Текст книги "Я подарю тебе землю (ЛП)"

Автор книги: Чуфо Йоренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

52

Добрый самаритянин

День отплытия приближался. Голову Марти переполняли идеи. Что-то подсказывало ему, что путешествие близится к концу и Провидение явно ему благоволят. Если предчувствия его не обманывали, то весьма вероятно, в скором времени он станет очень богатым человеком. Как же всё-таки непостижимы капризы судьбы! Другие люди, подобно Ясону и аргонавтам, всю жизнь проводят в погоне за золотым руном, а ему судьба сама дала в руки несметные богатства.

Поездка в Пелендри оказалась удачной, и переговоры с Теофаносом Авидисом прошли успешно. Этот человек, близкий друг Басилиса Манипулоса, оказался весьма сведущим в добыче и торговле медью. Он был не только посредником, но и сам владел рудником и продавал медь другому греку по сходной цене. Они договорились, что Марти будет перевозить ее на своём корабле. А пока Теофанос попросил Марти передать этому греку склянку с вязким душистым веществом красноватого оттенка под названием мирра, объяснив, что оно чрезвычайно дорого и незаменимо для изготовления благовоний. Марти решил, что ему тоже не помешает взять запас мирры, когда он в следующий раз завернет в Фамагусту.

Покончив с делами, он вернулся в Фамагусту в повозке Элефтериоса и заранее договорился за сходную цену, что тот будет возить Марти по Пелендри.

В «Минотавр» они вернулись лишь к вечеру. Простившись с возницей, который зашёл на постоялый двор, чтобы повидаться с зятем и сообщить, что теперь он перед ним в долгу за такого ценного клиента. Затем Марти спросил у Никодемоса, нет ли для него каких-либо известий. Тот ответил, что есть новости от Манипулоса. «Морская звезда» отплывает вечером в субботу, так что Марти должен быть на берегу уже после полудня, поскольку грек не хочет упустить отлив. У Марти осталось ещё три дня.

Когда он, простившись с Элефтериосом, взял котомку и направился к лестнице, за спиной раздался голос Никодемоса:

– Ах да, чуть не забыл! Сегодня утром вас спрашивал какой-то человек. Он очень хотел знать, когда вы вернетесь, чтобы передать письмо. Он не хотел оставлять его мне, только лично вам. Как вы и просили, я сказал, что вы скоро вернетесь. Тогда он ушел, предупредив, что с сегодняшнего дня будет приходить каждый день, и вы ни в коем случае не должны уезжать, не повидавшись с ним.

Несмотря на усталость, Марти так и не смог уснуть в эту ночь. Перед глазами у него вставали самые радужные картины, одна заманчивее другой. Вот он приезжает в Кербелу, где его встречает Хасан аль-Малик. Вот он возвращается в Барселону и предстает перед Бернатом Монкузи, предлагая выкупить его векселя у алчных кредиторов в обмен на руку Лайи. Он готов был заплатить любую сумму, лишь бы жениться на любимой, пусть даже после этого он останется нищим и придётся начинать все сначала. С ближайшего минарета доносился протяжный крик муэдзина, ему вторил звон колоколов, напоминающий о любимой Барселоне.

В назначенный час Никодемос постучал в дверь.

– Кто там? – спросил Марти.

– Ваш знакомый ждет внизу.

Одним прыжком Марти выскочил из постели. Он даже не побрился, лишь натянул штаны, рубашку, небрежно зашнуровал башмаки и бросился вниз по лестнице, спеша увидеть Хасана, который дожидался его в обеденном зале. Они трижды поцеловались, согласно обычаю. Хасан поинтересовался, как Марти чувствует себя после вчерашних приключений, потом вынул из кармана два свитка и протянул Марти. Встретив его вопросительный взгляд, Хасан пояснил:

– Как я уже говорил, я не умею писать. Когда мне приходят письма или требуется написать самому, я прошу помощи у моего хорошего друга, монаха копта, который читает или пишет под диктовку. Мой брат немного знает ваш язык. Это письмо написано на латыни, так что, думаю, вы поймете.

