Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

[…] Нынешний двор упрекают в чрезмерной любви к иностранцам: любовь эта, кажется, возрастает с каждым днем. Для того чтобы быть обласканным при нашем дворе, не нужны ни великие заслуги, ни славная репутация, ни даже громкое французское имя; нужен только иностранный акцент; особенно приветствуется акцент английский – это талисман, чудом открывающий все двери во дворце Тюильри. Всем известно, что нет пророка в своем отечестве; однако нельзя не заметить, что иностранцы в Париже становятся пророками очень быстро. Гостеприимный прием – награда, которую следует вручать избранным, а не раздавать первым встречным; прислуживать надобно тем, в ком нуждаешься, а мы не нуждаемся ни в ком. Лорд*** как-то сказал: «Нынче я обедал в Тюильри; там был большой обед для иностранцев». Несколько дней назад он опять сказал: «Нынче я опять обедал в Тюильри: там снова был большой обед для иностранцев». Тут все кругом засмеялись, и пришлось объяснить лорду, отчего они смеются, пришлось сообщить ему, что всякий раз, когда король устраивает большой обед, это оказывается большой обед для иностранцев, а из французов туда приглашают только тех, кого решительно невозможно не пригласить. В результате королевский стол более всего напоминает табльдот. Иностранцев оказанная им честь не радует; они приезжают к нам не для того, чтобы общаться друг с другом; они рассчитывают встретить во дворце представителей наших древних и славных родов, наших красавиц и наших гениев, наших государственных мужей и наших знаменитых художников, одним словом, всех, кто делает честь нашей стране, всех, кем может гордится король, – а вместо этого их взору предстают привычные лица тех путешественников, которые давно примелькались им во всех уголках Европы. Тот, кто думает пленить иностранцев таким образом, сильно заблуждается; распространяя милости нашего двора только на приезжих, наши власти желают внушить им лестное представление о нашем гостеприимстве, внушают же мысль совсем иного рода: а именно ту, что великие люди, которых король почел бы за счастье принять при дворе, не почитают за счастье туда являться. По нашему мнению, не стоит тратить столько денег на то, чтобы внушать представления совершенно ложные.

Свет постепенно оправляется от траура; легитимисты уже положили предел своему горю: горевать они будут до января включительно. С первых дней февраля самые прославленные салоны откроют свои двери, а до тех пор для дам, хранящих верность старому двору, единственным дозволенным развлечением останутся посольские рауты.Женщины с другого берега Леты… то есть, простите, с другого берега Сены съезжаются по вторникам к бывшему главе кабинета, чей нарядный особняк служит местом сбора для всех отважных, оппозиционных и утонченных представителей «золотой середины» [171]171
  Легитимисты, игнорировавшие правительство Луи-Филиппа и его двор, жили по преимуществу в Сен-Жерменском предместье на левом берегу Сены; на другом, то есть правом, берегу располагались кварталы Сент-Оноре и Шоссе д’Антен, где жили представители новой элиты – финансистов и богатой буржуазии. Именно в квартале Шоссе д’Антен, на площади Сен-Жорж находился особняк Тьера. Его левоцентристский кабинет в сентябре 1836 г. был отправлен в отставку, поэтому Дельфина полагает, что те из обитавших на правом берегу умеренных центристов (их не без иронии называли представителями «золотой середины»), кто продолжали ездить на поклон к Тьеру, проявляли определенную смелость. Прагматик Эмиль де Жирарден расходился с левоцентристом Тьером по некоторым внутренне– и внешнеполитическим вопросам. В 1836 г. Жирарден не одобрял намерения Тьера оказать вооруженную поддержку испанским радикалам, в 1840 г. и он, и Дельфина резко осуждали заветную идею Тьера – намерение окружить Париж новыми укреплениями. Дельфина, кроме того, не одобряла тон и манеры, принятые в салоне Тьера. Его молодая жена отличалась угрюмым нравом и полным отсутствием светской учтивости; тон задавала теща, жена биржевого маклера Дона, которую современный биограф Тьера сравнивает с прустовской госпожой Вердюрен (см.: Guiral.Р.112). Прежде чем выдать свою дочь за Тьера, Эвридика Дон, по слухам, была его любовницей (в 1839 г. Дельфина – разумеется, не называя имен, – обыграла эту ситуацию в своей пьесе «Урок журналистам», которая вызвала большой скандал и окончательно поссорила Жирарденов с Тьером и его окружением). Хотя позже Дельфина из вежливости упомянула салон госпожи Дон среди лучших салонов Парижа, она и там не удержалась от колкости (см. наст. изд., с. 417 /В файле – год 1844 фельетон от 23 июня – прим. верст./). Что же касается госпожи Дон, то Дельфину она в своих воспоминаниях не упомянула вообще, а Эмиля де Жирардена охарактеризовала очень неприязненно (см.: Malo Н.Mémoires de Mme Dosne, égérie de Thiers. P., 1928).


