Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Есть и еще одна разновидность балов; они не более элегантны и не более изысканны, ибо это невозможно, но более чудесны, более утонченны, можно даже сказать, более хитроумны – это балы холостяцкие.Порой тот, кто их устраивает, женат, и даже не единожды, но это не меняет дела: если у бала нет хозяйки, значит, это бал холостяцкий. Празднества эти восхитительны, и у них-то точно есть свое особое лицо: женщин сюда зовут только хорошеньких; независимый человек волен не обременять себя балластом [528]528
  О балластесм. выше фельетон от 13 июня 1840 г. (наст. изд., с. 329–330 /В файле – год 1840 фельетон от 13 июня – прим. верст./).


[Закрыть]. Его салон – уже не салон; это арена, на которой сражаются красавицы всех народов; это соревнование в элегантности, поединок на веерах, в котором не бывает побежденных, ибо у каждой из участниц находятся свои сторонники, готовые отдать за нее свои голоса, и свои герольды, готовые возвестить о ее триумфе. Вы ведь знаете, что в Париже у каждого квартала, у каждой элегантной котерии имеется своя королева красоты, своя Селимена, своя законодательница мод. Так вот, этот удивительный бал есть не что иное, как славный конгресс, на котором все царственные соперницы сходятся вместе, дабы достойно защитить репутацию своей красоты и честь своей котерии. Какая выставка парюр, какие фейерверки учтивости! Вообразите себе великолепный букет, в котором все цветы наперебой стремятся вскружить вам голову прекраснейшими красками, сладостнейшими ароматами. Самые знаменитые балы в этом роде дает князь Тюф… [529]529
  Имеется в виду князь Петр Иванович Тюфякин, в прошлом директор российских Императорских театров, «доживающий бесплодный век свой в праздности парижской» ( Тургенев.С. 379) и заслуживший прозвище «наш дон Жуан с Монмартрского бульвара» ( Balabine.Р. 176).


[Закрыть]; особенно хорош был последний: сколько хорошеньких англичанок! сколько прекрасных московиток! сколько очаровательных парижанок! Как легко угадывалась с первого взгляда главная мысль, лежащая в основе этого празднества! как ясно был выражен ее смысл! как скоро можно было понять, глядя на этих прелестных молодых женщин, что они приглашены сюда по праву элегантности и красоты! [530]530
  Внешность дам, присутствовавших на балах у князя Тюфякина, высоко оценивали самые разные очевидцы. А. И. Тургенев 9 февраля 1841 г. писал Е. Л. Свербеевой: «Вчера с Английского бала приехал на русский. Кн<язь> Тюфякин превзошел себя в выборе – и в числе красавиц! Из всех салонов собрал он прелестнейших» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 2550. Л. 30 об.).; Тургенев, кстати, сообщает адресатке своего письма, что повстречал на балу у Тюфякина госпожу де Жирарден, так что, по всей вероятности, он восхищается тем же самым балом, что и Дельфина. Дело, однако, осложняется тем, что, по другим свидетельствам, князь нередко приглашал на свои балы дам не слишком аристократического происхождения, которые, впрочем, были «очень хороши собой, очень любезны, очень хорошо одеты и восхитительно подражали манерам и хорошему тону самых утонченных, самых высокородных дам из благородного Предместья» ( Apponyi.Т. 2. Р. 409). Это мнение знатока – секретаря австрийского посольства в Париже графа Рудольфа Аппоньи – заставляет предположить, что, говоря о «праве красоты», Дельфина подразумевала отсутствие у хорошеньких гостий Тюфякина других прав на пребывание в большом свете.


[Закрыть]

К числу приятных празднеств мы относим также балы по случаю,или балы путешествующих.Здесь никто не намеревается поразить гостей красотой обоев или роскошью занавесок; это праздник импровизированный, оживленный, веселый и забавный, как все импровизированные развлечения. Хозяйка дома, кажется, говорит: «Я не дома, я ни за что не отвечаю, я взяла все, что нашла в вашем Париже самого лучшего; если вам это не по нраву, пеняйте на себя: зачем вы не произвели мне на радость что-нибудь более красивое? Приезжайте ко мне в Неаполь, в Вену, в Санкт-Петербург или Мадрид – вот там вы сможете судить о том, чего я стою. Я не даю в вашу честь бала, я лишь обещаю вам свое гостеприимство; помните только одно: где бы я ни находилась, я везде буду счастлива вас принять». Эти балы по случаю, эти экстраординарные празднества иной раз имеют такой успех, что хозяева вынуждены их повторять; вот увидите, госпожа Обр… [531]531
  Имеется в виду Наталья Васильевна Обрескова (урожд. Шереметева); о том, как проходили ее парижские приемы в начале 1841 г., дает представление подробный отчет А. И. Тургенева (в письме от 25 января 1841 г. к Е. А. Свербеевой); «Обрескова убрала свои комнатки шелковыми занавесами: в одной стоял чай с прохладительными напитками. К 10-му часу почти все гости съехались […] все в щегольских нарядах; блестящий парижский свет выслал первоклассных своих представительниц. […] Послы и мелкотравчатые дипломаты и едва ли не полное собрание парижских музыкантов, артистов, сверх тех, кои означены в афишке, напр. Chopin и пр.; всем достало места, и все восхищались пением Рубини, Тамбурини […] и нашим русским музыкальным семейством, в коем четырнадцатилетний мальчик отличается игрою на фортепиано. Выбор музыки также удачный. Никто не зевнул, никто не спешил уехать; почти все дослушали с живым наслаждением прелестный Trio из Вильгельма Теля» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 2550. Л. 19–19об.); тот факт, что речь идет именно об этой представительнице рода Обресковых, удостоверяется свидетельством самого Тургенева (Там же. № 127. Л. 18об.).


