Текст книги "Крузо на острове Рождества (СИ)"
Автор книги: Брэд Брекк
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
– О, БОЖЕ! О, БОЖЕ!
Примчался хранитель музея Герман Хаффнейгл разбираться, в чём дело. Супруг миссис Рубинштейн перед смертью передал музею больше дюжины прославленных картин, и это делало из неё важную персону.
– Миссис Рубинштейн, вы в порядке? – спросил Герман Хаффнейгл.
– А, вот ты где, негодница! Держите её, мистер Хаффнейгл! – прокричала сиделка.
– О, БОЖЕ! О, БОЖЕ! – орала миссис Рубинштейн и колотила клюкой.
– Чем я могу помочь, что вам принести, миссис Рубинштейн? – осведомлялся Герман Хаффнейгл.
– О, БОЖЕ!
Вдруг миссис Рубинштейн испустила газы, да так, что эхо прокатилось по всему крылу. Потом снова и снова.
Наконец сиделка схватила её.
– Всё в порядке, мистер Хафнейгл, я держу её...
– Да, э-э...
– Дорогая, – улыбнулась сиделка, – утром вы съели слишком много йогурта. Вы же знаете, что вас от него пучит...
– Это не я, это собака... – прошептала миссис Рубинштейн и сконфуженно, снизу вверх посмотрела на сиделку.
– Нет, дорогая, на сей раз это не собака...
– Это была собака, – снова прошептала миссис Рубинштейн. – Геморрой убивает меня. Больше никаких клизм! Вчера вечером ты мне сделала больно. Кыш-кыш, давай, пошла, пошла...
– Иногда она сплошное наказание, мистер Хаффнейгл.
– Да, э-э... я и сам вижу, да.
Миссис Рубинштейн посмотрела на хранителя, на сиделку, ухмыльнулась и опять выпустила газы. "Так-то лучше", – хмыкнула она себе под нос, потом слегка развернулась к картине, вперила в неё взгляд и продолжила бушевать.
– О, БОЖЕ! О, БОЖЕ! О, БОЖЕ!
– Похоже, картина ей о чём-то напоминает, о том, что она видела в Германии во время войны, мистер Хаффнейгл. Она была в одном из лагерей смерти.
– Зовите меня Германом...
– Да, хорошо, Герман, – жеманилась сиделка, отступая на шаг назад.
– Вы уверены, с ней всё будет в порядке?
– Сейчас я заберу её домой. С неё довольно, я полагаю. Она очень впечатлительна, а у неё сердце...
– Заходите как-нибудь сами, – Герман Хаффнейгл нервно осклабился.
– Может быть, кто знает...
– У меня в кабинете есть картины, написанные одной индианкой из Южной Дакоты, я хотел бы их вам показать – после работы, разумеется.
– Мистер Хаффнейгл, вы такой затейник...
– Ну, так, мисс, вот здорово, я... – залепетал он.
Эрик с удивлением покачал головой и вернулся к осмотру коллекции. Он по нескольку минут простаивал перед каждым холстом, внимательно изучая и пытаясь обнаружить хоть лучик надежды. На одной картине была изображена зверская расправа, на той самой, что так взволновала миссис Рубинштейн. На другой на фоне американского флага Линдон Джонсон вручал офицеру Почётный орден конгресса. Вот священник на позиции причащает солдат, сжимающих винтовки М-16. Вот монтаж из граффити на касках. Вот сжигают фекалии в базовом лагере. А вот во время передышки сидит усталый солдат, првалившись спиной к каучуковому дереву. На этой у какого-то батальонного медпункта где-то у чёрта на куличках выгружают из вертолёта убитых в бою. И так далее и так далее – десятки картин, всё по шаблону.
"У неё была какая-то идея, – размышлял Эрик, – но этого недостаточно. Эти картины – лишь наброски. Ей нужно было развивать замысел и присмотреться к возможностям, попробовать так и эдак, определиться как-нибудь, а пока что вся эта чёртова коллекция так и остаётся на уровне идеи. В картинах нет ничего, ни один из холстов не спланирован заранее. Работа не продумана и уж конечно не прочувствована. Она просто взяла и скопировала какие-то фотографии и хочет, чтобы её иллюстрации считали искусством, словно бы у неё есть волшебная кисточка, которая за неё продумала всё и спланировала.
