, потому что они были осторожны, и унылыми, потому что они были рассудительны. Нотариусы решили исправиться – и сделались светскими людьми; они стали легкомысленны и нарядны; в их пыльные конторы ворвалась фешенебельнаямода. Тогда-то на наших глазах и свершилась странная, небывалая революция, самая удивительная из всех, какие произошли на нашем веку, – эмансипация нотариуса!.. В результате нынешние исправленныенотариусы уже не отличаются от прочих смертных степенностью манер и простотою нравов: они щеголяют на весь Париж азиатской роскошью, они обставляют свои жилища по-княжески и не отказывают себе ни в одной из радостей элегантного мира. Право, сегодняшних нотариусов никто не упрекнет в унылости; некоторые из них забавляются так истово, что доходят до банкротства, – новый род развлечения, прелестная шалость, на которую никогда не отважились бы их степенные коллеги прошлых времен.

Как же правы были наши отцы и какой мудрости были исполнены их предрассудки! Знаете ли вы, почему они требовали, чтобы нотариус держался степенно, а жил скромно, почему они отлучали его от светской роскоши и запрещали ему сибаритствовать? Во-первых, потому, что эти почтенные манеры внушали доверие, во-вторых же и в главных, потому, что эта необходимость вести размеренный образ жизни отпугивала всех, кому противопоказано быть нотариусом: всех повес и честолюбцев, всех интриганов и лентяев, наконец, всех тех, кто алчет удовольствий и страшится лишений. В те далекие времена всякая профессия представляла собой род одежды, которую мог надеть лишь тот, кто имел подходящий рост и стан, ум и характер; сегодня же профессии превратились в мешковатые пальто, которые не сшиты ни на кого специально и ни на ком не сидят как следует.

Судьи в ту пору тоже были степенны и, разумеется, имели на это полное право; тем не менее их также упрекали в излишней серьезности; чопорные их манеры превратили в посмешище, и судьи, наскучив этими недостойными, хотя и лестными упреками, решили, по примеру нотариусов, исправиться. Одни стали блестящими весельчаками, другие – кокетливыми модниками, третьи зашли так далеко, что превратились в дамских угодников. Некогда дамы соблазняли, или, по крайней мере, пытались соблазнить судей; сегодня сами судьи сделались соблазнителями.

А несчастные врачи! чего только не говорили об их ученом виде и церемонных манерах! Мольер высмеивал лишь их невежество, светская же публика, хотя и охотно прибегала к их помощи, смеялась над их степенными повадками. Врачей обвиняли в том, что они хвастают своими познаниями, что они употребляют странные слова, что, отправляя больных в мир иной, напутствуют их на непонятном языке… Какой хохот вызывали их пышные парики и трости с золотым набалдашником! Сколько раз слышали мы восклицания: «Доктор педант! Скучный доктор! Неуклюжий ученик Гиппократа!» Эпиграммы эти сегодня утратили всякий смысл, ибо нынешние врачи умеют шутить и болтать едва ли не лучше всех. Можно ли не наслаждаться пикантными анекдотами, которые они рассказывают с таким блеском; но можно ли принимать всерьез рецепты столь забавного доктора? Заслушавшись его, вы забываете о собственных болезнях. Вы не осмеливаетесь прервать его рассказы даже криком боли: он не исцеляет вас от недуга, но отвлекает от него, да и вообще, слушая его рассказы о чрезвычайно удачной операции или об удивительном медицинском феномене, вы не можете не признать собственную ничтожную невралгию, собственный вульгарный гастрит сущими пустяками. Вы не находите слов, чтобы рассказать о том, что ощущаете, а если все-таки рассказываете, то опускаете множество подробностей, которые могли бы дать врачу представление о роде вашего заболевания и способе лечения, – вы торопитесь, чтобы вдоволь насладиться красноречием врача. О, с нынешними докторами не соскучишься; они люди очень любезные; увы! слишком любезные и потому более жестокие, чем их предшественники; они точно так же отправляют нас на тот свет, но при этом заставляют острее сожалеть о жизни, которой их увлекательные беседы сообщают столько приятности.

