Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

1 августа 1840 г.

Война. – Господин Тьер. – Вас не уважают? тем лучше для вас

Прошедшая неделя была богата событиями самого разного рода, тревогами и надеждами, разочарованиями и развлечениями. На дворе июль. Война! война! вот клич, который слышится со всех сторон; полезнаявойна, как выражался процитированный нами недавно господин Фурье [480]480
  Шарлю Фурье, сведения о котором Дельфина почерпнула из книги Зои Гатти де Гамон «Фурье и его система» (1838), посвящен финал фельетона от 11 июля 1840 г. Дельфина сочувственно цитирует диагноз философа: конкуренция заставляет военного желать «полезной войны», которая убьет половину его сослуживцев и позволит ему продвинуться по служебной лестнице. Однако она осуждает мыслителя за слепую покорность собственной системе, которую он довел до степени «мечтаний и бессмыслицы»; ведь всякая система, пишет Дельфина, есть не что иное, как «узкий круг, в который пытаются затолкать весь мир» (1, 715, 717).


[Закрыть]. А с какой, собственно, стати война? А с той, что господин Тьер – любезный шалопай; он превосходно умеет заключать союзы, но не умеет их предвидеть; политическая справедливость – не пустой звук: кто с мечом придет, от меча и погибнет, кто победил с коалицией, от коалиции и погибнет [481]481
  Летом 1840 г. международное положение Франции ухудшилось донельзя – не в последнюю очередь по вине Тьера, который 1 марта 1840 г. получил вожделенное назначение на пост министра иностранных дел и главы кабинета. Из-за дипломатической негибкости Тьера европейские державы отстранили Францию от участия в решении важных международных вопросов. 15 июля 1840 г. Англия, Австрия, Пруссия и Россия (без участия Франции) подписали в Лондоне конвенцию по Восточному вопросу – о судьбе проливов Босфор и Дарданеллы, которые переходили под коллективную охрану договаривающихся сторон, и о судьбе территорий, отвоеванных Египтом у Турции летом 1839 г. (см. примеч. 310 /В файле – примечание № 420 – прим. верст./), – их следовало возвратить Турции. Стремясь отомстить европейским державам за собственное дипломатическое поражение, Тьер желал вернуть утраченный престиж страны военными средствами. Если в конце концов до войны не дошло, то только благодаря миролюбию короля Луи-Филиппа, который из-за своего нежелания воевать получил прозвище «Наполеон мира». О коалиции см. примеч. 244 /В файле – примечание № 354 – прим. верст./.


[Закрыть]. Некогда все европейские державы объединились, чтобы отомстить Наполеону; сегодня те же державы объединяются, чтобы оставить с носом господина Тьера. Это единственное сходство между человеком великой судьбы и человеком малого роста, какое мы сумели отыскать. А в результате Франция будет ввергнута в неравную борьбу, из которой она выйдет со славой, в этом мы не сомневаемся, но которая будет стоить ей множества солдат и множества денег… Уже теперь все наши торговые сношения под угрозой, все наши промышленные предприятия погублены, все наши мануфактуры парализованы, все наши интересы ущемлены… Уже теперь мятежники поднимают голову и все права подвергаются пересмотру; вся Европа вот-вот запылает… А почему?.. Говоря откровенно, по одной-единственной причине: потому что господин Тьер захотел во что бы то ни стало сделаться министром.

Тому, кто, как мы, смотрит на политику с философской точки зрения, представляется, что это довольно ужасное следствие для такой мелкой причины.

Впрочем, следует отдать должное господину Тьеру: он не единственный, кто желает быть министром, и если он становится им довольно часто [482]482
  При Июльской монархии Тьер трижды (в октябре – декабре 1832 г., в апреле – ноябре 1834 г. и с ноября 1834 по февраль 1836 г.) был министром внутренних дел, один раз (с января 1833 по апрель 1834 г.) был министром торговли и общественных работ и дважды (февраль-сентябрь 1836 и март-октябрь 1840 г.) занимал пост министра иностранных дел и главы кабинета.


[Закрыть], то лишь потому, что пользуется поддержкой самой живой части нации, которой он служит природным вождем и истинным представителем. Мы нынче – нация завистников, мы стремимся провести наших вождей и согласны следовать лишь за тем, кого мы презираем. Мы похожи на тех мужей, которые желают любой ценой отстоять свою независимость и потому отвергают советы жены, но зато исполняют прихоти любовницы: первую они не слушаются потому, что признают ее суждения верными и боятся подпасть под ее влияние; второй они покоряются незаметно для себя, потому что считают ее недостойной ими командовать; превосходство первой оказывается ее слабостью, посредственность второй становится ее силой. Все гордецы таковы: им на роду написано подчиняться тем, кого они презирают; между тем ныне, когда все мы отравлены завистью, люди поистине великие нам страшны, а люди достойные – противны; благородство характера нас унижает, чистота языка – оскорбляет, а элегантность манер приводит в ужас. Мы честные республиканцы и ненавидим любые короны, хоть королевские, хоть графские, и любые венки, хоть из лавра, хоть из плюща – символа невинности. Мы рьяные демократы и ненавидим всякое благородство – хоть рождения, хоть поведения, хоть манер; всякий знатный человек нам подозрителен, а человек выдающихся достоинств – просто невыносим, если достоинства эти не искупаются множеством смешных черт и множеством опрометчивых поступков. Мы, французы, любим господина Тьера именно потому, что он человек худого рода, дурного сложения и плохого воспитания [483]483
  Дед Тьера был адвокатом, а отец – авантюристом, который бросил жену сразу после рождения сына и вспомнил о нем, только когда тот прославился, и только для того, чтобы попытаться его шантажировать. Тьер был мал ростом и не блистал красотой; наконец, он был провинциалом и учился сначала в родном Марселе, а затем в Эксе; впрочем, упрекая его в дурном воспитании, Дельфина имеет в виду не недостаток знаний, а неумение вести себя прилично и пристойно. Тьер в этом отношении в самом деле был отнюдь не безупречен: будучи уже министром, академиком и женатым человеком, он принял участие в пирушке в замке Гранво, где в ответ на «кошачий концерт», устроенный под его балконом, продемонстрировал собутыльникам голую задницу; журналисты не преминули рассказать об этой выходке со всеми подробностями (см.: Guiral.Р. 118–119).