[Закрыть]. И что же вы думаете? трудно поверить, но таковых немало. По правде говоря, господину Тьеру суждено такое большое будущее, что люди могут хранить ему верность, ничем не рискуя. Единственное, что ему вредит, – это его политическое окружение. Господин Тьер достоин иметь лучших льстецов. Послушайтесь нас, господин Тьер, остерегайтесь мелочных умов, мелочных советов и мелочных дрязг! От глаз того, кто спустился в долину, самый крошечный кустик может скрыть гору, зато между самыми высокими деревьями всегда виднеется небо.

После салона господина Тьера следует назвать еще два парижских политических салона: один принадлежит графине де Флао [172]172
  Если особняк Тьера располагался в квартале Шоссе д’Антен, то графиня де Флао, дочь английского адмирала Кейта и жена пэра Франции графа де Флао, внебрачного сына Талейрана и любовника королевы Гортензии (см. выше примеч. 39 /В файле – примечание № 149 – прим. верст./), с 1830 г. жила в предместье Сент-Оноре, в особняке Масс а на углу Елисейских Полей и нынешней улицы Ла Боэси. О характере госпожи де Флао можно судить по тому, что, когда один из пэров в шутку составил список «женского» кабинета министров, графине де Флао он отдал военное министерство (см.: Dino.Т. 2. Р. 16).


[Закрыть], другой – княгине Ливен [173]173
  Княгиня Дарья Христофоровна Ливен, сестра шефа жандармов графа А. Х. Бенкендорфа и жена российского посла в Англии (1812–1834) князя Х. А. Ливена, разъехавшись с мужем, обосновалась в Париже: с 1835 г. жила на улице Риволи напротив сада Тюильри, а в 1838 г., после смерти Талейрана, наняла квартиру в его бывшем особня ке на углу улицы Сен-Флорантена и площади Согласия. К этому времени княгиня Ливен уже стала возлюбленной и «политической нимфой» ( Balabine.Р. 147) доктринера Гизо, чем и определялась политическая атмосфера ее салона. Однако на первых порах княгиня охотно принимала представителей самых разных политических партий: и легитимистов, и доктринеров, и либералов; именно этим объясняется положительная оценка, которую дает ее салону Дельфина (об этом салоне см. подробнее: Мартен-Фюжье.С. 214–220). Описывая прославленные салоны, Дельфина шла по стопам своей матери, которая во второй половине 1836 г. опубликовала в «Прессе» цикл очерков о знаменитых салонах эпохи Реставрации и Старого порядка (в 1837 г. она выпустила их отдельным изданием; см.: Gay S.Les Salons célèbres. P., 1837. T. 1/2). Подробную классификацию современных салонов см. ниже в фельетоне от 23 июня 1844 г.


[Закрыть]. Госпожа де Флао избрала политическую карьеру, потому что сочла ее наиболее подходящей для себя; она поступила так не по призванию, а вследствие обдуманного решения. Вообще у англичанок самые малозначащие поступки всегда суть плоды обдуманного решения. Англичанкам неведомы беспечность или горячность, какие часто толкают француженок на деяния самые опрометчивые; они никогда ничего не делают наобум; у них все – манера ходить и говорить, любить и молиться – продумано заранее. Они не сгорают от желания, а высказывают пожелания; они не прогуливаются, а идут, потому что решили идти; они идут прямо… неведомо зачем; они пускаются в путь, чтобы прибыть… неведомо куда. Неважно; раз решение принято, оно должно быть исполнено, и каждым шагом англичанка, кажется, говорит: я иду в правильном направлении и ни за что от него не отклонюсь. Англичанки повинуются своим собственным законам; у каждой есть внутренний судья, который без промедления выносит приговоры, не подлежащие обжалованию. В англичанках не бывает ничего невольного; в них все обличает сознательный выбор и предварительную подготовку, словно перед дальней дорогой; ко всякому делу они приступают.Быть может, это связано с тем, что они живут на острове, откуда нельзя выехать случайно, по рассеянности, который можно покинуть только вследствие твердой решимости и острой необходимости отправиться на континент. Решимости этой недостает изящества, когда она тратится на повседневные мелочи, однако в серьезных обстоятельствах она дорогого стоит. Госпожа де Флао наделена высоким умом и незаурядными способностями; если бывают женщины-авторы, то госпожу де Флао следует назвать женщиной– администратором.Влияние ее очевидно, ощутительно и осознанно; его источник – в деятельности; бездеятельность тотчас положила бы ему конец.

