Текст книги "Парижские письма виконта де Лоне"

Автор книги: Дельфина де Жирарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

30 декабря 1837 г.

Первое представление «Калигулы». – Светских людей отлучили от театра. – Изъяны произношения

На прошедшей неделе главным событием было первое представление – «Калигулы». Согласно заведенному в «Прессе» порядку, рецензию на это сочинение должен был бы написать сам господин Александр Дюма [322]322
  В этот период Александр Дюма рецензировал на страницах «Прессы» новые спектакли; его театральные хроники печатались по воскресеньям.


[Закрыть]. Выступая в двойной роли критика и автора, он вне всякого сомнения порадовал бы нас статьей очень остроумной и очень пикантной: однако необъяснимый приступ скромности заставил его отклонить эту миссию и уступить свое место господину Мери [323]323
  Рецензия Жозефа Мери – всецело хвалебная и по отношению к пьесе, и по отношению к актерам – появилась в «Прессе» на следующий день, 31 декабря 1837 г.


[Закрыть]. Итак, мы предоставляем господину Мери разбор новой драмы и возвещение ее успеха; он расскажет обо всем, что происходило на сцене, мы же ограничимся рассказом о том, что творилось в зале. Ведь зала – наша вотчина.

ПРОЛОГ: ибо мы тоже имеем право сочинить небольшой пролог [324]324
  Пьеса Дюма открывается пространным прологом, действие которого происходит на улице, ведущей на римский форум; пролог этот не связан напрямую с сюжетом пьесы, но позволяет автору представить публике всех основных персонажей.


[Закрыть]. Действие происходит в двадцати самых элегантных парижских салонах. «Сударыня, вы едете сегодня в театр на представление новой пьесы? – Ах нет, вообразите, я так и не смогла достать ложу. – Вы слишком поздно начали хлопотать. – Слишком поздно? Я еще два месяца назад послала человека в контору Французского театра нанять ложу; ему отказали; две недели назад мой брат отправился туда самолично – но преуспел ничуть не больше. – Слово берет брат: Я не мог добиться ничего, кроме следующего горделивого ответа: „Сударь, список передан секретарю“. – А я слышал в ответ другое: что все ложи нанял господин Дюма. – Я бы охотно довольствовался креслом в партере. – Да их тоже не осталось. – Что значит не осталось? Их никогда и не было; меня именно это и возмущает. Я прекрасно понимаю, что всю залу могли нанять заранее, но здесь не то: ложи заняты, хотя и никто не нанимал». Тут объявляют о приходе графа де X… «Можете гордиться, любезный племянник, – говорит ему хозяйка дома, – у вас ведь есть ложа, и вы нынче вечером увидите „Калигулу“. – Ни слова об этом; я в ярости. У меня в самом деле была ложа, но мое имя вычеркнули из списка». Шум, крик, хор разгневанных юношей и молодых дам: «Это возмутительно! Вы должны жаловаться, вы должны требовать».

Тут объявляют о приходе госпожи де Б… (в другом салоне те же речи держит госпожа Г…): «Вы сегодня вечером едете смотреть „Калигулу“? – Да… – Ах, сударыня, вы единственная отвечаете да; какие же у вас связи, если вы смогли получить хорошую ложу! – Но у меня нет ложи… – И у вас тоже? Какая прелесть; в таком случае мы не имеем никакого права жаловаться: если автор „Маркиза де Поменара“ (в первом салоне), если автор „Продолжения бала-маскарада“ (во втором салоне) [325]325
  Автором комедии в прозе «Маркиз де Поменар» (1819) была мать Дельфины Софи Гэ; автором второй упомянутой комедии (которая называлась не «Продолжение бала-маскарада», а «Последствия бала-маскарада», 1813) – баронесса Бауер, между прочим, женщина интересной судьбы: если во втором браке она была замужем за русским бароном Бауером, под чьей фамилией и приобрела литературную известность, то первым ее мужем был философ Сен-Симон. Первой из этих дам в 1837 г. исполнился 61 год, а вторая была на три года старше, так что обе могли похвастать большим светским и театральным опытом.


[Закрыть]не имеет доступа во Французский театр, что уж говорить нам, простым смертным… – Признаюсь, со мной такое происходит впервые за тридцать лет; я ведь была свидетелем триумфа всех наших великих сочинителей; я присутствовала, полагаю, на всех сколько-нибудь значительных премьерах, от „Агамемнона“ Лемерсье до „Анджело“ Виктора Гюго [326]326
  Первая из этих пьес была впервые сыграна в 1797 г., вторая – в 1835 г.


[Закрыть]. Я, правда, послала слугу нанять ложу всего за месяц до премьеры, но я ведь и прежде всегда поступала точно так же; тем не менее сегодня я вынуждена просить приюта у друга-журналиста. – Что тут скажешь? Журналисты сегодня царствуют; все стремятся им услужить. – Царствуют? Скорее уж судят. – Что ж, пристрастные судьи хуже самовластных царей».

Уже по этому прологу вы можете судить о том, какие огромные перемены произошли за последние несколько лет в составе публики, имеющей доступ на первые представления. Люди элегантные этого доступа лишились: исключения так редки, что о них не стоит и говорить. Поэтому нас весьма удивило явление в королевской ложе господина герцога Орлеанского с супругой, принцессы Клементины и принцев. Господин герцог Орлеанский, что бы кто ни говорил, любит людей острого ума и благоволит к Александру Дюма [327]327
  Наследный принц, либерал не только в политике, но и в литературе, благоволил не к одному Дюма (с которым его «сближало» еще и то, что в прошлом, в конце 1820-х гг., они пользовались благосклонностью одной и той же хорошенькой актрисы театра «Драматическая гимназия» Леонтины Фэ), но вообще к представителям новой, романтической словесности.