[Закрыть]; именно благодаря этому мы прощаем ему острый ум, незаурядные таланты и великодушные чувства. Недостатки его извиняют в наших глазах его достоинства.

В такую эпоху, как наша, самое страшное для политика – иметь благородное происхождение, благородную стать и благородные манеры. В этом трагедия господина де Ламартина [484]484
  10 августа 1840 г., прочтя комментируемый фельетон, Ламартин благодарил Дельфину: «Спасибо за то, что сказано обо мне. Слова очень любезные. Но они навлекут на меня ненависть всех французских горбунов и уродов. Это неполитично. Здесь, как и во всем прочем, надобно уважать демократию!» (цит. по: Imbert.Р. 56).


[Закрыть]. Напротив, самое прекрасное – иметь заурядное происхождение, заурядную стать, заурядные манеры. В этом счастье господина Тьера.

Однако те самые бесценные преимущества, которые внутри Франции помогают политику быстро прийти к власти, за ее пределами вредят ему самым досадным образом. Европа ничего не смыслит в наших либеральных идеях; она все еще заражена самыми смешными предрассудками. Ей подавай знатных вельмож с элегантными манерами, она до сих пор охотно толкует о придворной учтивости —меж тем для нас эти слова утратили всякий смысл. Напротив, то, что нас чарует, Европе не нравится, и ей стоит большого труда принимать всерьез наших дипломатов из приказчиков и наших вельмож из плебеев. Она насмехается над ними, и совершенно справедливо; они этого заслуживают, потому что не смогли заставить себя уважать.

Огюст Пюжен. Палата депутатов.

Огюст Пюжен. Собор Инвалидов.

У них был способ стать более величавыми, чем самые величавые вельможи, более благородными, чем самые благородные европейские семейства, – для этого нужно было только остаться на своем месте и возвести в добродетель последовательное самоотречение. Министры, получившие назначение после Июльской революции, должны были поражать европейцев простотою манер и устрашать их скромностью. Человек, лишенный тщеславия, обладает огромным преимуществом перед человеком, который только тщеславием и живет. Вельможа утрачивает величие, имея дело с человеком, который не верит в вельмож. Дорант и Доримена остаются важными персонами до той поры, пока имеют дело с мещанином во дворянстве,но в глазах госпожи Журден, которой смешно их великородие,они сущие ничтожества [485]485
  Граф Дорант и маркиза Доримена – персонажи комедии Мольера «Мещанин во дворянстве».


[Закрыть]. Господин Тьер, дитя революции, провозгласившей эру равенства и царство ума, должен был остаться верным тем принципам, какие воплощал. Вместо того чтобы хвастать смешной роскошью, щеголять пестрыми знаками отличия, напяливать расшитые мундиры (и какие мундиры!), вместо того чтобы подражать манерам всех послов, которых он принимал, он должен был, напротив, поражать их подчеркнутой скромностью, последовательным безразличием к любой роскоши и любой пышности [486]486
  После революции 1848 г. те же упреки Дельфина с еще большими основаниями предъявляла республиканским министрам, которые, свергнув королевскую власть, переняли «королевский» образ жизни, «например, приказывают стрелять из пушки всякий раз, когда трогаются с места. Пушки – игрушки королей, народному республиканскому правлению они не пристали. Мы еще можем понять, что пушка стреляла, когда в парламент направлялись Карл X или Луи-Филипп; эти монархи были потомками Людовика XIV и Генриха IV; у них эти помпезные обычаи входили в семейную традицию; но ознаменовывать выстрелом из пушки всякий выезд господина Кремьё… Право, это просто смешно» (2, 492; 13 мая 1848 г.; адвокат Кремьё занимал во Временном правительстве пост министра юстиции).


[Закрыть]. Смешным и уязвимым человека делают только его претензии. Вдобавок у каждой власти свои источники уважения; представителю народа пристало завоевывать уважение собственной простотой.

