Текст книги "Я подарю тебе землю (ЛП)"

Автор книги: Чуфо Йоренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

47

Черное золото

Едва Марти открыл шаткую дверь, как в уши ему ударил гул голосов. Заведение было построено из красного кирпича, раньше здесь находилась верфь, и высокие сводчатые потолки, поддерживаемые бесконечным рядом колонн, многократно усиливали любые звуки. А шум в «Золотой мидии» стоял изрядный. Потоки нецензурной брани сидящих за столами посетителей заглушали вопли хозяина, тот что-то кричал слугам, хлопочущим у очагов, а на помосте в глубине зала четыре музыканта отчаянно старались усладить публику звуками духовых и струнных инструментов, но в результате лишь вносили свою лепту в общий кавардак.

Немного привыкнув к адскому шуму, Марти направился по центральному проходу, высматривая слугу, чтобы тот проводил его к свободному столику. Рядом тут же возник один из служащих в рубашке с засученными рукавами, от других работников он отличался зеленым фартуком на поясе, на голове у него была красная феска с пестрой кисточкой.

– Да хранит вас милосердный Аллах! – произнес он. – Чего желаете, господин?

По его одежде Марти догадался, что он мусульманин, и ничуть не удивился, ведь Базилис, капитан «Морской звезды», предупредил, что на Кипре по очереди господствовали самые разные культуры. Египтяне, греки, римляне – все они оставили здесь след. То же самое, помнится, говорил и Барух, чьи знания так выручали его почти в каждом средиземноморском порту. Например, Барух объяснил, что и с греком, и с арабом всегда можно объясниться на латыни.

– Мне нужен свободный столик, чтобы усталый путник мог насладиться тишиной, и что-нибудь из морской кухни, которой так славится этот дом.

Мавр трижды хлопнул в ладоши, и тут же явился слуга в широких турецких шароварах, синей рубахе с черным поясом, и феске, но в отличие от хозяйской, не красной, а зеленой.

– Проводи гостя на второй этаж, на галерею, – распорядился хозяин. – Там он сможет спокойно наслаждаться ужином, а также, если захочет, наблюдать за тем, что происходит внизу, оставаясь при этом невидимым.

Тут Марти заметил в глубине помещения, примерно на половине высоты, ряд окошек, закрытых шторами; очевидно, там и располагались отдельные кабинеты для тех, кто желал укрыться от посторонних глаз.

Мавр, как и было велено, проводил его на галерею и открыл дверь одной из небольших комнаток, предназначенных для приема избранных гостей. Затем, попросив Марти немного подождать, пока он принесет заказанный ужин, слуга удалился. Обстановку комнатки составляли две скамьи, обитые мягкой тканью. Они стояли по обе стороны небольшого стола, на котором горела единственная свеча и лежали щипцы для разделки омаров и крабов.

В ожидании ужина Марти отдернул занавеску и стал рассматривать посетителей внизу.

Там, казалось, собрались представители всех рас и народов мира. Здесь были и бледнокожие купцы с севера, и смуглые сыны Средиземного моря, темные африканцы, арабы... все те, кого объединило море – и торговля.

И тут его внимание привлекло кое-что в глубине зала. Возле помоста с музыкантами тощий маленький человек в огромной чалме, сползающей ему на глаза, о чем-то возбужденно спорил с соседями – двумя арабами огромного роста. Насколько удалось понять Марти, арабы требовали, чтобы человек в чалме убрался, уступив им столик, потому что они хотят сидеть рядом с музыкантами и лучше слышать их однообразную мелодию, а тот отказывался, утверждая, что еще не закончил ужинать.

Один из этих типов пытался стащить человека в чалме со стула, другой ухватился за его котомку, лежащую на столе. Тот схватил сумку, перекинул через плечо и, бормоча под нос ругательства, вновь принялся поглощать ужин. Марти наблюдал за этой сценой до прихода слуги с омарами в морском соусе и кипрским вином. Тогда Марти задернул занавеску и, забыв об этом происшествии, отдал должное сочным омарам и двум кувшинам превосходного вина.