А могло бы получиться неплохо, если б только приложить усилия, даже сейчас, спустя столько времени. Но не ей... кому-нибудь другому, может быть, тому, кто там бывал, кто всё помнит, кто мог бы писать по памяти, кто мог бы изобразить на холсте страх, ярость и безысходность войны, кто не будет просто добросовестно проецировать бронетранспортёры с подростковых фотографий, заснятых "Кодаками-Инстаматиками", и смущать при этом чужой слух и язык.
Она зациклилась на жестокости, но где же трогательные моменты? Почему нет санитара, склонившегося над умирающим товарищем? Или солдата в джунглях, обратившего взор к небу, в то время как столб света пробивается сквозь густой древесный полог прямо ему на лицо, а у ног лежит мёртвый товарищ? Ведь именно такие классические снимки привозили домой фотографы. Почему она решила сделать основой своей работы фотографии, в которых так мало художественной ценности?
Детские патриотические мифы просвечивают здесь повсюду: долг, честь, страна – весь тот хлам, из которого были сотканы наши иллюзии задолго до того, как мы пришли во Вьетнам".
"Мирне Маккарти совсем не удалось создать какого-нибудь манифеста, – заключил Эрик. – В работах нет ни равновесия, ни гармонии в элементах, ни чувства порядка. Только обилие информации и заезженных суждений. Её работы можно было бы отнести к примитивизму, но, при ближайшем рассмотрении, они не тянут даже на хороший примитивизм.
Вся её работа – путаница, каждая картина – бардак. Она солгала и языком, и кистью. Она исказила и утрировала изображаемые сюжеты, доведя их почти до пародии, последнего прибежища несостоявшегося художника.
Было бы большим шагом вперёд, если б она пришлёпнула всю эту живопись на потолок женской комнаты в том журнале, где она сотрудничает, подобно тому, как Микеланджело разрисовал потолок Сикстинской капеллы: огромная фреска вышла бы весьма посредственной, но в рабочее время забавляла бы коллег между спуском воды, дефекацией и припудриванием носиков".
"Вполне возможно, я слишком резок, – размышлял Эрик. – Но когда я отступаю назад и разглядываю эти картины, то вижу только комиксы, а не серьёзное собрание военного искусства".
"Я должен был знать, я должен был знать..." – снова и снова твердил он и качал головой.
Но вот сама Мирна Маккарти направилась в его сторону, высоко неся голову и вышагивая с тем особым, независимым видом, о котором столько писали критики, и обильный зад её колыхался подобно студню. Она одолжила у кого-то камуфляж в тигриную полоску, а на голову водрузила мягкую широкополую шляпу, подвернув поля её спереди и сзади, как у Гэбби Хейза.
Эрик улучил момент и приблизился к художнице, желая задать несколько вопросов по поводу написанных ею картин, но при этом не выдать, что сам был ветераном той войны.
– Простите, вы Мирна Маккарти?
– Да...
– Вы бывали когда-нибудь во Вьетнаме? Или в Юго-Восточной Азии?
– Ну... нет, я редко выезжаю из своей нью-йоркской квартиры, да и то только по заданию.
– Вы когда-нибудь видели войну?
– Вы считаете, я сошла с ума?
– Видели бой вблизи?
– Только по телевизору...
– Бывали в Белфасте? Бейруте?
– Простите.
– Откуда ж тогда вы почерпнули идеи и материалы для этой коллекции?
– Мне надоели ваши вопросы.
– Разве?
– Детали биографии художника не важны, важна только его работа. И это как раз то, что вы видите здесь и о чём в первую очередь должны составить себе мнение.
– Но вопрос касается именно того, что вы сделали. В конечном счёте, как вы сами заявили, вы никогда не были на войне, никогда не служили во Вьетнаме, у вас нет совершенно никаких подлинных знаний об этом предмете. Так что же тогда это всё? Ваши фантазии? Или вы с ножницами прошлись по старым газетам и журналам, вырезая оттуда интересующие вас материалы о войне?
– О господи, дайте мне передышку...
– Эта коллекция ведь не возникла из вакуума. Вы должны были откуда-то черпать ваши идеи...
– Хорошо, хорошо, хоть мне и не нравится распространяться на эту тему, чёрт возьми, но, думаю, это вопрос по существу.
– Именно. И я бы хотел получить на него ответ...