[Закрыть], у которой давеча танцы не прекращались до пяти часов утра и у которой вы, госпожа герцогиня, засиделись так поздно, не откажется устроить после Великого поста третий импровизированный праздник.

А детскиебалы!.. О, как они восхитительны, особенно с тех пор как возвратилась мода на настоящих детей! Еще недавно настоящие дети были редкостью! Дети оставались детьми от полугода до пяти лет; после пяти лет все они превращались в педантов и стариков; то были юные господа шести с половиной лет от роду, уже слегка фатоватые и очень глупые, презирающие своих сестер и делающие выговор своим матерям за ошибку в английской фразе; то были модницы от силы пяти лет, щеголяющие в мантильях и надевающие шляпку с опытностью старой кокетки, критикующие то, высмеивающие это с апломбом старого журналиста. Право, вместо детей мы повсюду встречали только маленьких старичков и старушек. Вместо: «Серьезный, как советник» впору было говорить: «Серьезный, как школьник»; вместо: «Величавая, как королева» – «Величавая, как пансионерка». В самом деле, тогдашние дети держались так серьезно, что страшно было угостить их конфеткой. Благодарение небу, нынче дети вновь сделались детьми; давеча в прекрасной гостиной госпожи Ш… мы с удовольствием наблюдали, как скачут хорошенькие девчонки, как носятся прелестные мальчишки [532]532
  Самые знаменитые детские балы в Париже устраивались в доме графини де Шастене на площади Согласия (см.: Мартен-Фюжье.С. 130–131).


[Закрыть]. Напрасно степенный и торжественный учитель танцев, водрузив на нос огромные очки, пытался навести порядок в движениях маленьких ножек и сковать их неуемную веселость цепями кадрили, ничего не выходило: ножки топали, ручки переплетались, и все вместе производило восхитительную мешанину. А мы смотрели, как бесятся эти прелестные существа, болтали с их отцами и дедушками, талантливыми ораторами и видными политиками, и думали, любуясь очаровательным золотоволосым мальчишкой, снискавшим всеобщее восхищение: «А ведь этот бело-розовый ангел в один прекрасный день может стать министром… Какой ужас!» Детский бал – если он в самом деле детский – это прекрасно!

Придворныйбал… вы и сами знаете, что это такое: собрание буржуа.

Бал или, точнее, вечер знаменитостей…и это вы тоже знаете: восхитительное собрание людей высшего ума, портретная галерея мыслителей: все стремятся на них посмотреть. Здесь получить удовольствие нетрудно; само приглашение сюда лестно, а лесть всегда греет душу.

Наконец, последняя разновидность бала – бал вынужденный,даваемый из нужды, по обязанности и по долгу службы. Отличительная его черта – восхитительная гармония. Здесь каждый изъян уравновешивается изъяном противоположного толка. Залы украшены безвкусно… но зато дурно освещены. В этой комнате слишком жарко… но зато в другой слишком холодно. В салоне гости задыхаются… но зато в столовой, выходящей прямо на ледяную лестницу, у них зуб на зуб не попадает. Оркестр состоит из одних посредственностей… но зато его совсем не слышно; он играет в соседней комнате. Угощение скудное, но зато скверное. Кавалеры редки… но зато стары. Дамы некрасивы… но зато одеты не к лицу. На таком балу не встретишь ни умелых танцоров, ни хорошеньких барышень, – а без них элегантного бала не устроишь; впрочем, хозяина это не заботит; ему важно собрать у себя как можно больше людей, от которых он зависит и в которых нуждается: начальников, имеющих власть, либо вельмож, пользующихся влиянием; между тем люди, до которых мы имеем нужду, всегда кажутся нам уродливыми. Говоря короче, вынужденныйбал всегда печален и на редкость скучен; зато он заканчивается рано, а это большая удача; вдобавок если у хозяина дома, когда он с вами прощается, на лице написано: «Я пригласил вас не ради собственного удовольствия» – вы, откланиваясь, можете придать своему лицу выражение, означающее: «Да и я искал не веселья».

Вот и все разновидности балов. Мы забыли упомянуть лишь один – тот, на который мы приглашены сегодня вечером. Время не ждет, пора собираться.

17 апреля 1841 г.

Навуходоносоры. – Турецкий концерт

Каждый день мы слышим: предрассудки побеждены… Теперь, когда предрассудков больше не осталось… Это могло сойти с рук в те времена, когда предрассудки еще были в силе, но теперь…

Теперь их больше, чем когда бы то ни было; мало того, предрассудки царят повсюду и распространяются на всё без исключения; каждая из сторон выдвигает свои предрассудки в пику стороне противной. Да и как можно ожидать, чтобы в стране выскочек не было предрассудков? Что же такое жажда преуспеть, как не потребность подняться вверх по общественной лестнице и, достигнув высоких степеней, презирать всех тех, с кем знался в юности? Что такое честолюбие, как не предрассудок, вытекающий из излишней любви к почестям? А ведь тот, кто питает излишнюю любовь к почестям сегодняшним, становится помимо воли сообщником тех гордецов, что питают излишнее почтение к почестям прошлого. Страстно желать того же, что и твои противники, значит признать их заслуги. Разве не вправе поборники прошлого сказать одному из современных государственных мужей: «Вы гордитесь, что стали президентом; а между прочим, среди моих предков президентов найдется целых три [533]533
  Имеются в виду президенты парламентов – судебных органов во Франции при Старом порядке.


