Текст книги "Крузо на острове Рождества (СИ)"
Автор книги: Брэд Брекк
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Различия были повсюду, и он ставил своей задачей оставаться им верным – очень человеческое качество, ибо все мы одинаковы внутри, несмотря на внешние различия.
Он понимал, что писатели и художники ведомы одними и теми же нуждами и чаяниями и что на самом деле единственное отличие между ними – это материя, с которой они работают, хотя и она, по большому счёту, вовсе не отличие. Он знал об этом ещё в художественной школе, но все тогдашние ученики старались размежеваться, так что живописцы общались с живописцами, а фотографы общались с фотографами. Тогда же он заметил, что и писатели предпочитают общаться только с писателями: делиться соображениями и новостями, обмениваться техническими приёмами. Ему же всегда хотелось, чтобы различные направления нашли общую основу и смешались бы друг с другом, потому что он считал, что каждому есть, что предложить другим такого, чего иначе ни за что не получить. Он, например, был уверен, что изобразительные приёмы могли быть переведены на печатные страницы манускрипта. И точно так же писательские методы, о которых он даже не задумывался, можно было бы вскрыть и перенести из романов на холсты.
Только одно у всего человечества общее – индивидуальность его членов: незавершённость, несовершенство, несоответствие, чувство то здорового, то отравляющего стыда, нехватка цельности и самодостаточности. Испорченные человечки на пути к совершенству, не святые, но взыскующие выйти из убежищ, раскрыться, выложить карты на стол.
И, трудясь над очередной картиной, он излагал свои соображения Старбеку.
– Неужели белый человек действительно считает, что он чем-то отличается от чёрного? Неужели он на самом деле думает, что у чёрного человека нет таких же чувств, мыслей, потребностей, как у него? Разве вся разница не заключается в том, как свет отражается от кожи? В том, что белый человек отражает больше света, чем чёрный, а в темноте, где нет света и цвета неразличимы, оба человека одинаковы? Что белый и чёрный, встав друг против друга в полночь на кладбище под закрытым тучами небом, когда ни звёзд и ни зги не видать, не отличат друг друга, если будут полагаться только на зрение? И разве не в том и состоит расизм, что белым людям порой не нравится цвет чёрного человека, точно так же как бык сердито реагирует на красный плащ, которым машут перед его мордой? В конечном итоге всё сводится к цвету, этому товарному запасу живописца, к противоположным точкам цветового спектра. Нам же с тобой необходимы оба цвета. Что бы я делал без моих красок – чёрной и белой? Как мне создавать бесчисленные оттенки серого? И потом, у этих красок столько общего. Когда уже кончатся подобные измышления? А если б мы пошли дальше, и синие глаза начали бы ненавидеть чёрные глаза, а белые зубы ненавидели бы жёлтые зубы, а блондины ненавидели бы брюнетов или, скажем, прямоволосые терпеть не могли бы кудрявых?
Но и цвет на самом деле ни при чём. В основе всего лежит страх. Страх наших различий, который не даёт нам осознать наши сходства...
Думает ли богач, что он отличается от бедняка, Старбек? Вся разница заключена в остатке на банковском счету. Деньги могут решать только денежные проблемы, хотя порой кажется, что денежные проблемы могут приумножить деньги, которые у тебя есть. Но вот в этом-то и заключается главное отличие богатого от бедного. Деньги могут сделать твою жизнь более комфортной, безусловно, может быть даже обогатить её. Много людей посвятили свои жизни накоплению великих состояний, а ведь это накопление не принесло им и щепотки истинного счастья, но вместо этого слишком часто вело лишь к бСльшему несчастью. Такое накопление не может иметь конца. Как только ты завис на нём, мистер Старбек, – и жизнь тебе не мила... ты начинаешь переживать о том, как сохранить свои деньги, свои вклады и имущество.