Влияние княгини Ливен более существенно, быть может потому, что менее откровенно. Госпожа Ливен обладает спокойствием, какое даруется могуществом, уверенностью, какую дает сознание собственных прав, терпением, какое сообщает сильная воля и каким могут похвастать люди, которые умеют ждать, потому что умеют предвидеть. Она никогда не суетится, не плетет интриг, не страдает ничем, хотя бы отдаленно напоминающим политический педантизм; она планета, у которой есть спутники, ибо дело планеты – быть окруженной спутниками, однако сама она не делает никаких попыток их привлечь. Из всех светских дам госпожа Ливен лучше всех умеет завестибеседу, причем делает она это совершенно естественно, не выказывая никаких исключительных познаний. Если она начинает говорить, то не для того, чтобы навязать вам свои убеждения, но для того, чтобы вы могли выразить ваши. На наш взгляд, по салону госпожи Ливен можно судить о том, чем становится политика в обществе высокоцивилизованном: это политика элегантная, простая и холодная, более напоминающая салонную беседу, нежели клубную болтовню; это нейтральная почва, где все идеи представлены в равной мере, где прошедшее растворяется в будущем, где старые системы еще пользуются уважением, а новые мысли уже находят понимание; это приют для тех, кто сделался не нужен, прибежище для тех, кто слывет опасным. Госпожа Ливен избрала единственную политическую роль, какая пристала женщине: она не действует, она вдохновляет тех, кто действует; она не вершит политику, она позволяет, чтобы политика вершилась с ее помощью, и если уж каждому на роду написано рано или поздно произнести эту фразу, произнесем ее и мы: в своем салоне она царствует, но не правит [174]174
  Весьма популярная при Июльской монархии фраза, определяющая статус конституционного монарха, каким его хотел видеть Адольф Тьер, предъявлявший это требование к королю еще до Июльской революции, в начале 1830 г.


[Закрыть].

Приносим вам тысячи извинений, сударыни, за то, что осмелились говорить о вас; но отчасти вы сами тому виной. Те женщины, которые довольствуются семейственными удовольствиями и супружескими ссорами, вправе оставаться в безвестности, и мы это право уважаем; но вы – другое дело; вы вмешиваетесь в ссоры европейских держав, а значит, не подлежите общим законам. Вы пошли на все, чтобы стать влиятельными, а значит, дали нам право об этой влиятельности возвестить.

29 декабря 1836 г.

Вечные покушения. – Париж в снегу. – Пирогии канапе

Ах боже мой! что у нас за страна!.. Право, во Франции стало страшно жить; ни единого дня покоя, ни единого часа, когда можно было бы всласть посмеяться; мы обречены бояться и возмущаться, сострадать и проклинать; каждые полгода то покушение, то казнь – право, это скучно. Последние два дня со всех сторон слышны только две фразы: мужчины восклицают «Какой стыд!», а женщины – «Бедная королева!» [175]175
  27 декабря 1836 г. состоялось очередное покушение на короля Луи-Филиппа: некий Менье стрелял по королевскому экипажу, но промахнулся; король пощадил Менье за молодость, и его, в отличие от других покушавшихся на жизнь Луи-Филиппа, не казнили, а всего лишь выслали в Америку.


[Закрыть]. О жалкая страна, где народ жалеет королевскую власть.

Париж в снегу – зрелище фантастическое. Молчаливый Париж!.. – да разве это не сон? Кареты катятся бесшумно; прохожие идут и даже падают беззвучно. Если бы не крики торговцев, можно было бы подумать, что мы все оглохли. Улицы обрели странный вид; в городе не осталось никого, кто за день не упал бы несколько раз или не помог подняться другим жертвам гололеда. Вчера на скользкой мостовой равновесие потеряли две лошади, запряженные в фиакр; кучер тотчас слез с козел, чтобы заставить их встать, и тоже поскользнулся; тогда пассажир фиакра, выглянув в окошко и увидев лошадей и кучера лежащими на снегу, решил, что поднимутся они еще не скоро, и, будучи истинным философом, уселся поудобнее и задремал; возможно, он до сих пор коротает время в этом экипаже. В Риме, когда идет снег, лавки запираются, конторы закрываются, дела стопорятся, а горожане укладываются спать. В Париже, даже если на улице мороз, все продолжают расхаживать по улицам как ни в чем не бывало; у женщин глаза становятся красными, а щеки фиолетовыми; неважно, они наряжаются и отправляются с визитами точно так же, как в те дни, когда имеют самый соблазнительный вид. Да и как можно оставаться дома? ведь скоро Новый год, нужно покупать подарки; долг зовет нас в лавки Лесажа, Жиру и Сюсса [176]176
  Магазин Жиру находился на улице Петуха Сент-Оноре (ныне улица Маренго) неподалеку от Лувра; выразительное описание товаров, которыми торговал этот трехэтажный магазин, «энциклопедия мелочной и детской роскоши», см. в кн.: Тургенев.С. 382–383. Сюсс торговал в пассаже Панорам безделушками, рисунками и картинами; описание его ассортимента, равно как и товаров, продаваемых у Жиру, см. в кн.: Анненков.С. 91–92. Лесаж, торговец мебелью, часами, зеркалами и проч., владел магазином на улице Гранж-Бательер неподалеку от бульвара Итальянцев.


[Закрыть]; все мы отправляемся за дешевыми безделушками, которые велит покупать разум, и при этом с сожалением смотрим на все то, что нам действительно нравится и что разум покупать не велит.