Окончив роскошный пир и заплатив за него, он покинул гостеприимное заведение, но прежде чем вернуться в свою гостиницу, решил прогуляться по гавани и подышать морским воздухом в надежде, что ночная прохлада поможет быстрее выветриться винным парам, слегка затуманившим голову. В эту минуту он, как всегда, думал о Лайе, считая дни и часы до встречи с ней и сгорая от тревоги, не случилось ли с ней чего-нибудь в его отсутствие, как вдруг услышал всплеск и чьи-то крики со стороны моря. Марти перевел взгляд с городской стены в сторону лунной дорожки, дрожащей на поверхности залива, и увидел, как какой-то человек, запутавшись в собственной одежде, барахтается в воде, отчаянно пытаясь выбраться. Недолго думая, Марти бросил котомку на землю и бросился в воду.

В четыре мощных гребка он оказался рядом с тонущим человеком. К счастью, море было спокойно, а вода – не слишком холодной. Повернувшись к утопающему, он ухватил его за подбородок и подтянул к каменной стене. И вот тут возникли трудности. Стена не имела ни выступов, ни железных скоб, за которые можно было бы ухватиться. Сам по себе незнакомец был худым, но его намокшая просторная одежда весила немало, не говоря уже о том, что очень мешала. Оглядевшись, Марти не на шутку расстроился: ему не хотелось думать, что все его приключения и планы так и окончатся в водах затерянного порта Фамагуста.

В ту минуту, когда он в отчаянии вспомнил о Лайе, он вдруг заметил неподалеку что-то похожее на дощатый плот, с которого свисало несколько веревок, сплошь усеянных мидиями. Марти медленно поплыл туда, волоча за собой сверток. Неожиданно утопающий пришел в себя и, дрожа как осиновый лист, начал отчаянно цепляться за своего спасителя, мешая плыть. Марти не осталось ничего другого, как двинуть ему кулаком в челюсть. Незнакомец вновь повис у него на руке, и плыть стало намного легче. Последним усилием Марти добрался до плота и вцепился в веревку, в кровь изрезав ладонь об острые края раковин. Отчаянным рывком он вполз на дощатый настил и затащил на него свою ношу. Правая рука кровоточила. Стянув с незнакомца мокрый халат и соорудив из него нечто вроде подушки, Марти подложил ее под голову спасенного и похлопал его по щекам, приводя в чувство.

Через какое-то время тщедушное тело утопленника начало содрогаться, выталкивая воду через рот и нос. Тогда Марти взял его за плечи и усадил, чтобы тот не захлебнулся собственной рвотой. Дыхание утопленника понемногу выровнялось, взгляд остекленевших маленьких глаз сделался осмысленным; теперь он смотрел прямо на своего спасителя, и его губы дрогнули в благодарной улыбке. Тогда Марти решил наконец заняться своей раненой рукой. Оторвав зубами полосу ткани от подола своей рубашки, он стал перевязывать свою ладонь. В тусклом свете луны Марти узнал в утопленнике того самого коротышку, к которому приставали двое громил в «Золотой мидии».

– Что с вами стряслось? – спросил он.

Незнакомец еле слышно пролепетал:

– Меня ограбили двое мерзавцев, они пристали ко мне, когда я ужинал. Негодяи украли мою котомку, а меня бросили в море. Если бы не вы, я бы уже предстал перед Создателем.

– Подождите пока здесь, я сейчас вернусь.

Когда новый знакомый упомянул свою котомку, Марти вспомнил о собственной и стремглав бросился за ней. По мосткам из связанных веревкой реек он добрался до берега и помчался туда, где, как ему казалось, бросил свою сумку. Он молился, чтобы никто не успел ее найти, иначе он останется без документов и списка полезных знакомых. К счастью, котомка оказалась на месте. Когда Марти вернулся к спасенному, тот уже встал и, вцепившись в веревку, плавающую у садков с мидиями, пытался добраться до берега.

– Что вы делаете? – крикнул Марти. – Хотите снова утонуть?

– Вовсе нет. Простите, что доставил вам столько хлопот. Просто я думал, что вы не вернётесь.

– А вот тут вы ошиблись.

– Я рад, ведь вы спасли мне жизнь.

– Зачем же вы пытались заставить меня снова проделать столь тяжкую работу?

– У меня на родине говорят, что, если кто-то спасет жизнь ближнему, тот становится его должником.

– Откуда вы родом? – спросил Марти.

– Из одной деревни на севере Кербалы.

– Этой ночью я за вами присмотрю. А потом лично провожу вас домой, а то еще опять влипните в какую-нибудь историю.