Военных обвиняли в слепом послушании; издевались над их верностью уставу, над покорностью дисциплине, над тупой солдатской самоотверженностью: насмешники не понимали, сколько мудрости содержится в превосходном армейском порядке, сколько равенства и справедливости несет в себе военная иерархия, вселяющая в каждого, от капрала до генерал-лейтенанта, уверенность: «Сегодня беспрекословно повинуюсь я, а завтра так же беспрекословно будут повиноваться мне». Военным твердили, что они просто-напросто машины, пускаемые в ход по воле командиров. Им кричали: «Вы дети, не имеющие ни характера, ни воли; вы не думаете, не действуете самостоятельно; вы глупцы, у которых в голове не найдется даже двух идей». Военные обиделись и, чтобы доказать, что по крайней мере две идеи у них найдутся, сделались заговорщиками, а иные – под тем предлогом, что у них умныештыки [471]471
  Доктриной «умных штыков» именуется старинная правовая доктрина, санкционирующая невыполнение нижестоящими чинами преступных приказов вышестоящих; доктрина эта обрела особую популярность во время революции 1830 г., когда многие военные приняли сторону восставших. Говоря о военных-заговорщиках, Дельфина, по-видимому, имеет в виду тех офицеров наполеоновской армии, которые в начале эпохи Реставрации были уволены в отставку с половинным жалованьем; именно в их рядах зрели бонапартистские заговоры.


[Закрыть], – даже предателями родины.

Много насмешек вызывала также бедность поэтов, и поэтам надоело жить в нищете, пусть даже весьма поэтической. Они принялись работать для денег, иначе говоря, принялись писать прозу, приводя в оправдание чудовищный аргумент: «Как быть? Стихи не продаются!» Тогда на смену поэмам пришли романы, а поэты стали красоваться в салонах вместо того, чтобы затворяться на чердаках, и почивать на диванах вместо того, чтоб грезить на соломе.

Актеров упрекали в том, что они разговаривают и ходят по-особенному, иначе говоря, в том, что они четко произносят слова и не горбятся при ходьбе, одним словом, имеют вид актеров. Тогда актеры решили заняться политикой и сельским хозяйством; самые хитроумные стали даже притворяться, что не учат ролей, – лишь бы не казаться актерами вне сцены.

Мы могли бы еще долго перечислять профессии, испорченные и даже почти погубленные несправедливыми упреками; однако эта тема чересчур обширна и завела бы нас чересчур далеко. Мы сделаем под конец лишь одно замечание, кажущееся нам довольно забавным: эмансипация врача совершается параллельно с капитуляцией цирюльника!.. Странная вещь… Следите за этими непостижимыми преображениями. Врач превращается в светского человека… цирюльник превращается в парикмахера. – Врач сияет… цирюльник-парикмахер мрачнеет. – Врач беседует, болтает… цирюльник-парикмахер теряет дар речи. Врач в курсе всех происшествий, у него всегда в запасе два десятка свежих новостей; цирюльник-парикмахер не знает больше ничего, потому что ничего не хочет знать. Его ведь тоже засыпали упреками. Водевилисты высмеивали его веселость, упрекали его в остроумничанье, называли забавным болтуном, и он тоже счел себя обязанным исправиться [472]472
  Дельфина имеет в виду тот типаж, самым прославленным воплощением которого стал герой двух комедий Бомарше, «севильский цирюльник» Фигаро.