[Закрыть]!» Разве не имеют они права сказать другому: «Вы гордитесь, что стали министром Его Величества Луи-Филиппа; а между прочим, мой прадедушка был министром Его Величества Людовика XIV». Наконец, они имеют право сказать третьему: «Вы добиваетесь чести представлять короля-гражданина при дворе республиканца Эспартеро; а между прочим, мой двоюродный дедушка имел честь в 1528 году представлять христианнейшего короля при дворе Его Католического Величества короля Испании». Как видите, если кто и поддерживает древние предрассудки, так это сами новые выскочки.

Вдобавок, поскольку эти новые гордецы занимают все почетные места, они вынуждают старых гордецов хвалиться одними лишь воспоминаниями. Старых гордецов вытесняют из настоящего, и они укрываются в прошлом; лишившись всех должностей из-за собственной преданности, они утешаются памятью о тех славных должностях, какие занимали некогда их предки. Они находят удовольствие в том, чтобы меряться древностью рода; можно ли их упрекать? Ведь ничего другого им не остается; в ожидании занятий более серьезных они играют в игрушки. Виноват же в этом не кто иной, как вы, господа выскочки; вы сами без ума от того, чем гордились ваши предшественники, и, следовательно, поднимаете в цене предметы их гордости; вы отлучаете этих людей от дел, а они сходятся, чтобы посмеяться над вашими притязаниями; в уединении их гордыня растет не по дням, а по часам, и чем многочисленнее предрассудки, какие вы питаете в пику им, тем охотнее они отвечают вам взаимностью.

Как! У них осталось одно-единственное преимущество перед вами, и вы хотите, чтобы они от него отказались? это было бы безумием с их стороны: они должны держаться за него тем более крепко, что других вы им не оставляете.

Кстати, нет ничего более забавного, чем наблюдать за тем, как нынче в большом свете готовятся браки.

За сведениями о женихе обращаются теперь не к его родственникам и не к его друзьям; нет, за ними обращаются в библиотеку; родные невесты тайком роются в старых дворянских грамотах, и если обнаруживается, что претендент происходит из рода слишком молодого, известного всего две или три сотни лет, ему отказывают без колебаний, как бы он ни был хорош, умен и влюблен; и точно так же без колебаний предпочитают ему более удачливого соперника – хилого урода, глухого недоумка, чье общество отвратительно, зато герб безупречен.

Предположим, мать невесты узнает, что благородный муж, коего она прочит в супруги своей возлюбленной дочери, страдает тем недугом, какой исцеляли короли Франции, но какого не исцеляет король французов [534]534
  Имеется в виду золотуха, от которой, согласно распространенным во Франции в Средние века и Новое время представлениям, могло излечить прикосновение рук короля; последним французским королем, который (один-единственный раз!) возложил руки на чирьи золотушных больных, был Карл X, однако в 1825 г. этот обряд выглядел уже полным анахронизмом (см.: Блок М.Короли-чудотворцы. М., 1998. С. 539–550); что же касается «короля французов» Луи-Филиппа, то, поскольку он был не помазанником Божьим, а конституционным монархом, которого посадили на престол депутаты, от него исцеления никто ждать не мог.


[Закрыть]… Матримониальных ее планов это не изменит; неважно, что у будущего зятя нехорошо со здоровьем; главное, что он из хорошего рода. Другое дело, если она узнает, что жених происходит не из славного рода нормандских Навуходоносоров (мы нарочно выбираем имя столь экзотическое, чтобы избежать каких бы то ни было намеков), а, совсем напротив, из захудалого рода Навуходоносоров овернских; что он родня вовсе не хорошимНавуходоносорам, а Навуходоносорам плохоньким…В этом случае она тотчас разорвет помолвку: о свадьбе не может быть и речи… И не подумайте, что невеста придет в отчаяние и будет возражать против столь сурового приговора; нет-нет, она и сама прекрасно знает, чем настоящие Навуходоносоры отличаются от поддельных; она ни за что не согласится на мезальянс; она не захочет повторить судьбу той несчастной, чью историю мы слышали накануне, – бедняжка происходит из славного рода и желала найти себе супруга под стать, но ошиблась в выборе. – Она выбрала неподходящего… мужа?.. – Гораздо хуже, она выбрала неподходящего… Навуходоносора. Через три месяца после свадьбы она обнаружила, что супруг ее принадлежит вовсе не к тому родовитому семейству, имя которого он носит!.. что он происходит не от хороших Навуходоносоров, а от Навуходоносоров плохоньких. – Несчастная! Как мне ее жаль! – Самое же ужасное в ее положении то, что она ждет ребенка, и это открытие заранее осквернило для нее все радости материнства. Ведь, как она ни старайся, она сможет произвести на свет только плохоньких Навуходоносоров и будет иметь право воскликнуть, по примеру госпожи де Ла Реньер: «Стоило ли так сильно мучиться ради того, чтобы произвести на свет простолюдина!» [535]535
  Сюзанна-Элизабет де Жарант, происходившая из бедного, но знатного рода, воспринимала свой брак с генеральным откупщиком Лораном Гримо де Ла Реньером как досадный мезальянс; сын, которого она произвела на свет в 1758 г., Александр-Балтазар-Лоран Гримо де Ла Реньер, родился с физическим изъяном – перепонками между пальцами, что, впрочем, не помешало ему прославиться в качестве гастронома и литератора, сочинителя многотомного «Альманаха гурманов» (см. о нем: Мильчина В. А.Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы. СПб., 2004. С. 390–414). Между прочим, А.-Б.-Л. Гримоде Ла Реньер был в 1820-е гг. соседом Дельфины и Софи Гэ: их загородный дом и его замок находились в одном и том же северном парижском пригороде Вильесюр-Орж.