– Буду вам премного благодарен.

Промокшие до нитки, они пошли по узким улочкам, причем своего спутника Марти почти тащил на себе. Оба дрожали и стучали зубами от холода. Затем спасенный, которого, звали Хасан аль-Малик, решил пойти впереди, чтобы показать дорогу. Редкие прохожие принимали их за пьяниц, цепляющихся друг за друга, чтобы не упасть – вполне обычное явление в портовом городе, вежь моряки, как известно, любят выпить. Наконец, они добрались до ветхой двухэтажной лачуги, там, в подвале, как выяснилось, и обитал новый знакомый Марти. Поддерживая Хасана повыше талии, Марти помог ему спуститься по короткой лестнице, ведущей к единственной двери и окошку, забранному железной решеткой.

По указанию Хасана Марти вставил ключ в замочную скважину и отпер дверь. В лунном свете и тусклых отблесков от тлеющих в очаге углей он разглядел комнату. Это было квадратное помещение, обставленное более чем скромно. Возле очага располагались мехи для раздувания углей и жаровня для приготовления пищи. Над очагом висел на цепи котел, который можно было поднимать или опускать при помощи небольшого блока. Посреди комнаты стоял стол с плошкой, полной густой и вязкой черной жидкости с резким запахом, в которой плавал фитиль. Вокруг стола стояли три шатких стула, один совсем ветхий.

В углу притулилась лежанка, покрытая одеялом из шерсти неизвестного животного. В нише над изголовьем Марти разглядел барельеф с буквами Х и Р, заключенными в круг. Марти решил, что это религиозный символ. Две стены были увешаны полками, там стояла какая-то фигурка, бронзовые кубки, лежали морские карты. На одной полке был странной формы сосуд; с одной стороны у него была ручка, а с другой – длинный носик, чтобы переливать содержимое в другую посуду.

Марти опустил Хасана на его ложе и стянул с него мокрую одежду. Затем растер его попавшейся под руку тряпкой и закутал в шерстяное одеяло. Теперь он мог заняться собой, но прежде развёл огонь в очаге, подбросив в него несколько поленьев из большой корзины. Когда дыхание Хасана выровнялось, Марти разделся и развесил одежду сушиться перед очагом на спинках стульев. Чтобы не ходить голым, он накинул что-то вроде халата, который нашёл в сундуке. Одеяние едва доходило ему до колен.

С минарета по соседству донесся призыв к полуночному намазу. Когда луна скрылась за тучей, комната погрузилась в полумрак. Марти решил, что как только одежда подсохнет, он сразу же отправится обратно в «Минотавр», ведь уже очень скоро ему предстоит ехать в Пелендри. Но его одолела усталость. Голос Хасана отвлек его от мыслей.

– Я вас почти не вижу, лучше зажечь светильник.

– О чем вы говорите? – удивился Марти. – Я не вижу здесь никаких светильников.

– Предоставьте это мне.

Хасан, выпростав из-под одеяла свое тощее тело, поднялся и направился к очагу. Он вынул щипцами уголек, подошел к столу и поджег фитиль, плавающий в плошке с вязкой жидкостью. Фитиль тут же вспыхнул ярким синим пламенем.

– Я слишком беден, чтобы позволить себе лишнюю роскошь, – пояснил он. – Сегодня я смог устроить себе пир в «Золотой мидии» лишь потому, что брат прислал денег из наследства в Кербале, где он живет. Так что завтра я куплю свечи.

Марти не переставал удивляться.

– Но что это за вещество, которое горит и дает свет? – спросил он.

– Его мне тоже иногда присылает брат. Это одно из немногих благ, что дает моя земля, больше она почти ни на что не годится.

– И откуда оно берется?

– Из земли. Возле дома моих родителей было целое озеро этой жидкости, и мы с братьями, которых у меня девять, даже играли, поджигая ее. Жидкость взрывалась пузырями, вызывая маленькие пожары.

В голове у Марти настойчиво свербела какая-то странная мысль.

– Так вы родом из Кербелы? Где находится этот город, и что за люди там живут?

– Это в Месопотамии, на берегу Евфрата. Там ничего нет, кроме зноя и нищеты. Но эти места знамениты тем, что там погиб в бою сын Али, зятя Пророка, и туда отовсюду стекаются паломники, чтобы поклониться его могиле. Местные жители промышляют охотой да рыбной ловлей.