[Закрыть]. Веселиться, исполняя дело столь ответственное, – как можно?! Парикмахер ощутил все неприличие, всю неуместность своей болтовни, он наконец подошел к делу серьезно. С гребнем не шутят! Парикмахер в наши дни – единственный серьезный человек в государстве; политики нынче легкомысленны, законники игривы, деловые люди опрометчивы, литераторы рассеянны, но парикмахеры! Парикмахеры совсем другое дело! они скромны и полны достоинства, вид их важен и торжествен. Они держатся, как секретари посольства (из чего не следует, что секретари посольства держатся, как парикмахеры), они ходят на цыпочках, роняют односложные слова – из боязни прослыть болтунами; в покоях дамы, которую причесывают, царит мертвая тишина, ибо она не осмеливается сказать своему парикмахеру: «Это уже не в моде, лучше сделать по-другому». Она робеет перед лицом особы столь почтенной; да и как не робеть при виде господина с такими прекрасными манерами: рядом с ним светская дама чувствует себя принужденно и не постигает, как дерзнула злоупотребить его любезностью и попросила заплести косу или накрутить волосы на папильотки, – ведь эти вульгарные занятия его недостойны. Тут-то и начинаешь сожалеть о наивном парикмахере былых времен: с этим добрым малым вы могли обращаться без церемоний; к нему вы могли выйти на час позже без всякого стеснения. А поскольку никто не любит стеснять себя даже ради хорошей прически, мы видим вокруг множество тюрбанов и чепцов: женщины идут на все, лишь бы пореже прибегать к услугам парикмахера – этого важного господина, которого надобно принимать с превеликим почетом.

Итак, в наши дни каждый стыдится своего ремесла и, занимаясь им, думает только об одном: как бы сделать вид, что он им не занимается… меж тем никто никогда не выполняет хорошо то дело, которого стыдится. Как преуспеть в искусстве, от которого ты отрекаешься? как приобрести талант, который не любишь и которым не гордишься? Если гений есть навязчивая идея, талант есть страстный труд. Не бывает превосходства без мономании, а мономании – без явного преувеличения. Художник, который будет художником только в своей мастерской, останется посредственностью. Чтобы превосходно овладеть какой-то областью искусства, нужно быть ею одержимым; чтобы добиться блестящих результатов в какой-то профессии, нужно ее уважать и лелеять, нужно предаться ей целиком. Если профессия эта имеет мелкие недостатки и смешные стороны, нужно отважно выставлять их напоказ; нужно принимать их как неизбежное следствие тех достоинств, какие потребны для этой же профессии. Актер должен быть актером; он должен ходить изящно, а не так, как вы, и произносить слова с необычайной четкостью; ибо, если он будет говорить как все, его не услышат со сцены. Нотариус должен иметь вид нотариуса, чтобы его спокойные простые манеры внушали клиенту доверие. Никто ведь не станет доверять свои секреты и диктовать завещание красавцу-денди, не так ли? Банкир, напротив, должен хвастать богатством; его опасной и яркой профессии пристали блеск роскоши и соблазны тщеславия; таким образом он завязывает новые связи и приманивает невежественных светских клиентов, которые жаждутбыть ослепленными позолотой; кредитор нуждается в почтении, а неизбывного почтения, полагают иные глупцы, достойна только роскошь. Адвокат должен быть адвокатом, как бы нас ни убеждали в обратном; речь его красна потому, что изворотлив ум; именно потому, что у него нет окончательного мнения ни о чем, он всегда готов блестяще рассуждать обо всем. Повторяем, нужно быть самим собой и этого не стыдиться; нужно отважно носить на себе печать своей профессии и не краснеть за ее недостатки, ибо мнимые эти недостатки суть самые настоящие достоинства.

6 июня 1840 г.

Incendio di Babilonia [473]473
  Пожар в Вавилоне (ит.).


[Закрыть]