Взяв папирус из рук незнакомца, Марти подошёл к окну и прочитал:

Дорогой Рашид!

Я пишу тебе это письмо, все еще не веря, что по-прежнему нахожусь среди живых. Своим спасением я обязан лишь чуду. Двое негодяев в порту Фамагуста ограбили меня и бросили в море, и если бы не мужество и решимость Марти Барбани, который передаст тебе это письмо, мое бренное тело уже пожирали бы морские чудища.

Он вытащил меня из воды в весьма плачевном состоянии и помог добраться домой, где мы проговорили всю ночь. Мой спаситель – торговец, он родом из каталонского графства и собирается торговать той густой черной жидкостью, которую ты иногда посылаешь мне. Помнишь, мы играли детстве вместе с братьями и кузенами, бросая зажженный факел в озеро рядом с домом и глядя, как взрываются кострами пузыри этой жидкости. Я пытался ему объяснить, что эта жидкость мало на что годится и почти не поддается перевозке, но он считает, что сможет найти ей применение и получить прибыль, да и нам кое-что перепадет. Я слишком многим ему обязан и, заключив с ним этот договор, вернул лишь малую часть долга.

Предоставь ему все, что он попросит, и докажи, что мы добрый и благодарный народ. Мне бы хотелось, чтобы теперь, когда умерла наша матушка и больше тебя ничто не держит, ты продал землю и приехал ко мне в Фамагусту. Сам знаешь, что я не могу вернуться. Мне хочется жить рядом с тобой, вспоминая молодость, ведь время и расстояние многое стерли из памяти. Здесь мы бы жили у моря и проводили все дни, вспоминая старые добрые времена под аккомпанемент твоих мелодий. Ничто не сделает меня счастливее, чем твое присутствие.

Бессчетно обнимаю тебя. Любящий тебя брат

Хасан

Дочитав письмо, Марти вновь повернулся к своему новому другу.

– Хасан, я же сказал, что вы мне ничего не должны.

– Я так не думаю.

– Боюсь, вы слишком меня превозносите.

– Я всего лишь написал правду. Разве не так?

– Если бы мне снова пришлось нырять за вами в море, я делал бы это не задумываясь, даже если бы не знал, что вы за человек. Но простите за любопытство: почему вы с братом живете так далеко друг от друга?

Глаза Хасана наполнились печалью.

– Мне не хотелось бы говорить об этом. Это наше семейное дело. А теперь послушайте. Поскольку мы с братом не умеем писать, за нас пишут другие люди. А потому мы помечаем письма особым знаком на пергаменте. Это каббалистический символ, который мы в детстве часто вырезали на коре деревьев. Так мы даём друг другу понять, что письмо действительно послано кем-то из нас. Дайте мне его.

Марти протянул ему письмо, и Хасан, достав из кармана пузырёк чернил и перышко, положил пергамент на стол и начертил буквы Х и Р, заключенные в круг. Марти вспомнил, что уже видел этот знак на стене в каморке Хасана. Закончив рисунок, тот поставил внизу неразборчивую закорючку.

– А теперь подождите немного, пусть чернила высохнут.

– Хасан, я хочу, чтобы вы знали – если мои надежды оправдаются, я сделаю вас самым богатым человеком в Фамагусте.

– Встреча с вами для меня и так большая удача. Человек тем богаче, чем меньше ему нужно, а потому я и сейчас самый богатый человек на этом острове. Да пребудет с вами ваш Бог!

Растроганный Марти обнял Хасана, затем подобрал свои вещи и, не сказав больше ни слова, направился в порт.

53

Погоня за добычей

Обстановка накалялась. Лайя отчаянно тянула время, надеясь на чудо. В глубине души она лелеяла несбыточную надежду, что Марти вот-вот вернется. Как потерянная, она бродила по роскошным покоям особняка, раздумывая, как связаться с Омаром, которого она один раз видела и знала, где его найти. При любой возможности она пробиралась к лестнице в подвал, но вход неизменно охранял стражник.