Те бульварные зеваки, что на прошлой неделе любовались желтой почтовой каретой, запряженной белыми лошадьми, которая доставила в столицу очередного депутата, нынче с восторгом созерцают внезапное явление саней. Сани едут по бульварам, а зеваки, воображая, будто попали в Россию, мерзнут еще сильнее; они старательно поднимают воротник, надвигают на глаза шляпу и прячут нос в шарф, так что от лица остаются одни глаза. Вчера несколько человек попались нам навстречу в этом странном виде и поздоровались; приносим тысячу извинений всем, кого мы не узнали; ведь среди них могли быть наши лучшие друзья.

Самое странное в нынешней уличной атмосфере – смесь возбуждения и тишины. Все движутся очень быстро, в надежде согреться, и у каждого в руках какой-нибудь пакет: один несет картонного осла, чьи нескромные уши проткнули оберточную бумагу; другой с самым серьезным видом тащит огромную деревянную лошадь; третий прижимает к груди куклу, четвертый – собаку или барашка, все спешат и толкают встречных прохожих; можно подумать, что тот, кому предназначена игрушка, не проживет без нее и часа. Лавки полны народу, у Сюсса не протолкнуться. Стоит вам заинтересоваться какой-либо безделушкой, как выясняется, что она уже продана. Взамен вам любезно предлагают нечто уродливое и отвратительное, от которого отказались все предыдущие покупатели, и вы торопливо платите за вещь, которая вам не нравится, лишь бы поскорее выбраться из этой толпы, где вы на беду уже увидели множество знакомых; между тем выбор новогодних подарков – дело тонкое, и предаваться ему лучше в одиночестве, без нескромных свидетелей, которые не преминут сообщить даме, получившей от вас в подарок чернильницу или альбом: «Как же, как же! Он при мне покупал их у Жиру; отдал 75 франков».

Пирогибольше не в моде; старые пока никто не выбрасывает, но новых уже не заказывают. Пирог,о котором мы ведем речь, – не страсбургский, не тулузский и не шартрский [177]177
  Под страсбургским и проч. пирогами (pâtés) подразумеваются паштеты, запеченные в тесте.


[Закрыть](их славу смело можно назвать вечной), нет, наш пирог —это четыре дивана с общей спинкой, которые нынче можно увидеть в любой англоманской гостиной. Такой пирог—нечто вроде кадрили, где восемь танцоровсидят друг к другу спиной. Как бы фешенебельны ни были пироги,мы ничуть не жалеем о их закате. Не было ничего менее удобного для общения: всякое слово, которое вы обращали к соседу справа, было прекрасно слышно соседу слева, тем не менее общий разговор был решительно невозможен: ибо как можно разговаривать, не видя друг друга! Вы ни на минуту не оставались в одиночестве, но ни на минуту не ощущали себя в обществе; зачастую ответ на свою фразу вы получали отнюдь не от того, кому она была адресована, а если вам приходило на ум обратиться к тому, кто сидит к вам спиной, вы были вынуждены принимать позы совсем не изысканные и выставлять ваши изящные формы напоказ без всякого стеснения; одним словом, нравственность только выиграет от забвения «пирогов». Тем более что на смену им пришли канапе с ажурной спинкой! Что может быть прелестнее такого канапе, помещенного посередине гостиной! Вести беседу становится так легко: можно шептаться с соседом, можно поддерживать общую беседу, а при желании можно заняться и тем и другим одновременно.

Огюст Пюжен. Улица Риволи.

Вообразите себе эту пленительную картину: две дамы сидят на канапе, другие устроились напротив них в креслах; позади канапе расположились двое молодых людей на легких стульях; ажурная спинка канапе так невысока, что вовсе не отгораживает кавалеров от дам; стоит, однако, им завести разговор между собой, как они обретают полную независимость; беседа легкокрылой бабочкой невзначай опускается на канапе, проводит там несколько минут и отправляется далее – к тем, кого ей еще только предстоит пленить. В гостиной, где есть канапе с ажурной спинкой,вам не грозит скука; здесь люди сближаются с величайшей легкостью; здесь они встречаются, не показывая виду, что искали друг друга; здесь все происходит само собой; здесь вы самым непринужденным образом кланяетесь женщине, с которой давеча порвали навсегда; вы говорите с нею, несмотря на все гордые клятвы, данные самому себе накануне, ибо она здесь, перед вами, и вам нет нужды пробиваться к ней через толпу. В салоне, обставленном разумно,примирения между любящими не заставляют себя ждать. Напротив, в салонах, где гости стеснены в передвижениях, влюбленные обречены вечно оставаться в ссоре, так что тем, кто дуется друг на друга, внутренний голос подсказывает в такие салоны не ездить. Ведь там невозможно подойти к предмету своей симпатии, не уронив собственного достоинства, а между тем какое же кокетство без достоинства! Гостиная, где мебель расставлена неуклюже, способна навсегда погубить будущность существа чувствительного. Недостаток пироговсостоял именно в том, что они затрудняли передвижение; ведь мы, французы, бросаемся подражать другим бездумно и бессмысленно: мы v-видели пирогив английском посольстве, где залы громадны и где, следственно, никакого неудобства от пироговпроизойти не могло, – и вот уже мы водружаем их в наши тесные гостиные, которые становятся от этого еще теснее. Мы пришли в восторг от дюнкерочек [178]178
  Дюнкерочками назывались этажерки для безделушек. В приморском городе Дюнкерке целый квартал был занят лавками, где торговали вещицами из слоновой кости и прочими безделушками, поэтому соответствующие магазины в Париже носили название «Малый Дюнкерк». Один из них располагался в Париже на правом берегу Сены, на улице Ришелье, другой – на левом берегу, на набережной Конти.