[…] На этой неделе мы слышали прелестную, чарующую, восхитительную оперу; слова ее обворожительны, они блистают умом и веселостью; музыка под стать словам; все зрители пришли в восторг, все рукоплескали с воодушевлением, хохотали с наслаждением; все арии были прелестны; одни, плавные и мелодичные, были достойны Россини; другие нежной печалью напоминали любовные жалобы Беллини; третьи звучали грозно, четвертые насмешливо; все итальянские стили были воспроизведены удивительно удачно, ибо подражания были оригинальны, – полная противоположность творениям наших современных авторов, у которых вся оригинальность сводится к подражанию. Успех был так велик, что публика потребовала повторить представление, однако авторы – невинные овечки! – проявили неколебимую скромность: они назвали свое сочинение робким опытом, ни к чему не обязывающей шуткой, которой они не желают сообщать ни малейшей публичности, и прибавили еще много фраз, в которых было много самоуничижения, но мало смысла. Мы сказали им в ответ: позвольте нам и нашим друзьям послушать вашу оперу еще раз – и мы не скажем о ней ни слова. Не хотите? – что ж! В таком случае мы разберем ее так же подробно и беспристрастно, как если бы она была представлена на королевском театре. Скажите еще спасибо, что покамест мы не назовем ваших имен. Но если по прошествии трех дней вы откажетесь снова, мы поведем себя так же безжалостно, как и вы, мы торжественно объявим ваши имена, профессии и адреса, которые так трудно узнать и которые вы тщетно надеетесь скрыть. Мы назовем поименно ваших исполнителей: финансистов, боящихся, что клиенты выяснят, как тонок их слух; чиновников, трепещущих при мысли, что начальник департамента узнает, как прекрасен их голос; юных дев, опасающихся, что свет осудит их за ангельское пение; осмотрительных судей, страшащихся утратить репутацию людей степенных, если станет слишком очевидно, что они поют, как соловьи, – всех этих робких созданий, которые скрывают свой талант, словно преступление или благодеяние; мы назовем их имена все до единого. Советуем им как следует обдумать наше предупреждение… Мы ждем ответа.

Эта опера-буффа называется «Incendio di Babilonia»; название объясняется очень просто: в этой опере нет ни пожара, ни Вавилона; не всякий автор либретто может похвастать резонами столь основательными. Сюжет оперы незамысловат. Все обстоит так же, как в любой другой итальянской опере: принцесса любит юношу, за которого не выходит замуж; выходит она за кровавого тирана, которого не любит. Имена действующих лиц говорят сами за себя: Жесточино,тиран Сиракузский (в самом деле, если уж быть тираном, то только в Сиракузах); Орландо,мальтийский рыцарь (разве рыцари водятся где-нибудь, кроме Мальты?); Клоринда, иностраннаяпринцесса (определение туманное, но тем более загадочное). Жесточинопрогуливается по лесу в ожидании Клоринды,на которой намерен жениться! Он слышит пение гондольера… Гондольер в лесу!.. в Вавилоне!.. Неважно, оперные либретто приучили нас к вещам куда более странным. Является паломник, который, разумеется, оказывается не кем иным, как переодетым соперником. Тиран и паломник затягивают дуэт – безмерно смешной, безмерно остроумный и безмерно итальянский;невозможно сочинить пародию более обворожительную, более тонкую и более ехидную; тиран в течение четверти часа произносит одно-единственное слово parlate [474]474
  Говорите (ит.).


[Закрыть]на все лады, с самыми блистательными и самыми разнообразными модуляциями. Паломник все время пытается ответить, но тиран постоянно прерывает его, выкрикивая свое вечное parlate! parla…a…a…te, par…la…te… parla…te. Наконец паломнику удается вставить, что он паломник; но и он тоже ничего другого сказать не способен, и в конце концов тиран, наскучив этой монотонной репризой, отвечает ему по-итальянски: Voi rabachate, amico [475]475
  Вы одно мне и то же твердитто (искаж. ит.).


[Закрыть]. Тут является Клоринда;она узнает Орландо;не в силах скрыть своего волнения, она поет по-настоящему прекрасную арию, слова у которой очень итальянские и очень забавные; двое соперников осыпают друг друга оскорблениями, как в настоящей итальянской опере, и удаляются, чтобы сразиться, а принцесса сходит с ума, как и полагается в итальянской опере. Во втором акте Клоринда исполняет большую арию вместе с хором. Либреттоописывает это так: «Она бледна и растрепана с одного бока, из чего, по-видимому, следует сделать вывод, что она еще обретет рассудок». Сцена безумия сделана восхитительно: музыка исторгала бы слезы, когда бы слова не вызывали хохота. Жалобная песнь Клоринды исполнена такого отчаяния и такой страсти, что ее невозможно слушать без волнения и восторга, однако в минуту наибольшего страдания принцесса восклицает: Sono touta defrisata [476]476
  Я совсеммо, совсем растрепатта (искаж. ит.).