[Закрыть]

Если случается так, что девушка родовитая и богатая хочет выйти за юношу, чей род также благороден, но чуть более молод, поднимается ужасный крик: «Девица Икс…! Выходит за Игрека…! Какое безобразие!..» У этих людей не укладывается в голове, что древнее семейство, о котором последние три сотни лет никто слыхом не слыхивал, способно породниться с новым семейством, которое последние три сотни лет покрывало себя славой. У тщеславия острый взор. Там, где все различали сотню оттенков, оно открывает еще одну сотню, которую также надобно взять в расчет: тут поневоле собьешься с толку. Проще всего посмеяться и над теми, и над другими: это единственный способ упростить дело.

Впрочем, и это еще не все. Не успели обе стороны счесться званиями и славой, как является некто, готовый доказать положительно, с документами в руках, что славных родов теперь вообще не существует. Семейство М… – да ведь это младшая ветвь; семейство Р… – да ведь их род пресекся уже много лет назад; семейство Г… – да разве кто-то из них жив? – Но если славных родов не существует, стоит ли так стараться породниться с их представителями?

Впрочем, сами эти представители свято веруют в древность своих родов.

И все это происходит в то самое время, в те самые минуты, когда современные утописты-реформаторы отменяют имена и звания, семью и собственность и проч.

Наш век снисходителен, он открыт идеям любого рода, но признаем честно: идеи эти, при всем своем несходстве, имеют меж собой немало общего: крайности одних недалеко ушли от преувеличений других, безумие этих неизбежно ведет к сумасбродству тех.

На эти размышления нас навели странные разговоры, которые последние две недели ведутся в салонах по поводу двадцати самых известных брачующихся пар: ведь нынче сезон свадеб. Право, мы не понимаем, почему в свете больше не носят пудреных париков: в те времена, когда их носили, разговоры шли ровно такие же; мысли были ничуть не более здравые, зато головы – куда более благоуханные. […]

Недавно в салоне госпожи де Мерлен Лаблаш пел прелестную итальянскую песенку [536]536
  О салоне меценатки и музыкантши графини Мерлен, в котором итальянский бас Луиджи Лаблаш был одним из постоянных гостей, см.: Мартен-Фюжье.С. 327–328, а также в очерке от 3 марта 1844 г. (наст. изд., с. 388–389 /В файле – год 1844 фельетон от 3 марта – прим. верст./).


[Закрыть]. Она вложена в уста пьянчужки, который зевает во время пения, но зевки его оборачиваются восхитительными руладами. Лаблаш зевал так натурально, что все кругом помимо воли последовали его примеру и принялись зевать, но зевали они не от скуки, а от радости, что было весьма ново и забавно. После того как прозвучала последняя зевательная рулада, сосед сказал нам: «Какое удивительное единодушие! мы все зеваем». – «Да, – подхватил господин де Н., зевая, – но далеко не все при этом выводим рулады».

Кстати о музыке: на прошлой неделе в доме знаменитого востоковеда состоялся турецкий концерт. «Что вы разумеете под турецким концертом?» – Я разумею концерт, устроенный одним-единственным турком, который играет на всех музыкальных инструментах своей родной страны. Сначала турок сыграл на гуслях,гусли эти – маленькая гитара с тремя струнами и огромным двухметровым грифом, род гармонической лопаты. Струны этого инструмента надобно не щипать,а царапать посредством пластинки из китового уса; ритурнели тянутся полтора часа, а мелодия звучит не больше пяти минут. Поначалу думаешь, что перед тобой гитарист или, если угодно, гуслярист; ничуть не бывало, это певец, но певец очень нерасторопный. Когда он открывает рот, это означает, что музыка уже закончилась. Мелодия соответствует по длине самому инструменту, а ритурнель – его грифу. Покончив с гуслями, турок взялся за большую скрипку из светлого дерева, такую тяжелую, что ему пришлось положить ее себе на колени, и вновь завел свои трели-ритурнели. Из огромного инструмента он извлекал тоненькие турецкие звуки; он играл не на скрипке, а со скрипкой. Все кругом хохотали, некоторые дамы от смеха едва не лишились чувств. Наш турок пел тихим голосом; турки не понимают, что без крика нету пения; что взять с этих варваров!

26 апреля 1841 г.