И получается, что не люди скапливают состояние, а состояние скапливает людей, и владеет ими, и управляет ими, и подчас убивает их. Но оно не может продлить тебе жизнь, или купить здоровье, или позволить тебе наслаждаться жизнью. Оно не может дать ни таланта, ни гениальности, не может исправить разрушенные отношения. Оно не научит тебя терпению и любви. Не даст тебе настоящей силы, потому что сила, которую можно передать или забрать, как бы ни понимали значение этого слова, не есть личная сила. Думай об этом так, мистер Старбек: если б у всех было по миллиону долларов, то каждый был бы так же беден, как и его сосед. Подумать только: чтобы выжить, пусть даже с миллионом зелёных в банке, нужно ремонтировать свой автомобиль, сажать свой огород, доить своих коров и резать своих свиней.
Что за странное общество построили мы за последние двести лет. Общество стен. Эмоциональные стены, чтобы защитить наши чувства. Стены конфиденциальности, чтобы защитить наше личное пространство. И теперь это то самое "кое-что", о чём мы кое-что знаем, правда, Старбек? Наши стены вокруг частной жизни всегда с нами. У нас есть стены вокруг наших владений, чтобы сохранить наши дома и личные вещи. Есть стены из стали, чтобы сохранить наши деньги. У нас, у целой расы, чья главная характеристика кроется в страхе и подозрительности, а вовсе не в открытости и доверии. Есть стены из кирпича и колючей проволоки, чтобы защититься от преступников. Есть воображаемые стены, отмечающие границы наших морей, чтобы защитить национальные ресурсы, такие как рыба или нефть. Есть стены, чтобы не впускать людей, и стены, чтобы их не выпускать. Есть стены между соседями, потому что "хороший сосед начинается с хорошего забора".
Стены, стены, стены... понятно тогда, почему мы чувствуем себя такими чужими друг другу, напуганными и растерянными. Понятно, почему скорее замечаем, насколько мы разные, нежели видим то, сколько в нас общего. Общество стен, нация стен, мир из стен, естественных и рукотворных. Граница – вот через что нам не пробиться, вот что отделяет всех от каждого. Стены спальни отделяют мать от дитя, стены ванной комнаты отделяют места общего пользования от внутренних покоев. Стены, стены, Старбек... стены зданий и стены заводов, стены магазинов и церковные стены, каменные стены и стены из гипсокартона; они отделяют управляющих от клерков, бригадиров от рабочих, продавцов от покупателей, пасторов от прихожан, соседей от соседей, братьев от сестёр, грешников от праведников, стариков от молодых и так далее и тому подобное, пока не стошнит...
Нам бы только разглядеть общие позиции, распознать, насколько мы похожи, а не отличны. Может быть, тогда бы нам удалось снести некоторые из этих стен и начать больше доверять друг другу, может быть, даже лучше понимать друг друга и самих себя.
Островитяне считают, что они отличаются от жителей материка. А те зачастую свысока посматривают на островитян. Каждый размахивает собственным флагом, трещит амулетами и чётками да приговаривает: "Господь за меня".
Женщины спорят с мужчинами за власть. Везде и всюду – наши различия, наши стены; в них корни личной обособленности, физической и духовной. Стены чувств, стены памяти, стены ненависти, стены из денег, стены из цвета, стены противоположных полов, стены религий, стены политики, стены работы, – общество стен, нация стен, мир из стен; стены, возводящие стены, воздвигающие другие стены...
У нас даже есть стенки гроба, когда мы умираем, и отдельные могилы, чтобы защитить наши нечестивые останки от разрушительного воздействия природы, чтобы замедлить процесс зарождения и распада, "прах к праху, пепел к пеплу". И всё же, коль скоро жизнь начинается в стенах утробы, люди повсюду умирают одинаково. Они умирают от остановки сердца. Как только сердце остановилось – ты умер. Мы дорожим нашими стенами, ставим им памятники, поклоняемся им, отдаём себя им во владение. В Вашингтоне стоит национальный мемориал, посвящённый солдатам, погибшим во времена Вьетнамской войны, и мемориал этот – стена, стена смерти, "стена плача" с именами тех, кто отдал жизнь во Вьетнаме в неправой, безнравственной войне, которая была расточительна, которая была напрасна и которую мы никогда, никогда не должны развязать снова.