[Закрыть]. С этого мгновения зрители забывают о серьезности и рукоплещут остроумию, хотя только что восхищались страстью. Если нам не позволят услышать «Incendio di Babilonia» еще раз, мы объявим в следующую субботу, что автор либретто – господин…, а музыку сочинил господин…. Сочинение столь талантливое и столь оригинальное не может долго оставаться анонимным [477]477
  Объявления в «Прессе» не последовало, однако некоторые сведения о «Пожаре в Вавилоне» можно почерпнуть из работы новейшего историка парижской Оперы: представление состоялось в особняке графа Жюля де Кастеллана, автором музыки был Альфонс Кларк граф де Фельтр (сын наполеоновского военного министра герцога де Фельтра, сам бывший военный), партии Клоринды и Орландо исполняли профессиональные певцы: знаменитая сопрано г-жа Даморо и юный тенор Поншар, а в роли Жесточино выступил певец-любитель князь Бельджойозо (см.: Tamvaco J.-L.Les cancans de l’Opéra. Chroniques de l’Académie Royale de musique et du théâtre, à Paris sous les deux Restaurations. P., 2000. T. 1. P. 401).


[Закрыть].

13 июня 1840 г.

Балласт

Наступило лето, и кажется, будто Париж замер, на самом же деле он развлекается еще более бурно, чем зимой. Поездки в театр сменяются поездками за город, утренние прогулки предшествуют вечерним балам; вместо того, чтобы сказать друг другу «прощай» до осени, светские люди танцуют очередную мазурку; в большую моду вошли балы для узкого круга; изобретено даже средство их усовершенствовать: теперь на них вовсе не приглашают докучных гостей, какие в просторечии именуются балластом(скоро мы объясним вам значение этого слова). Докучных сбрасывают со счетов под тем предлогом, что они якобы уехали из города еще неделю назад. Хозяева во всеуслышание сокрушаются о том, что не могут позвать к себе этих надоедал, а встретив их, восклицают с простодушным изумлением: «Как? вы еще в Париже!.. Если бы я знал!.. вы ведь говорили мне… – Что уеду в следующем месяце. – А я услышал „в следующее воскресенье“. Какая жалость!» Вот так хитроумные устроители балов расправляются с докучными гостями и получают возможность развлекаться без балласта.

А вот и обещанное толкование слова: согласно словарю Французской академии, балластомв переносном смысле именуют в разговорной речи особу чересчур полную и потому двигающуюся с большим трудом, а также такую особу, которая в обществе никому не доставляет удовольствия, но зато причиняет многим немалые неудобства [478]478
  Словари XIX в., в том числе словарь Французской академии, в самом деле фиксируют такое значение для французского слова paquet.


[Закрыть]. Эта женщина превратилась в балласт; право, она настоящий балласт; вот уж балласт так балласт; как избавиться от подобного балласта?!

То было толкование; а вот применение: в свете балластомназывают обычно всех докучных людей – тех, кем никто не гордится и в ком никто не испытывает нужды; например, на балу

Дядюшка-миллионер никогда не бывает балластом;

А тетушка из провинции бывает им всегда;

Иностранка… никому не известная особа, которая задает роскошные балы, никогда не бывает балластом, пусть даже она толста, как слон, больна и слаба;

Острая на язык кузина, которой прекрасно известны все ваши смешные стороны, ваши честолюбивые помыслы или ваш возраст, всегда будет балластом, пусть даже она стройна, как тополь;

Сестра того, кого вы любите, никогда не бывает балластом;

Друг того, кого вы больше не любите… это балласт! балласт! ужасный балласт!

Муж-волокита никогда не бывает балластом;

Муж-ревнивец – балласт, достойный почтения… но все же балласт!