[Закрыть], украшающих салоны госпожи де Р… или госпожи де Д…, каждая из которых обитает в роскошном особняке и может с легкостью позволить себе отвести под изящные статуэтки и экзотические вазы две или три комнаты, – и вот уже мы загромождаем безделушками нашу единственную крохотную гостиную; вот уже мы заставляем все столы бесполезным фарфором, так что положить одну-единственную книгу становится решительно некуда; если вы приглашены на обед, не надейтесь, что вам удастся пристроить куда-нибудь свою шляпу; если вы захотели выпить чашку чаю или стакан воды, вам придется держать их в руке до тех пор, пока мимо не прошествует слуга с подносом. В разговоре остерегайтесь выразительных жестов – иначе вы рискуете опрокинуть на голову собеседника китайскую вазу, а тот может ненароком ответить вам взаимностью с помощью саксонского чайника. Я уж не говорю о том, что в не слишком богатых домах все эти произведения искусства покрыты пылью; один-единственный Батист не успевает их вытирать: ведь Батисту надобно успеть присмотреть за лошадью и кабриолетом, за лампами и серебром. Поэтому Батист ненавидит дюнкерочки.Батист именует их рассадниками пыли, и он совершенно прав. Когда же мы научимся подражать с умом? Когда наконец догадаемся, что обычай, который делает честь одному, другого способен лишь выставить в смешном свете? что если для богача жизнь в роскоши – долг и обязанность, то для человека с малым достатком такая жизнь есть поведение антиобщественное? Впрочем, чтобы все это понять, потребен здравый смысл, а мы во Франции притязаем лишь на остроумие. […]

1837

5 января 1837 г.

Первый день нового года. – Выборы господина Минье

Мы, французы, обладаем удивительным, редкостным, только нам свойственным умением превращать любое дело, которое обещало доставить нам удовольствие, в пытку; всему виной наше жалкое тщеславие: из-за него великодушный дар кажется нам тяжкой податью, а нежная забота – докучной обязанностью; нет ни единого разумного установления, которое мы бы не извратили чудовищными злоупотреблениями. Вот пример: есть ли в году день более долгий, более мучительный и менее желанный, чем первый день нового года… жалкий день, когда любезнейшая из женщин является вам в облике кредитора, когда ваши собственные слуги преследуют вас не хуже судебных исполнителей, когда за каждое доброе пожелание приходится платить, когда каждый поцелуй стоит денег; день подневольного труда, день печали и тревоги, хуже которого не бывает, – и все потому, что вы сами испортили его глупыми обычаями; потому что вы вообразили, будто в этот день нельзя обойтись без роскошных подарков; потому что вас охватило безумное желание раз в год оповещать всех о размерах вашего состояния и о глубине ваших чувств; потому что вы принудили людей выполнять по обязанности то, что они должны были бы делать из каприза, и не позволили первому дню нового года стать счастливейшим из всех! А ведь к этому располагало многое: обычай обмениваться пожеланиями в начале нового года прелестен; суеверное желание друга начать год в вашем обществе исполнено нежности. А малые дети, которые считают время до следующих новогодних конфет; которые определяют, что стали на год старше, по новогодним игрушкам, а по изменению набора этих игрушек догадываются, что повзрослели; которые, видя, что марионетка сменилась книгой, что кукольный дом уступил место парте, а парта – футляру со счетными принадлежностями, сознают, что детство кончилось, – разве эти дети не очаровательны? В юном возрасте год – это очень много; в этом возрасте время учит, а усвоенные уроки определяют судьбу; нужно научить ребенка понимать, как он распорядился истекшим годом; если хорошо, его следует наградить, если плохо – объяснить, как с большим толком прожить год наступающий. Да, когда речь идет о детях, да здравствуют подарки!.. Для детей это урок, это мысль, это первое волнение, охватывающее юную душу, а также превосходное учебное пособие; за один день они знакомятся с двумя вечными законами: могущественнейшим из законов природы и могущественнейшим из законов общества; имя первого из них – ВРЕМЯ; имя второго – СОБСТВЕННОСТЬ. Смейтесь, сколько хотите, но это правда: в первый день нового года ребенок узнает, что он прожил год и года этого уже не вернуть; он узнает также, что игрушка, полученная им в подарок, принадлежит ему одному, что он может сломать ее безнаказанно, что никто не вправе ее у него забрать, наконец, что он и сам может ее кому-нибудь подарить, а это ли не главное доказательство обладания?