Какое огромное влияние оказал бы сегодня господин Тьер на всех европейских дипломатов, когда бы не радовался с непристойной ребячливостью визиту любого посла, а дал понять со всей учтивостью, что визит этот отрывает его от патриотических трудов; когда бы не гнался за приманками для честолюбцев давно прошедших веков, а провозгласил великие основания политики новой эпохи! Как переменились бы роли в этом случае! Тогда бы не выскочка принимал у себя знатных господ, тогда человек независимый, ибо мыслящий, принимал бы у себя людей зависимых, ибо корыстолюбивых; тогда бы не сумасбродная и буйная юная Франция выслушивала поучения от старых царедворцев, а возрожденная, грозная, но снисходительная Франция давала ветхой Европе шанс омолодиться.Тогда будущее, уже обладающее огромной силой, уважало бы причуды прошлого. Тогда нарождающаяся демократия, царица мира, терпеливо сносила бы существование старой европейской аристократии, как род почтенного недуга. Тогда юная мысль великодушно протягивала бы руку старому предрассудку. Тогда разум и сила выказывали бы себя добрыми и снисходительными по отношению к слабости и тщеславию… Но как быть?! Господин Тьер верит в вельмож; если лорд шутки ради соблаговолит написать ему письмо, это ему льстит; если знатная дама смеху ради решит его навестить, это ему льстит; если его одаряют широкой лентой любого цвета, это ему льстит; а ведь всем известно, как обращаются с людьми, падкими на лесть:

 
Всякий льстец
Живет за счет того, кому польстил он [487]487
  В басне Лафонтена «Ворона и лисица» этот «урок» дает лисица вороне после того, как «сыр выпал».


[Закрыть], —
 

и вот почему после двадцати пяти лет мирной жизни мы ввяжемся в войну. Да хранит Господь Францию! […]

6 декабря 1840 г.

Политические впечатления. – Лесоторговцы и трикотажники в роли публицистов.

– Политика господина Тьера есть не что иное, как поэзия

Всю последнюю неделю внимание парижан было занято блестящими выступлениями в палате депутатов [488]488
  К этому времени кабинет Тьера был уже отправлен в отставку (поскольку Тьер хотел войны, а король ее не хотел), и 29 октября 1840 г. был объявлен состав очередного кабинета, главой которого номинально являлся Сульт, а фактически – Гизо, получивший пост министра иностранных дел. Дискуссия в палате была, как и всегда в начале сессии, посвящена обсуждению адреса депутатов королю, а значит, обсуждению событий прошедшего года и политики отставленного кабинета. Ниже Дельфина резюмирует, доводя до абсурда, речи главных участников этой дискуссии. Современники, имевшие возможность сравнить пародию с оригиналом, оценивали фельетон Дельфины очень высоко; так, секретарь австрийского посольства Рудольф Аппоньи целиком переписал этот «бесконечно остроумный» текст в свой дневник (см.: Apponyi.Т. 3. Р. 441–444).


[Закрыть]. Не желая оставаться в стороне, мы решили также познакомиться с этими великими талантами и выслушали некоторые из этих великолепных речей. Вот что примерно мы услышали (сравните с газетами, выходившими на минувшей неделе).

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. – Первая речь господина Гизо:Господа, дипломатия – игра, которая, как и все прочие, требует честности. Европейские дипломаты заметили, что многоуважаемый господин Тьер жульничает, и не пожелали больше с ним играть; вот отчего они подписали конвенцию 15 июля.

Речь господина Тьера:Многоуважаемый господин Гизо вводит палату в заблуждение. Я написал ему письмо следующего содержания. Он ответил мне письмом, которого я вам не сообщу, но которое докажет вам, что он был скверным послом [489]489
  Гизо с февраля по октябрь 1840 г. был французским послом в Англии.


[Закрыть]. А что касается короля, я на него смертельно обижен за то, что он позволил мне уйти в отставку в тот самый момент, когда я больше не мог оставаться на посту. А ведь я сделал ему такой подарок, какого не дерзнул сделать никто, я подарил ему отдельно стоящие форты [490]490
  См. примеч. 404 /В файле – примечание № 514 – прим. верст./.


[Закрыть]!

Речь господина Одилона Барро:Господину Тьеру было угодно выдвинуть меня в председатели палаты. Я тоже хочу что-нибудь для него сделать. Сказать мне нечего; неважно, все равно я буду говорить три часа. Это мой долг… Не забуду я и о моей партии. Отныне вместо господин Брунновя буду говорить господин Вруннов… [491]491
  Дельфина вкладывает в уста Барро шутку, призванную порадовать его левых единомышленников: депутат коверкает фамилию русского посла в Англии, принимавшего активное участие в заключении конвенции 15 июля 1840 г.


[Закрыть]  (Оратора прерывают.).Я благодарю того, кто меня прервал, он дает мне возможность оправдаться. Да, господа, уступая чувству, простительному в юном существе, я в 1815 г. вступил в число волонтеров-роялистов; но я никогда не входил в число волонтеров-роялистов [492]492
  Намек на поведение Барро в самом начале эпохи Реставрации, когда он, впоследствии пламенный оппозиционер, поддержал возвратившихся во Францию Бурбонов и, вступив в роту национальной гвардии, вместе с другими волонтерами-роялистами охранял королевский дворец. Барро сам вспомнил об этом эпизоде в своей пространной речи 28 ноября, однако тем, кто упрекал его в симпатиях к роялизму, ответил, что не входил в число этих волонтеров, хотя и не считает предосудительным пребывание в их рядах.