Вскоре после обеда она услышала стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в комнату вошел Бернат Монкузи. Лежащая на кровати Лайя тут же вскочила. Старик уселся на стул и предложил ей сделать то же самое, но Лайя осталась на ногах.

– Печально, что ты не хочешь обедать и ужинать вместе со мной, – произнес он. – Это, в конце концов, невежливо, но не это главное. Меня беспокоит другое: как докладывает твоя дуэнья, еда, которую она тебе приносит, остается нетронутой.

– У меня нет аппетита, – пролепетала Лайя, стараясь не смотреть в лицо отчиму.

– Очень жаль, потому что я приказал давать твоей рабыне – которая, кстати, когда я видел ее в последний раз, выглядела весьма неважно – столько же еды, сколько съешь ты. Разумеется, блюда будут другими. Но если ты решила отказаться от еды, ей тоже придется поголодать.

Лайя почувствовала, как ее сотрясает рвущийся изнутри гнев.

– Вы никогда мне не нравились, – выдохнула она. – До сих пор не понимаю, как моя мать могла выйти за вас замуж. И все-таки у меня просто в голове не укладывается, что вы способны на подобные мерзости.

– Я забочусь о тебе, милая. По просьбе твоей матери. Мне пришлось найти средства, чтобы заставить тебя есть. Я не хочу, чтобы розы на этих щечках поблекли. Садовник обязан заботиться о розах в своем саду, а я не знаю, как еще я мог бы тебя убедить.

– Что мне сделать, чтобы вы пощадили Аишу?

– Если ты собственноручно напишешь письмо под мою диктовку, и скажешь, как передать его твоему воздыхателю, возможно, я ее и пощажу.

Лайя молча уселась за стол, в готовностия написать все, что продиктует ей этот сластолюбец. У нее уже не было времени раздумывать о последствиях, нужно было спасать Аишу. Взяв в руку перо, она тихо спросила:

– На пергаменте или на телячьей коже?

Бернат, которого приятно удивила такая покорность девушки, постарался ответить как можно дружелюбнее:

– Как ты всегда ему писала. Твой воздыхатель не должен ничего заподозрить.

Эти слова Берната заронили в голову Лайи спасительную идею. В письмах к Марти она всегда пользовалась зелеными чернилами, ставила на полях небольшой крестик и сбрызгивала письмо розовой водой. На этот раз она решила этого не делать, в надежде, что Марти заметит и поймет, что дело нечисто. Она развернула свиток папируса, открыла чернильницу с черными чернилами, окунула в них гусиное перо и подняла взгляд на старика, ожидая, когда он начнет диктовать.

– Старайся писать как можно красивее, – велел он. – Если я буду диктовать слишком быстро, скажи.

Писано в Барселоне, сентябрь 1054 года.

Мой дорогой друг!

Это письмо передаст вам моя няня Эдельмунда, поскольку Аиша простудилась, и мой опекун отправил ее в деревню подлечиться. Время и расстояние помогают многое понять, взглянуть на жизнь иными глазами и увидеть совершенные ошибки. Думаю, именно близость искажает восприятие.

Я еще слишком молода и неопытна, но женское чутье помогло мне понять, какую серьезную ошибку я могла совершить. Хуже всего то, что моя неопытность заставила страдать и вас, вы приняли обычную симпатию за нечто большее.

Марти, мое сердце видит в вас лишь друга, не более. Мой отчим, предложивший вам свое гостеприимство, человек чрезвычайно осторожный в выборе друзей. Тем не менее, он весьма к вам расположен и однажды, не зная, что мы уже знакомы, сказал, что разрешил вам ухаживать за мной, поскольку не сомневается, что со временем вы достигнете высокого положения в Барселоне. Но дело в том, что я теперь уже точно знаю, что вы – не тот человек, который сделает меня счастливым, а я не подхожу вам. По этой причине я разрываю нашу помолвку. Простите меня за боль, которую я вам причинила, сама того не желая, простите мою неопытность.