[Закрыть]; это вполне естественно и доказывает его хороший вкус. Однако первые представления нередко превращаются в мелкие литературные мятежи, которые зачастую не способно предотвратить даже присутствие принца крови; а в таком случае разве не слишком большая неосторожность – быть беспомощным свидетелем этих бунтов? Не говоря уж о том, что «Калигула» – пьеса о людях, которые презирают королевскую власть, пьеса об императоре, который погибает от руки убийцы. Вся она есть не что иное, как цепь более или менее дерзких заговоров, описываемая более или менее сильными словами, которые, к несчастью, будят тягостные воспоминания. Разумеется, мы не собираемся проводить никаких параллелей между тогдашним временем и нашими днями, между римским цезарем и нашими королями; но, хотя применения и невозможны, не подлежит сомнению, что некоторые заповеди римских республиканцев мы в свое время слышали в недурном французском переводе. В стране, где королева не может без ужаса смотреть, как супруг ее садится в экипаж и едет на прогулку, в эпоху, когда убийства сделались ежеквартальными, слова «заговор», «сговор», «тайный союз» звучат довольно грозно, и мы полагаем, что принцам из королевской фамилии не может доставить удовольствия такой вымысел, который напоминает им об их повседневных тревогах. Поэтому-то мы убеждены, что принцам не пристало – во всяком случае, явно и открыто – присутствовать на первых представлениях, и думаем, что господин герцог Орлеанский, который, возможно, еще пару дней назад придерживался иного мнения, сегодня совершенно согласен с нами. Однако королевской фамилии было заранее известно, что автор приготовил приятный сюрприз, посредством которого изящно и тонко выразил почтение герцогине Орлеанской; было известно, что сделанная его рукой копия пьесы, написанная образцовым почерком, а возможно, и образцовым слогом и украшенная прелестными рисунками Буланже, Доза и пр., будет ожидать герцогиню в ложе, словно самое обычное либретто; членам королевского семейства льстила эта предупредительность, обличающая элегантность и хороший вкус, и они не хотели испортить праздникавтору, отказавшись присутствовать при его триумфе… они пришли, быть может, против воли, чтобы не огорчить талантливого сочинителя; то была ошибка; правда, подобные ошибки так редки, что, пожалуй, заслуживают похвалы; однако – увы! – тому, кто рожден принцем, приходится остерегаться всего, включая благие намерения.

Кроме принцесс крови в зале присутствовали принцессы театра. В ложах первого яруса сидели все парижские актрисы: мадемуазель Эльслер, госпожа Дорваль, мадемуазель Фалькон, госпожа Вольнис, мадемуазель Анаис, мадемуазель Жорж, мадемуазель Полина Леру, госпожа Дабади – все решительно, кроме мадемуазель Дежазе, чьего отсутствия нельзя было не заметить. В зале присутствовали не только все актрисы, но и все актеры Парижа и даже Версаля, за исключением Арналя и Лепентра-младшего – их всем очень недоставало. В наши дни первое представление любой пьесы напоминает торжественные церемонии из «Мещанина во дворянстве» или «Мнимого больного» [328]328
  «Мнимый больной» заканчивается шуточной церемонией присвоения Аргану докторского звания; в «Комеди Франсез» ежегодное исполнение этой сцены с участием всех актеров и актрис театра стало обрядом, который подробно описал русский мемуарист (см.: Тургенев.С. 390). В «Мещанине во дворянстве» такую же возможность давала сцена с мнимыми турками в конце четвертого акта. Соль шутки насчет отсутствующих – в том, что они были известными комиками.


[Закрыть]: все актеры столицы являются сюда в самых живописных нарядах; зрелище это радует глаз; впрочем, мы полагаем, что общую картину портят разбросанные повсюду группы журналистов: следует потребовать, чтобы они тоже облачались по такому случаю в особое платье – это произвело бы превосходное действие. Одно нехорошо – это пикантноезрелище возобновляется слишком часто. Столь полное собрание столичных знаменитостей, разумеется, представляет большой интерес для юноши из провинции, который накануне приехал в Париж, а назавтра его покинет. Этот любознательный путешественник будет очень рад возможности увидеть в один вечер весь парижский драматический люд; он может вернуться домой и сказать, не погрешив против истины: «Я видел мадемуазель Марс, я видел мадемуазель Жорж» (он-то, впрочем, говорит просто Марс и просто Жорж; он полагает такую манеру очень элегантной; мы его мнения не разделяем). Он не обязан уточнять, в какой роли он их видел, не обязан излагать свои впечатления и уподобляться тому незадачливому шутнику из старой комедии театра «Варьете», который утверждал, что Тальма – человек очень холодный и не произвел на него ни малейшего впечатления. «Как, – спрашивали у этого скептика, – он не заставил вас содрогнуться в роли Ореста?» – «В роли Ореста я его не видел». – «А в роли Гамлета?» – «Я не видел его и в роли Гамлета». – «Но где же в таком случае вы его видели?» – «Я однажды видел его в фиакре, и это оставило меня совершенно равнодушным». Повторяем, для юного провинциала увидеть знаменитую актрису – праздник; но мы, наслаждающиеся этим праздником регулярно, мы мечтаем о другой публике; мы хотели бы, чтобы в модных ложах в дни премьер можно было бы увидеть хотя бы одну женщину, о которой позволительно с чистым сердцем сказать: «Она не участвует ни в каких представлениях».

Впрочем, мы понимаем, отчего наши прославленные актрисы все как одна являются посмотреть, как играют трагедию во Французском театре. Никто не мог получить такого удовольствия от давешнего представления, как они: мадемуазель Жорж, должно быть, забавлялась фантастической игрой мадемуазель Нобле, а госпожа Дорваль, так прелестно игравшая в «Чаттертоне» и в «Беатрис Ченчи» [329]329
  Имеются в виду роли, сыгранные Мари Дорваль в драме А. де Виньи (1835, «Комеди Франсез») и в трагедии А. де Кюстина (1833, театр «У ворот Сен-Мартен»). Амплуа Дорваль позволяло ей сыграть Стеллу (роль, которую играла Ида Ферье), а амплуа мадемуазель Жорж – сыграть Мессалину, которую играла мадемуазель Нобле.


[Закрыть], по всей вероятности, смеялась от души, наблюдая за мадемуазель Идой! Как можно выбирать амплуа инженю, имея такую комплекцию? Роли, которые исполняет мадемуазель Жорж, располагают к полноте; худышке там делать нечего. Мадемуазель Жорж до сих пор остается женщиной представительной [330]330
  Эта актриса с годами так располнела, что ехидный Гейне в 1837 г. назвал ее «огромным, лучезарно-мясистым солнцем на театральном небе бульваров» ( Гейне.Т. 7. С. 280).