Жена министра никогда не бывает балластом; она называется иначе – крупной шишкой;

Жена уволенного чиновника через секунду после того, как он лишился места, превращается в балласт;

Интриган не бывает балластом никогда;

Милейшийчеловек бывает балластом почти всегда;

Старый фат редко бывает балластом;

Юный и восторженный воздыхатель делается балластом время от времени;

Англичанка преклонных лет может не быть балластом, если вам предстоит поездка в Лондон;

Толстая немка имеет все шансы стать балластом, если у вас нет намерения еще раз побывать в Германии;

Араб в тюрбане, турок в рединготе, грек в юбке, шотландец в мундире не бывают балластом никогда;

Чересчур белокурый датчанин и чересчур смуглый португалец, явившиеся к вам с рекомендательными письмами от дальних родственников, – несомненный балласт;

Модная красавица, причиняющая вам тысячу огорчений, – ни в коем случае не балласт;

Врач, спасший вам жизнь, но не известный никому в свете, – очевидный балласт.

И это отнюдь не полный перечень людей, достойных звания балласта… Да будет нам позволено не перечислять их всех. Говоря короче, на балу для узкого круга все, что не пленяет взора и не тешит честолюбия, безусловно лишнее. Гостей для салона надо выбирать ничуть не менее тщательно, чем мебель. Вельможи и богачи здесь все равно что зеркала и позолота; элегантные юноши и хорошенькие женщины – все равно что светильники и цветы. Что же касается старых друзей и старых книг, благочестивых воспоминаний и прекрасных полотен, добрых искренних чувств и добрых старых кресел, их место – не в гостиной, а в кабинете. Свет – загадка, разгадку которой узнаёт не тот, кто сострадает людям, а тот, кто льстит их тщеславию. […]

11 июля 1840 г.

Переезды по расчету и переезды по любви

Хотите знать, чем занимаются последнюю неделю жители Парижа, а вернее сказать, те из его жителей, которые остались в Париже? – Они переезжают: ведь переезды – одна из традиционных летних забав.

Подобно бракам, переезды совершаются либо по прихоти, либо по расчету.

Существует, правда, и третий вид переезда, который можно было бы назвать переездом по любви: это тот случай, когда, сменив предмет любви, человек желает сменить и квартал; но об этом виде переезда мы сейчас говорить не будем.

Переезд по прихоти не лишен приятности: как правило, если вы решаете сменить квартиру без особой необходимости, то лишь ради того, чтобы вселиться в квартиру гораздо более уютную; нередко случается так, что квартира эта давно вам известна, давно вызывает у вас зависть и именуется в ваших разговорах не иначе как «квартира госпожи Такой-то». В течение года вы говорите сами себе: «Ах, если бы эта гостиная была моя, я бы обставила ее совсем иначе». Поэтому, когда перед вами наконец открывается возможность переселиться в это вожделенное жилище, вы не слишком смущаетесь тяготами переезда. Вдобавок перемена квартиры не вынуждает вас переменять ваши привычки: вы остались в том же квартале, возможно даже на той же улице; рядом по-прежнему живут родственники и друзья, которые спешат посетить вас на новом месте и дать вам советы – иногда полезные, а иногда и престранные.

– На вашем месте, – говорит первый визитер, – я устроил бы в этой комнате спальню, а из этой сделал бы вторую гостиную – элегантный салон, какие сейчас в большой моде [479]479
  В зависимости от вкусов и претензий хозяйки дома, вторую гостиную именовали также «разговорной» (parloir), кабинетом или «мастерской» (atelier). В этом «святилище» богатые и модные дамы принимали визитеров утром и днем. Располагалась вторая гостиная между главной гостиной и прихожей, которая в богатых домах была «убрана богаче, чем главная зала провинциальной префектуры» (1, 439; 23 марта 1839 г.).


[Закрыть]. – Превосходно, – отвечает терпеливый новосел, —а куда прикажете поместить моего ребенка? – У вас есть ребенок? – Моя жена на восьмом месяце. – Правда? а я и не заметил. – Да мы ведь из-за этого и переехали. – Ах вот как! – Когда имеешь ребенка, любезнейший, тут уж не до элегантных салонов. – Теперь я понимаю, почему вы не хотите завести вторую гостиную, но в таком случае вы можете завести второго ребенка; комната отличная, из нее выйдет прекрасный дортуар.

– Лично я, – говорит другой визитер, – поставил бы вот этот Булев шкаф между двумя окнами. – Да он там не поместится. – А я вас уверяю, что он там будет смотреться превосходно.