Будьте счастливы и не пытайтесь больше меня увидеть. Знайте, что мое решение окончательно.

С уважением, ваш друг

Лайя

Когда она закончила, советник, не дожидаясь, пока она посыпет чернила песком, схватил письмо и, внимательно прочитав, удовлетворенно хмыкнул:

– Ну вот, Лайя, оказывается, ты вполне можешь быть послушной и благоразумной девочкой. Теперь я вне подозрений. Дай мне свою печать.

Лайя вынула из ящика стола маленькую печатку и протянула ему.

Советник разогрел над пламенем свечи немного красного воска и уронил большую каплю на сложенный вдвое пергамент. Затем крепко прижал к ней печатку, чтобы никому не пришло в голову усомниться, что письмо подлинное и написано Лайей.

– А теперь скажи, кому передавала твои письма эта змея, которую я запер в подземелье?

Лайя немного поколебалась, но страх за рабыню пересилил.

– Управляющему Марти. Его зовут Омар.

– Ну что ж, прекрасно, – с улыбкой ответил Бернат. – Свою часть сделки ты выполнила. Вот видишь, насколько лучше быть послушной. А если ты и впредь будешь себя хорошо вести, то и условия жизни твоей рабыни тоже значительно улучшатся. Я даже позволю тебе навестить ее – разумеется, в присутствии Эдельмунды.

С этими словами, погладив ее по голове, Бернат Монкузи вышел.

54

Роды

Няньки, бабки и повитухи деловито сновали по комнате, делая свое дело и не обращая внимания на присутствующих высокопоставленных особ. Роженице было больше тридцати трех лет – возраст, в котором большинство женщин уже становятся бесплодными. От брака с Уго Благочестивым у нее был сын, а от союза с Понсом Тулузским – три сына и дочь, однако ее детородный период, казалось, уже остался позади. Во всяком случае, и придворные мудрецы, и лекари-евреи неоднократно намекали, что у графини начался климакс.

Она лежала вся в поту, с перекошенным от мучений ртом и непоколебимой решимостью в глазах. Повитуха понимала, что отвечает за неё головой, и если вопреки всем усилиям что-то пойдёт не так, ей грозит страшная кара. Многолетний опыт подсказывал ей, что рвётся всегда там, где тонко, и ни один лекарь не возьмёт на себя вину в случае фатального исхода. Хотя лекарь-еврей, помогавший повитухе, внушал ей доверие. Галеви считался лучшим лекарем в графстве, его советы были разумны и своевременны, но в любом случае, действовать приходилось повитухе.

Возле ложа видел бледный и встревоженный Рамон Беренгер I, а чуть дальше, в резном деревянном кресле – епископ Одо де Монкада в парадном облачении, с жезлом и кольцом. Выражение его лица было унылым, а взгляд не предвещал ничего хорошего, всем своим видом он давал понять, что присутствует при родах исключительно по обязанности, ему не по душе лицезреть, как рождается на свет плод греховной связи венценосной парочки. Однако уклониться от этой почетной обязанности он не мог и теперь утешал себя тем, что присутствует здесь скорее как чиновник, нежели духовное лицо.

Справа от него сидел главный нотариус Гийем де Вальдерибес, ему предстояло засвидетельствовать, что новорожденный является истинным сыном графини Барселонской. Присутствовали также главный дворцовый судья, Понс Бонфий-и-Марш, духовник Альмодис, падре Льобет, и лекарь Галеви. Другая сторона ложа оставалась свободной, чтобы повитухе и ее помощницам никто не мешал. Здесь стоял лишь стол на точеных ножках, на шелковой скатерти лежали все необходимые инструменты: пеньковые веревки, железные щипцы, обмотанные тканью, чтобы извлечь младенца из материнской утробы, не причинив ему вреда, и кожаный валик, чтобы катать его по животу роженицы, помогая младенцу пройти через родовые пути.