Навуходоносоры в ярости

Надо полагать, всю последнюю неделю Навуходоносоры очень сильно гневались на нас; речь, как вы понимаете, идет о плохонькихНавуходоносорах. Хорошие Навуходоносоры только посмеялись над нашими шутками, зато другие разозлились, и было отчего; мы обвинили их в безумной гордыне да вдобавок доказали, что они не имеют на нее никакого права! это уж слишком. Гнев Навуходоносоров искренний, но неуклюжий, и все кругом очень забавляются их яростью, видя в ней не что иное, как признание вины.

– Отчего же господин де *** сердится? Эта критика его не касается. – К несчастью, касается. – Разве он принадлежит не к старинному роду ***? – Ничуть не бывало. Фамилия его образована от названия поместья, но рожден он просто господином С… – Вот оно что. А господин де Икс…? – А это другое дело, он даже сердиться не имеет права. – Отчего же? – Оттого что его даже плохонькимНавуходоносором не назовешь. – Но я думал… – А я вас уверяю, что он тут вообще ни при чем; он не хороший и не плохой, он не Наву, не ходо и не носор, а весь его гнев продиктован просто-напросто смехотворным тщеславием.

О, за последнюю неделю мы узнали благодаря Навуходоносорам массу в высшей степени забавных вещей; дело в том, что нередко мы лишь назавтра понимаем смысл того, что сказали вчера. Мы так сильно боимся намеков, что, дабы их избежать, пускаемся в околичности и невольно грешим намеками еще более опасными. Того, что мы страшимся сказать, мы не говорим; но мы говорим нечто другое и, как выясняется, сами того не ведая, говорим колкости. Мы так тщательно маскируем похождения одного, что невзначай описываем похождения другого. Критики и романисты – пропащие люди; какой бы смешной изъян они ни описывали, у них непременно получается портрет; какой бы роман ни сочиняли, у них непременно выходит пересказ истинного происшествия. И на что им сдалась эта правдивость? Другое дело букеты Дора или Флориановых пастушков – ни те ни другие решительно никого не возмущали. Неужели и мы обязаны писать так же? Нет, мы обязаны лишь заниматься своим ремеслом добросовестно, какими бы неприятностями и опасностями это ни грозило. Наше дело – изображать смешные черты окружающих, ваши, да и наши тоже – ведь мы и над собой нередко смеемся от души. Наш долг – описывать нравы нашего века. Если мы выводим в наших фельетонах вас, сударь, и вас, сударыня, виноваты в этом вы сами. Зачем ваша жизнь – самая настоящая картина нравов? […]

17 мая 1841 г.

Летние планы. – Скачки в Шантийи. – Проект правительственной реформы

[…] Вдоволь наговорившись о планах на лето, парижане принимаются обсуждать Французскую академию и великое событие, назначенное на 3 июня [537]537
  На этот день была назначена церемония приема во Французскую академию Виктора Гюго, избрание которого состоялось 7 января 1841 г. Консервативно настроенные академики долгое время не желали принять романтика Гюго в свои ряды, и это возмущало Дельфину (см. выше фельетон от 5 января 1837 г.). Когда Гюго наконец был избран, она 9 января 1841 г. посвятила этому событию восторженный очерк, начинающийся словами: «Свершилось! Виктор Гюго во Французской академии!» (2, 9). Знакомство Дельфины с Гюго восходит к началу 1820-х гг., ко временам их молодости и литературных дебютов. Оба были причастны к выпуску романтического журнала «Французская муза» (1823–1824); Дельфина входила в число тех, кто 25 февраля 1830 г. на премьере «Эрнани» поддерживал автора. Отношения Гюго и Дельфины, неизменно дружеские, стали особенно интенсивными после 1851 г… Когда Гюго за свою оппозицию пришедшему к власти Луи-Наполеону Бонапарту был выслан из Франции, Дельфина не только поддерживала с ним постоянную переписку, но, несмотря на собственную болезнь, в сентябре 1853 г. навестила поэта и его семью в изгнании, на острове Джерси.


[Закрыть]. И все спрашивают друг у друга: «У вас есть билеты? Как раздобыть билеты?» И все делятся друг с другом теми хитростями, на какие они собираются пойти, чтобы обзавестись билетами на это достопамятное заседание.

– Мне пришла в голову мысль, – говорит один. – Это не сулит ничего хорошего. – Отчего же? – Оттого что такая же мысль, возможно, пришла в голову и всем вокруг. – Какая наглость; я имею основания думать, что мои мысли достаточно оригинальны и приходят в голову отнюдь не всем вокруг. – Охотно верю. Ну так скажите же, что это за мысль. – Написать самому Виктору Гюго. – Ну вот, я так и знал, что ваша мысль дурна! Насколько мне известно, вы шестьдесят седьмой человек, которого посетила эта счастливая мысль!.. – Вы меня удивляете; ведь это очень дерзкий поступок. – В высшей степени дерзкий, но, как видите, нашлось шестьдесят семь человек, которые оказались куда более дерзкими, чем вы, и написали поэту раньше вас; впрочем, мысль-то все равно негодная. Тот, кого принимают в Академию, не имеет ни малейшей возможности раздавать билеты незнакомым людям. Испокон веков билеты, которыми он располагает, достаются его родным, друзьям и благодетелям, тем, кто покровительствует ему, если таковые имелись, и тем, кому покровительствует он, если таковые имеются; его соавторам, если сам он писатель не первого ряда; его сеидам, если он вождь секты; его сторонникам, если он государственный деятель. Не говоря уже о многочисленных женщинах любимых, любезных и любящих (академики нуждаются и в тех, и в других, и в третьих): о тех, кого принимаемый в Академию уже не любит, и о той, кого он любит в настоящий момент, а также о той, которую он, по всей вероятности, полюбит в скором времени… Сами видите, какая толпа страстных поклонников и законных претендентов, а у принимаемого в Академию на все про все два десятка билетов, не больше! Виктор Гюго уже раздал все, что ему причиталось, членам своей семьи; возможно, у него не осталось уже ни единого билета даже для самых преданных друзей.