[Закрыть].

Речь господина Берье.Господа, невозможно поверить, чтобы Европа не пожелала отринуть то правительство, какое не нравится мне. Я заодно с господином Тьером и некоторыми дамамисделаю все, чтобы его свергнуть… Голос мне изменяет… не могу говорить… лучше я спою вам Марсельезу [493]493
  Роялист Берье, известный своим красноречием, выступал 1 декабря; говорил он очень темпераментно, патриотично и так страстно прославлял Францию, что от усталости пошатнулся и был вынужден опереться о трибуну; однако что именно следует предпринять французскому правительству для восстановления своего международного престижа, Берье так и не объяснил.


[Закрыть].

Речь господина де Ламартина:Это правительство нравится мне не намного больше предыдущего, но интриганы губят мою страну, и я хочу по крайней мере попытаться ее спасти; вдобавок, когда дело идет о французской чести и военной славе, я скорее доверюсь маршалу Империи [494]494
  Речь идет о маршале Сульте, сменившем юриста Тьера на посту главы кабинета.


[Закрыть], чем адвокатам, которые никогда не держали в руках оружия.

Речь господина Ремюза:Господа, я мог бы сказать… но… [495]495
  Дельфина обыгрывает реплику Ремюза, министра внутренних дел в кабинете Тьера; выступая в палате 2 декабря 1840 г., Ремюза сказал, что несет ответственность за деяния кабинета 1 марта «молча».


[Закрыть]

Бывший министр внутренних дел с жестоким великодушием утаил от нас свои мысли, последуем же его примеру… Не станем говорить всего, что мы думаем о его искренности.

Речь господина Гарнье-Пажеса [496]496
  Гарнье-Пажес был еще левее, чем Одиллон Барро, и возглавлял республиканскую оппозицию. 2 декабря он в самом деле припомнил Гизо, что тот некогда входил в коалицию с Тьером и критиковал кабинет Моле, и воскликнул: «То, что господин Гизо думал о тогдашнем министерстве, я думаю обо всех без исключения!»


[Закрыть]: Господин Гизо ничем не лучше господина Тьера; господин Тьер ничем не лучше господина Барро, а тот не лучше всех остальных. Что касается меня, то я, признаюсь честно, ни на что не годен и не желаю никаких прав, кроме права насмехаться над всем и вся.

Вторая речь господина Гизо:Я не потерплю, чтобы сегодня о королевской власти говорили то, что говорил я сам два года назад. Мне не могут простить того, что я состоял в коалиции. Я и сам не могу себе этого простить. Воспоминание об этом ежеминутно терзает меня; но мой долг – прогнать его раз и навсегда. Я не позволю провозглашать с этой трибуны, что король вмешивается в дела страны. Это клевета, которую я обязан опровергнуть [497]497
  Гизо возмущался намеками на то, что министры из кабинета Тьера были не вольны в своих действиях и что основная ответственность за неудачи Франции лежит на короле.


[Закрыть]. Король, господа, вовсе не интересуется тем, что творится в его королевстве. Он прекрасно знает, что сделан королем только на том условии, что царствовать не станет. Никогда он не забудется до того, чтобы высказывать министрам свое мнение; он позволил господину Тьеру сделать все ошибки, какие вам известны; он позволит мне сделать все те, на какие способен я. Когда речь идет об управлении Францией, король ничто, не способен ни на что и ни за что не отвечает; его дело – быть мишенью для убийц. Нам – власть, ему – выстрелы: каждому свое. Да здравствует Хартия!

Речь господина Жобера [498]498
  Жобер (выступавший 3 декабря) был в кабинете Тьера 1840 г. министром общественных работ. Он в самом деле активно способствовал строительству во Франции железных дорог, что же касается обвинений в коррупции, то их, по-видимому, следует объяснить лишь неприязнью «Прессы» ко всем сторонникам Тьера (которому Жобер, кстати, очень скоро изменил, приняв сторону Гизо).


[Закрыть]: Прежде я находился под влиянием господина Гизо, нынче я нахожусь под влиянием господина Тьера, но это ничуть не уменьшает моей независимости; вот вам доказательство: я бранюсь и гневаюсь, как человек, который больше всего на свете любит себя самого. Я произвел множество общественных работ в личных целях (как то: большое шоссе, канал и железную дорогу, которые ведут к моему металлургическому заводу в Фуршамбо и которые не стоили мне ровно ничего); я подал хороший пример. Министр общественных работ не должен пренебрегать работами частными. […]

Следует заметить, что во время выслушанной нами достопамятной дискуссии все речи начинались одними и теми же словами: «Я желаю положить конец этим недостойным намекам и проч.» – и все заканчивались этими самыми недостойными намеками. Подобное начало внушает ужас, и недаром: только тот испытывает потребность сказать: «Боже меня упаси от намеков на какие бы то ни было личности», кто как раз и собирается намекнуть на некую личность, причем намекнуть очень грубо, – иначе незачем было бы вообще поминать намеки. Точно так же как если человек говорит: «Я не стану напоминать вам о таких-то и таких-то обстоятельствах», это всегда означает, что он напомнит об этих обстоятельствах подробнейшим образом.

Другая ораторская уловка: «Если бы я не боялся прибегнуть к сильным выражениям, я сказал бы…». После этого оратор прибегает к выражениям очень сильным и даже запрещенным; но он заранее отвел от себя обвинения; он ведь не сказал, а сказал бы.

Еще одна уловка, ничуть не менее опасная: «Я не буду говорить долго…». «Я не буду говорить долго» означает «я буду говорить два часа без остановки». Преамбула устрашающая, но еще не самая страшная. Куда хуже, когда оратор начинает со слов: «Я не злоупотреблю вниманием палаты…». В этом случае уходите немедленно; такой зачин означает: «Я намерен говорить четыре часа кряду и ни минутой меньше». Считайте, что вас предупредили.

Тем не менее заседания палаты, судя по всему, вызывают большой интерес: трибуны заполнены слушателями и, главное, слушательницами. А ведь провести день в палате – испытание не из легких. Как неудобно сидеть даже на самых лучших местах, как там тесно! Какие острые углы у трибун! Как негостеприимны и немилосердны банкетки, установленные здесь в целях экономии! Только тот способен высидеть на них неподвижно шесть часов подряд, кто от души гордится талантом своих друзей… или от души потешается над промахами своих врагов! Только воодушевление помогает нам сносить пытки. А парламентскую пытку может снести без ропота лишь тот, кто сильно любит или сильно ненавидит.

Было замечено, что в те дни, когда должны выступать господин де Ламартин и господин Берье, залу палаты заполняют женщины. Как прекрасно было заседание, на котором можно было услышать обоих этих блистательных ораторов; мы очень сожалели, что не попали в число счастливцев. Шутки в сторону: судя по всему, господин Берье говорил в тот день еще лучше и еще убедительнее, чем обычно. Господин Берье не просто блестящий оратор, он истинный творец! А потому он воспламеняется, возбуждается, попадает под власть собственной идеи; он горит, дрожит, трепещет, его снедает жар вдохновения. Трибуна для него – треножник.

После этой прекрасной импровизации пророка слово взял господин де Ламартин; он произнес превосходную речь государственного мужа, но господа журналисты внезапно возопили все хором: «Это речь поэта!» [499]499
  Ламартин выступал в палате 1 декабря. Журналисты левых взглядов были недовольны его выступлением, так как он возложил вину за неудачи Франции на международной арене на правительство Тьера.


[Закрыть]Много ли остроумия в том, чтобы постоянно попрекать политика его профессией? А если бы так же поступали с вами, господа, что бы вы сказали? Если бы, например, вместо того чтобы обращаться к вам как к публицистам, вам вечно припоминали ваши прежние занятия; если бы вместо « Французский курьерполагает, что Европа нас оскорбила» говорили: «Господин Леон Фоше, гувернер детей господина Дайи, полагает, что Европа нас оскорбила [500]500
  Редактор газеты «Французский курьер» Леон Фоше происходил из бедной семьи и в юности действительно зарабатывал на жизнь уроками.


[Закрыть]»; если бы вместо «Насьональобвиняет российского императора в завоевательских намерениях» писали: « Лесоторговцыиз Насьональобвиняют российского императора в завоевательских намерениях» [501]501
  Лесоторговцем был в молодые годы один из редакторов газеты «Насьональ» Жюль Бастид, который, впрочем, давно покончил с этой деятельностью и прославился на совсем ином поприще: за участие в парижском восстании в июне 1832 г. он был приговорен к смерти, бежал из тюрьмы, два года скрывался в Лондоне, в 1834 г. был помилован и продолжал отстаивать республиканские идеи.


[Закрыть]; если бы вместо «Конститюсьонельсоветует князю фон Меттерниху…» ставили: «Трикотажники из Конститюсьонель [502]502
  Намек на давнюю историю начала эпохи Реставрации: за печатание оппозиционных материалов «Конститюсьонель», основанную в 1815 г., через два года закрыли, а для открытия новой газеты требовалось разрешение правительства; легче было продолжать печатать материалы прежней направленности в другой, уже существующей газете; поэтому члены редакции купили у братьев Байёлей их «Торговую газету», номинальным редактором которой сделали трикотажника Буане, давнего знакомого Байёлей. Вскоре обстоятельства изменились, и в 1819 г. «Конститюсьонель» смогла обрести прежнее название (см.: Véron, docteur.Mémoires d’un bourgeois de Paris. P., 1945. T. 2. P. 160; Histoire générate de la presse. P., 1969. T. 2. P. 59).


[Закрыть]советуют князю фон Меттерниху», – сочли бы вы все эти обороты проявлениями хорошего вкуса? Конечно нет. В таком случае отчего же вы каждое утро упрекаете господина де Ламартина в том, что он поэт, и отчего никак не желаете признать, что если все вы, лесоторговцы, отошедшие от дел, неудавшиеся трикотажники и разочарованные аптекари, мните себя политиками, и притом превосходными, поэт тоже может быть хорошим политиком? Разве кто-нибудь оспаривал у вас право отправлять в отставку министерства и лишать покоя Европу? Отчего же вы отказываете в праве обсуждать вопросы государственной важности большому поэту – человеку, который испытывает сердца, изучает историю, просвещает народы, судит королей и вопрошает Бога?

Кстати, разве то, чем занимаетесь вы, называется политикой? Нет, это вовсе не политика, это чистой воды поэзия; а кто такой ваш патрон господин Тьер? Политик? Ничуть не бывало, он самый настоящий поэт. К чему сводятся его министерские грезы? К тому, чтобы произвести поэтические эффекты, и ни к чему иному. Господин Тьер посылает наши корабли за море, на скалу Святой Елены за прахомвеликого императора, дабы гений битв, триумфально водворенный в отечественные пределы, мог покоиться под родным небом в окружении своих старых солдат [503]503
  Церемонию перенесения останков Наполеона с острова Святой Елены в собор Инвалидов, которая была замыслена и подготовлена Тьером, но состоялась 15 декабря 1840 г., когда он уже не был министром, Дельфина описала в очерке от 20 декабря 1840 г. (см. наст. изд., с. 344–348 /В файле – год 1840 фельетон от 20 декабря – прим. верст./). Гробницу Наполеона было решено устроить в соборе Дома Инвалидов – богадельни для ветеранов войны, которая была выстроена еще во второй половине XVII в., но именно при Наполеоне и по его воле превратилась в памятное место имперской славы, приют для живых ветеранов и павших героев.


[Закрыть]. Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато это идея поэтическая, и притом исполненная величия.

Господин Тьер приказывает изготовить монументальную колесницу, которая, явив всему городу свою погребальную мощь, доставит к славной усыпальнице священные останки июльских жертв. Имена героев высечены на элегантной колонне, увенчанной гением Свободы. Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато это идея поэтическая, даже мифологическая, и притом бесспорно прекрасная [504]504
  Речь идет о церемонии открытия на площади Бастилии колонны в память об участниках Июльской революции. Под основанием колонны был устроен склеп, куда 28 июля 1840 г. торжественно перенесли останки 504 жертв, отдавших жизнь за революцию.


[Закрыть].

Господин Тьер отправляет к паше в качестве тайного посланника господина графа Валевского… Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато граф Валевский в Египте… это идея поэтическая, и притом весьма соблазнительная [505]505
  Валевский (см. примеч. 322 /В файле – примечание № 432 – прим. верст./) не имел дипломатического опыта, но мысль послать побочного сына Наполеона в Египет, где покойный император некогда воевал, была в самом деле эффектной.


[Закрыть].

Господин Тьер хлопочет о награждении своей юной супруги орденом Марии-Луизы Испанской; в конце концов он добивается своего. Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но украсить очень хорошенькую молодую особу превосходной бело-малиновой лентой – это идея поэтическая, и притом весьма изящная. Во всяком случае, это безусловно идея не революционная.

Заметим, что есть вещи, которых мы не можем слышать хладнокровно; одна из них – это речи господина Тьера, в которых он именует себя революционером; нам они кажутся невероятным фатовством. Господин Тьер революционер!.. Куда там! в деле управления государством нет человека более косного, более ретроградного. Господин Тьер правит древними проверенными методами; к его услугам военное положение и черный кабинет [506]506
  Все познается в сравнении: после революции 1848 г., в очерке от 13 мая Дельфина упрекает республиканцев в том, что они без стеснения распечатывают все письма. «Но ведь они же бурно протестовали против черного кабинета? – Разумеется; и потому из черного они превратили этот кабинет в белый; жаловаться не на что: теперь чиновники узнают все наши секреты при свете дня. Тайны из этого никто не делает: адъютант герцога де Монпансье недавно получил от него распечатанное письмо, где все интересные пассажи были подчеркнуты красным. Один из министров распечатывает письма, читает, а потом запечатывает министерской печатью» (2, 495).


[Закрыть], старые полицейские традиции, старые чиновничьи предрассудки и старые министерские приманки: большое жалованье, роскошные обеды, заискивание перед иностранными послами, брильянтовые пряжки, орденские ленты, одним словом, все обветшавшее тряпье Империи (но без ее славы) и Реставрации (но без ее достоинства). В остальном – ни единой реформы, ни единой новой идеи; об организации демократического правления – ни слова; об усовершенствовании выборной системы – ни слова; об интересах землепашцев – ни слова; о благосостоянии и воспитании народа – ни звука. Как быть! Все эти вещи для господина Тьера недостаточно блестящи; они не приносят славы и не сулят эффектных театральных развязок; политик, которого интересует в первую очередь поэзия, не может их не презирать, они кажутся ему чересчур земными и холодными. Зато их, возможно, сочтет привлекательными поэт, которого интересует в первую очередь политика.

20 декабря 1840 г.

Возвращение со Святой Елены. – Принц Жуанвильский [507]507
  Третий сын Луи-Филиппа, на которого была возложена доставка тела Наполеона во Францию; фрегат «Бель-Пуль» отправился на Святую Елену 7 июля и возвратился в Шербур 30 ноября. Торжественное захоронение останков императора в соборе Инвалидов состоялось 15 декабря 1840 г.