В комнате, как обычно, царил полумрак, четыре больших канделябра на углам освещали только небольшое пространство у самой постели. Справа от огромного ложа пылал камин, поверх горящих поленьев на железной решетке с львиными головами кипела вода в пузатом медном котле. Над камином помещались огромные рыцарские доспехи с шестью мечами, принадлежавшими предкам нынешнего графа Рамона Беренгера I, решетчатые оконные рамы, как и везде во дворце, были затянуты промасленной тканью, а на стенах сияли гербы Барселонского графского дома.

Повитуха просунула пальцы в раскрывшееся лоно графини, прикрытое тонкой льняной тканью, и осторожно пощупала; Альмодис моргнула, выражая неудовольствие. Повитуха повернулась к лекарю и прошептала:

– Он уже рвётся наружу.

Осторожно отстранив ее, лекарь осмотрел роженицу, чтобы лично убедиться в этом.

– Посадите сеньору на родильное кресло.

Повитуха отошла в сторону и тут же придвинула к ложу вышеназванный предмет. Это было широкое буковое кресло, обитое кожей, с круглым отверстием в сиденье, под которое в нужную минуту подставляли особый таз. Кресло было также снабжено подлокотниками, к ним крепились кожаные ремни, чтобы привязывать руки роженицы, а также двумя изогнутыми скобами в форме буквы V с трубчатыми насадками, куда помещались икры женщины, чтобы облегчить выход новорожденному, а плацента должна была упасть прямо в таз.

Крепкие мускулистые женщины, помогавшие повитухе, взяли графиню за плечи и под колени и осторожно усадили ее на кресло, закрепив в нужном положении. Но когда они уже собрались привязать ее руки к подлокотникам, неожиданно прозвучал громкий и хриплый голос графини:

– Не надо меня привязывать. Графиня Барселонская умеет терпеть боль.

Повернувшись к лекарю, она схватила его за широкий рукав и приказала:

– Если нужно будет резать – делайте это без колебаний. Я не хочу, чтобы мой сын мучился или, того хуже, родился мертвым или с какими-то увечьями, которых можно было бы избежать. Его жизнь намного важнее для Барселоны, чем моя. А когда он родится, вы должны рассказать мне обо всем, что касается младенца. Я имею в виду не только его пол, но и все особые приметы.

– Я вас не понимаю, сеньора.

– Вам и не надо понимать, достаточно, чтобы я поняла.

Затем, обращаясь к епископу, главному нотариусу и дворцовому судье, она приказала:

– А вас, сеньоры, я попрошу отвернуться, если вам не трудно: роды – это не цирк. Вы вполне можете исполнить свои обязанности, не заставляя меня краснеть от стыда, что меня разглядывают, как корову на ярмарке.

Альмодис, потная, всклокоченная, с прилипшими ко лбу прядями волос, повернулась к лекарю и послушно проглотила лекарство из золотого кубка – смесь опия с маковым отваром. Блаженный туман затянул ее взгляд, а в памяти вдруг всплыли слова ее верного шута Дельфина, который спасал ее от скуки столько долгих вечеров после приезда из Тулузы.

Поселившись во дворце, Альмодис позаботилась о том, чтобы найти уединенное местечко, подальше от посторонних взглядом и дворцовых интриг. Она потребовала у мужа, чтоб он выделил ей личные покои рядом с его собственной спальней, в башне, некогда служившей помещением для музыкантов. Однако, учитывая обстоятельства и варварские нравы обитателей дворца, предпочитающих войны, а не искусство, комнатой давно не пользовались. Альмодис затратила немало часов и обустроила комнату так, чтобы напоминала о любимой родине.