– Видите ли, я много общалась с ветеранами Вьетнама. Я выслушивала их рассказы, вникала в их проблемы, рассматривала фотографии, даже позаимствовала у них несколько сотен карточек, чтобы с их помощью сформулировать свои образы. Солдаты, славные ребята, они все настоящие американские герои...
– Что у вас было на уме в то время?
– Я хотела пересказать их истории в картинах. О Вьетнаме много написано, но крайне мало попало на холсты. Я имею в виду действительно хорошие материалы...
– Такие как ваши...
– Да, верно, такие как мои. Как бы то ни было, именно поэтому я и решила заняться этим.
– Я полагаю, вы успели близко познакомиться с ветеранами...
– Ну, слушайте же: я пила их вино, курила их травку, смеялась и горланила песни вместе с ними, даже спала с некоторыми из них. Они называли это "делать бум-бум". Они говорили, что я для них как воскресная шлюшка. Однажды на Юге я даже перепихнулась с несколькими парнями на заднем сиденье моего пикапа возле одного кабака с наклонным полом. Да, я знаю их, я знаю их лучше, чем матери и отцы, жёны и подружки...
– Понятно...
– Да, мой друг, то, что вы здесь обоняете, есть сладкий аромат успеха, – изрекла она, описывая рукой величественный жест к дальней стене.
Так они беседовали ещё минут десять. А потом к ним присоединился Бастер Бохатка, сам художник из Бутбэя и вьетнамский ветеран. В былые дни в Индокитае товарищи по джунглям прозвали его «Лающим Псом».
– Привет, Крузо, наслаждаешься зрелищем?
– Давай к нам, Бастер...
До слуха Эрика донёсся разговор двух мужчин из Стокгольма, Швеция. Говорили по-английски...
– Ты знаешь, что у Яна была прекрасная квартирка на Финнбодавэген, где он спал с девчонкой, с которой в прошлом году познакомился в Париже?
– Нет, а что?..
– Ну, так вот, однажды он нырнул к ней под одеяло, чтобы осчастливить особым способом, как вдруг съеденный ужин попросился наружу; он поднимает голову и говорит: "Мария, а нет ли у тебя таблетки "Ролейдз"?.."
Жаль, не знаю, чем закончилась эта история Яна и его милашки. Но тамошний разносчик газет сказал мне, что видел, как в четыре часа утра Ян шёл по улице, засунув руки в карманы и подняв воротник пальто по причине утренней прохлады, и с очень кислым выражением на усталом лице. Я думаю, не к добру спрашивать о таблетках у женщины, когда делаешь ей приятное внизу...
И оба шведа раскатисто захохотали.
– Так-так-так, наконец-то мы встретились, – сказал Бастер.
– И что?
– Вы, должно быть, Мирна Маккарти...
– Да, это я.
– Меня зовут Бастер. Я видел ваши работы, Мирна, и у меня к вам один вопрос...
– Пожалуйста...
– Мне хотелось бы знать, может быть, вам лучше заняться чем-нибудь другим?
– Что вы имеете в виду?
– Такой работой, которая подошла бы вам больше, нежели живопись.
– Эй, послушайте...
– Я думаю, было бы полезней, если б вы рубили головы треске на каком-нибудь прибрежном рыбозаводе в Портленде: так вы могли бы насыщать брюхо штата вместо того, чтобы отравлять его душу...
– Остынь, Бастер, – сказал Эрик.
– Да, молодой человек, сбавьте обороты, – отозвалась Мирна Маккарти, – сегодня мой день под солнцем. Я его заслужила. В конце концов, это моя выставка, а не ваша...
– Можете ещё раз это повторить.
– Что такое с вашим другом? – обратилась Мирна к Эрику.
– Он мне не друг, мэм.
– Не друг?
– Нет...
– Тогда кем он себя, чёрт подери, возомнил?
– Спросите его сами. Зовите его Лающий Пёс. Так его прозвали на войне. Он ветеран...
– Молодой человек, да, вы, мистер Лающий Пёс, кем вы себя возомнили?
– Я бог, – улыбнулся Бастер, закрыв глаза и выставив вперёд подбородок.
– Это всего лишь маленький грязный сборщик картошки, которого занесло к нам из округа Арустук, – сказал Эрик. – Как-то раз он собрался свернуть курице шею, да мамка застукала, и тогда он сбежал из дома и не вернулся.