Кстати, о подарках и собственности, вчера нам рассказали историю одного маленького мальчика, который, когда вырастет, сделается либо великим философом, либо чудовищным скрягой. Жюлю де М… недавно исполнилось четыре; в воскресенье он явился поздравить дедушку с новым годом. «Ах, вот и ты! – воскликнул господин Б…, обнимая внука. – Прости, мой хороший, из-за того, что стряслось 27 числа [179]179
  Имеется в виду покушение на короля (см. выше примеч. 65 /В файле – примечание № 175 – прим. верст./).


[Закрыть], я совсем забыл о тебе; я не купил тебе никакого подарка, но в обиде ты не останешься», – и с этими словами господин Б. протянул мальчику тысячефранковый билет. «Скажите же спасибо дедушке», – приказала мальчику гувернантка. Ребенок оцепенел; на глазах у него выступили слезы. Приятель господина Б., вошедший в комнату как раз в эту минуту, увел маленького Жюля к его матери. «Ну что, Жюль? – спросила госпожа де М… – ты доволен? дедушка приготовил тебе хороший новогодний подарок?» Жюль залился горючими слезами. «Неужели он тебе ничего не подарил?» – «Подарил…» – «Что же именно?» – «Он мне подарил старую рваную бумажку» – и ребенок с плачем вручил матери тысячефранковый билет. Вот она, философия детства!

Англичане – большие мастера упрощений во всех областях жизни без исключения. Мы, не жалея времени, обращаемся к каждому собеседнику с пространной фразой: «Добрый день, желаю вам счастливого нового года»; меж тем один знакомый нам англичанин замечательно усовершенствовал эту фразу. Уходя, он говорил всем присутствующим: «Добрый год!» – сокращение, ничем не уступающее прочим английским сокращениям; зовут же англичане Ричарда Диком, Уильяма – Биллом.

[…] Главный скандал прошедшей недели – решение, принятое академиками [180]180
  Члены Французской академии подавали голоса за претендентов на освободившееся место драматурга и филолога Ф. Рэнуара. Поскольку большинство в Академии составляли приверженцы классической, а не романтической литературы, кандидатуру Гюго они отвергли. Гюго был наконец избран в Академию только в конце 1840 г. (см. ниже очерки от 17 мая и 6 июня 1841 г.). Минье к 1836 г. был известен как автор книги «История французской революции» (1824) и как член Академии моральных и политических наук, а также как мужчина выдающейся красоты, отчего злые языки предполагали, что дамы приходят на академические заседания не слушать Минье, а на него смотреть (см.: Гейне.Т. 8. С. 142).


[Закрыть]; Виктору Гюго они предпочли господина Минье; заметьте, что скандал вовсе не в принятии господина Минье, но в том, что его предпочли господину Гюго. Если господину Минье это предпочтение льстит, нам его очень жаль. Господин Минье, вне всякого сомнения, не лишен таланта, но Виктор Гюго отмечен гением, и Французской академии следовало бы обратить на это внимание; однако академиков очень мало волнуют заслуги кандидата, их заботят только приличия. Этого кандидата отвергают из-за жены, которая ведет себя чересчур легкомысленно; того – из-за несговорчивого характера; этот раздражает, тот пугает. А как же талант?.. да при чем тут талант!.. А как же успехи?.. – они не в счет; господа академики ценят прежде всего любезность; нового сочлена встречают с распростертыми объятиями, если он знает толк в радостях жизни, умеет веселиться и поддержать беседу. Академия – романическая барышня, слушающаяся только голоса своего сердца. По правде говоря, зрелище это довольно жалкое; неужели, господа, ваша Академия ничем не отличается от клуба и вы вправе бросать черный шар тому, кто вам не по нраву? Неужели вы ничем не отличаетесь от членов «Погребка» [181]181
  Название «Погребок» носили в течение XVIII – первой половины XIX века несколько литературных сообществ, члены которых собирались ежемесячно в парижских кафе или ресторанах и декламировали свои стихи за трапезой. Первый «Погребок» был создан в 1737 г.; последний, носивший название «Дети погребка», – в 1834-м.


[Закрыть]и принимаете в свои ряды только веселых сотрапезников? Неужели ваше собрание – просто-напросто общество литераторов? Неужели вы вправе выбирать тех, к кому благоволите и кого осыпаете милостями? Нет, господа, конечно же нет, вы не вправе ни любить, ни ненавидеть. Переступив порог Академии, вы утрачиваете индивидуальные черты. Вы больше не поэты, не историки, не трагические авторы, не ораторы; вас больше не зовут господин Дюпати, господин Скриб, господин де Сальванди или господин Казимир Делавинь. Вы стали членами Французской академии, вы входите в почтенную государственную корпорацию; вам вверена независимая власть – независимая от общественного мнения, от правительства, а главное, независимая от вас самих, от ваших мелких дрязг и жалких интриг, от ваших капризов и ваших слабостей. Не для того вам, господа, платят полторы тысячи франков в год и выдают жетоны по четвергам [182]182
  С 1816 г. академики собирались на свои заседания каждую неделю по четвергам; за посещение им выдавали жетон, в обмен на который они могли – вдобавок к постоянному жалованью – получить денежное вознаграждение (этот обычай ввели еще в 1673 г., с тем чтобы улучшить хромающую дисциплину и повысить посещаемость академических заседаний).