[Закрыть]; какую бы героиню она ни изображала – благородную, надменную или грозную, – она всегда остается королевой или матерью: никогда она не превращается в томную любовницу. Если она любит, то любовь эта непременно направлена на одного из ее сыновей; все ее страсти – в той или иной степени материнские. Мадемуазель Жорж позволяет себе влюбляться только в собственных детей. В «Семирамиде» она хочет выйти замуж за своего сына; в «Эдипе» она за него выходит; в «Лукреции Борджиа» она любит своего сына; в «Нельской башне» – двухсыновей [331]331
  Упомянуты роли мадемуазель Жорж в двух трагедиях Вольтера (1748 и 1718), драме В. Гюго (1833) и драме А. Дюма и Ф. Гайярде (1832).


[Закрыть]. С ее стороны это вовсе не преступление, это всего лишь остроумный способ объявить, что она не скрывает своих лет. Вдобавок мадемуазель Жорж – женщина высокая и красивая; она была красивой смолоду и таковой осталась: полнота актрисы, пожалуй, лишь прибавляет величавости ее героиням. Но вот полнота мадемуазель Иды – особы мечтательной и чувствительной, легконогой невинной девы в неизменных белых одеждах, несчастной жертвы подлого злодея, ангела без крыльев, воздушной сильфиды – полнота мадемуазель Иды смешна и возмутительна. Девица, которую каждый вечер умыкают, не имеет права быть неподъемной [332]332
  В отличие от насмешницы Дельфины, официальный рецензент «Прессы» Жозеф Мери счел дебют Иды Ферье (с 1833 г. любовницы, а с 1840 г. жены Дюма) на сцене «Комеди Франсез» весьма удачным и оценил ее игру очень высоко. Зато недоброжелатели Дюма оценивали игру «мадемуазель Иды» еще резче, чем Дельфина; например, ненавистник романтиков Вьенне (правда, не в печатном тексте, а в дневнике) говорит о «жирном шаре, именуемом Идой» ( Viennet.Р. 217).


[Закрыть].

Луи-Альбер Бакле-д’Альб. Китайские бани на бульваре Итальянцев.

Самое странное во Французском театре – это манера актеров произносить текст: не слышно ни единого слова. Только трое: Лижье, Бовале и Фирмен – умеют говорить со сцены; речь остальных – нечто невообразимое. Каждый коверкает французский язык по-своему: госпожа Парадоль [333]333
  Эта актриса играла Юнию, кормилицу Калигулы и мать Стеллы, невинной жертвы императора. Чтобы отомстить за дочь, Юния вместе с женихом Стеллы Аквилой (его играл Бовале) замышляет убийство Калигулы (его роль исполнял Лижье).


[Закрыть]упраздняет все согласные. Обращаясь к предавшим ее богам, она восклицает вместо: «Не боги вы, нет-нет!» – «Е оги ы, ет-ет!»Поскольку этот приступ гнева прекрасен, а жест, которым актриса опрокидывает изваяния богов, красноречив сам по себе, зрители отвечают рукоплесканиями, но слов они, конечно, разобрать не могут. У мадемуазель Нобле свой звездный час. Аквилаи Юниязамышляют убийство императора; они восклицают: «Куда ж нам спрятаться?» Появляется Мессалина и отвечает: «Сюда! Вас спрячу я». Прекрасная сцена, которую венчает страшный финал; плохо одно: в устах мадемуазель Нобле эти слова превращаются в милую английскую шутку. Вместо «Вас спрячу я» она произносит: «Уас спрятчу… йа!»Тут уж не до страха! Еще своеобразнее произношение мадемуазель Иды: она вот уже десять лет страдает хроническим насморком; этот плачущий голос был очень кстати в «Анжеле», где мадемуазель Ида играла превосходно [334]334
  «Анжела» – драма А. Дюма, представленная впервые в декабре 1833 г. на сцене театра «У ворот Сен-Мартен».


[Закрыть]. В драме из современной жизни все изъяны произношения допустимы, ибо могут быть оправданы заботой о местном колорите; в наши дни даже у самых элегантных дам, как правило, речь самая заурядная, произношение скверное и вульгарное; поэтому когда Анжела говорила матери: «Ах, баба, бде дет беста на земле!» —это звучало мило, это звучало наивно; это называлось «говорить со слезой»; но когда играешь трагедию, да притом трагедию в стихах, нужно говорить четко, и в этом случае подобная наивность уже не кажется такой милой. В результате мадемуазель Ида загубила все самые выразительные сцены спектакля. Пример: Стелларассказывает Юниио воскрешении Лазаря; Юния восклицает: «О мама, как прекрасно!» Но никто этого не понял: дело в том, что в устах мадемуазель Иды фраза приняла следующий вид: «О баба! Как бреграсдо!»Трагического в этом мало. Что касается небывалого великолепия,о котором толкуют газеты, мы не увидели его нигде, кроме декораций – в самом деле прекрасных. Великолепие спектакля довольно жалкое; триумфальную колесницу, о которой нам прожужжали все уши, везут вовсе не лошади и не обещанные нам богини Оры; ее везут два могучих мекленбургских битюга, отчего колесница уподобляется телеге, на которой развозят воду для купаний на дому [335]335
  Иначе оценил появление на сцене лошадей в постановке «Калигулы» (равно как и саму пьесу) Теофиль Готье, 8 января 1838 г. опубликовавший в «Прессе» очерк о прошедшем театральном сезоне. По мнению Готье, Дюма имел все основания требовать участия в постановке живых лошадей, потому что новая трагедия, в отличие от старой, не может ограничить декорации несколькими колоннами и одним креслом; она нуждается в разнообразных аксессуарах и пышных костюмах. О том, что Дюма пригрозил забрать свою пьесу в том случае, если на сцену «Комеди Франсез» не допустят лошадей, Дельфина сообщала еще до премьеры, в фельетоне от 16 декабря 1837 г. (1, 303). О купаниях на дому см. примеч. 351 /В файле – примечание № 461 – прим. верст./.


[Закрыть]. В этом тоже мало трагического. Роскошный ужин, который происходит в большой полутемной комнате, освещенной тремя погребальными факелами, имеет вид больничной палаты и напоминает те залы мэрий, где размещали больных во время эпидемии холеры. Этот пир на весь мир на удивление скромен и не возмутил бы даже патриотический желудок подписчиков газеты «Конститюсьонель» [336]336
  Эпохой наибольшей популярности «Конститюсьонель», основанной в 1815 г., были 1820-е годы, когда эта газета служила главным выразителем либеральных взглядов. При Июльской монархии «Конститюсьонель» стала органом левого центра, то есть прежде всего Тьера; собратья-журналисты нередко высмеивали ее за классические литературные пристрастия и старомодный стиль.