– В вашей работе нет убедительности, миссис Маккарти, – сказал Бастер. – Я подумал, вам захочется узнать об этом.
– Слушайте, Бастер, шли бы вы...
– Это пустые упражнения с иллюстрациями, – продолжал Бастер. – Что вы знаете о войне? О солдатах, там воевавших? Какое вам до всего этого дело? Чёрт, вы всё это создали даже не ради любви или уважения. Вы всё это создали по одной-единственной причине...
– Какой же? – спросила Мирна.
– Деньги, – реготнул Бастер.
– Я думаю, Бастер прав, – рубанул Эрик.
– Что за вздор! – воскликнула Мирна Маккарти.
– Каковы ваши понятия о личных страданиях, мэм... "адская неделя" в "греческом доме"? – засмеялся Бастер.
– ДА ВЫ, РЕБЯТА, DINKYDAU... NUMBAH 10, NUMBAH 10... ВЫ, ВЫ... BEAUCOUP DINKYDAU, БЛИН, ДЖИ-АЙ, ДА ВЫ ПРОСТО СПЯТИЛИ!
– Как она назвала нас, Крузо?
– Чокнутыми... не думаю, что ей понравился пробор в твоей шевелюре или как я кладу ногу на ногу.
– НАДРАТЬ БЫ ВАМ ЗАДНИЦЫ ДА ВСАДИТЬ В КАЖДОГО ПО ОБОЙМЕ ПОД РОК-Н-РОЛЛ!
– Что это значит, Крузо?
– Думаю, она замышляет убийство.
– Ух ты...
– Миссис Маккарти, – сказал Эрик, – не стоит так выражаться в ваш звёздный час.
– Как хочу, так и выражаюсь!
– Вы одурачили много народу, миссис Маккарти, – добавил Бастер, – но не меня. Вы жулик. Известно вам это?
– Да как вы смеете!
– Да, Бастер, как ты смеешь? Топай отсюда.
– Я хороший художник. Моя работа нравится Америке. Критики назвали её потрясающей!
– Твою ж мать, – сказал Бастер.
– Твою ж мать, – отозвался Эрик.
– Я многие годы работала над коллекцией, господин Лающий Пёс, или как вас там!
– Я Эрик...
– А я Бастер...
– Я уверена в её значении, непреходящем значении в мире искусства!
– Ой, да ладно!
– Дайте нам дух перевести.
– Я прекрасный художник, говорю вам, и я не буду стоять и выслушивать всякую клевету!
– Ваши суждения ущербны. Вы обманщик, обманувший сам себя, – сказал Бастер.
– А вы неуч и зануда... робкий и неуверенный в себе, вы мне завидуете.
– Чёрт побери, Бастер, смотри, что ты наделал... ты действительно вывел её из себя.
– Да уж... – вымолвил Бастер, стискивая зубы и еле сдерживаясь.
– Кто вы такие, засранцы? – вопрошала Мирна, отступая на шаг и тыча в сторону Бстера и Эрика дрожащим перстом; осуждающий голос её гремел и раскатывался по музейным закоулкам. – Вы, вы, вы...
– Полегче, мэм... – сказал Бастер.
– Швыряетесь бомбами и напалмом на моём показе, ублюдки! Кто вы такие, чтобы так со мной разговаривать? Из-под какого камня выползли?
– Смотри, чувак, жопастая толстуха сдувается на глазах...
– Да что вы смыслите в искусстве и Вьетнаме?
– Мы оба художники и оба ветераны Вьетнама, мэм... – сказал Эрик.
– Давайте, проваливайте, didi mau! – топнула она солдатским ботинком.
– У вас всё в порядке, миссис Маккарти? – подскочил Герман Хаффнейгл.
– Этот человек мне надоедает, – Мирна Маккарти указала пальцем на Бастера.
– Сэр, вынужден вас просить оставить миссис Маккарти в покое. В противном случае мне придётся вывести вас из музея.
– И кто же это сделает? Ты?
– Полиция.
– Ты мне угрожаешь?
– Просто довожу до вашего сведения. Оставьте миссис Маккарти или пожалеете о последствиях.
– Всё нормально, Герман. Мне не понадобится помощь, чтобы защитить себя и свою работу от такого говна.
– Понятно, – кивнул Хаффнейгл, поправил на носу очки и насмешливо посмотрел на Бастера, не совсем понимая, в какой разговор сунулся.