Стены. Они кажутся особенностью многих форм жизни, и если оглянуться вокруг, Старбек, мы увидим их отражение в окружающем нас мире. Увидим птиц, строящих стенки гнёзд, медведей, лисиц и волков, строящих стенки логовищ, рыб, живущих в коралловых стенах, бабочек, выходящих из стенок кокона. Похоже, природе тоже нравятся стены, но мне кажется, что мы переборщили, ибо мы всегда оказываемся позади стен, не таких, так других. Стены. Фасады, чтобы возвысить нас над другими. Стены страха, стены невежества и стены незащищённости.
Это нормально быть человеком, обычным человеком, и иметь много общего со своими друзьями и своими врагами. Мы все обычные, но мало кто хочет считать себя обычным, как будто все мы выше того, чтобы быть обычными. Человек всегда пытается изображать из себя бога над миром природы, Старбек, потому что у него есть разум, чувства, самолюбие и воля, которые почти всегда выходят за рамки. Фокус же заключается не в том, чтобы укрощать природу, а в том, чтобы жить в гармонии с ней и с собой. Но у человека есть ужасные средства власти и контроля, и он думает, что может контролировать всё, а это чудовищное заблуждение. Я обычный человек. Рыбаки на острове – обычные люди. Мне нравятся обычные люди. Мне нравится быть обычным. Рыбы, птицы и тюлени обычны, Старбек, и у меня с ними тоже много общего, потому что они мои братья и сёстры. Самая обычная вещь во мне заключается не в том, как я думаю или чувствую, не в том, как я одеваюсь или веду себя, не в том, где я живу или как я живу, и не в том, что я художник или мужчина; она заключается в том, что я полностью сознаю свою обыденность, сознаю то, насколько я обычен. То, что я знаю свою обычность, и есть необычная вещь во мне. Многие люди не знают, что они обычны, и они не готовы с этим соглашаться. Но это именно то, чем мы все являемся: мы обычны, как песчинки на берегу, обычны, как кометы, как летние звёздочки, падающие с ночного неба и вспыхивающие перед смертью. Наши жизни – это замки из песка, смываемые волнами приливов и отливов...
Животные гораздо благороднее человека. Животные не стараются быть тем, кем они не являются. Взять хоть тебя, Старбек. Какая в тебе самая главная черта? Такая, что у тебя любящая натура. Ты предан. Ты гораздо более верен, чем может быть человек. Но даже не в этом заключается основная твоя особенность. А в том, что ты собака и демонстрируешь свою собачью сущность. Дерево – это дерево, а рыба – это рыба. Дерево проявляет свою древесную природу, а рыба – рыбью. Человек же обнаруживает свою человеческую сущность... а это подчас означает хрупкость личности, трещины в ней. Когда мы рассуждаем о своей человечности, о своей полной и совершенной подверженности ошибкам, то мы говорим о том, что вне зависимости от того, насколько мы образованны, всегда существует вероятность того, что мы поубиваем друг друга, разорвём друг друга в клочки, уничтожим друг друга без каких-либо веских на то причин. Только человек способен на такое...
Рыба не пытается казаться кем-то кроме рыбы, равно как и собака с деревом. Они гораздо более чистые формы жизни, чем мы, значительно более правдивые по своей природе. Всегда можно рассчитывать на то, что рыба будет вести себя как рыба. Но то же самое нельзя сказать о человеке, потому что он хочет стоять на Олимпе рядом с богами. Нет, Старбек, более того: он хочет стоять один, выше богов.