[Закрыть]. В меню – тарелка апельсинов и две тарелки мелких красных яблочек; все это торжественно выставлено на маленьком круглом столике. На закуску – чрезвычайно тощий поэт, монотонным голосом декламирующий стихи; все это до крайности похоже на концерт в школьной столовой. Трагического в этом не было решительно ничего. При входе зрителям продавали свинцовые медали, выбитые в честь литературного триумфа «Калигулы». И в этом опять-таки не было ничего трагического; зато, прямо скажем, в этом было предостаточно комического. Медаль имела большой успех; ее изобретателю выдали патент [337]337
  Хотя многие критики оценили «Калигулу» благосклонно, эта пьеса довольно быстро сошла со сцены, а шумная самореклама ее автора обогатила язык актеров глаголом «калигулировать» (в смысле «надоедать, действовать на нервы»). Что же касается дружеских отношений Дельфины с Дюма, то этот фельетон их не испортил, хотя с Эмилем де Жирарденом писателю пришлось (десятью годами позже) даже сражаться в суде (куда редактор «Прессы» вызвал своего сотрудника за систематическое нарушение контрактов и задержку текстов). 21 февраля 1847 г., сразу после этого судебного процесса (который Дюма проиграл), Дельфина произносит настоящее похвальное слово автору «Калигулы» и, споря с критиками, упрекающими его в том, что он пишет слишком быстро, прибегает к сравнению с железнодорожным транспортом: «Вы шутя проделываете 60 лье за три часа, но чему вы обязаны этой скоростью? Годам тяжкого труда, щедро истраченным миллионам, тысячам рук, работавшим в течение тысячи дней. Вы летите, как стрела, но ради того, чтобы вы могли однажды промелькнуть столь стремительно, огромное множество людей не ели и не спали, рыли и копали! Так вот, именно так же обстоит дело и с талантом Александра Дюма: за каждым выпущенным томом стоят годы тяжких трудов» (2, 441). Талант Дюма вообще вдохновлял Дельфину на эффектные метафоры; 6 апреля 1845 г., возмущаясь теми, кто не желает принимать во Французскую академию ни Дюма, ни Бальзака под тем предлогом, что они пишут по полутора десятка томов в год, она восклицала: «Слишком большой багаж не приветствуется; в Академии правила такие же, как в саду Тюильри: с громоздкой ручной кладью сюда вход воспрещен» (2, 408–409).


[Закрыть].

1838

24 февраля 1838 г.

Бал в пользу бывших королевских пенсионеров [338]338
  Сторонники свергнутой в 1830 г. старшей ветви Бурбонов начиная с 1834 г. ежегодно устраивали благотворительный бал в пользу бывших королевских пенсионеров – людей благородного происхождения, которые в эпоху Реставрации получали пенсию от Людовика XVIII и Карла X, а после прихода к власти Луи-Филиппа остались без средств к существованию. Поначалу балы имели и коммерческий, и символический успех: легитимисты одновременно и утверждали себя в качестве дееспособной социальной силы, и выручали (за счет продажи билетов) более или менее существенные суммы, но затем (к началу 1840-х гг.) ситуация изменилась, и легитимистский бал превратился в обычное светское мероприятие, посещаемое людьми самых разных убеждений.


[Закрыть]

Поистине, в этом году нам не судьба наслаждаться светской жизнью; все праздники кончаются для нас плачевно, каждое удовольствие влечет за собой неприятность; с концерта мы возвращаемся во власти лихорадки, с бала – в компании невралгии [339]339
  2 декабря 1837 г. Дельфина называет невралгию (наряду с кружевами) одной из самых модных вещей в светском обществе и непременной темой всех светских разговоров, однако выражает надежду, что мода на невралгию не проживет более месяца, кружевам же отмерен более долгий срок (1, 286–287).


[Закрыть]; радостей в кредит нам не отпускают и расплату за сегодняшнее удовольствие требуют не позднее завтрашнего утра; один вечер в приятном обществе стоит нам недели в одиночестве. Мы не роптали бы против этой участи, которая вполне соответствует нашим вкусам, если бы она не находилась в таком вопиющем противоречии с тем ремеслом, каким мы вынуждены заниматься; ведь сочинитель хроники, который дни напролет сидит дома у камелька, – это сущее издевательство! Это все равно что слепой аргус, однорукий шулер или немой адвокат. С другой стороны, чтобы справедливо судить о свете, лучше, пожалуй, там не бывать. Один очень остроумный поэт сказал однажды: «Я описываю только то, что вижу в мечтах; описывать то, что вижу в жизни, я не умею; я побываю на Востоке, но позже, после того как закончу свою восточную поэму». Над ним смеялись, издевались, сравнивали его с Бауром-Лормианом, который взялся за изучение итальянского лишь после того, как опубликовал свой перевод Тассо [340]340
  Будущий член Французской академии выпустил этот двухтомный стихотворный перевод в 1796 г.


[Закрыть]; бедного поэта обвиняли в том, что он щеголяет парадоксами, а между тем, как мы сегодня убеждаемся на собственном опыте, он был не так уж неправ.

Сколько ни старайтесь увидеть все своими глазами и оценить своим умом, суждение ваше все равно окажется пристрастным; ведь от собственных вкусов и притязаний никуда не деться; если на дне вашей души притаилась печаль, вас не развеселит даже самое блистательное празднество; если вы провели две ночи без сна, вы будете зевать на представлении самой пленительной оперы; впечатления ваши повлияют на ваши оценки, и вы не однажды ошибетесь; глядя на мир сквозь завесу, вы будете видеть его в ложном свете и уподобитесь тому ученому, которого кокетка возненавидела из-за его синих очков. «Отчего вы его так ненавидите? – спрашивали ее. – Оттого что он видит меня синей,а мне это неприятно». На каждый предмет вы смотрите сквозь призму ваших предрассудков и воспоминаний, ваших притязаний и вашей ревности, ваших мелких страстей, как благородных, так и низких; смотрите сквозь нравственные очки, в абстрактный лорнет, из-под умственного козырька: ко всем этим оптическим приборам со временем привыкаешь, но они тем не менее искажают и картину мира, и ваше о ней представление; так всегда бывает, когда пользуешься лорнетом: детали различимы лучше, зато целое ускользает; напротив, не прибегая к лорнету, об этих деталях даже не подозреваешь, что само по себе уже неплохо; вдобавок верное и точное представление о тех событиях и развлечениях, в которых вы лично не принимали участия, вы можете составить себе по разнообразным – и зачастую противоречивым – откликам и суждениям всех тех особ, которые увидели все это вместо вас и готовы описать увиденное. Возьмем, к примеру, великолепный бал в пользу бывших королевских пенсионеров: мы на нем не были, но перескажем вам то, что слышали от других.