– Ну, я пойду, мэм... sin loi, простите, если что не так, – сказал Эрик.
– Ага, пока, дорогуша, удачи тебе в стране грёз, – сказал Бастер и ущипнул её за ягодицу.
– УБЕРИ ОТ МЕНЯ СВОИ РУКИ! ХРЕН НА ТЕБЯ, ХРЕН НА ВАС ОБОИХ, ХРЕН НА ВАШУ МАТЬ... – рявкнула Мирна, но вдруг заметила какого-то знакомца...
– А-а, мистер Коффин, я сегодня повсюду вас искала.
Эрик, засунув руки в карманы, отправился на поиски Хелен.
По пути он заглянул в мужскую комнату. У одного из писсуаров он застал Бастера. А рядом с Бастером стоял Герман Хаффнейгл. Эрик встал по соседству, расстегнул штаны, достал дружка и начал опорожнять мочевой пузырь.
– Хороший сегодня день, – обратился Бастер к Герману Хаффнейглу.
Герман Хаффнейгл ответил утвердительно.
Бастер скосил глаза и слегка развернулся, продолжая поливать.
Герману Хаффнейглу послышался плеск. Глянув вниз, он увидел струю жёлтой жидкости. Бастер мочился на его правую туфлю. Бастер повернул голову и сверху вниз посмотрел в лицо Германа Хаффнейгла.
Рост Германа Хаффнейгла составлял пять футов шесть дюймов, в то время как Бастер Бохатка даже без обуви достигал шести футов четырёх дюймов. Со стороны они смотрелись как Матт и Джефф.
Бастер оскалился.
– В чём дело, Герми, привидение увидел?
– Прекратите мочиться на мои туфли, – сказал Герман Хаффнейгл.
– Слушай сюда, Герми, ещё раз будешь угрожать мне, мелочь пузатая, своими руками откручу тебе башку и раздавлю, как прыщ. Ты понял?
– Понял, сэр...
Не закончив свои дела, Герман Хаффнейгл попятился от писсуара и затряс в воздухе правой лакированной кожаной туфлей.
– Невероятно, но вы это сделали, – выговаривал он при этом Бастеру.
– Да, сделал и ещё не закончил. Сейчас оболью тебе другую туфлю, Герми!
Герман Хаффнейгл вылетел из туалета, потряхивая ногой и сгибаясь пополам в попытке стереть остатки мочи носовым платком.
За ним, пересмеиваясь, вышли Эрик и Бастер.
– Что вы наговорили Герману Хаффнейглу, милый? – спросила Хелен у Эрика. – Он сам не свой, его словно муха укусила.
– Да так, ничего особенного, Хелен, – улыбнулся Эрик. Но Бастер выложил всё.
– О...
На парковке к Эрику подбежала какая-то женщина в лохмотьях и, сунув в руку бумажку с печатным тестом и прошептав "Остерегайся приливов в июне...", с воплями исчезла.
Должно быть, душевнобольная. В бумаге значилось:
"Я обладаю магическими способностями, переданными мне по насле д ству предками, которые были египетскими фараонами, медиумами и провидцами. Они передали мне знания, поражающие всякое воображ е ние. Я расскажу о ваших взаимоотношениях, о вашем финансовом п о ложении, расскажу, как их изменить; помогу отказаться от дурных привычек, помогу справиться с любовными неурядицами и жизненными невзгодами, помогу наладить любовь и бизнес. Я возвращаю удачу. Ск а жите мне, чего вы желаете, и я всё исполню. Один лишь визит убедит вас. Кроме того, я гадаю на картах, по руке, по картам Таро и заним а юсь телепатией. Я также гадаю по песку, по египетским камням и по карточному раскладу пирамидой".
В конце значился номер телефона, при желании можно было бы назначить встречу.
– Это в Портленде? – спросила Хелен.
– Да, думаю, там... наверное, это именно то, что мне сейчас нужно: погадать на удачу.
– Это могло бы развлечь. "Остерегайся приливов в июне" – интересно, что она имела в виду?
– Не знаю, милая, – ответил Эрик. – Может быть, ничего не значит. Ты же знаешь таких людей...
В Бутбэй машину Хелен повёл Эрик; они почти не разговаривали, пока благополучно не выехали на автостраду, ведущую на северо-восток к Фрипорту. Лишь тогда он дал волю своей желчи.