Недоверчивый друг измеряет шкаф и трюмо, стоящее между окнами; разница чудовищная: недостает полуметра, не меньше…

– Пожалуй, вы правы, – говорит он.

Тут является молодая женщина, воображающая себя превосходной музыкантшей.

– Какое святотатство! – восклицает она. – Поставить восхитительный рояль работы Эрара на сквозняке, между дверью и окном! Это непростительно! – Куда же прикажете его поставить? – Вон туда. – Но ведь там он очутится между окном и двумя дверями. – Ах, так вот это – дверь? – Да, сударыня. – Надо же, а я ее не заметила.

Наконец является элегантный мазила,который мнит себя Рафаэлем оттого, что дружит с одним талантливым живописцем.

– Эта картина висит не на месте! – восклицает он. – Перевесьте ее вот сюда; здесь гораздо светлее! – Да, но здесь еще и гораздо теплее: внутри этой стены идет дымоход того камина, что обогревает столовую; на эту стену ничего нельзя вешать. – Ах вот как; тогда дело другое.

В конце концов каждый из советчиков отдает справедливость хозяину дома, который, преодолев множество препятствий, совладав со множеством трудностей, приняв во внимание множество обстоятельств, устроился в своем новом жилище наилучшим образом; затем советчики восхищаются его безупречным вкусом, прекрасным выбором тканей, восхитительным преображением старой мебели. Наконец, истощив весь запас любезных комплиментов, родственники и друзья удаляются, бормоча: «Какое убожество! – Настоящий склеп! – Прежняя квартира нравилась мне гораздо больше!»

Если же, напротив, новая квартира настолько лучше старой, что отрицать это невозможно, тогда в ход идет философия. «Конечно, это стоит больших денег, – говорят визитеры, – но лично я не гонюсь за роскошью; неужели вам нравятся все эти картины, вся эта позолота в гостиной? – Мне? нисколько; чувствуешь себя как в кофейне».

Когда речь идет о нас, друзья наши так требовательны, что всегда хотят чего-то большего.

Что же касается переездов по расчету,они, как и браки по расчету, суть не что иное, как ужасные жертвы, на которые может толкнуть только отчаяние. Вы, например, жили в прекрасном особняке, который вынуждены сдать внаем, а за собой оставить только уголок, чтобы, возвращаясь в Париж, находить приют —ничуть не более удобный, чем приют для найденышей;или – что еще печальнее – вы владели прелестным домом, который вынуждены продать, а с ним связано столько драгоценных воспоминаний! Покидать его вам так тяжело, что к поискам нового жилища вы относитесь с безразличием и даже с отвращением. Все парижские дома, на ваш взгляд, равно безобразны. Вы не можете разобраться в их причудливом устройстве. В тех огромных казармах, которые возводят в Париже последние шесть лет, есть таинственные квадратные дворики и застекленные колодцы, в которых вы угадываете какую-то непонятную ловушку; лестницы кажутся вам бесконечными. Комнаты для прислуги, располагающиеся прямо под свинцовой крышей, напоминают вам страшные венецианские темницы. А при виде чахлых садиков, в которых нет ни деревьев, ни воздуха, ни света, вы вспоминаете словцо одного шутника, который говорил, открывая окно: «Давно пора проветрить мой сад». Вы осыпаете проклятиями всех архитекторов, всех домовладельцев, всех жильцов и всех привратников. Прежде вы жили в своем доме один, а теперь вам придется обитать в некоем фаланстере, населенном целой толпою незнакомцев. И это еще не все: чтобы снять пристойную квартиру по сходной цене, вам пришлось переменить квартал; в новом квартале вы никого не знаете, а старые друзья живут слишком далеко и у вас не бывают; одним словом, переезд по расчетуобрушивает на вашу голову все несчастья разом. Вы теряете одновременно и счастливую возможность не зависеть от соседей, и приятное право общаться с ними по доброй воле. В новом доме вы никогда не остаетесь в одиночестве, зато в собственной гостиной вы одиноки всегда. […]