Акула проявляет свою акулью природу. Она кажется злобной и вредной, но действует, согласуясь, прежде всего, со своими инстинктами; у неё нет больших мозгов, и всё же она выживает вот уже сотни миллионов лет, так же как тараканы и скорпионы да ещё какие-нибудь противные твари. И потому, наверное, они более совершенны, чем мы? Более созвучны природе? Больше способны приспосабливаться? Похоже, что так. Видимо, у человека шансов выжить не больше, чем у динозавров. Человек потерял чистоту. Он произошёл от обезьян, но у него нет той чистоты, что у обезьян. Акула, что откусила мою руку, Старбек, и проглотила моего пса Моряка задолго до того, как ты появился на свет... так вот, эта большая рыбина выказала свою акулью натуру. Это было как раз то, чем иногда занимаются акулы. К несчастью, мы живём в мире, в котором у человека нет ни особой неуязвимости, ни особых милостей, ни особого положения. Он весь состоит из плоти и костей, и он смертен и ничем не отличается от тюленей и китов, хоть время от времени готовит себе вкусный обед из этих морских созданий. Ну, понятно вам, мистер Старбек?
– Гав!
– Молодец, умница...
В феврале довольно неожиданно отец прислал Эрику две тысячи долларов, чтобы помочь продержаться на плаву, пока снова не начнёт зарабатывать на жизнь. С началом весны оживились дела и в галерее, так что Хелен удалось продать две из его новых картин.
Восторг охватил Эрика. Он опять поднимался на ноги, обретал независимость и мог ожидать от мира всего, что хотел. Теперь он уже мог расслабляться, сон его не нарушался, он выглядел отдохнувшим и впервые за последние годы был в ладу с самим собой.
Как-то раз, в субботу утром в конце мая Эрик, Хелен и Старбек отправились на день в поход на западное побережье острова. В бухте Затонувших Кораблей Старбек забрался на утёс, прыгнул оттуда в море и устремился к одному из морских камней, но с полпути повернул и поплыл вдоль берега. Не теряя ни секунды, Эрик бросился в студёную воду как был, в одежде, и чуть не утонул, пытаясь спасти собаку, но вместо этого пёс сам вытащил его на берег. Оказавшись в безопасности, Эрик набросился на пса.
– Плохо, Старбек! Никогда не лезь в воду! Там опасно! Тебя могут убить, если будешь там плавать!
Пёс вытащил Эрика на берег – и Хелен помогла ему взобраться на гору. В хижине, согрев его горячим шоколадом и завернув в одеяло, она заявила, что нельзя отбивать у Старбека охоту плавать в прибое.
– У тебя уже паранойя, Эрик. Он водолаз, рыбачий пёс, морской пёс. Ему положено лезть в воду.
– Может быть...
– Если он будет плавать близко к берегу, то всё будет хорошо, если только ты не закинешь палку слишком далеко и не погонишь его доставать.
Больно укололи последние слова, он ещё не совсем оправился от потери Моряка.
– А вдруг акула вернётся? – возразил он.
– Ещё слишком рано для неё, да, может быть, она совсем не вернётся.
– Она возвращалась сюда каждое лето с тех пор, как я потерял руку...
– Куда-то поближе к Монхегану, не сюда...
– Всё равно, я не хочу, чтобы он лез в воду, Хелен. Монхеган отсюда недалеко. И ты знаешь, что случилось с Моряком...
– Эрик, море – важнейшая часть жизни на острове. Тебя повсюду окружает море. Ты не можешь защитить Старбека от его природных инстинктов.
– Может, и нет... но мне так тревожно, что я покрываюсь мурашками. Меня колотить начинает, как только речь заходит об этой рыбине!
– Старбек – умный пёс, и он любит воду. Ты сам всё видел сегодня.
– Ничего не могу с собой поделать, Хелен.
– Эрик, со Старбеком всё будет в порядке; так ведь, Старбек? – она потрепала большую собачью голову; пёс, жмурясь и сопя, расселся у её ног и наслаждался каждым мигом уделяемого ему внимания.
– Гав-гав! – пролаял он в ответ, улёгся вдоль половиц и помахал большим косматым хвостом.
– Только посмотри на него, Эрик... Ему хочется поиграть.
– Или снова поплавать у берега...
– И он, наверное, так и сделает.
– Да-а... это-то меня и пугает.