– Знаешь, ничего нет грустнее посредственного иллюстратора, выдающего себя за современного Гойю и берущегося за такой глубокий, сложный и эмоциональный сюжет как Вьетнамская война, особенно если это немолодая бабуля среднего достатка, седеющий мультипликатор из умеренного журнала. Росла она в уютном пригородном доме где-нибудь в Коннектикуте. Вышла замуж в 1960-ом, подняла семью и теперь живёт на Манхэттене в собственной квартире. У неё четыре внука и карьера, дающая возможность безбедно жить, и она по-прежнему замужем за своей первой любовью – корпоративным юристом. Всю свою жизнь она была избавлена от проблем, мучивших рабочий класс Америки. Однако она считает, что понимает ветеранов Вьетнама, которые как раз и вышли из этого рабочего класса и из которых состояло пушечное мясо войны. И вот она тут как тут, в Портлендском музее со своей выставкой: разговаривает, как морпех, одевается в старую лесную форму, солдатские ботинки и боевую шляпу; произносит наши клятвы и пользуется нашим жаргоном, говорит так, как говорил простой солдат, теми же словечками и фразами, которые выплавлялись на кровавых фронтах и тёмных задворках Вьетнама.
Она умна и образованна, но прикидывается дурочкой и хочет скрыть тот факт, что получила хорошее образование в колледже Сары Лоренс. Эдакий голливудский актёр, сам определивший себе роль. "Если хочешь писать жизнь солдат, стань одним из них", – заявила она мне. Какой же кризис среднего возраста переживает эта женщина? Она и на десять тысяч миль не приближалась к Южно-Китайскому морю, ни разу не слышала, как звучит сделанный в ярости выстрел. Даже не знаю, что сказать, Хелен...
– Наверное, ничего не стоит говорить. Прости, что завела разговор об этой выставке. Так уж получилось.
– Как ей удалось получить такие рецензии?
– Не знаю... работы оказались не столь хороши, да?
– Я бы ещё понял, если б это был какой-нибудь парень лет так за сорок, с перманентом на голове, в шикарных штанах в обтяжку и с бананом в трусах; который гоняет на "Стингрэе", прикидывается двадцатилетним и цепляет девочек, годящихся ему в дочери... Я бы считал такого чудака полным придурком.
Но он и в подмётки не годится Мирне Маккарти с её волшебной кистью. Боже милостивый! А эти её невозможные картины Вьетнама!
Я вернулся оттуда пятнадцать лет назад. Во мраке ночи возвращались мы домой. Никому до нас не было никакого дела. Мы не могли и заикнуться о том, через что прошли, и мы запихали свои чувства и страшные воспоминания поглубже, в самые ботинки, чтобы они больше не причиняли нам боли. Эта же выставка снова воткнула войну нам в задницу. Лицемерие продолжается. Великолепная Мирна изобразила свои впечатления о кровавых преступлениях, но не так, как они были на самом деле, а так, как она думает, что они были.
Я не верил в ту войну. Я не хотел вступать в армию и становиться солдатом. Как и всем, мне было чем заняться помимо этого. Но меня призвали, и я пошёл. Не пошёл бы я – пошёл бы другой. Я мог бы вернуться в Норвегию и жить у дяди Хелге в Ставангере. Я ведь родился в Драммене, недалеко от Осло. Я говорю по-норвежски. Я мог бы начать жизнь художника на каком-нибудь тамошнем острове.
– Так почему же не начал, Эрик?
– Наверное, это звучит глупо, но мне не нравилась сама мысль отступиться от бедных детей моего поколения, от тех детей – от Джоунспорта до острова Билз-Айленд, – с которыми я рос и которым пришлось гораздо горше, чем мне. Если б я уехал, то оставил бы их в беде. Я был старше, и мне казалось, что я справлюсь. Может быть, я совершил ошибку, но из здравых побуждений. Вот почему я пошёл на войну. Любое другое решение выглядело предательством. Но мне повезло. Меня назначили санитаром. Я был послан туда спасать жизни, а не забирать их. Жизнь драгоценна, и именно поэтому я ненавидел войну. Я ненавидел убивать и складывать раскосых, как дрова в поленницы.