– И для чего же используют это черное масло?

– Практически ни для чего, – ответил Хасан. – Оно мало на что годится. К тому же его трудно продать. Кому нужен товар, который так трудно перевозить? Брат присылает мне его в бутылке, и тогда я жгу его вместо восковых свечей или масла, которые слишком дороги.

Идея, свербевшая в голове у Марти, понемногу приобретала все более отчетливые формы.

– Хасан, я каталонец и занимаюсь торговлей. Я прибыл сюда, чтобы купить медь, за которой собираюсь вернуться на другом корабле, он принадлежит мне на паях. Я буду вам бесконечно благодарен, если вы поможете связаться с вашим братом. Я бы хотел купить эту черную жидкость, которую вы, похоже, совершенно не цените. Думаю, на Западе ей нашлось бы хорошее применение, и это принесло бы немалые выгоды и вашему брату, и вам, и мне.

– Если я этим смогу хоть немного вас отблагодарить за то, что вы для меня сделали, то с радостью. Где и когда я смогу вас увидеть?

– Завтра я отбываю в Пелендри, но скоро вернусь. Пока я останусь в «Минотавре», но теперь мои планы изменились, я собираюсь отправиться в Кербалу, чтобы встретиться с вашим братом.

– Я с удовольствием вам помогу.

– В таком случае, Хасан, если моя одежда уже высохла, а вы пришли в себя, я отправлюсь на свой постоялый двор. Завтра мне предстоит трудный день, и я хотел бы немного поспать.

– Ступайте с миром, и да пребудет с вами ваш Бог. К вашему возвращению я напишу брату.

Когда Марти оделся, Хасан обнял его и трижды поцеловал в щеки, а потом проводил на улицу, наказав идти в этот час очень осторожно. В ответ Марти нащупал у пояса рукоятку кинжала. Когда шаги каталонца стихли в ночи, Хасан снова лег. А луна, вечная и молчаливая свидетельница людских жизней, насмешливо наблюдала с небес, как беспокойный юноша скитается по миру, пытаясь завоевать руку возлюбленной.

48

Замок Вилоприу

Наступила весна 1054 года. Старая графиня Эрмезинда предавалась воспоминаниям, глядя сквозь густую завесу памяти. Словно призрачные тени из прошлого, проходили перед ней лица всех, кто уже отправился в лодке Харона в свой последний путь. Отец, Роже I, властитель Каркассона; мать, Аделаида Гавальда; любимый муж, Рамон Боррель, сделавший ее вдовой в 1018 году; сын, Беренгер Рамон по прозвищу Горбун, из-за его врожденного увечья она пролила столько слез. Вспоминала она и других детей, Борреля и Стефанию, и братьев – Берната, Рамона и самого любимого, Пьера, епископа Жироны, как и аббат Олиба, он всегда был ее верным союзником.

Смерть двоих людей сыграла в ее судьбе ключевую роль: гибель мужа от несчастного случая во время его второго похода на Кордову, когда она в первый раз стала регентшей при малолетнем сыне, а затем – смерть сына, после чего ей пришлось стать регентшей во второй раз, отстаивая права внука, доставившего ей впоследствии столько хлопот. Бледные тени одна за другой удалялись по узкому коридору памяти, унося с собой целые куски ее жизни. А Господь так и не слышал ее молитв, когда она взывала к нему каждый день во время мессы, умоляя забрать ее к себе. Ее жизнь близилась к концу, и все великие труды были завершены.

За свою долгую жизнь, ведь у нее начали серебриться виски, она основала более ста тридцати монастырей, а прошлым летом лично отправилась в Рим, чтобы обсудить с Папой вопрос об отлучении от церкви своего внука и блудницы, с которой он живет, не таясь. Эрмезинда искренне верила, что за одно это Господь должен ее вознаградить.

Потом ее мысли цеплялись за эти воспоминания и быстро переносились к настоящему времени, когда ей предстояло принять важное решение относительно двух графств, наследства мужа.

Местом важной встречи был выбран замок Вилоприу. Представители другой стороны в переговорах сочли остальные замки по эту сторону Пиренеев неподходящими. Альмодис де ла Марш, любовница ее внука Рамона Беренгера, решила показать, какую власть над ним приобрела, и отвергла почти все варианты, предложенные могущественной графиней Жиронской и Осонской, чей авторитет до сих пор был непререкаем. В конце концов решили остановиться на замке Вилоприу, стоящем на границе двух графств, Осоны и Ампурьяс.