– Вы правы, не стану ему писать… Мне пришла в голову другая мысль… Что если я напишу господину де Сальванди [538]538
  Согласно правилам Французской академии принимаемый академик должен был произнести речь о своем покойном предшественнике, на чье место он был избран, а затем один из академиков ему отвечал. Принимать Гюго было поручено графу де Сальванди, литератору и депутату, члену Академии с 1835 г., занимавшему в кабинете Моле (апрель 1837 – март 1839) пост министра народного просвещения.


[Закрыть]?

– Эта мысль ничем не лучше предыдущей. Неужели вы не понимаете, что в этом случае вас ждут те же самые затруднения? Все, что я вам сказал о принимаемом в Академию, относится и к тому, кто его принимает. Ему тоже предстоит произнести речь; у него тоже есть родственники, которые жаждут его послушать; у него тоже есть друзья, приятели, любимые женщины, льстецы и приживалы, которые жаждут ему рукоплескать. Написать господину де Сальванди! человеку, который целых два года был министром и на этом посту не обделил своими милостями ни одного из своих друзей, включая самых скромных и самых старинных… Бьюсь об заклад, у него билетов уже нет; он без труда заполнил бы всю залу теми бесчисленными счастливцами, кому покровительствует.

– Но к кому же мне обратиться?

– К первому встречному академику или, вернее сказать, к первому встречному институтнику [539]539
  Неологизм Дельфины. Французский институтбыл основан в 1795 г. вместо академий, распущенных Конвентом; в начале эпохи Реставрации академии вновь были восстановлены, но теперь они, включая и Французскую академию, считались составными частями Института.


[Закрыть], хотя бы к вашему галантному обожателю господину ***. – Да разве он член Института? – Разумеется. – Никогда бы не подумала; по виду этого не скажешь; да чем же он заслужил эту честь? – Не знаю; спросите у него, возможно, он знает. – И вы полагаете, что у него есть билеты? – Каждый член Института имеет право на три билета. Все знаменитые ученые и художники, скорее всего, уже распределили свои. Обратитесь же к академику, который с видуне похож на академика. Возможно, никому еще не пришло в голову попросить билет на торжественное заседание у него. – Куда там! как бы безвестен ни был художник или ученый, всегда найдется кто-то, кто считает его знаменитым, а значит… – Кто-то один, конечно, найдется, но двое или трое – это уже сомнительно, между тем имею честь напомнить вам, сударыня, что всякий академик располагает тремя билетами. Последуйте же моему совету, ничего другого вам не остается.

Между тем и нам тоже пришла в голову мысль. Множество женщин, читающих наши очерки, сгорают от желания побывать 3 июня в Академии; возможно воспользовавшись нашим советом, они решат обратиться с просьбой к господам Такому-то и Такому-то. – Вот будет забавно! Горе вам, безвестныеученые, художники, академики и проч., – каждый из вас завтра получит благоуханное письмецо!

Следующая тема, которую парижане обсуждают, вдоволь наговорившись о планах на лето, – это скачки в Шантийи. Нам пишут:

« Суббота, 15 мая, утро.

Вчерашние скачки были великолепны: превосходные лошади, множество элегантных гостей из Парижа. Все знаменитые красавицы, всебез исключения, явились в Шантийи, и, к несчастью, первенство не всегда доставалось светским дамам: юные джентльмены курили фимиам (гаванский) не им одним. Бедные светские дамы! Стоило ли с такой самоотверженностью и с такой снисходительностью начать курить, чтобы вместо благодарности вас оставили курить в одиночестве! На смену социальной розни пришла рознь политическая; вечером в пику придворному балу был устроен бал антипридворный; один алтарь был воздвигнут – а точнее говоря, один оркестр был нанят – в пику другому. Вы без труда угадаете, как сильно досаждало мне это мелочное сведение счетов. У меня у самого, как вам известно, есть убеждения; но я не постигаю, как можно растрачивать свою ненависть на такие пустяки, как можно компрометировать дело столь великое и серьезное ребяческими выходками, его не достойными, – мрачно хранить молчание, когда первыми к цели приходят жокеи принца Орлеанского, и, напротив, неистово рукоплескать жокеям лорда Сеймура [540]540
  Легитимисты, не признававшие Июльскую монархию законной, предпочитали наследному принцу герцогу Орлеанскому аристократа лорда Сеймура, одного из главных пропагандистов конного спорта во Франции, председателя аристократического Общества соревнователей улучшения конских пород (см. примеч. 3 /В файле – примечание № 113 – прим. верст./). Противопоставление это было абсурдным не только потому, что нелепо смешивать скачки с политикой, но и потому, что герцог Орлеанский и его брат герцог Немурский входили в число учредителей Общества соревнователей вместе с Генри Сеймуром. Трехдневное празднество в Шантийи, где, помимо скачек, были устроены также охота, балы, фейерверк и театральные представления, организовал в мае 1841 г. именно герцог Орлеанский.