Мирна Маккарти заработала на нас хорошие деньги, использовала нас. Она утверждает, что общалась с сотнями ветеранов и что они щедро делились с ней своим временем. Но слышала ли ты, чтобы она или кто-нибудь ещё делился своими доходами с ветеранскими организациями? Она срубила денег и сгинула. Такая вот от неё благодарность. А ведь без помощи ветеранов не было бы её картин.
Я знаю, нам устраивали торжественные встречи. И воздвигали мемориалы, и предполагается, что сейчас у нас всё в порядке. Но всё это чушь! Никто с радостью нас дома не встречал. Никто и никогда не встретит нас дома радушно. Наши раны никогда не заживут. Мы заберём их в могилу. Мы все, ветераны. Мы были расходным материалом. И думаю, если б страна действительно серьёзно отнеслась к тому, чтобы достойно встретить нас дома, она постаралась бы помочь парням с исковерканной судьбой. Помогать надо было, и желательно материально.
Всякий раз, когда я покидаю остров, я вспоминаю, кто я есть и почему живу там, где живу. На острове я наслаждаюсь мирной жизнью. Жизнь там проста и непритязательна и окружена красотами природы. Но всякий раз, когда я совершаю путь на материк, я вязну в проблемах материка. Тогда я чувствую себя несчастным, Хелен. Иной раз мне кажется, что я самый свободный человек на Земле. В другой раз, – что я невольник собственной свободы...
ГЛАВА 21. «БУХТА ВОРЧУНА»
"Едва только Ахав отвалил от борта, как множество акул, словно вынырнувших из-под корабельного киля, стали злобно хватать зубами весла, всякий раз как их опускали в воду, и так с оскаленными пастями потянулись вслед за лодкой. Подобные вещи нередко случаются с вел ь ботами в этих изобилующих живностью водах, где акулы подчас след у ют за ними с тем же упорством предвидения, с каким стервятники парят над знаменами армий, выступающих в поход за восток. Но это были пе р вые акулы, встретившиеся «Пекоду» с тех пор, как был замечен Белый Кит".
Прошла весна, восьмая на островном веку Эрика; неспешно сменилось время года, и на третьей неделе июня, через полмесяца сплошных дождей, деревья вновь оделись листвой, луга укрылись изумрудно-зелёным ковром и зацвели цветы – повсюду, от Киттери до Кампобелло.
И хоть дни стояли длинные и тёплые, по ночам на побережье опускалась прохлада, и под утро выпадала обильная роса. С океана дул свежий ветер, и отдыхающие, словно перелётные птицы, потянулись в Бутбэй, убегая на юг от душного зноя и спёртой атмосферы клаустрофобных городов.
За неделю до официального открытия туристического сезона Хелен решила провести несколько дней с Эриком, подальше от головной боли и мороки континента. Она села на паром, и в тот же вечер они с Эриком условились провести субботу в редко посещаемой людьми части острова.
Эрик поднялся, как обычно, задолго до рассвета, наскоро оделся и, свистнув повзрослевшего Старбека, вышел на край скалы, надеясь увидеть в глубоких водах на востоке отражение нового дня.
Над водой стелилась серая, призрачная дымка. Эрик любовался, как вихрилась и закручивалась полоса тумана, как, следуя колебаниям воздушных потоков, двигалась она вперёд и назад, – там, где собирались рыбацкие суда. Ослепительно взошла заря, солнце поднималось над горизонтом, и он наблюдал, как вместе с солнцем меняется цвет моря: от холодных розового и голубого до пылающих оранжевого и золотистого, от чего волнистая поверхность становилась подобна ложу из живых от дыма и пламени горячих угольев.
Эрик вернулся в дом, Хелен приготовила плотный завтрак с ветчиной и яичницей, с которым мигом расправились. К девяти часам он уже увязывал этюдник, краски и кисти, чтобы тащить всё это на собственном горбу; Хелен хлопотала над снедью: холодной курицей и картофельным салатом – и отбирала вещи, что могли бы понадобиться праздным днём на солнышке у моря. Вещи сложили в старый вещевой мешок, и Эрик помог ей закинуть мешок на плечи да подтянул лямки по её миниатюрной фигурке.
Та суббота на острове выдалась на редкость удачной, как раз для пеших прогулок: чистой, ясной, трепещущей от наступившего лета. В синем небе жёлтым диском повисло солнце, с океана, чуть колебля дремотный воздух, дул едва уловимый бриз.