Представители обеих сторон, Роже де Тоэни со стороны Эрмезинды и Жильбер д'Эструк – со стороны Альмодис, договорились об условиях встречи. Третейским судьей по общему согласию был выбран епископ Гийем де Бальсарени. Обе дамы возлагали на эту встречу большие надежды, а потому решили усмирить свою гордость и пойти на некоторые уступки, чтобы достичь хоть какого-то взаимопонимания. Так, Альмодис пришлось смириться с тем, что скромный замок, в котором происходила встреча, находится гораздо ближе к Жироне, чем к Барселоне. Взамен ей обещали, что троны обеих графинь будут одной высоты, а в зал для аудиенций она войдет после Эрмезинды, а это значит, что ждать придется старой графине.

Замок, как и многие другие, построили в целях укрепления границы. Донжон [22]22
  Донжон – главная башня в европейских феодальных замках, находилась внутри крепостных стен.


[Закрыть] был окружен крепостной стеной, под ее защитой приютилась часовня. Крестьяне, зная, что закон обязывает сеньора их защищать, лепили свои лачуги у самого подножия крепостной стены, за которой всегда могли укрыться в случае нападения, и владелец замка обязан был их впустить, в противном случае ему грозили серьезные неприятности, вплоть до отлучения от церкви. Сам замок принадлежал графу де Ампурьяс, соседу и бывшему свату графини Эрмезинды; встречу в замке назначили с его молчаливого согласия, графиня уже не впервые разрешала свои тяжбы внутри этих стен.

Эрмезинда прибыла со своим эскортом накануне, а на следующий день, и это время было выбрано неслучайно, более многочисленный отряд Альмодис потребовал впустить их в замок. В шестом часу, после положенного отдыха, как договорились Роже де Тоэни и Жильбер д'Эструк, подготовили зал для встречи. В глубине установили два трона для обеих благородных графинь, а чуть ниже – сиденья попроще для их капитанов.

Между ними, лицом к тронам, поставили аналой, откуда епископу предстояло выполнять трудную миссию арбитра. С каждой стороны находились небольшие столики с письменными принадлежностями для двух писарей, чтобы составили истинную летопись событий. Стены украсили знаменами Жироны и Осоны, с противоположной стороны – Барселоны и Ла Марки. Как было оговорено ранее, рыцари обеих дам разоружились и вручили щиты и мечи владельцу замка. Капитаны и епископ заняли свои места, писцы взялись за перья. Все замолчали, ожидая появления графинь.

В черном платье, с графской короной на голове, величавая и торжественная, как и подобает особе ее ранга, в зал вошла Эрмезинда. Она с достоинством уселась на трон справа. Придворная дама набросила ей на плечи мантию, и графиня замерла на троне, безупречно прямая, положив правую руку на подлокотник. Альмодис решила выждать несколько минут, давая понять присутствующим, что именно она решает, когда войти в зал. Она прошествовала к своему трону с достоинством царицы Савской, в красном платье с серебристо-серой баской, ее волосы покрывала расшитая жемчугом сетка. Альмодис не сомневалась, что старой графине придется встать, чтобы поприветствовать ее. Но она ошиблась. Эрмезинда, вокруг которой хлопотала придворная дама, при виде Альмодис лишь едва повернула голову и велела пажу подать ей веер, а потом вновь отвернулась, не удостоив соперницу ни единым взглядом.

В зале повисла мертвая тишина. Никто не смел даже кашлянуть. Наконец, епископ открыл церемонию.

– Прошу всех встать, – произнес он.

По залу пронесся гул голосов, смешанный со скрипом половиц и шуршанием одежд. Потом вновь прозвучал голос священника.

– Начнем же наше действо с молитвы Святому Духу, дабы он просветил наши умы, наставил на путь истинный и помог принять верное решение в столь сложных обстоятельствах. Пусть щедрость духа и милосердие возобладают над суетной гордыней на благо христианства и всех графств, чьи представители здесь присутствуют.

С этими словами он возвел глаза к небу и пропел «Ангелус» хорошо поставленным голосом. Все подхватили слова молитвы.