[Закрыть], чтобы вы собирались по-дружески поболтать и обсудить ваши личные дела с приятными собеседниками; не для того вас облачили в мундир, расшитый пальмовыми ветвями, и дали право носить шпагу, чтобы вы беспрепятственно окружили себя несменяемой котерией. Вы, господа, представительствуете за идею, идею великую и прекрасную, и вам не следовало бы терять ее из виду – конечно, в том случае, если вы ее постигли. Академическое кресло есть кресло судьи, а первая обязанность правосудия – беспристрастие; академик, точно так же как и судья, должен забыть свою частную жизнь, отбросить ревность, пожертвовать нежнейшими привязанностями и помышлять об одной лишь литературной справедливости, об одной лишь правде искусства ради него самого. А что может быть справедливее, чем освящение успеха! Что может быть легче, чем согласиться с приговором всеобщего суда, чем призвать избранных! Франция, господа, вовсе не требует от вас, чтобы вы любили друг друга и друг с другом ладили; она требует, чтобы вы чествовали тех, кем восхищается она, чтобы вы увенчивали таланты, которые составляют славу нашего отечества в чужих краях. К чести Франции, в Академии за Виктора Гюго подали голоса Шатобриан и Ламартин: как видите, правосудие нисходит с вершин. Некто заметил по этому поводу: «Если бы голоса взвешивали, Гюго был бы избран; к несчастью, их подсчитывают».

12 января 1837 г.

Полет господина Грина. – Бал в австрийском посольстве.

– Тайный бал в Сен-Жерменском предместье. – Бал Мюзара

Последний полет господина Грина и большой бал в посольстве Австрии – два события, более всего занимавшие парижский свет на прошедшей неделе; не одна причудница [183]183
  Этим русским словом мы переводим французское merveilleuse. Первоначально так называли щеголих эпохи Директории, но это слово осталось в языке и позже для обозначения экстравагантных модниц; поскольку merveilleuse в первом значении – «чудесная», слово «причудница» оказывается довольно точным его переводом (см. обоснование этой точки зрения в кн.: Набоков.С. 151).


[Закрыть]насладилась обоими этими развлечениями. Утром присутствовать при взлете воздушного шара, а вечером блистать на одном из прекраснейших празднеств года – вот последнее слово элегантности. Говорят даже, что один из воздушных путешественников, пользующийся большим успехом у женщин благодаря своему умению вальсировать, начал приглашать дам на танец еще до взлета; узнав среди зрительниц красавицу герцогиню де С…, он, говорят, прямо из корзины попросил ее оставить за ним первый вальс, а улетая, напомнил: «Так не забудьте, сударыня, первый вальс за мной!» Вечером храбрец был на балу и вальсировал с таким безмятежным видом, что догадаться о том, чем он занимался утром в лесу Бонди, было решительно невозможно [184]184
  В лесу Бонди, расположенном к востоку от Парижа, приземлился воздушный шар английского аэронавта Грина, взлетевший из казармы на улице Рыбного предместья.


[Закрыть].

Другому пассажиру воздушного шара пришла на ум мысль куда менее элегантная – облить зрителей водой в самый миг взлета; впрочем, у князя П… есть оправдание; он недавно побывал близ Ниагарского водопадаи не может забыть увиденного. Когда корзина стукнулась о каменную стену, вся толпа испустила вопль ужаса; единодушие их было достойно восхищения; волнение оказалось столь заразительно, что даже те, кто ничего не видели сами, были испуганы не меньше других; впрочем, все успокоились, лишь только увидели, как господин Грин размахивает флагом, а вскоре никто уже не видел ровно ничего. Тогда зрители, расположившиеся на крышах и на заборах, отправились восвояси; начала расходиться и толпа, запрудившая двор Рыбной казармы,откуда взлетел воздушный шар; происходило это не просто медленно, а очень медленно! – нам, например, пришлось дожидаться экипажа не меньше получаса. Солдаты из местной казармы тем временем вернулись на квартиры,один из них в самый момент взлета пришел в величайшее возбуждение. «Глянь-ка, глянь! – закричал он. – Дама в моем окошке! в моей комнате!» Радость так переполняла его, что на это нельзя было смотреть без улыбки. Надо думать, он поспешил на квартируодним из первых. Но как дурно все это было устроено! сколько грязи во дворе казармы! какое столпотворение при входе, при выходе! сколько красавиц промочили ножки, сколько нежных голосков охрипли, сколько все мы претерпели мук ради этой забавы! Право, так и кажется, что в Париже устроители празднеств вошли в долю с докторами.