[Закрыть]

Боже мой! как прекрасен французский народ! как любит он все великое, благородное, поэтическое, великодушное! Как много потребуется слов и трудов, чтобы превратить его в народ эгоистический и буржуазный! Да и то ради того, чтобы преуспеть, придется пойти на обман. Ибо тем-то и славен наш народ, что развратить его можно только благородными речами, сбить с пути истинного – только идя прямым путем, предать – только скрывшись под прекрасной личиной. Все те, кто уже много веков пытались толкнуть его на преступления, уважали его характер и потому прибегали к лицемерию: все плуты, подлецы, завистники, честолюбцы, которые использовали в собственных целях его героизм, вынуждены были взывать к его рыцарскому великодушию и обольщать его блистательными обманами. Никто не осмеливался сказать ему: сделай это для своей пользы, возьми это ради своего обогащения. Его заставляли творить зло именем добра. Те, кто замышляли резню Варфоломеевской ночи, толковали ему о религии и кричали: «Защити своего Бога!» Те, кто возводили эшафоты 1793 года, толковали ему о свободе и кричали: «Избавь от рабства своих братьев!» Те, кто сегодня готовят мятежи и убийства, толкуют ему об оскорблениях, которые необходимо смыть кровью, и кричат: «Отомсти за свою поруганную честь!» [508]508
  Имеются в виду призывы левых политиков к войне против европейских держав, которые оскорбили честь Франции тем, что решили Восточный вопрос без ее участия.


[Закрыть]Один-единственный человек был честен с народом; он сказал ему: «Сражайся за меня!» – и французы пошли за этим человеком с восторгом, и поклоняются его памяти по сей день, и будут поклоняться ей вечно, потому что он один понял их, он один не требовал от них никаких преступлений, он один не прививал им дурных страстей, он лишь приказывал им гибнуть с честью на поле боя, и они повиновались. О, если бы явился другой человек и приказал им жить со славой, они также повиновались бы. Французы – народ очень покорный, и те, кто учат этот народ плохому, – великие грешники; они не понимают, с кем имеют дело!

Как прекрасно было зрелище великодушного народа, с любовью приветствующего гроб победителя! Сколько рвения! сколько волнения! Четырехчасовое ожидание под снегом ни у кого не отбило охоту присутствовать на церемонии [509]509
  В Париже в этот день было очень холодно – около 10 градусов ниже нуля по Цельсию. Люди стояли вдоль всего пути следования погребальной колесницы; из порта Курбевуа кортеж добрался до Триумфальной арки на площади Звезды, оттуда процессия проследовала по Елисейским Полям до площади Согласия, пересекла Сену по мосту Согласия и направилась к Дому Инвалидов. О церемонии см.: Tulard J.Le retour des Cendres // Les Lieuxde mémoire. P., 1997. T. 2. P. 1729–1753.


[Закрыть]. Люди дрожали, хмелели от холода, страдали безмерно, однако никто не ушел: моральную поддержку толпа черпала в любопытстве, умственную – в энтузиазме. Одни рисковали своим талантом: простуда грозила лишить их голоса; другие рисковали хлебом насущным: отнявшиеся руки сулили им нищету; третьи рисковали жизнью и все без исключения – здоровьем. Не важно! все ждали терпеливо и отважно. Конечно, пытаясь согреться, люди переступали с ноги на ногу; публика, пишут газетчики, не отличалась сосредоточенностью… Между прочим, публика была совершенно права: сосредоточенность под снегом равносильна смерти!

На церемонии присутствовало шестьсот тысяч человек, и из этих шестисот тысяч всего две сотни оказались смутьянами, которые пытались нарушить торжественную тишину своими криками [510]510
  Люди кричали: «Долой аристократов!», а также: «Долой предателей! Долой Гизо!»; имелось в виду нежелание короля Луи-Филиппа и его министра втягивать Францию в европейскую войну и тем самым взять реванш за поражение Наполеона (см.: Joinville, prince de.Vieux souvenirs, 1818–1848. P., 1986. P. 156–157; Dino.T. 2. P. 436–437; Apponyi.T. 3. P. 447). Нарушить порядок и прорвать оцепление попыталась на площади Согласия группа рабочих с красным флагом.


[Закрыть]. Как! на шестьсот тысяч человек, алчущих порядка, пришлось всего две сотни любителей пошуметь? Мужайтесь же, люди рассудительные, объединяйтесь, сговаривайтесь и не позволяйте самым малочисленным быть самыми сильными.

Из всех возмутительных криков, прозвучавших в этот достопамятный день, самый странный звучал следующим образом: «Долой смертную казнь! Всех предателей – на гильотину!» Что же в таком случае эти новые законники подразумевают под отменой смертной казни? Право убивать других, сохраняя жизнь самим себе? Хотелось бы уточнить подробности.

Париж по сей день только и говорит что о знаменательном событии. Все спрашивают друг у друга: «Ну и как вы все это вынесли?» Для того чтобы вынести все с начала до конца, требовалось в самом деле немалое мужество; недаром сразу после церемонии все кругом сделались больны. Все разговоры начинаются с жалоб; каждый перечисляет недуги, какими поплатился за присутствие на церемонии. Лишь затем начинается обмен впечатлениями.

– У меня сердце забилось особенно сильно, когда тело императора внесли в храм, – говорит молодая женщина. – Раздался пушечный выстрел, и когда я подумала, что стреляет пушка особняка Инвалидов, а император этого не слышит, я не могла сдержать слез.

– А меня, – рассказывает молодой художник, – больше всего поразил луч солнца, который внезапно осветил мост Согласия в тот самый миг, когда там остановилась колесница. Игра света была так прекрасна, что и передать невозможно. Штыки, копья, каски, позолоченные конские попоны – все блестело; колесница сияла – то был настоящий апофеоз.

– Меня, – говорит женщина, возвысившаяся при Империи, – очень тронуло зрелище блестящих шталмейстеров и адъютантов императора, которые пешком следовали за его гробом. Сколько раз я видела, как они следовали верхом за ним самим! В какое прекрасное время мы жили!

– Да, – соглашается юная девица, – они были там все-все, даже бедный герцог Реджио [511]511
  Никола-Шарль Удино, наполеоновский маршал, в 1810 г. получивший от императора титул герцога Реджио, при Июльской монархии не принимал участия в политической жизни; в 1840 г. он был великим канцлером Почетного легиона. Вместе с маршалом Молитором, генералом Бертраном и адмиралом Руссеном он шел за гробом, неся кисти от погребального покрова.


[Закрыть]. Паралитик, идущий за гробом. Невозможно было на него смотреть без волнения.

– А бравые солдаты старой гвардии, – восклицает школьник, – как они были довольны, что им воротилиимператора! Как славно они плакали!

– Меня, – с улыбкой признается англичанин, – особенно умилил крик: «Долой англичан!» [512]512
  Ультрапатриотическая антианглийская риторика, к которой летом-осенью 1840 г. охотно прибегали журналисты, верные Тьеру, оживила в народе память о поражениях двадцатипятилетней давности; парижские простолюдины вспомнили о Ватерлоо и стали вымещать обиду на англичанах, находившихся в Париже, от слуг до дипломатов. Перед церемонией 15 декабря ходили слухи, что толпа намерена разгромить здание английского посольства (см.: Dino.Т. 2. Р. 434); известен случай, когда на улице Предместья Сент-Оноре толпа встретила экипаж английского посла во Франции криками «Долой англичан!» (см.: Mancel Ph.Paris, capitale de l’Europe, 1814–1852. P., 2003. P. 402).


[Закрыть]Мне он показался довольно глупым, но я не стал об этом говорить: ведь акцент мог меня выдать, а я был совсем один. Такие мысли хорошо высказывать, заручившись поддержкой товарищей.

– Меня, – говорит суровый критик, – все это оставило совершенно равнодушным; я считаю, что оперная пышность оскорбляет величие смерти. Зато на меня произвело огромное впечатление прибытие «Дорады» [513]513
  Маленький речной пароход, на котором останки Наполеона проделали последний этап водного пути – по Сене от Руана до парижского пригорода Курбевуа, где 14 декабря останки выгрузили на берег. Нос этого «погребального корабля» был украшен трехцветным знаменем и католическим крестом.


[Закрыть]. Вот это зрелище было по-настоящему благородным и трогательным! Спасибо хорошему вкусу принца Жуанвильского: благодаря ему все театральные тряпки были выброшены на свалку. Молодой военачальник понял, что все эти прикрасы, вся эта позолота, способная пленить праздных и тщеславных жителей большого города, не пристали морякам, которые бороздят океаны; он понял, что корабль, везущий гроб императора и осененный крестом Господним, не нуждается в других украшениях!

– Принц Жуанвильский в течение всего этого путешествия держался великолепно, он был полон отваги и решимости, – подтверждает жена морского офицера, – мой кузен участвовал в этом плавании и обо всем мне рассказал. Вдобавок я сама видела, как принц с борта корабля узнал королеву: она поджидала прибытия сына на берегу Сены. Издали завидев мать, простирающую к нему руки, он и сам протянул руки к ней, а затем вновь принял вид серьезный и торжественный; это зрелище тронуло всех без исключения.

Огюст Пюжен. Застава звезды.

– Народ все время кричал: «Да здравствует принц Жуанвильский!» – говорит завсегдатай королевского дворца.

– Да, поездка на Святую Елену сделала его очень популярным, – продолжает старый генерал. – Он храбрый юноша, честный и прямой. Император бы его полюбил.

– Возможно! но будь император на его месте, он не стал бы возвращать свой прах.

– Вечно вы мелете вздор!

– Вы это называете вздором, а я – истиной.

Мы слушали эти разговоры и думали о том, что время – большой философ, а история – превосходная мать семейства: время все устраивает, все объясняет, все извиняет; история в конце концов примиряет своих детей со всем светом. Взять хотя бы этого подлого узурпатора, коварного корсиканца, отвратительного тирана, ненасытного людоеда, мерзкого крокодила,его проклинали, его ненавидели, ему изменяли, больше того, его забыли!.. И что же? теперь те, кто его проклинали, им восхищаются, те, кто его ненавидели, ему поклоняются, те, кто ему изменили, его оплакивают, те, кто его осуждали, его воспевают… Какие удивительные превращения! а ведь прошло всего два десятка лет! Как! неужели ненависть так непостоянна!.. Это открытие, пожалуй, заставляет по-новому взглянуть на любовь.