ГЛАВА 19. «ВРЕМЯ РАДОСТИ»
"Или же, например, художник. У него возникает желание написать самый поэтический, тенистый, мирный, чарующий романтический пе й заж во всей долине Сако. Какие же предметы использует он в своей ка р тине? Вот стоят деревья, все дуплистые, словно внутри каждого сидит отшельник с распятием; здесь дремлет луг, а там дремлет стадо, а вон из того домика подымается в небо сонный дымок".
В ту ночь Хелен осталась на острове с Эриком и, отходя ко сну, посоветовала ему чаще наведываться на материк.
– Я не хочу, чтобы ты переехал с острова насовсем, – сказала она, – но как было бы чудесно, если б ты проводил со мной и мамой хоть несколько дней в неделю. Мы могли бы дСльше быть рядом, и, потом, ты так много работал. Несколько дней отдыха не повредит, и ты сможешь поиграть со Старбеком.
Эрику идея понравилась.
– Из меня плохой товарищ, когда я работаю, спроси хоть Старбека. Хорошо было бы чуть-чуть отдыхать между картинами, уделить немного времени на радость. Промежутки между картинами для меня всегда тягостны. Я чувствую себя безответственным и не знаю, чем себя занять. Я словно теряюсь и жду неприятностей. Когда я заканчиваю картину, Хелен, меня охватывает уныние. Вот сегодня, казалось бы, всё хорошо, но завтра я заканчиваю холст и – всё заканчивается. Если же я долго не пишу, то просто заболеваю. В животе как будто комок появляется, день ото дня он растёт, и такое ощущение, он вот-вот задушит меня, и кажется, только живопись может с ним справиться.
Знаешь, я завидую рыбакам. Они работают в море и у них есть семьи, к которым можно вернуться в конце дня. Теперь, с годами, я нахожу эту мысль привлекательной...
– Мысль разделить с кем-нибудь свою жизнь?
– Да, но тогда мне надо знать, стану ли я от этого более цельным и не пойдёт ли вся работа моя коту под хвост?
– Может быть, и то и другое...
– Порой мне самому любопытно, могу ли я наладить какие-нибудь отношения или только создаю жертвы? Если только жертвы, то тогда, скорее всего, жертва я сам. Жертва себя самого. А это означает боль. Я создаю неприятности самому себе. Моя женитьба это доказала. Есть боль острая, и есть боль тупая, Хелен... разница между ними такая, как между острой сердечной болью от любви и тупой болью от геморроя. Так вот я бы выбрал геморрой. Его хоть лечить можно мазью "Препарейшен Эйч". А чем лечить боль разбитого сердца?
– Переболеть ею, избыть её.
– Да, ты права, с ней можно справиться, только через неё пройдя. Что значит "вчера" без "сегодня"? Уродство без красоты? "Здравствуй" без "прощай"? Мир без войны? Боль без радости? Я без тебя? Ещё вчера я был дельфином и плыл к Бермудам, пока не превратился в ветер в спинакере. Теперь же я люблю и лежу вот так в постели, собираясь лучше познать тебя. И мне это очень нравится...
– Странное у тебя сегодня настроение.
– Я просто счастлив. Хелен. Давай посмотрим в окно на Луну и представим, что она – это Земля, а мы с тобой космические исследователи, которых выбросило после крушения в Долине Кувшинов. И вокруг нас темнота, потому что мы первые люди в новом мире, мы как Адам и Ева, ты и я, и это наш Эдем. Давай представим, что я – Юрий Живаго, а ты – моя возлюбленная Лара. Мы будем строить замки из свежего снега и проедем на санях через Урал к Юрятину: любовь без начала и мир без конца. Давай представим, что я Христофор Колумб, а ты, милая Хелен, будешь Изабеллой, первой королевой Испании. Мы будем любить друг друга, а когда наступит утро, ты по волнам вернёшься в своё королевство, а я – подниму паруса и устремлюсь на поиски новых, ещё не ведомых земель... и мы подарим друг другу то, чего ещё ни один влюблённый на Земле не дарил. Потому что ты была Изабеллой, а не дочерью смотрителя маяка, и пусть хоть на несколько часов, но мы стали теми, кем хотели стать...