Ведомые Старбеком, они отправились по старой тропинке, миновали дом Чарли Фроста, прошли мимо магазина Била, затем вдоль северной скалистой окраины острова и свернули к маленькому пляжу на подветренной стороне бухты Ворчуна, почти в двух милях от Финниганз-Харбора, в котором температура уже поднялась до восьмидесяти градусов и ползла всё выше. Здесь, близ моря, царило спокойствие; слух с удовольствием внимал и крикам чаек, и шуму дальнего прибоя, ритмично бьющего тёмными валами в гранитные утёсы Песчаного мыса на другой стороне бухты.
Эрик полной грудью вдыхал сладкий аромат сосновых игл и черники и решил сегодня снова писать море. Над всей бухтой Ворчуна, создавая разноцветные мерцающие миражи и завораживая взор, ещё висел тонкий покров тумана, словно искрящаяся газовая сеть, серебристая и переменчивая. Он смотрел на плывущие над головой клубящиеся кучевые облака, и они напоминали ему предыдущее лето, когда он привозил Хелен на пляж "Оулд Орчард Бич" и они объедались розовой сахарной ватой.
Эрик установил этюдник в тени больших елей, вогнав железные ножки поглубже в песчаную почву, шнуром закрепил холст и приступил к работе.
В десяти ярдах от него, на солнцепёке, на мягком бархане рассыпчатого песка, Хелен расстелила одеяло, водрузила на нос солнечные очки, легла на живот и погрузилась в чтение начатого ранее романа. Наскучив чтением, она болтала с Эриком или бродила босиком по пустынному берегу; песок щекотал ей пальцы ног и обжигал, тогда она входила в воду по колени и возвращалась к одеялу разбирать следующую главу.
Около полудня они пообедали, запили обед бутылкой вина и немного вздремнули, тесно прижавшись друг к другу. Проснувшись, Эрик отметил, что начинается прилив, и поплёлся по песку работать над картиной.
Хелен потянулась, зевая, сняла розовую рубашку-поло, медленно шагнула из шортиков защитного цвета и, оставшись в бикини, улеглась на одеяло читать дальше. Чтение скоро утомило, и она перевернулась на спину, подставив под солнечные лучи живот, и стала наносить на нежную молочно-белую кожу, в особенности на лицо, крем от загара. Кинув взгляд в её сторону, Эрик оторвался от работы и присвистнул; глаза его загорелись на бикини, он помахал ей рукой.
"Как мне сосредоточиться, если ты, вот такая, лежишь рядом?"
Хелен приподнялась на локте и помахала в ответ, потом вскочила и подбежала к нему.
– Как идут дела?
– Нормально, но море писать нелегко. Я чувствую себя неспособным воздать ему должное. Ты смотришь на воду и видишь, что цвет её постоянно меняется по мере того, как солнце движется по небесной орбите. Нельзя сказать, что вода голубая, потому что через секунду она отражается розовым, потом лиловым и золотым, а набежит тучка – вот она уже опять серая.
Эрик устало присел на камень; Хелен скользнула за спину и, вынув из руки его кисть и положив её на палитру, начала легонько касаться его, словно бабочка цветка. Чувствуя руки, разминающие ему шею и плечи, кожу, теснящую его тело, он весь затрепетал и повернул к ней голову, тогда она быстро чмокнула его в щёку, слизав язычком солёный пот.
– Сегодня будет самый высокий прилив за весь месяц, – говорил Эрик, пока Хелен массировала его, – ветер поменялся с южного на северный и начинает крепчать. Что-то не припомню, чтобы у нас с тобой был здесь такой замечательный день...
– Ветер что надо...
– Бриз всегда поднимается после обеда.
– Здесь такое укромное местечко, надо чаще сюда приходить.
– Может, завтра и придём, если погода не подкачает...
– Разве сюда никто не ходит?
– Дети иногда пробегают – по тропинке да через мостик – к Выдровым Скалам или к бухте Кораблекрушения, что на той стороне острова, да временами один омаролов заходит проверить верши, словом, люди тут встречаются нечасто.
– А где Старбек?
– Был где-то здесь, – Эрик огляделся вокруг. – Должно быть, где-нибудь гоняет за птицами.
– Полежи рядом со мной, милый... ты так устал.
– Уже почти готово, через час закончу, обещаю, – сказал Эрик, поднимая руку с кистью вверх, словно давал клятву.