Затем обе графини одновременно опустились на троны, зрители тоже сели – за исключением тех, кому не хватило места, а таких толпилось немало.

Священник начал переговоры словами о важности предстоящего соглашения и передал слово графине Барселонской. Та говорила сдержанно и негромко, как будто обращалась не ко всем присутствующим, а лишь к своей Немезиде, и сделала долгое вступление, прежде чем перейти к интересующей теме.

– Графиня, я присутствую здесь от имени вашего внука, графа Рамона Беренгера I, чтобы достичь соглашения по некоторым вопросам, от которых напрямую зависит будущее Барселоны.

Эрмезинда застыла, словно мраморная статуя; ни единый мускул не дрогнул на ее лице.

Альмодис между тем продолжала:

– Вы – графиня Жироны и Осоны, и прекрасно знаете, что после вашей смерти – да продлит Господь ваши дни на долгие годы! – оба графства перейдут к наследнику по праву рождения, то есть моему супругу. А потому ваш внук решил сделать вам предложение, которое я взяла на себя смелость передать. Во имя благополучия и процветания дома Беренгеров он предлагает вам еще при жизни отказаться от прав на эти графства и предлагает взамен внушительную сумму. Вы можете удалиться в один из основанных вами монастырей и вести душеспасительную и благочестивую жизнь, подобающую даме вашего возраста и заслуг.

В зале повисла гнетущая тишина. Альмодис молча и напряженно ждала ответа Эрмезинды. Та долго не раздумывала.

– Уважаемая сеньора, – произнесла Эрмезинда, давая понять, что не желает именовать Альмодис графским титулом. – Начнем с того, что титул графини Жироны и Осоны принадлежит мне по праву. Этот титул пожаловал мне муж, граф Рамон Боррель, в качестве свадебного подарка в тот день, когда попросил моей руки. Так что прошу передать моему внуку, что я отказываюсь принять это унизительное предложение, более того, в своем завещании я позабочусь о том, чтобы графства перешли к более достойному человеку. Человек должен быть достоин своего титула, пусть даже он получил его по наследству, а не благодаря собственным заслугам. Мой же внук не заслужил свой титул, более того, он его опозорил. Если ему угодно, чтобы Барселоной правила отлученная от церкви блудница, отвергнутая законным супругом, то это его проблема. Но я уж постараюсь, чтобы моих графств этот позор не коснулся.

Альмодис глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки: слишком много было поставлено на карту.

– В таком случае, поговорим о другом, сеньора. Ваш супруг, граф Барселонский, всячески заботился о благе своих подданных, и надеюсь, что вы тоже желаете им добра. Отлучение, которого вы добились для моего мужа, значительно подорвало его авторитет в глазах подданных, и ваш внук, который на самом деле вас глубоко любит, смиренно молит вас уговорить папу Виктора II отменить отлучение. В обмен на это величайшее одолжение Рамон готов признать ваше право на титул вдовствующей графини Барселонской – разумеется, чисто номинальный, и передать семьдесят тысяч манкусо на ваши благочестивые деяния.

Когда Альмодис огласила сумму, по залу прошёл глухой ропот.

Эрмезинда выдержала долгую паузу, чтобы привлечь к себе внимание всех присутствующих.

– Сеньора, вы оскорбляете не только меня, но и святую церковь, вынуждая ее слугу выслушивать подобные претензии моего внука. Этот оболтус возомнил, будто может откупиться от отлучения за семьдесят тысяч манкусо. Так вот, передайте ему, что его бабка, которая в годы его малолетства как львица отстаивала его права, никогда не опозорит себя участием в подкупе, как и в любом другом действе, связанном с куплей-продажей церковных таинств. Что же касается предложенных мне отступных, то я не нуждаюсь в его подачках: у меня есть все необходимо. Если же вы спросите мнения своих подданных, то поймете, что ко мне они питают гораздо больше уважения, чем к вам. Пусть каждый, кто не рожден властителем, увидит, сколь высокую цену приходится платить отлученному. Он станет изгоем, и никто из соседей не подаст ему руки.

– Я так понимаю, что ваш ответ окончателен, и никакой компромисс между нами невозможен? – спросила Альмодис, изо всех сил стараясь держать себя в руках.

– Ну почему же? – усмехнулась Эрмезинда. – Вполне возможен. Все зависит от вас.

– Я вас слушаю.