– Мы уже стали артистами, дорогой мой Колумб?
– Да, мы можем ими стать, как по волшебству. Мы можем жить иллюзией, ибо все мы актёры, играющие роли...
– И чем же закончится наша пьеса, милый мой Колумб?
– Тем, чем кончаются все пьесы. Занавес упадёт, актёры откланяются, сцена опустеет, и каждый пойдёт своим путём.
– Как печально.
– Печаль – это условие жизни. Ибо понимание людской сути губит романтику. Со временем мы начинаем видеть людей из наших грёз такими, какие они есть на самом деле, не так, как нам бы хотелось... и в этом единственном акте узнавания, когда мы развенчиваем их секреты, мы разрушаем то, чего разрушать не должны – их загадочность. Мы понимаем, что неожиданностей больше не будет. Мы знаем, как они занимаются любовью, как сердятся, а раз можно предугадать... очарование и увлечённость тускнеют, и мы снова отправляемся на охоту. Другая Луна, другой партнёр...
– Разве ничего нет постоянного в твоём воображаемом мире?
– Ничего, и все герои мои мертвы. Началось всё с Санта-Клауса и с тех пор так и идёт. Поэтому иногда, чтобы чувствовать себя защищённым, я должен создавать мир фантазий. Зачем жить реалистом в мире, расцвеченном иллюзией? Выброси свою банку со светлячками, Хелен, потому что мир подсвечен летними грозами.
– А где же Старбек?
– На дворе. Ночью иногда он пробирается ко мне в постель, только представь... этот здоровый увалень... а пахнет от него не очень здорово, и я говорю ему: "Старбек, тебе нужно помыться. Если приедет Хелен и останется на ночь, тебе ни в коем случае нельзя лезть в нашу постель. Особенно в постели она не терпит собак, от которых пахнет так, как от тебя. Она не любит собак, шляющихся по какашкам и дохлой рыбе. Для тебя, может быть, это приятный запах, но не для нас. Я хочу, чтобы ты меня понял. Ты меня слышишь?" И тогда он лает, и я понимаю, что он меня понимает...
– По крайней мере, он у тебя есть.
– Да, "я в середине жизни", и мой пёс – как прежде, вся моя семья. Но ведь и Старбек не вечен...
В доме у Хелен иногда забывал он смывать за собой в туалете. Сказывалась привычка к нужнику. Поэтому, чтобы ей угодить, он вставал по ночам и проверял унитаз. И однажды ночью он встал в три часа и впустил Старбека в дом. Пёс тут же смахнул несколько безделушек с кофейного столика в гостиной хвостом и разбил любимую стеклянную статуэтку Рут Хэтт, матери Хелен.
– Ему не место в доме, Эрик, – заметила Хелен из спальни.
Старбек громко отрыгнул.
– Он только что поел, милая, я хотел с ним немножко поиграть...
– В этот час ночи?
– На острове мы всегда так делаем.
– О...
Пёс снова громко рыгнул.
– Старбек, ты свинья, – пожурил Эрик. – Он исправится, Хелен. В хижине он привык спать у моей кровати.
– Хм, ты должен построить ему будку. Нечего ему приходить в дом.
– Разве он не может спать в спальне?
– Он уличный пёс.
– И он должен оставаться на улице даже в дождь?
– Ты сейчас не на острове. Ты в доме.
– Прости, Старбек. Ты слышал, что сказала госпожа, выметайся. Нет свободы в этом городе. Но мы скоро вернёмся на остров...
– Господи, – воскликнула Рут Хэтт, в пеньюаре появляясь в гостиной. – Что это за ужасная вонь, дорогой?
– Это Старбек! Простите, Рут, мне кажется, пёс только что выпустил газы... он постоянно так делает.
– Ах, боже мой, боже мой, – запричитала она, разгоняя воздух руками.
– Давай, парень, выходи. В доме миссис Хэтт нельзя ломать вещи и пердеть. Это неизящно, – сказал Эрик, покровительственно произнося слово неизящно, и вывел собаку во двор.
– Нам со Старбеком действительно трудно привыкнуть к цивилизации, – сказал Эрик, вернувшись в дом. – Мы с ним любим жить привольно.
– Хуже не станет, если ты иногда будешь наведываться в настоящий мир, Эрик.
– Этот мир ненастоящий. Это материк, бледное его подобие. И я не особенно горю желанием приручиться снова ...
– Вы всегда можете вернуться на остров.
– Да, можем; мы могли бы так поступить.
Казалось, Эрик ничего не мог сделать как следует. Он недостаточно чисто прибирался на кухне, так, чтобы это понравилось миссис Хэтт. После умывания забывал сполоснуть пробку в ванне. Давил на тюбик с зубной пастой посередине, забывал закрыть его крышкой и выслушивал за это в недвусмысленных выражениях от Хелен и её матери. Проведя столько лет жизни в хижине на острове, он решил, что жить цивилизованно ужасно трудно.
Он пробовал писать в студии, в задней части доме, где когда-то работал отец Хелен. Но миссис Хэтт, хлопотливая кумушка Новой Англии, всё время что-то добросовестно мыла и чистила, посему как только вечером Эрик заканчивал писать, она бросалась наводить порядок. В Эрике росло негодование, но он молчал. Вот только однажды взял да и купил замок и закрыл студию, так что миссис Хэтт не смогла там прибраться. И был сурово отчитан за это.
Эрик пытался объяснить, что его вещи в студии лучше оставить в покое, но она и слушать не хотела, запретила закрывать дверь на замок, напомнила ему, чей это дом, и каждый день к своему вящему удовольствию продолжала делать там приборку.
– Никто и никогда ещё за мной не убирал, – ворчал Эрик. – Найти ничего не могу. Идея Хелен оказалась не так уж хороша.
Как-то вечером Хелен легла в постель, накрутив бигуди и нанеся на лицо крем "Ноксима". Он сразу вспомнил Сару.
– Ради бога, разве так уж необходимо вплетать что-то в волосы и наносить боевую раскраску, ложась в постель? Ты выглядишь смешно...
– А ты ещё не научился снимать в доме ботинки? Ты опять натоптал на кухне.
– О нет, грязь со двора! – всплеснул он руками. – Надеюсь, никто от неё не умер...
– Это не смешно.
– Я и не шучу...
Всем было трудно приноровиться друг к другу. В эту радостную пору никто особо не радовался: ни Эрик, ни Хелен, ни её мать, и уж конечно ни пускающий ветры мистер Старбек...
Никто.
ГЛАВА 20. «ВОЛШЕБНАЯ КИСТЬ МИРНЫ»
"Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности же, всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает мною, что только мои строгие моральные при н ципы не позволяют мне, выйдя на улицу, упорно и старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет. Катон с филос о фическим жестом бросается грудью на меч – я же спокойно поднимаюсь на борт корабля".
В начале июня Хелен сообщила Эрику, что в Портлендском музее проходит крупная выставка искусства Вьетнамской войны.
– Я подумала, тебе будет интересно. У выставки хорошие отзывы, – говорила она, подавая пачку рекламных брошюр.
«Это одна из наиболее исчерпывающих выставок искусства с той войны, когда-либо запечатлённой на холсте; эта коллекция необычна по своему диапазону и глубине страстного убеждения; опаляющий портрет американского бойца во Вьетнаме...»
"Прекрасная и волнующая выставка, незабываемый праздник военного искусства, который заставил бы Гойю позеленеть от зав и сти..."
«Увлекательнейшая подборка! Не пора ли назвать коллекцию картин Мирны Маккарти самой удивительной живописью, явившейся результатом войны во Вьетнаме?»
"Горькие моменты и предсмертные сцены, замечательное иссл е дование в масле того, что значил Вьетнам для целого поколения му ж чин, для простого бойца, которому вдруг отстрелили зад..."
«Искусство мощное, нужное, ошеломляющее, замечательное по замыслу и ясности исполнения, высшее мастерство и ценнейший вклад...»