[Закрыть]. Я сам пламенный легитимист, но втягивать в политику скаковых лошадей – это не по мне».

За рассказом об общем празднестве следуют рассказы о празднествах особых. Профессиональные охотники критикуют охоту. Охотники, изволите видеть, великие педанты! Они утверждают, что охота устроена из рук вон плохо, что собаки, хоть и породисты, но дурно воспитаны и дурно содержатся. Но ведь иначе и быть не может. Охота – развлечение не для конституционного монарха; короли-охотники во Франции больше не в моде; тех, кто охотится слишком хорошо, отсылают за границу, охотиться на чужой земле. В старые времена старые либералы наговорили столько фраз об урожае бедняка, растоптанном наглой монаршей сворой, что народ принял все эти разговоры всерьез; он привык видеть в охоте стихийное бедствие и разучился понимать, что на самом деле охота – не бедствие, а благодеяние. Крестьяне постепенно дошли до осознания этой истины именно тогда, когда бедствие уже перестало разорятьих поля; дело в том, что бедствие это имело существенное преимущество; на время охотничьего сезона захолустные деревеньки превращались в оживленные города; здесь жили на широкую ногу, весело и шумно, здесь не переводились курьеры, верховые лошади и почтовые кареты; элегантные путешественники являлись сюда со всех сторон; самая жалкая комнатенка стоила безумных денег; самый скверный омлет был на вес золота. Здесь, не скупясь, устраивали импровизированные празднества; здесь, не задумываясь, позволяли себе самые безумные выходки, а безумцы всегда щедры; повесы умеют вознаградить за причиненные ими же неудобства; люди королевской крови разоряютс неизъяснимым благородством! Спросите у фермеров из окрестностей Шантийи; они расскажут вам, как горько сожалеют о том, что господин герцог де Бурбон [541]541
  Герцог де Бурбон был последним владельцем Шантийи из рода Конде; его единственный сын, герцог Энгиенский, в 1804 г. был расстрелян по приказу Наполеона якобы за участие в подготовке роялистского заговора. Герцог де Бурбон умер 30 августа 1830 г.; незадолго до смерти он завещал Шантийи герцогу Омальскому (см. примеч. 99 /В файле – примечание № 209 – прим. верст./).


[Закрыть]уже не охотится в здешних краях! За малейший ущерб он платил в пять или шесть раз больше положенного; многие крестьяне засевали целые участки нарочно для потравы,и порой два или три арпана такой земли, где любят пастисьдикие звери, приносили больше, чем целая ферма в крае Бос. Ах охота, охота! что ни говори, у этого стихийного бедствия были свои хорошие стороны! И будь жители маленьких городков, расположенных на опушке леса, посмелее, они непременно добились бы от депутатов и пэров права быть разоряемыми,как прежде [542]542
  О том, насколько выгодны скачки и охота для жителей Шантийи, Дельфина уже писала в фельетоне от 11 мая 1839 г.: «Скачки в Шантийи будут в этом году прекрасны, как никогда. Вот уже целый месяц, как в этом очаровательном городе царит необычайное оживление. Дважды в день пять или шесть десятков лошадей пробуют свои силы на бескрайней лужайке или на восхитительных лесных аллеях; грумы, жокеи и их наставникиобразовали здесь подлинный Жокей-клуб. Нынче Шантийи имеет английский вид, заставляющий учащенно биться сердца всех наших спортсменов.Некоторые из них обосновались здесь заранее и постоянно наблюдают за подготовительными упражнениями; они задают жокеям наводящие вопросы и пытаются отгадать, на кого поставить. Высший шик заключается в том, чтобы нанять дом в Шантийи на период скачек, отправить туда своих поваров и лакеев, серебро, ковры и комфортабельную мебель и в несколько часов устроиться здесь не хуже, чем в Париже. Цены на дома подскочили чудовищно, так что, сдав свой дом внаем на пять-шесть дней, обитатели Шантийи могут заработать больше, чем за два года в обычное время, не говоря уже о том, что зрелище фантастического богатства, которое предстает их глазам во время королевских праздников, дает им темы для разговоров на весь остаток года и избавляет от необходимости ездить в Париж. На что им бывать в столице, если сама столица в парадном уборе является к ним с визитом?» (1, 452–453).


[Закрыть].

Однако какой государь дерзнет сегодня признаться в том, что любит охоту, и позволит себе завести королевскую свору? – Никакой; все, что можно и должно иметь нынешнему королю, это жалкая конституционная свора, составленная из голодных и ленивых псов, которые превратились из вассалов в граждан, но не выучились никакому ремеслу и озабочены только собственной независимостью. Впрочем, подождите немного: лишь только вокруг Парижа будут построены укрепления, власть имущие почувствуют себя более вольготно и начнут охотиться на самых разнообразных тварей, прежде всего на людей острого ума. […]

Огюст Пюжен. Контора дилижансов «Королевская почта».

Огюст Пюжен. Французский институт.