– Передайте Рамону, что его бабка согласна отказаться от титула и всех владений и удалиться в монастырь, чтобы до конца своих дней молиться о спасении его заблудшей души – при условии, что вы покинете его ложе, уедете из графства и вернётесь к своему семейному очагу, который никогда не должны были покидать.

Альмодис вскочила, как разъяренная тигрица.

– Мой семейный очаг – в Барселоне, рядом с мужем! И меня не интересует, что вы думаете по этому поводу.

– Боюсь, вы уже и сами не знаете, где ваш семейный очаг: в Арле, в Лузиньяне или в Тулузе, – ответила Эрмезинда с откровенным сарказмом. – Насколько мне известно, первые два вы покинули не по своей воле, зато от третьего удрали сами.

– Бедные графства Жирона и Осона! – воскликнула Альмодис – Это ж надо – иметь такую гадюку в графинях! Вы же просто брызжете ядом, сеньора.

– Уважаемые графини, я думаю, будет лучше отложить беседу на завтра, – вмешался епископ, видя, что страсти накаляются. – Подушка – лучший советчик, она поможет остудить пыл.

Но Эрмезинда все равно заговорила.

– Епископ! Переговоры нужно закончить сегодня, но вам следует вмешаться, когда речь заходит о церкви. У меня все внутри холодеет, когда я слышу о подкупе священнослужителей.

– В таком случае, сеньоры, пусть зал покинет публика.

Альмодис, взяла себя в руки и сказала:

– Поступайте, как считаете нужным, епископ, но я настаиваю, чтобы мой капитан и личный секретарь остались. В конце концов, должны же быть свидетели подобному бесчинству.

– Что ж, если вы считаете...

Обе графини кивнули, и прелат жестом велел освободить помещение.

Люди медленно повалили из зала, громко обсуждая случившееся. Когда вышел последний гость, слуга плотно закрыл двери.

Бальсарени повернулся к Альмодис.

– Теперь ваша очередь, графиня.

Альмодис заговорила уже спокойнее, хотя в голосе ее звучало неприкрытое торжество:

– Вы можете мне верить или не верить, но я люблю вашего внука, и у вас нет права меня судить. Рано или поздно церкви придется уступить. Так всегда случалось, когда речь шла о государственных делах, и тогда у нас уже не будет нужды в вашем заступничестве. Как бы вам не пришлось пожалеть о том, что вы отвергли столь щедрое предложение. В конце концов, вы тоже не вечны. Когда-нибудь вы умрете, и ваши графства перейдут к Рамону, хотите вы того или нет. Подданные прекрасно знают, что для них лучше, а ваш внук сможет сохранить средства, которые иначе были бы потрачены на бесконечные мессы за спасение вашей грешной души, безнадежно отравленной ненавистью.

– Итак, сеньора, я так понимаю, вы отказываетесь покинуть ложе моего внука, – подвела итоги Эрмезинда. – Ну что ж, поступайте, как знаете. И передайте Рамону, пусть он не беспокоится и отдаст эти манкусо вам. Мне они ни к чему, а вы можете открыть на них бордель в любом городе Септимании. Там вам самое место. Как говорится, каждой пташке – свое гнездо!

– Вы несчастная женщина и к тому же невыносимая! – взорвалась Альмодис. – Я искала мира, но вам, видимо, нужна ссора. Вы оскорбили меня, когда я хотела вам помочь, но не понимаете, чем это может быть чревато для вас и графства. Ну что ж, скажу вам правду: у нас скоро родится сын, но по вашей милости один из Беренгеров окажется незаконнорожденным, сыном греха. И когда малыш подрастет, мать объяснит ему, что этим клеймом, наложенным на него еще до рождения, он обязан родной прабабке. Ваш правнук, в жилах которого течет кровь Беренгеров и Каркассонов, будет сыном блудницы и шлюхи, как вы меня называете. Но в конце концов сын шлюхи унаследует все: и Жирону, и Осону, и Барселону. Sic transit gloria mundi [23]23
  Так проходит земная слава (лат.)


[Закрыть], как говорится. Хорошо смеется тот, кто смеется последним, сеньора.

Епископ побледнел, Роже де Тоэни вскочил, хватаясь за пустые ножны и позабыв, что в них нет меча. В довершение всего, один из писарей потерял сознание и падая опрокинул пюпитр, залив чернилами все пергаменты.