– А вот ещё, – и Хелен протягивала Эрику другую пачку брошюр.
«Врезающееся в память собрание образов, волнующее, глубоко тревожащее, эмоционально честное; непреходящий завет, посвящённый юношам, оставившим свои дома и любимых, чтобы убивать и умирать на чужой земле...»
«Незабываемая, захватывающая, жестокая и приводящая в ярость, выставка заставит прослезиться сильнейших из нас...»
"Картины написаны страстно и убедительно, в современном и с кусстве это первый честный взгляд на то, что значило быть солдатом на зыбучих рисовых чеках и в жутких джунглях Юго-Восточной Азии..."
"Красноречивейший манифест о простом солдате и грязной раб о те, выпавшей на его долю. Давно пора было..."
"Коллекция блистательных картин и образов, далеко превосх о дящая то, что представлено нам фотокорреспондентами из мрачного сердца тьмы..."
«Безмерное воображение, великое мастерство художника, почти абсолютное в своём совершенстве, равно пленительное и ужасающее для взора, замечательная живопись Вьетнамской эры...»
«Живой портрет Америки в одном из самых мрачных периодов её истории».
Так писали критики.
– Господи Исусе... ни одного нелестного отзыва из всей этой кучи! Хелен, неужели все они правдивы? Разве что-нибудь может быть столь удачным? Говорю тебе: всё это звучит неправдоподобно. Меня терзают подозрения.
– Не знаю, милый... но, может быть, стоит посмотреть?
И они отправились на выставку.
Мирна Маккарти работала художником по рекламе в популярном журнале "Фридом Роуд", и в 1979 году ей поручили подготовить иллюстрации к статье о проблемах, с которыми сталкиваются ветераны Вьетнама. В Нью-Йорке она взяла интервью у нескольких из них: послушала их речи, посмотрела на фотографии с той войны. А через год увиденное вдохновило её уйти в творческий отпуск и написать ряд картин, изображающих Вьетнам конца 60-х – начала 70-х годов.
До получения задания от журнала Мирна не водила знакомства ни с кем из тех, кто воевал во Вьетнаме, никогда не интересовалась ни той войной, ни тем, что происходило с солдатами, сражавшими на ней. И вдруг она обнаруживает прекрасную возможность, по её словам, "с помощью мучительных образов поведать историю и помочь залечить раны нации".
По крайней мере, так она заявила репортёрам и критикам на открытии выставки в Нью-Йорке несколькими месяцами ранее. Те в свою очередь цитировали эту фразу в своих рецензиях, которые поместили на большом стеклянном стенде для всеобщего ознакомления.
– Раны нации? – хохотнул Эрик. – Какие раны, Хелен? Я знаю многих ветеранов, вернувшихся домой без рук и без ног. И знаю огромное количество парней, вернувшихся с ещё более глубокими, непреходящими ранами в душе. Но как, чёрт их дери, люди, подобные Мирне Маккарти, смогли получить боевые раны? Как её картины могут что-нибудь исцелить? Какое чудовищное эго! Что за театральщина!
Эрик и Хелен разделились. Хелен увидела знакомых, с которыми хотела поговорить, поэтому Эрик продолжил осмотр в одиночку; каждый холст изучался проницательными, критическими глазами художника, который был, который сражался на той войне; и увиденное поразило его. Коллекция, по его мнению, была ужасна. Картины сумбурны и хаотичны.
"Я должен был знать, я должен был знать", – твердил он себе.
– Миссис Рубинштейн, где вы? – вдруг услышал Эрик зовущий приятный голосок юной сиделки. Она, подобно сове, вертела головой из стороны в сторону, изучала этаж и выкрикивала "миссис Рубинштейн, миссис Рубинштейн...".
Видимо, когда сиделка отвлеклась, пожилая женщина незаметно отлучилась и теперь ковыляла по выставке сама по себе.
Старуха остановилась всего в нескольких ярдах от Эрика перед одной из картин, завопила и застучала клюкой об пол.