Как почти все комнаты во дворце, она была оснащена маленьким камином, перед ним стояла изящная кушетка, а рядом – кресло и скамеечка, на которой обычно сидел Дельфин, стараясь развеять тоску госпожи своей болтовнёй или игрой на цитре; здесь же стояли ее прялка, огромные деревянные пяльцы с натянутой на них канвой, небольшой алтарь, подушка для молитв, чтобы не вставать коленями на холодные плиты пола, пюпитр, чтобы ставить ноты или псалтырь. Вдоль стен тянулись полки с ее любимыми безделушками, висели гобелены и деревянные панели, чтобы от каменных стен не так тянуло холодом. Это было ее убежище, где она могла размышлять, принимать гостей и внимать мудрым советам приближённых.

И теперь воспоминания всплыли в ее мозгу, затуманенном опием, который ее заставили принять, чтобы облегчить боль.

Перед ней вновь встала та холодная ночь, когда в небе светила огромная полная луна, окружённая сияющим кругом, предвещающим снегопад. Дельфин, как обычно, сидел на скамеечке у ее ног. Карлик то и дело отводил глаза и, что было на него совсем не похоже, и молчал. Альмодис оставались последние недели до родов, она готовилась порадовать мужа долгожданным наследником. Смущенная непривычным молчанием своего друга, она ласково упрекнула его:

– Дельфин, друг мой, ты совершенно невыносим. В ту минуту, когда мне нужен твой смех и веселая болтовня, чтобы отвлечь от тяжелых мыслей, ты надулся, как сыч, и наводишь еще большую тоску.

Дельфин повернулся к ней и посмотрел на нее таким взглядом, какого она прежде никогда не замечала.

– Что случилось? – спросила она. – Может быть, я чем-то тебя обидела, сама того не заметив?

Услышав эти слова, карлик очнулся от своих мыслей.

– Как вы можете так говорить? – возмутился он. – Вы моя госпожа, я всем вам обязан.

– В таком случае, что тебя мучает? Что так смущает твой ум, что ты, вместо того, чтобы развлекать приятной беседой, вгоняешь меня в тоску?

– Не знаю, стоит ли говорить... госпожа.

Альмодис, нахмурившись, отодвинула в сторону пяльцы.

– Да что с тобой? Раньше ты ничего от меня не скрывал.

– Не утруждайте себя заботами о разных пустяках.

– О пустяках? Мне интересно всё, что касается тебя.

– Всё дело в том, что это касается вас.

– Тогда я тем более должна знать. Говори сейчас же: что случилось? Мне бы не хотелось прибегать к крайним мерам, они мне отвратительны.

– Сеньора, ничего особенного не случилось, вот только два дня назад у меня было видение.

Графиня долго медлила, прежде чем ответить – сама не зная, почему.

– И что за видение? – спросила она наконец.

– Сеньора, не заставляйте меня об этом рассказывать, – взмолился карлик. – Это, вне всяких сомнений, был горячечный бред. Я старею.

Брови Альмодис сошлись у переносицы, предвещая близкую бурю, а губы исказились в гримасе, которую Дельфин прекрасно знал, и ничего хорошего она не предвещала.

– Мне бы не хотелось применять силу, но ты сам меня вынуждаешь. Помнишь тот хлыст, которым мне порой приходится охаживать любимую Красотку, когда она не желает прыгать? Так что не зли меня, я тебя умоляю.

Карлик беспокойно заерзал.

– Я не хотел говорить вам, сеньора, но я думаю, вы должны это знать.

– Да говори же наконец, Бога ради! Это в самом деле настолько важно?

– Сеньора, – карлик нервно сглотнул. – Я отчетливо видел: ваш сын благополучно родится, но на нем – печать Немезиды [24]24
  Греческая богиня судьбы и смерти, олицетворяющая жестокий рок, в противоположность Фортуне – богине удачи.


[Закрыть]. Его ждет ужасная судьба.

И теперь Альмодис вспомнила об этих словах карлика, ввергнувших ее в ужас, подобно извержению Везувия. Именно поэтому она заявила лекарю, что желает знать всё о новорожденном. Пусть Дельфин и не мог сказать точно, когда именно произойдёт трагедия, она молила Бога, чтобы печать Немезиды, если уж она неизбежна, отметила лишь тело младенца, но не коснулась его ума, поскольку именно здравый ум – главное и необходимое достоинство властителя.