Огюст Пюжен. Лувр.

Огюст Пюжен. Тюильри.

Мнение карлиста: это было прекраснейшее, лучшее в мире празднество, зрелище испанское, мавританское, феерическое, пленительное; прелестные женщины, повсюду цветы, цветы! Море цветов! Настоящее чудо! Как жаль, что вы не приехали.

Мнение сторонника «золотой середины» [341]341
  То есть сторонников правительства (см. примеч. 51 /В файле – примечание № 161 – прим. верст./).


[Закрыть]: устроено неплохо, много света, много цветов, но мало хорошеньких женщин, и вдобавок странные особы, которым не место на таком бале!.. (Как известно, представители «золотой середины» убеждены, что хорошенькие женщины встречаются только в их кругу.)

Так вот, из этих двух мнений мы вывели третье, наше собственное:

Праздник был великолепный, очень хорошо устроенный, бал в пользу неимущих, который можно было принять за бал в посольской резиденции; на этот бал съехалось множество очень хорошеньких женщин, которые, впрочем, изобилуют повсюду, ибо красота лишена предрассудков, она не чуждается ни одного звания, ни одной секты, ни одной партии (не говорим: ни одного возраста, ибо к возрастам это, увы, не относится); так вот, на балу присутствовали очень хорошенькие женщины, а также женщины элегантные и изысканные, а также знатные господа, а также чаровницы из малого большого света и юноши из числа фешенебельных причудников, а также, помимо всех перечисленных, еще и пара фантастических чужеземных персон, которых никто не знает, но которых все сразу узнают, – тех самых злых фей, которые никогда не получают приглашения; пленительных, но грозных призраков, с которыми все хотят встретиться глазами, но которым никто не дерзает поклониться; знаменитых красавиц, чье имя никому не известно; элегантных модниц, чересчур гордых собственным нарядом, – неизбежных посетительниц всех публичных, а порой и частных балов [342]342
  Об этих «женщинах без имени» см. примеч. 468 /В файле – примечание № 578 – прим. верст./.


[Закрыть].

3 марта 1838 г.

Внутренняя эмиграция. – Новые изобретения. – Речь князя де Талейрана

Пересказать все те развлечения, которые кружили головы парижан в течение последней недели, – задача воистину непосильная; у каждого сословия были свои праздники, в каждом этаже – свои балы; в ход шли и золотые канделябры, и медные подсвечники, и хрустальные люстры, и жестяные кенкеты: при самом тусклом свете и при самом ослепительном сиянии в одно и то же время, но в разных местах разные люди собирались, чтобы повеселиться. О! после таких бурных радостей потребуется длительный отдых. Если кто и выигрывает от удавшегося карнавала, так это врачи…

Балы Мюзара и Валентино по-прежнему в моде. Бал Мюзара можно уже назвать старинной забавой, она освящена временем и сделалась привычной. Молодые люди хорошего рода, наследники самых знатных родов являются туда, чтобы растратить хотя бы часть той силы, которая по причине их внутренней эмиграциии политических предрассудков остается совершенно невостребованной; они танцуют, галопируют, вальсируют исступленно, страстно, так, как сражались бы, веди Франция войну, как любили бы, сохрани Франция в своем сердце хоть каплю поэзии. Они не ездят на балы во дворец; как можно! Ведь там они рискуют встретить своего нотариуса и своего банкира; зато они ездят к Мюзару; там они наверняка встретят своего камердинера и своего кучера – но это пустяки! Танцевать в обществе этих людей – не значит себя компрометировать. Дух партий изобрел тысячи неслыханных аргументов, причудливых отговорок, в которых мы, к счастью, ровно ничего не смыслим; согласно новым понятиям о политической щепетильности, служить своей стране в качестве офицера, дипломата или чиновника – значит предать веру отцов и честь собственного рода; зато дни напролет курить, играть и пить до умопомрачения, рвать шпорами канапе танцовщицы, злословить с нею насчет женщин из высшего общества, которым хватает ума над вами смеяться и которые предпочитают вам старых щеголей эпохи Империи; хладнокровно изрыгать самые грубые проклятия; одним словом, не служить ни науке, ни любви, ни славе – это называется сберегать свои убеждения, хранить верность правому делу, наконец, исполнять все, чего требуют ваше звание и ваше имя. О приверженцы благородной партии! Как превосходно исполняете вы свой долг! Как был бы счастлив юный король, о возвращении которого на престол вы мечтаете [343]343
  Внук Карла X герцог Бордоский, который, по убеждению легитимистов, должен был в 1830 г. занять французский престол; юный герцог жил в Австрии.


[Закрыть], когда бы смог увидеть ваши досуги! Как порадовался бы он возможности обзавестись двором столь рыцарственным и столь блистательным! А какое сочувствие пробудили бы в его сердце картины столь трогательные! Какая счастливая гармония связует его существование с вашим; как слаженно преследуете вы одну и ту же цель, шествуете одним и тем же путем, как отвечают ваши мысли мыслям молодого государя! Одни и те же занятия, одни и те же досуги. Он трудится… вы играете в карты!.. Склонившись над толстыми фолиантами, он изучает историю, погружается в науки… Склонившись над бильярдным столом, вы изучаете шансы не промахнуться!.. Каждый вечер он падает на колени перед образом Христа и, молясь страстно, исступленно, обращает свои мысли к возлюбленному отечеству, к вам, своим защитникам и друзьям… И вы тоже каждый вечер падаете и валяетесь под столом в пьяном угаре; правда, мысли свои вы ни к кому не обращаете, за отсутствием таковых. Вот его жизнь и вот ваша. О! если бы он воротился два дня назад, какой восхитительный прием вы бы ему устроили, с какой готовностью бросились бы ему навстречу из Верхнего Куртия в костюмах трубадуров и извозчиков, лодочников и чертей, Роберов Макеров и ямщиков из Лонжюмо [344]344
  Верхним Куртием назывался квартал в парижском пригороде Бельвиль, располагавшийся на высоком холме и изобиловавший кабачками и танцевальными залами. В течение трех последних дней карнавала (в воскресенье, понедельник и вторник накануне Великого поста) в кабачки Верхнего Куртия поднималась толпа светских людей в масках и карнавальных костюмах. Они веселились и пьянствовали там вместе с обитателями предместий, а утром «пепельной среды» (первого дня Великого поста) усаживались в кабриолеты, фиакры, шарабаны и по главной улице Бельвиля спускались из Верхнего Куртия в Нижний, выкрикивая непристойности. «Ямщик из Лонжюмо» (1836) – комическая опера на музыку А. Адана; о Робере Макере, персонаже одноименной драмы 1834 г. и драмы 1823 г. «Постоялый двор в Адре» (авторы Б. Антье и Сент-Аман, исполнитель – Фредерик Леметр), см. примеч. 195 /В файле – примечание № 305 – прим. верст./. Превосходную характеристику Робера Макера, для которого «нищенство и богатство стали такими же мало обязывающими понятиями, как совесть или честь», см. в: Анненков.С. 231–233.