Этот полет восьми путешественников привел нам на память первый опыт такого рода – он состоялся в 1784 году в Лионе, и весь город только о нем и толковал, g января Жозеф Монгольфье, принц де Линь, граф де Лорансен, маркиз де Дампьер и господин Ленуар взлетели из квартала Бротто на левом берегу Роны в монгольфьере,наполненном дымом. Воздушный шар – веревочная сетка, изнутри и снаружи оклеенная бумагой, – двадцать дней подряд, в самую скверную погоду, подвергался на глазах у всего города самым разным испытаниям. Наконец шар взлетел; две с лишним сотни тысяч зрителей съехались со всей округи, чтобы присутствовать при этом событии, – ведь в те далекие годы взлет воздушного шара был в новинку. Пассажиров едва не погубило странное происшествие. Девятнадцатилетний юноша по фамилии Фонтен, хороший знакомый семейства Монгольфье, тщетно домогался чести быть включенным в состав воздушных путешественников; господин Жозеф Монгольфье был неумолим. Тогда юноша прибегнул к отчаянной мере, к хитрости немыслимо дерзкой, однако превосходной – ибо она удалась; он примостился на самой высокой точке ограды и, когда шар стал подниматься в воздух и проплыл мимо него, со всего размаху прыгнул в корзину и приземлился там среди пассажиров, немало изумившихся этому новому способу догонятьдилижанс; сотрясение было так сильно, что сетка в нескольких местах порвалась. Шар, правда, продолжал подъем, однако дыра с каждой минутой становилась все больше, и путешественники рисковали вот-вот упасть в Рону, над которой летели; воздушный корабль грозил стать водным, и встревоженная толпа следила за ним с ужасом; в ту же секунду, хотя никто не отдавал приказа и вообще не произнес ни слова, лионцы в едином стихийном порыве бросились к лодкам; вся река вмиг покрылась судами, и каждый лодочник, застыв неподвижно, выискивал в небесах того, кого был уже готов выловить из воды. В корзине тем временем воцарилось уныние; присутствие духа сохраняли только Жозеф Монгольфье и юный Фонтен: они стремились раздуть огонь в горелке и поддержать температуру воздуха внутри шара. Когда путешественники достигли того места, где в Рону впадает Сона, сильный порыв ветра швырнул их в направлении болота Жениссьё, куда они и рухнули. Господин де Лорансен вывихнул руку, господин Монгольфье лишился трех зубов, другие пассажиры более или менее сильно ушиблись. Всех их с почетом доставили назад в Лион, и вечером они явились в театре в ложе наместника; приветствовали их с энтузиазмом, доходившим до исступления. Брат господина Монгольфье занимал место в партере; его узнали и тотчас устроили ему своего рода триумфальное вознесение – подняли его на руках и вынудили расположиться в ложе наместника вместе с героями дня. Что, впрочем, не помешало местным шутникам сложить насчет этого происшествия не одну песенку; лионские ткачи помнят кое-какие из них и по сей день, например ту, что рассказывает о любителях полетов, которых их стремление к небесам привело прямиком в болото.

Теперь, покончив с воздушными шарами 1837 и 1784 годов, перейдем к брильянтам на балу в австрийском посольстве [185]185
  С 1826 по 1838 г. австрийский посол граф Антон Аппоньи нанимал у вдовы маршала Даву особняк на улице Святого Доминика, в центре Сен-Жерменского предместья, а затем посольство переехало на улицу Гренель Сен-Жермен (ныне Гренельская) в том же квартале.


[Закрыть]; там их блистало великое множество. Крупные брильянты и длинные волосы снова в моде. Нынче дамы надевают все брильянты, какие имеют, – и даже более того; нынче дамы выставляют напоказ свои волосы – и даже чужие [186]186
  8 мая 1841 г., описывая новую моду развлекаться без церемоний после того, как матери увозят с бала юных дочерей, Дельфина замечает: «Женщины, которые знают, что у них красивые руки, снимают перчатки и танцуют без них, что нам представляется немного слишком смелым. Однажды одной молодой женщине язвительного ума предложили последовать этой новой моде. „Охотно, – сказала она не без лукавства, – я сниму перчатки, но при одном условии“. – „Каком же?“ – „При условии, что все эти дамы вынут из волос гребни“. Требование безжалостное: ведь руки у женщин почти всегда свои собственные, а вот косы – далеко не всегда, особенно у очень красивых женщин, которых природа редко награждает красивыми волосами» (2, 79).


[Закрыть]. На балу только и было разговоров что о великолепных брильянтах герцогини де С… «Вы видели? – спрашивал один другого. – Она носит на голове миллиона два, не меньше», – после чего оба отправлялись любоваться роскошной диадемой; впрочем, прекрасные глаза и очаровательное лицо герцогини де С… заставляли столпившихся вокруг нее на мгновение позабыть даже о брильянтах.