Боль усилилась, однако это, казалось, совершенно не пугало роженицу. Ее тело напряглось, она прикусила бледные губы, а на шее вздулись вены, как тугие струны лютни. В ушах у неё звенел голос повитухи:

– Тужьтесь, сеньора, тужьтесь!..

Наконец, после неимоверных усилий она вдруг почувствовала облегчение, хотя чутье подсказывало ей, что еще не все закончено. Совсем рядом послышался тихий плач новорожденного.

Ее слух уловил едва слышное перешептывание с чуткостью умирающего, который слышит, что говорят в его присутствии родные, считающие его уже покинувшим этот мир. Сначала несколькими фразами обменялись повитуха и лекарь, потом тот что-то шепнул графу.

– Сеньор, у нас уже есть один принц. Если вы не хотите рисковать жизнью графини, то послушайте моего совета: второй ребёнок идёт вперёд ягодицами, и вытаскивать его неудобно. Возможно, ему придётся умереть, чтобы ваша супруга могла выжить.

Затем она услышала далекий голос любимого:

– Делайте так, как считаете нужным, лишь бы она осталась жива. У меня уже есть наследник.

Тут Галеви заметил, что графиня настойчиво велит ему приблизиться. Он тут же оказался возле родильного кресла и наклонился ухом к губам роженицы.

– Я здесь, сеньора.

– Скажите, что происходит?

Ученый еврей долго колебался, прежде чем решился ответить.

– Я требую, чтобы вы немедленно объяснили мне, что происходит! – хрипло повторила Альмодис.

Голос врача задрожал, словно в груди у него звонил колокол:

– Сеньора, у вас родился мальчик, здоровый и крепкий. Как вы и приказали, мне пришлось немного надрезать ваше лоно, чтобы он не мучился, но младенец вышел сам, не потребовалось ни помощи, ни щипцов. Тем не менее, если уж вы заметили, кое-что идет не так. Признаюсь, я уже поговорил с графом. Дело в том, что в утробе у вас остался еще один младенец, он идет вперед ягодицами, и ваша жизнь в опасности. Я не могу ручаться, что спасу вас обоих. Теперь все – в руках Божественного Провидения. Я сделал все, что мог, но есть вещи, над которыми человек не властен. Сам я считаю, что должен прежде всего спасти вас, потому что у вас уже есть наследник.

Лекарь почувствовал, как пальцы Альмодис словно когти вцепились в его рукав и с силой потянули, заставив наклониться ещё ниже.

– Это неверное решение! Второй сын находится в моей утробе и должен появиться на свет. Для этого вас сюда и позвали. Или вы обычная деревенская бабка-повитуха? Можете распороть мне живот, если это необходимо, но помогите ему родиться. Они оба принцы, и я не знаю, кому из них суждено сыграть главную роль в судьбе графства. Требуется время, чтобы это выяснить. А что, если именно тот, кому суждено стать наследником, так и не увидит света? Я не хочу рисковать.

– Сеньора, опомнитесь!.. Я не понимаю, что вы говорите, но граф приказал...

Твёрдый и властный голос Альмодис прозвучал так тихо, что никто, кроме Галеви, его не расслышал.

– Об этом даже речи быть не может. Сейчас мнение графа меня не волнует, он сделал своё дело, когда я была с ним в лагере. Теперь же решаю я, и я собираюсь поспорить с судьбой. Так что делайте своё дело!

В скором времени епископ Одо Монкада и Гийем де Вальдерибес объявили, что графиня Альмодис де ла Марш родила близнецов. Совершенно измученная, она лежала на огромной кровати, а Рамон Беренгер I не сводил глаз с новорожденных – двух свертков, покоившихся в огромной колыбели. Первенец был белокурым, румяным и красивым, а другой – темноволосым, чахлым и слабым. Младший безутешно плакал, пытаясь царапать крошечными ноготками шею брата.