[Закрыть]! Теперь, когда карнавал позади, признайте откровенно, господа: эта роль вам не пристала. Не так должны вести себя в столице Франции наследники славных родов, защитники старинной монархии, сторонники партии, столь благородно представленной в изгнании двумя женщинами, исполненными отваги, и двумя детьми, исполненными достоинства. Разумеется, описанные безумства распространены не повсеместно. Мы знаем не одного юного герцогского сына, который проводит жизнь в трудах и которого не пугают грядущие опасности и лишения. Мы могли бы привести несколько примеров самоотверженности и решительности, которым не могут не рукоплескать все здравомыслящие соотечественники; однако эти исключения вызывают в свете так мало сочувствия, их обсуждают с таким насмешливым удивлением, что они лишь подтверждают нашу мысль и доказывают, что из всех партий, которые оспаривают власть над Францией, хуже всего осознает свое предназначение именно та, которой следовало бы вести себя наиболее достойно, раз уж она клянется в верности священным воспоминаниям.

Из новшеств отметим бал-маскарад в пользу неимущих; его постигнет судьба всех наших новшеств: успешными они становятся лишь после того, как перестают быть новыми; мы, слывущие непостоянными и легкомысленными, привыкаем к новому с большим трудом: всякая перемена нам отвратительна; мы допускаем разнообразие, но лишь в пределах трех-четырех одинаковых вещей; мы часто переезжаем, но не покидаем родного квартала. Говорят: это имеет успех, потому что это ново; на наш взгляд, гораздо правильнее было бы сказать иначе: это имеет успех, несмотря на то что это ново, потому что это произошло вовремя. Новым предприятиям прощают их новизну, только если они очень своевременны и в них уже давно ощущалась нужда. Между тем, поскольку нужда в бале-маскараде для великосветского общества повсеместно не ощущалась, бал, состоявшийся в минувший понедельник, был принят весьма прохладно. Между тем он удался: приехало множество мужчин, правда, далеко не все в домино. Вдобавок оригинальные домино уничтожают всякую тайну, всякую интригу: любую женщину в таком наряде нетрудно узнать. Прежде все домино были одинаковы, все одного фасона, из одной черной тафты, с одними и теми же украшениями; точь-в-точь как венецианские гондолы – одну от другой не отличишь; вот потому-то Венеция и считается городом тайн! Женщины были одеты все одинаково, и проистекавшая из этого великая путаница сбивала с толку самых хитроумных наблюдателей. Одна и та же женщина заговаривала с вами дважды или трижды, а вы думали, что с вами говорили три разные женщины; она бросала вам кокетливую фразу и исчезала в толпе; вы устремлялись вдогонку, останавливали другую женщину и обращались к ней с ответом, предназначенным той, первой женщине. Порой два, а то и три или целых четыре домино уславливались и затевали с вами четверную интригу, от которой у вас шла голова кругом; теперь же каждая дама жаждет отличиться:одна надевает розовый чепец, другая – короткую мантию с капюшоном, одна предпочитает черный атлас, а другая – кружевные воланы. Кажется, будто все женщины в домино добиваются только одного – чтобы их поскорее узнали; спешим заверить: им это прекрасно удается. Мы на этот бал не ездили и объявляем об этом совершенно недвусмысленно всем тем людям, которые утверждают, будто нас там видели; зато накануне бала с нами приключилась история столь забавная, что мы не можем отказать себе в удовольствии ею поделиться. Нам любезно прислали пропуск на бал-маскарад, который должен был избавить нас от часового ожидания в цепи экипажей. При виде этого всемогущего талисмана муниципальные гвардейцы смягчаются, экипажи расступаются и все препятствия исчезают. Но мы ведь не собирались на бал, и потому волшебной бумаге суждено было остаться без применения, когда бы не один из наших друзей. «Вы ведь не едете на бал нынче вечером? – спросил он. – Нет… – Отчего?.. – Оттого что я еду на бал завтра. – Это не причина. – Нет, это причина, и очень уважительная; одно развлечение вселяет в мою душу печаль, но два подряд нагоняют на меня скуку. – А вот и пропуск! Вам, значит, его прислали? – Да, хотите его взять? Предлагаю от чистого сердца. – Спасибо, возьму; но нужно запечатать его вашей печаткой. – У меня нет при себе моей печатки; дайте мне какую-нибудь другую». И вот мы берем первую попавшуюся, случайную печатку; отгадайте, что на ней значилось? Ставим тысячу против одного, что вы не угадаете!.. Мы так смеялись. Пропуск, призванный избавить от ожидания в цепи экипажей, украсился следующей мудростью: БЕЗ ТЕРПЕНЬЯ НЕТ СПАСЕНЬЯ!

Хорошо еще, что муниципальные гвардейцы не оценили всей глубины сарказма. На этом балу присутствовало немало депутатов, вообще солидные особы там преобладали; ведь бал был благотворительный. Солидные особы решили совместить приятное с полезным и, сделав доброе дело, вознаградить себя за это развлечением.