Проект нового государственного устройства, обнародованный коммунистами, не снискал особого успеха [543]543
  В начале 1840-х гг. в Париже действовал целый ряд группировок, каждая из которых претендовала на право пропагандировать коммунистическую доктрину (см. подробнее: Иоаннисян А. Р.Революционно-коммунистическое движение во Франции в 1840–1841 гг. М., 1983), поэтому определить, кого конкретно пародирует Дельфина в комментируемом фрагменте, затруднительно.


[Закрыть]. Что до нас, мы находим их предложения, призванные вдохнуть новую жизнь в наши свободы, весьма остроумными.

Вот что нам предлагают:

Свобода печати.Правительство берет на себя все заботы о формировании общественного мнения. Газете, которая осмелится высказать собственный взгляд на вещи, будет объявлена война не на жизнь, а на смерть.

Свобода образования.Правительство берет на себя все заботы об обучении детей. Родитель, который пожелает сам воспитывать своего сына, будет объявлен извергом и приговорен к смерти.

Личная свобода.В возрасте пяти лет всякий ребенок будет разлучен с родителями по приказу правительства, ибо оно одно имеет право давать новым гражданам отеческие наставления.

Свобода вероисповедания.Священники упраздняются; религии отменяются; ваше единственное право – не верить ни во что.

Свобода промышленности и торговли.Обогащаться запрещено.

Право на труд.Все граждане имеют право трудиться, но лишь если поклянутся не получать никакой платы. Каждый будет трудиться сам на себя: портные станут шить платье и сами его носить; шляпники будут изготавливать шляпы и украшать ими собственные головы; сапожники будут тачать сапоги и натягивать их на собственные ноги и проч. И это совершенно справедливо: ведь эксплуатация человека человеком есть вещь чудовищная и недопустимая, а бедняки не созданы для того, чтобы прислуживать богачам. Мы просим только об одном-единственном добавлении к закону: там должно быть сказано, что авторы будут сами наслаждаться собственными произведениями, ибо умные люди не созданы для того, чтобы забавлять болванов.

«Фаланга» [544]544
  12 мая 1841 г. в фурьеристской газете «Фаланга» был напечатан фельетон, автор которого защищает женщин, занимающихся литературой, от упреков виконта де Лоне. Журналист «Фаланги» интересуется, как поступил бы благородный виконт, если бы какой-нибудь «буржуазный» муж, вооружившись Гражданским кодексом, наложил запрет на его дерзкие фельетоны? Выражение «синие чулки», возникшее в Англии в середине XVIII в. и заимствованное французами в начале XIX в., еще в 1830 г. ощущалось как неологизм (см.: Olivier J.Journal. P., 1951. P. 137, 179); его употребляли для обозначения ученых женщин, отличающихся смешным педантизмом. Дельфина в 1845 г. придумала для него свой собственный синоним – «литературные женщины» (см. примеч. 525 /В файле – примечание № 635 – прим. верст./).


[Закрыть]упрекает нас в издевательствах над «синими чулками»; желая добиться от нас сочувствия к несчастным женщинам, которых мужья лишают писательской славы, «Фаланга» спрашивает, что бы мы сказали злобному тирану, который вознамерился бы запретить нам сочинять эти фельетоны. Что бы мы ему сказали? О господи! мы бы осыпали его тысячью благодарностей; мы назвали бы этого злобного тирана освободителем, избавившим нас от этой чудовищной пытки, и тотчас сложили бы стихи в его честь [545]545
  С жалобами на нежелание писать соседствовали у Дельфины признания иного рода: «Мы не хотим писать; мы, напротив того, хотим не писать. Мы ведь уже говорили, что принадлежим к числу чернилофобов;эта ужасная черная жидкость, эта скверная литературная черносмородинная настойка нам глубоко омерзительна; но, с другой стороны, мы не можем не признаться, что она пьянит нас не хуже самого восхитительного вина. Для пьяницы истина в вине; для нас истина в чернилах» (7 марта 1847 г.; 2, 444).


[Закрыть]. – А если бы он не позволил вам опубликовать эти стихи? – Ну что ж! тогда мы бросили бы их в огонь, как бросили те стихи, которые мы начали год назад, полгода назад, неделю назад. Неужели в простоте своей вы полагаете, что поэты сочиняют для вас? О публика, публика! ты просто старый фат, возомнивший, что все только о тебе и думают.

30 мая 1841 г.

Человек острого ума и его шутка

[…] Мы были совершенно правы, когда утверждали, что алчущие пригласительных билетов на заседание Академии не дают проходу Виктору Гюго. На днях в театре «У ворот Сен-Мартен» его чуть не задушили: вокруг него столпились добрых два десятка просителей. Что было делать? Обещать билет каждому он не мог. На помощь пришел человек острого ума. «Я не имею чести близко знать вас, сударь, – сказал он, – но я надеюсь, что вы позволите мне сделать вам подарок. – Мне, сударь? – Да-да; я хочу подарить вам одну вещь, которая доставит вам большое удовольствие… – Что же это, позвольте узнать? – Я хочу подарить вам пригласительный билет на то заседание, где вас будут принимать в Академию. Мне обещали достать один билет, так вот, я перешлю его вам; я вижу, что вы будете нуждаться в билетах до последней минуты!..» Господин Гюго поспешил принять это любезное предложение, а докучные просители, догадавшись о нескромности своих притязаний, разошлись.