Сегодня старейшина нашей дипломатии господин князь де Талейран должен произнести в Академии моральных и политических наук похвальное слово господину Рейнгарду [345]345
  Дипломат Рейнгард, многолетний сотрудник Талейрана, посол Франции в европейских странах при Империи, Реставрации и Июльской монархии, с 1832 г. пэр Франции и член Академии моральных и политических наук, скончался в Париже 25 декабря 1837 г. Речь восьмидесятичетырехлетнего Талейрана, произнесенная 3 марта 1838 г., стала фактически его завещанием (он умер два месяца спустя, 17 мая). Парижане предчувствовали, что, возможно, видят легендарного дипломата в последний раз, поэтому на заседание Академии собрался весь цвет французского общества. Рисуя портрет идеального дипломата, Талейран говорил не столько о своем покойном друге, сколько о себе самом. Однако, по мнению новейшего биографа, портрет оказался чересчур благостным и вовсе не отражал острого и цинического ума Талейрана, который двумя годами раньше писал своему внебрачному сыну графу де Флао: «Во время всех смут политики желают одного, а народу говорят совсем другое» ( Waresquiel Е. de.Talleyrand, le prince immobile. P., 2003. P. 607–608).


[Закрыть]. Господин де Талейран… произнести речь! Что за чудо?! Откуда такое великодушие? Зачем человеку, который обессмертил себя фразами столь остроумными и столь глубокими, произносить длинную речь? Какая жертва! Какое самоотречение! Ведь чтобы произнести те прославленные фразы, которые знает вся Европа, господину де Талейрану требовались мысли, а чтобы произнести речь, не требуется ничего, кроме фраз. Поистине, если слово было дано человеку для того, чтобы скрывать свои мысли [346]346
  Афоризм, приписываемый Талейрану. Изумление Дельфины объясняется тем, что Талейран был по преимуществу не публичным политиком и оратором, но мастером светской беседы и закулисных интриг.


[Закрыть] , речибыли с еще большей щедростью даны ему для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. – Сегодня в Академии будет много народу!..

24 ноября 1838 г. [347]347
  С марта по ноябрь 1838 г. Дельфина жила в поместье «Фруктовый сад» неподалеку от города Бурганёф в департаменте Крёз, которое Жирарден приобрел, чтобы получить право быть избранным в палату депутатов (от депутатов требовалось обладание недвижимостью); в те полгода, когда Дельфины не было в Париже, «Пресса» выходила без «Парижского вестника».


[Закрыть]

Мадемуазель Рашель

[…] Мы еще не видели мадемуазель Рашель на сцене, но заранее отдаем ей свой голос [348]348
  Две женщины познакомились 26 ноября 1838 г., когда Рашель приехала к Дельфине, чтобы поблагодарить ее за хвалебную статью. Рашель дебютировала на сцене «Комеди Франсез» летом 1838 г. и никому не была известна до тех пор, пока в сентябре Жюль Жанен не превознес ее игру на страницах «Журналь де Деба». До конца жизни Дельфины ее и Рашель связывали дружеские отношения, которые не омрачил даже кратковременный «роман» актрисы с Эмилем де Жирарденом (в 1845–1846 гг.). Рашель играла заглавные роли в сочиненных Дельфиной специально для нее стихотворных трагедиях «Юдифь» (1843) и «Клеопатра» (1847) и прозаической комедии «Леди Тартюф» (1853) – впрочем, без большого успеха. Письма Рашели к Дельфине см. в: Imbert.Р. 173–271.


[Закрыть]. Недоброжелатели объясняют успех актрисы поддержкой единоверцев. Мадемуазель Рашель, говорят они, пользуется такой большой славой только потому, что всякий раз, когда она выходит на сцену Французского театра, половину зала занимают иудеи, которые рукоплещут ей, не жалея ладоней; точно так же обстоит дело с Мейербером и Галеви: в те дни, когда в Опере представляют «Гугенотов» или «Жидовку» [349]349
  Опера Галеви (1835). 6 марта 1841 г. Дельфина описала обед знаменитостей у бывшего директора Оперы Верона (пояснив в скобках: «стол ломился от знаменитостей, но ели не их») с участием композиторов Обера и Галеви; Обера попросили сыграть что-нибудь новое, и он сыграл прекрасный марш. «Через некоторое время о том же попросили господина Галеви, он сел за рояль и, выказав чудеса памятливости, повторил прекрасный марш господина Обера, который впервые услышал час назад. „Это изумительно! – вскричали все присутствующие. – Он повторил мелодию в точности, ничего не изменив. – Нет, – возразил господин Обер, – он внес несколько очень удачных изменений, которыми я непременно воспользуюсь“. Две женщины не выказали бы столько кокетства, особенно меж собой» (2, 50).


[Закрыть], все места заранее куплены иудеями. Все это правда, и все это рождает в нашей душе величайшее восхищение единодушием этого народа, представители которого отвечают друг другу с разных концов земного шара, понимают друг друга с полуслова, бросаются на помощь всякому сыну своего народа, попавшему в беду, по первому его зову и каждый вечер стекаются в театр, чтобы все вместе рукоплескать тем из своих детей, кто славится незаурядным талантом. Что за сказочная картина! Эти люди не имеют отечества, но хранят в своих душах национальное чувство во всей его полноте! Какой урок для нас, французов: мы гордимся нашей прекрасной Францией и притом беспрестанно вредим друг другу, ненавидим друг друга истово и страстно! Неужели дети одной земли должны прожить столетия в изгнании и в неволе для того, чтобы научиться любить друг друга? Быть может, так оно и есть!.. Как бы там ни было, успех мадемуазель Рашель – успех заслуженный, ибо незаслуженные овации не бывают такими единодушными и такими продолжительными; не говоря уже о том, что похвалы юной актрисе мы слышим из уст судей, которым доверяем безоговорочно, – это старые ценители трагедии, которые видели на сцене Тальма, рукоплескали мадемуазель Рокур и мадемуазель Дюшенуа, и притом не имеют никакого отношения к иудеям. […]

15 декабря 1838 г.

Роскошные украшения. – Эдикт Людовика XIV против гипюра

О как это прекрасно: мороз, солнце, камин! Три часа дня, а на улице светло! Чудо, а не погода; мы так давно о ней мечтали. Поэтому сегодня с утра весь Париж вышел на прогулку. Бульвары великолепны: куда ни глянь, взору представляются шляпы с перьями и шляпы с вуалями, накидки, отороченные мехом, и кашемировые шали, атласные платья и платья бархатные с самыми разнообразными оборками; богатые ткани снова в моде. Долгое время женщинам внушали, что верх совершенства – элегантная простота; вначале они доверчиво прислушивались к этим проповедям, продиктованным самыми разумными соображениями: в течение многих лет роскошные уборы почти не отличались от утреннего неглиже; бальные туалеты походили на нижние юбки; в качестве парадных шляп выступали простенькие девические капоты; причудница,делающая утренние визиты, была одета точь-в-точь как английская горничная, и невозможно было понять, почему вместо того, чтобы остаться на облучке, она небрежно восседает в коляске. Сегодня все переменилось: женщины догадались, что их обманули и что доверчивость завела их слишком далеко. Мужчины говорили: «Порядочная женщина должна избегать всего чересчур заметного; богатые парюры, драгоценности, цветы, перья – все это годится лишь для больших праздников». И вот порядочные женщины, в простодушии своем, отправлялись в театр в скромных капотах и незамысловатых душегрейках, поднимали высокие сборчатые воротники и устраивались в дальнем углу ложи, закрыв лицо благопристойной вуалеткой. А в середине представления в литерной ложе вдруг являлось ослепительное видение – женщина, не отличающаяся особой красотой, но одетая так роскошно, что от нее невозможно было оторвать глаз. Шляпу ее венчали три высоких пера, под шляпой красовалась гирлянда из роз, а под гирляндой – фероньерка [350]350
  Обруч или цепочка с драгоценным камнем, спускающимся на лоб (см.: Кирсанова.С. 292).


[Закрыть]с брильянтом, – украшений тут не жалели. Убранство это выдавало вкус более чем сомнительный, однако розы были такого прелестного оттенка, а брильянт так заманчиво переливался… женщина эта блистала обнаженными руками и обнаженной шеей – вещь, конечно, совершенно неприличная; впрочем, эта женщина ведь не была порядочной и вовсе не желала таковой прослыть; блеск ее убора выдавал заранее обдуманное намерение —объявить о том, что к порядочным она не принадлежит, однако неприличныйубор производил огромное впечатление, и на фоне этой женщины, одетой недостойнои безвкусно, туалеты всех остальных женщин казались бедными и жалкими, а о женщине с фероньеркой мужчины говорили: «Чудовищная безвкусица, но вид чертовскизавлекательный». И весь вечер они смотрели на нее в лорнет и занимались только ею, а в антракте при первой возможности чертовскибыстро покидали порядочнуюженщину, с которой приехали в театр, и бросались в фойе разузнавать имя незнакомки, чей убор столь причудлив, а внешность – столь чарующа. Между тем порядочная женщина, оставшись в одиночестве, предавалась философическим размышлениям, и в результате многие порядочные женщины пришли вот к какому выводу: да здравствуют туалеты, роскошные до безумия, да здравствуют моды, презирающие время, пространство и предрассудки; моды, заимствующие идеи у всех стран и всех религий, всех мнений и всех возрастов. Сегодня, листая журнал мод, можно выучить историю Франции и историю Англии, не говоря уже об их географии. Шляпы à la Мария Стюарти à la Генрих IV,прически à la Манчинии à la Фонтанж,испанские сетки для волос и египетские тюрбаны – все воспоминания оживают, все звания смешиваются, все верования переплетаются; герцогиня носит чепцы à la Шарлотта Корде, методистка – иудейскиетюрбаны; главное – быть красивой, а за счет чего – не важно; теперь женщина уже не спрашивает про вещь, прилично ее носить или нет, теперь она выбирает то, что ей к лицу, не говоря уже о том, что, как выяснилось, так называемые неприличные вещи на поверку оказываются самыми привлекательными. Итак, сегодня элегантная простотаостается уделом одних лишь молоденьких девушек. Моды сделались королевскими, нравы же остались буржуазными, поэтому деньги тратятся без счета. Матери наши некогда тоже одевались роскошно; их шелка стоили целое состояние, их кружевные оборки могли бы заменить приданое крестьянке, их свадебного платья хватило бы на выкуп пленного, – все это верно, однако не забудем, что матери наши относились ко всем этим сокровищам с величайшим почтением! что они выступали в этих нарядах плавно и покойно! что они носили их бережно и аккуратно! что они ходили степенно, смеялись вполголоса, обнимали детей с величайшей осторожностью, а ближе к вечеру не обнимали их вовсе. Некоторые платья были так прекрасны, так величавы, так требовательны, что не позволяли ни малейшего проявления чувств. Сегодня же все платья снисходительны, и самые роскошные ткани не удостаиваются никакого уважения; одна женщина прогуливается по улице в зеленом бархатном платье, другая играет с дочкой, не боясь за свои кружева и не смущаясь тем, что на смородинном атласе или небесно-голубом шелке прелестное дитя оставляет следы шоколада или варенья. Девочку с самого раннего детства приучают к подобным зверствам, в ее собственном гардеробе тоже полно красивых вещей, над которыми она всегда готова надругаться: она ощипываетзабавы ради свою муфту из драгоценного меха, острыми ноготками рвет ажурную косынку, чтобы сделать ее еще ажурней, а шляпку принимает за игрушку и с очаровательной улыбкой предъявляет вам плоды своих трудов – сломанные перья… Таким образом, сегодня женщины воскресили моды своих матерей, но не стали воскрешать тот величавый этикет, который сообщал этим модам некоторое благоразумие; сегодня женщины, отправляясь на пешую прогулку, одеваются, как принцессы, а намереваясь поиграть с ребенком или навести порядок в доме, облачаются в шелка и горностай; сегодня они заказывают ежегодно такие платья, которых им прежде хватило бы на целую жизнь. Вот почему мужья и все им подобные испускают в конце года жалобные стоны. Стоит послушать, с каким красноречием они восхваляют шерстяной муслин! как ловко вставляют в разговор о какой-нибудь дорогой ткани: «Красиво, конечно, но сидит дурно; бархат полнит,лично я люблю только тонкие материи – взять хоть белый муслин; белый – какая прелесть!» Несчастные женщины отвечают: «Но сейчас для муслина слишком холодно; вдобавок муслин с мехами…» – «О, ни слова о мехах, вы, моя дорогая, для этого слишком полны, слишком малы; в меховой накидке и с муфтой вы будете вылитая толстая кошка!..» Право, давным-давно пора принять закон о роскоши. Существовал же такой закон во времена Короля-Солнца. Да, сударыни, Людовик XIV принял эдикт, запрещающий пайетки, вышивки и гипюр! Тот самый гипюр, который нынче сводит вас с ума, кружевной, тончайший, ажурный, был запрещен при элегантнейшем дворе Европы [351]351
  Этот эдикт, подписанный в 1660 г., запрещал иностранные(прежде всего венецианские) кружева, которые разоряли французских подданных и обогащали иностранную казну.


[Закрыть]. Если не верите мне, справьтесь у Мольера; в его «Уроке мужьям» Сганарель говорит: