Текст книги "Крузо на острове Рождества (СИ)"
Автор книги: Брэд Брекк
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Прилив продолжался, волны мягко толкали в грудь.
– ВОЗЬМИ МЕНЯ, СВОЛОЧЬ! ВОЗЬМИ МЕНЯ ТОЖЕ!
Эрик заковылял по донным камням к берегу, и когда вода опустилась до пояса, обернулся и ещё раз крикнул большой рыбе:
– БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА!
Он выбрался из воды, лёг ничком и заплакал. Он потерял настоящего друга. Моряк любил его без всяких условий, неизменно радовался ему, никогда не интересовался его настроением и ни о чём не просил. Помимо Хелен он был единственной живой душой, которая существовала только для него, которая инстинктивно сочувствовала ему, когда не ладилась работа.
И вот Моряк умер.
Вернувшись в избушку, он врезал кулаком о стену и поранил руку о торчащий ржавый гвоздь. Морщась от боли, сел на кровать и смотрел, как кровь сочится из раны и капает на пол. Чуть-чуть отпустило.
Если б только внимательнее приглядывать за Моряком. Не нужно было закидывать палку так далеко, особенно во время прилива. Если б только больше времени уделять Моряку вместо того, чтобы столько писать. Если б только этого не случилось. Если бы, если бы, если бы...
Охваченный ужасом, Эрик сидел не шевелясь. Нападение так впечаталось в мозг, что куда бы он ни обращал взор, он видел только треугольный плавник, ближе и ближе подплывающий к Моряку, потом – акулу, рвущую пса на куски, и себя, беспомощного наблюдателя за происходящим. Он подошёл к окну и долго смотрел на море. Начался дождь. Вернувшись к кухонному столу, он включил транзистор, только чтобы отвлечься от печальной собачьей кончины.
Может быть, я не любил тебя
Так часто, как способен был.
И, наверное, не относился к тебе
Так хорошо, как должен был...
Навалилось полное, совершенное одиночество. Он не помнил себя более одиноким, а ему приходилось бывать таковым. Бог покинул его, и сейчас он брёл по пустыне духа и чувств, изумляясь, почему ещё жив.
Всего-то и надо было
Что-то сказать, что-то сделать,
Но у меня всегда не хватало времени.
Ты всегда была в моих мыслях...
Всё безнадёжно. Память не отпускала ни на мгновение. Отовсюду выскакивали напоминания. Вот мешок с собачьей едой возле печки, вот рассыпанные по полу крошки, вот плошка у двери, из которой он ел, и ведёрко воды тут же рядом, чтобы при желании напиться. И во всех закутках хижины припрятаны старые суповые косточки.
Как бывало не раз, за воодушевлением Эрик обратился к чужим жизням. Он перечитывал биографии знаменитых писателей и художников: о триумфах и падениях, неудачах и радостях – и в этом находил утешение в собственной безысходности. Он перечитывал рассказы о людях, с мужеством и верой встречавших беду за бедой, много трудившихся и много страдавших, но очень мало имевших успеха в жизни. И чтение помогало ему лучше понимать себя.
"Вероятно, мне не следовало становиться художником, – маялся он. – Хотя мне кажется, я был рождён именно для этого. Только сейчас я не могу писать. А что ещё я умею? Что ещё знаю? К чему способен помимо живописи? Как мне снова обрести своё место под солнцем?"
Он размышлял, чем заработать на жизнь, но придумать ничего не мог. Он мало смыслил в бизнесе и даже палубным матросом на рыболовном судне не смог бы стоять с одной-то рукой. А возвращение в Джоунспорт и работа у брата Тора означали бы ещё большее поражение и унижение. Нет, так он никогда не поступит. Надо выбирать другой путь.
Он представил, как бы шушукались за его спиной островитяне.
– Вот, остался без руки, и что? Когда уже он научится обходиться без неё и станет полезным жителем острова? Может, ему лучше перебраться на материк, там бы нашёл себе работу: убирать грязную посуду со столов...
Эрик понимал, что островитяне совсем так не думают, но ему хотелось хоть каких-нибудь ответов на своё бытие и хотелось их немедленно.
Наконец, он утомился читать, и завалы эмоциональных страданий, образовавшиеся ещё в ту пору, когда он только потерял руку, вдруг прорвались паводковыми потоками и захлестнули горем и отчаянием. Мысленная перспектива, пришедшая было к нему во время чтения чужих биографий, распалась, и он шмякнулся в новое несчастье на своём веку. Безусловно, в нём ещё оставалось что-то доброе, что заслуживало спасения.
Но что?
Он не ведал.
"Обречён ли я страдать и терпеть неудачи всю оставшуюся жизнь? – спрашивал он себя. – Такова ли моя цель – служить дурным примером для окружающих?"
– Не стань таким, как тот мужик с крюком, – представлялась ему чья-то речь. – Он неудачник, он продаёт дамские туфли в магазине "Кей-Март", он beaucoup dinkydau, то есть совсем вольтанутый. Его поразил вирус слабости. Держись от него подальше...
Он задавал вопросы, которые должен был задать, но ответов не получал и потому просто плыл по течению так же, как проплывали мимо мрачные дни и превращались в ночи. Лёжа в постели и глядя в потолок, он впадал в какой-то транс, и правая рука сама собой опускалась вниз, туда, где обычно спал Моряк, чтобы потрепать большого пса по загривку. Но собаки там не оказывалось, и он вскакивал с постели и вспоминал всё, что так хотелось забыть. Всё случилось как дурной сон, обыкновенный дурной сон. Вот только проснуться он уже не мог и не мог согласиться со смертью Моряка.
Эрик ничего не ел с того дня. На другой день он попробовал выпить чаю с хлебом, но был в жутком смятении, да ещё и диарея привязалась. Его искрящиеся синие глаза запали, он стал похож на старика. Кожа приобрела мертвенно-бледный оттенок, так что когда он закрывал глаза, то вполне мог сойти за мертвеца, ожидающего упаковки в сосновый ящик.
Временами он молился, отчасти от безысходности, отчасти потому, что не знал, чем ещё себя занять, а молиться казалось лучше, чем не делать совсем ничего. Он просил сил и какого-нибудь направления в жизни, но единственный ответ на мольбы возникал вновь и вновь: он должен отомстить. Должен обнаружить акулу, загнать её и уничтожить.
Прошла пятница, но Хелен не увидела его и никаких известий от него не получила, хотя они собирались встретиться в галерее перед ужином. Миновали суббота, воскресенье и понедельник. Вторник прошёл, и так же без вестей. В среду утром в его дверь постучали. Эрик лежал на голом грязном матрасе в одних джинсах. Подушка свалилась на пол. Он лежал немыт и нечёсан, жёсткая рыжая борода щетинилась клочками и торчала во все стороны. На стук в дверь он не ответил.
– Эрик, это я. Я знаю, ты здесь...
Ответа не последовало.
– Эрик, если ты не ответишь, то я войду...
Он лежал, уставившись, не мигая, в потолок и блуждал в своих невесёлых грёзах.
– Эрик, ты в порядке?
Хелен переступила порог.
– О господи, что за вид! Что случилось?
Эрик посмотрел на неё и закрыл глаза. Хелен вышла и, втащив большой пакет, опустила его на пол возле кровати.
– Это тебе, – сказала она. – Откроешь?
Эрик как будто не слышал.
– Ну, тогда я открою...
В пакете лежали новые белые простыни, две наволочки и стеганое одеяло на гусином пуху.
– Мне не давала покоя мысль, что ты спишь на грязном матрасе без простыни и укрываешься этим старым армейским одеялом. Скоро зима, так что тебе нужно что-то новое и тёплое.
– О Хелен, – пробормотал Эрик. – Спасибо тебе. Я действительно рад тебя видеть, но я... – голос его осёкся и захрипел.
– Прежде всего, тебе нужно помыться и переодеться. Ты ужасно выглядишь. Когда ты ел последний раз?
– Я пил чай с бутербродами.
– На этом долго не протянешь. Нужны белки. Мясо, сыр, яйца. Тебе нужны фрукты и овощи, и ещё овсянка. Тебе надо есть, чтобы вернулись силы, Эрик. А теперь иди и умойся, а я тут приготовлю что-нибудь, иди, иди, давай...
– Не знаю, смогу ли я есть...
– Ничего, постараешься, Эрик...
Сполоснув лицо, надев рубашку и съев первый за неделю приличный обед, он рассказал Хелен о том, что произошло.
Он говорил, что остров был его убежищем. Что он приехал сюда, чтобы скрыться и работать без помех; чтобы никто из внешнего мира не мог тревожить его и уж тем более доставать его или портить нервы; чтобы никогда больше ему не пришлось быть свидетелем алчности, жестокости и того, во что от них превращаются людей.
– Но теперь, боюсь, всё зло мира ополчилось против меня в виде огромной рыбы. От неё не убежать. Я уж было думал, что ничто здесь не может причинить мне страдания, но я ошибался...
Хелен держала его за руку и смотрела во впадины, которые некогда были его глазами.
– Ты прекрасная женщина, Хелен... не обращай внимания на мои настроения. Знаешь, прошлой ночью у меня был ещё один страшный сон. Будто я сортирую картошку в хранилище где-то в округе Арустук и вот спускаюсь с крыльца и иду отметить окончание работы за день.
Я смотрю на часы и вижу тоненькие жилки крови, такие тонкие, что напоминают капилляры. Кровь просачивается в часы под стекло и медленно заливает циферблат. Крови становится больше, она запекается, капли её растут и багровеют, и вот уже часы совсем заполняются кровью и останавливаются.
Наверное, время моё истекает, а может быть, уже истекло...
Потом я закатываю рукав, потому что чувствую, как что-то ползает по коже, и она от этого зудит. По левой руке, кстати, и рука у меня на месте, как всегда в моих снах. Так вот, я закатываю рукав и вижу, что вся она покрыта большущими жуками, и все они издают звуки, как у личинок. Они грызут мою плоть, их треугольные крылья увлажняются и слипаются, словно запечатывают какое-то адское зло.
Я стряхиваю их на землю, топчу ногами, но они всё прибывают и прибывают. Я сбрасываю их и бью по ним камнем, и вот они, размозжённые, лежат в пыли, покрытые сгустками моей запёкшейся крови. Но когда я снова гляжу на руку, то вижу только кость, от локтя до кончиков пальцев...
Все косточки моей левой руки очищены от мышц, тканей и сухожилий, и чёртовы часы, наполненные кровью, болтаются на запястье, и когда я шевелю рукой, они падают на землю. И тогда я хочу расколотить их тоже. Снова хватаюсь за камень, луплю и колочу, пока от них не остаются одни стекляшки да что-то липкое от жуков. Я разбил часы, убил время и пролил кровь на землю.
Ну вот, подумал я, ты раскокал часы, пялишься на детальки и шестерёнки, но узнал ли ты хоть что-нибудь о природе времени и о себе?
Всё хотелось куда-то бежать, но, глядя на белые кости, я не мог пошевелить ногами...
– Занятный сон...
– Занятный? Господи Исусе, да я чуть в штаны не наложил. Что со мной происходит? Что же со мной, мать его так, происходит?
– Вероятней всего, это всего лишь поздняя реакция твоего мозга на травму от нападения акулы, на потерю руки, вот и всё. Подсознание – очень сильная штука, и ему требуется время, чтобы смириться с положением.
– Я чувствую: весь этот ужас во мне; столько кошмаров – один за другим. Днём я живу на этом острове, в этом раю, а ночью я обитаю в своих снах, и они всегда ведут меня в пламя ада, туда, куда я не хочу. Никогда. Это непостижимо. Что со мной происходит? Что я должен делать? Я боюсь спать, боюсь, что увижу сны, если засну...
– Рисуй, – сказала она. – Научись писать другой рукой. Вот тебе единственный ответ, Эрик. Тебе больше ничего не остаётся. Как, кстати, у тебя получилось на этой неделе?
– Не очень...
– Я и не говорила, что будет легко. Будет тяжело, трудно, сплошное разочарование, но со временем, в труде и терпении, всё устроится. Ведь художник творит живопись не только руками. У тебя глаз художника, у тебя мозги и воображение живописца. Используй их. Ты сможешь писать так же хорошо, как и раньше, а может быть, даже лучше. Нельзя вернуться к тому, что сделал однажды: это минуло навсегда. И потому нужно найти новый взгляд на вещи, обрести свежее видение мира, посмотреть на него внутренним, духовным взором, нащупать другой стиль письма, который подойдёт. Ты же в постоянном поиске, Эрик. И рано или поздно твой поиск закончится обретением. В тебе это есть.
И Эрик снова подумал о Рембрандте, о том, что неважно, хорошо или плохо он писал, но он писал, ибо только живопись поддерживала его как человека, только она придавала его жизни смысл и значение.
– Конечно, риск есть, – продолжала Хелен, – но художники рискуют всегда, и ты в особенности. Вера в себя – вот часть дара художника... вера даже тогда, когда всё кажется безнадёжным. У тебя будут ещё сомнения – время от времени, но не думай о них, потому что сомнение само по себе – элемент веры.
Отдай свой дар миру, Эрик... подари тому, кто примет его. Любовь в том и заключается, чтобы поделиться правдой и красотой, которые ты здесь обрёл, с другими, с теми, кто лишь попросил о возможности увидеть их твоими глазами, твоим сердцем, твоей душой.
– Но что если я стану лишь плохим художником?
– Когда презираешь посредственность, могут возникать трудности в том, чтобы стать выше её. Живопись – это призвание, профессия, ремесло, всё что угодно... но для настоящего художника она – самая естественная вещь в целом мире, такая же необходимая для жизни, как пища и вода. Ты будешь писать снова...
– А что если я не смогу? Что тогда, Хелен?
– Ты не узнаешь, если не попробуешь.
– Но...
– Помолчи! Один старый мастер в прошлом сказал: ни дня без линии. Чтобы писать, тебе придётся сделать две тысячи ошибок. А без левой руки, так и все четыре. Снова обучить самого себя рисованию будет трудней, чем было в первый раз, когда ты приехал на остров. Ну, так за дело и – начинай. И вот ещё что, Эрик... запомни: ты никогда не сможешь писать хорошо, если будешь бояться неудач.
ГЛАВА 15. «СИНДРОМ АХАВА»
"– Мистер Старбек, почему омрачилось твоё лицо? Или ты не с о гласен преследовать белого кита? Не готов померяться силами с Моби Диком?
– Я готов померяться силами с его кривой пастью и пастью с а мой смерти тоже, капитан Ахав, если это понадобится для нашего пр о мысла, но я пришел на это судно, чтобы бить китов, а не искать отмщ е ния моему капитану. Сколько бочек даст тебе твоё отмщение, капитан Ахав, даже если ты его получишь? Не многого будет оно стоить на нашем нантакетском рынке".
По мере того как людская молва разносила весть о нападении большой белой акулы на Моряка, среди рыбаков-островитян нарастало беспокойство. Смущало, что акула может напасть на кого-нибудь из них: выскочит неожиданно из глубины, когда проверяются ловушки или тянутся сети и её ожидают менее всего, и утащит в воду через планширь или транец; но пока что никто не вызвался выследить чудовище и уничтожить его. С другой стороны, Эрик мог думать только об истреблении акулы. Эта мысль безраздельно владела им, его мутило от ярости днём и ночью. У акулы над правым глазом был длинный характерный шрам, вероятно, старая затянувшаяся рана от гарпуна, он-то и поможет ему однажды найти и убить акулу, и чем раньше, тем лучше.
В пятницу Эрик сел на паром и поехал в Бутбэй, чтобы провести выходные с Хелен. Они подкрепились обедом из палтуса в ресторане "Чаудер Хаус" и поднялись по мосткам в "Укромный Бар Капитана" на Рыбачьей пристани освежиться парой глотков, где он и завёл разговор о своём жгучем желании выследить огромную рыбу. Но Хелен без сочувствия отнеслась к его доводам, что сразу же закончилось спором.
– Ты хочешь потерять и другую руку? А может, и жизнь?
– Нет...
– Ты ничего не знаешь о том, как убивать акул вообще, а таких акул в особенности.
– Я выучусь...
– Чепуха!
– Есть риск, я знаю, но...
– Если ты там сделаешь ошибку, Эрик, красками её не замазать.
– Мне не впервой рисковать своей жизнью...
– Это тебе не Вьетнам.
– Борьба, что мы вели во Вьетнаме, оказалась напрасной. Эта же рыба представляет опасность любому мужчине, женщине, ребёнку на острове Рождества. А это мой дом, Хелен, и я просто пытаюсь защитить мой дом...
– Эта рыба – не зло. Я знаю, что произошло, но акула действовала согласно своим природным инстинктам. Она не собирается тебя преследовать.
– Она представляет сейчас опасность для жизни, а когда животное становится опасным, его нужно уничтожать.
– У тебя нет ни судна, ни напарника.
– Нету, это правда, но, может быть, удастся как-нибудь выкрутиться.
– Эрик, эта акула – людоед. Она опасна. Даже если тебе дадут судно, я сомневаюсь, что в нём будет всё необходимое, чтобы угнаться за такой рыбиной.
– Её надо загарпунить.
– Мне кажется, эту работу нужно отдать тому, кто знает, что делать, но не тебе...
– Что-то я не слыхал ни о какой охотничьей партии.
– Почему ты не хочешь бросить эту затею и сосредоточиться на рисовании и написании картин?
– У меня есть дела поважней...
– Да у тебя просто синдром Ахава.
– Может, и так, так почему же тебе так трудно понять это?
– А как же я, Эрик? А если с тобой что-нибудь случится? Или тебе всё равно, как я к этому отношусь?
– Конечно, нет!
– Мне кажется, ты ведёшь себя глупо и по-детски эгоистично! Это ещё одна твоя авантюра. Тебе не хватило жестокости на войне?
– Хелен, чёрт подери! Вот как обстоит дело: акула оттяпала мою руку, сожрала моего пса, и для себя я уже всё решил. Тебе ничего не изменить. Точка... – ответил Эрик, сверкая глазами и выставив подбородок.
– Тобой завладело мщение, Эрик. Оно не вернёт твою руку. Не спасёт твою собаку. Не положит хлеба на твой стол. Не поможет тебе стать хорошим художником. Не вдохновит тебя стать лучше. Ничего хорошего из него не выйдет...
– А, чёрт! Я думал, ты поймёшь – в первую очередь ты. Но ты не понимаешь. Ты даже не пытаешься. Прости, мне не следовало поднимать эту муть; это моё дело, моя жизнь...
На этом разговор и закончился, и они вернулись к Хелен домой, а в понедельник он уехал обратным паромом на остров. Весь вторник монотонно лил дождь, и потому Эрик спустился на пристань в гости к Чарли.
– Пришлось-таки сегодня пошлёпать по грязюке, а? – приветствовал его Чарли у двери своего рыбного сарайчика, облачённый в замусоленную бейсбольную кепку, зелёную замшевую рабочую рубашку, потёртые шерстяные штаны, поддерживаемые парой ярко-красных подтяжек, и короткие зелёные резиновые сапоги.
– Да уж, чистое месиво на дворе, Чарли. А я не против. Мне даже нравятся дождливые дни, если не слишком часто. Скажи лучше, чем ты так озабочен? Что-то стряслось?
– Парень в соседней лавке все уши мне загадил сегодня утром.
– Я знаю, кого ты имеешь в виду. Нет такой мысли, которая не соскочила бы с его языка, как арбузная семечка.
– Он ныл, что у Сойера Била нет бобрового мяса.
– Бобрового мяса? На что ему сдалось бобровое мясо?
– Мне почём знать, только Сойер сказал ему, что у него такого нету. "Знавал я парня из Бангора, который отведал его как-то раз. Так жена потом не могла отвадить его от того, чтобы он не грыз во сне кроватные стойки", – так Сойер его подначивал. Только парень гнул своё, словно не слышал ни слова.
– Мне тоже доводилось его пробовать, – признался Эрик. – Жестковато, но не так уж плохо. Чем-то похоже на говядину. Впрочем, у меня от него не разыгрывался так аппетит, чтобы по ночам жевать кроватные стойки...
– Ты знаешь, надо крепко верить в бога, чтобы жить здесь. Потому как от отъезда ничего не выгадать. Вот в прошлом году, например, сломалась моя нижняя вставная челюсть, и я должен был везти её в город на ремонт. Но перед самым возвращением меня свалил грипп, да так, что я чуть не помер. В следующий раз останусь дома и буду клеить её сам...
Чарли было далеко за шестьдесят. Этот большой человек – никак не меньше двухсот фунтов мускулов, накачанных тяжёлой морской жизнью, – теперь страдал слабовыраженной эмфиземой, из-за которой уже не мог вкалывать так, как в молодости.
– У меня ещё одно горе. Эти грёбаные новые вставные челюсти, что я купил летом... такое впечатление, что чем больше я ими пользуюсь, тем сильнее они брякают. Думаю, будет лучше выставить колбасорезку на кухонный стол. Да заходи же, ради Христа, дождь ведь так и льёт.
Чарли щеголял свежей береговой стрижкой и сейчас был занят тем, что паял маленький магистральный насос для своего судёнышка. Он злился, потому что насос был новёхонький, но развалился в его руках. Ему нужен был этот насос про запас, на случай, если откажет трюмная мотопомпа. Положив паяльник в подставку на горелке и отключив клапан, он полез в шкафчик, на дверце которого красовался календарь оптовой компании рыбной торговли с сексапильной девчонкой, такой гладкой да розовой, что никакой свежевыловленный омар с ней не сравнился бы, и до краёв наполнил виски две стопки.
– Глоточек первача никому не повредит, – прошамкал он, передавая стаканчик Эрику, уселся в старое самодельное кресло-качалку и раскурил трубку.
– Как поживает мисс Эсси? – спросил Эрик.
– Эсси? А, немножко кашель донимает... на прошлой неделе, ты знаешь, живот что-то прихватило да седалищный нерв малость пошаливает, но во всём остальном всё чудненько. Она ещё сама развешивает бельё и ловко управляется с починкой сетей.
– Хороша рыбалка этим летом?
– Одна из лучших на моём веку, готов биться об заклад, – сказал Чарли, но вдруг вытянул шею, уставившись в окно.
– АХ, ЧТОБ ТЕБЯ ЧЕРТИ ВЗЯЛИ! – взревел он и вихрем кинулся из рыбохранилища, не вымолвив более ни слова.
– ГРЯЗНЫЙ СУЧОНОК, – орал он, – ПРЕКРАТИ ССАТЬ В МОЮ ЛОДКУ, ИНАЧЕ ОТТЯПАЮ ТЕБЕ ХРЕН РАЗДЕЛОЧНЫМ НОЖОМ И СКОРМЛЮ ЧАЙКАМ!
Парень сорвался с места и, преследуемый Чарли, помчался вдоль причала. Только не Чарли мог совладать с быстроногим пареньком, и через несколько мгновений тот скрылся из виду. Пыхтя как паровоз, Чарли вернулся к сараю.
– Что это было? – спросил Эрик.
– Это Ларри, сын Вирджи Тикет. Умственно отсталый великовозрастный говнюк. Ему уже за двадцать, а слова вымолвить не может. Ума не приложу, что в него вселилось в последнее время. На прошлой неделе я застукал, как он гадил в моём курятнике. За неделю до того пытался стащить один из вишнёвых пирогов, которые Эсси выставила на крыльцо остудиться под ветерком. А ещё раньше согнал мою несушку с гнезда и сам уселся высиживать полдюжины яиц своим маленьким костлявым гузном. Представляешь? И вот теперь отливает в мою лодку. Терпению моему пришёл конец. Чего ещё ждать от такого придурка? Думаю, надо потолковать в Вирджи. А то в следующий раз он трахнет мою козу парой отцовских резиновых сапог. О-о-о, что за идиот! Попадись он мне...
Так о чём мы говорили, пока он не начал поливать из шланга мою "Тинкербелль"?
– О рыбалке...
– Ах, да... Знаешь, ловля омаров – это болезнь. Богачом тебе с ней не стать, зато в любой миг можешь уйти, если захочешь или если решишь, что пришло время. Я начинал ловить омаров в 1922-ом году на стареньком баркасе, на котором стоял древний быстроразъёмный одноцилиндровый движок фирмы "Нокс Марин". Для твоих ушей он может работать с перебоями, но если даёт искру на дюжину тактов, это значит, что он работает без сучка и задоринки. Чёрт возьми, ему хватало маховика, чтобы между вспышками тащить посудину. Я регулировал свечу, давал подсос, заводил его с усердием, и он рокотал и мурлыкал, как котёнок.
Не так давно цена франко-пристань на омары была 2,53 доллара за фунт. Цена была такая низкая, потому что с июля 84-го года канадцы выбрасывали большие уловы на бостонский рынок. Через несколько месяцев цена поднялась до 3,80 доллара за фунт. Опять же не так много, чтобы покрыть расходы и перестать тягать скудные верши день-деньской. Десять лет назад я думал, что знаю об омарах всё, но я ошибался. Я привык уходить в море за 35-40 миль, но последние пять лет они совсем не ползут на глубину, и потому теперь я ловлю их у берега.
Однако мне всё так же трудно находить омаров; впрочем, как обычно. Я терпеливый человек, ты должен быть в курсе, но это такой риск... круче, чем за карточными столами Вегаса в любой из дней недели. Нечистая игра, сынок, нечистая! В старом Мэне, как всегда, трудно заработать на жизнь...
– Нельзя поймать их, не отыскав, так, Чарли? Раз их так мало, то я полагаю, кое-кто из здешних рыбаков оставляет себе иногда коротких омаров.
– Короткий омар – незаконный омар. Считается, что ты должен выбрасывать их в море. Было время, когда и я забирал коротких омаров. Все так делали. Синица в руке, вот что такое был короткий омар. Если длина омаров была близка к разрешённой и никто не подглядывал, мы подсовывали их продавцам. Пусть покупатели сортируют их, если хочется. Ну, а когда омар был совсем маленький, тут уж без сомнений: мы либо съедали его сами, либо отдавали друзьям. Тогда все так поступали повсюду, до самой Новой Шотландии. Короткий омар – это соблазн рыбака, это его проклятие. Наконец, мы сообразили, что нет смысла брать коротких омаров. Если мы бросим их в море и дадим подрасти, то в следующем году эти полуфунтовые омары будут весить уже полтора фунта и станут на 100 процентов дороже. Где ещё ты найдёшь урожай из денег, подобный этому? Никакой банк на берегу не принесёт тебе столько. Это было выгодное дело. Задолго до того как ты высадился на острове Рождества, мы собрались на сход, самый важный сход, когда-либо проводившийся на этом острове, как раз в той маленькой школе. Долго мы бранились и спорили, но в конце согласились, что каждый выловленный короткий омар будет выброшен назад в воды острова Рождества.
Ну, так вот, был среди нас один молодой парень, который считал, что он сам по себе, и который в голову не брал, что мы решили; он по-прежнему забирал коротких омаров. Нам такое не нравилось, и мы говорили ему, что море для нас и банк и доверительная компания, что оно приносит нам хороший доход, но он продолжал их оставлять себе.
Наконец, Сойер Бил пошёл к нему однажды и сказал: "Эзра, ты мне нравишься, но если ты не станешь отпускать коротких омаров в море, то неважно, есть у тебя деньги или нет, я и куска мыла не продам тебе в своём магазинчике". Эзра выбросил всех омаров и никогда больше не брал себе ни одного короткого, м-да...
– Хороший человек этот Сойер, правда?
– Эрик, у меня на печи кастрюлька бобов и лепёшки. Хочешь есть? Может быть, перекусишь?
– Нет, Чарли, спасибо... Я давно уже любуюсь твоей новой уборной.
– Ага, так ты заметил? Она сделана из клёна и берёзы и такая ладная, что тебе захочется есть каждый день в два раза больше, только чтобы посетить её. Понимаешь, мне пришлось передвинуть уборную. Тут у нас в основном ветра дуют с юго-юго-запада, и это скверно для женского пола, что топчется на кухне летом. Даже со всей той сиренью пахло не очень приятно. Весной ещё туда-сюда, но летом Эсси всегда жаловалась. Поэтому я и пообещал ей засыпать старую дыру и поставить новую уборную. Конечно, чтобы установить её там, где я хотел, мне пришлось выкопать дядю Харви и переместить его туда, где стояла старая уборная. Отвратное дело, но у меня не было выбора, ведь на моём дворе так много камней. А дядя Харви умер в 1938-ом...
– Как же он выглядел после стольких лет в земле?
– Неважнецки, но он уже был сплошной кашей, когда мы хоронили его. Как-то раз его старый драндулет заклинило грязью и он вылетел с дороги возле Уискассета. Мимо ехал лесовоз, не заметил, как он шёл по дороге за помощью, и раздавил его, как жука. У дяди не было своего пристанища, поэтому отец похоронил его здесь. Он работал кровельщиком на материке, всю жизнь возился с гонтом. И теперь его косточки снова покоятся в яме четыре на шесть и на восемь футов в глубину, да ещё и на холме, который всегда освещён солнцем, если оно выходит из-за туч.
Эсси просила нужник с двумя толчками, но порой у неё случаются перебои с принятием решений, поэтому я сказал ей, что лучше поставлю с одним толчком. Если у неё вдруг случится плохой день и, скажем, её так прижмёт... что она не сможет определиться... вот это будет настоящее несчастье. Ты ж понимаешь, уборная должны быть крепко скроена и установлена против ветра. В этом-то вся суть. Если поставить под неверным углом, то через дыру пойдёт сильная тяга, тогда зимой в бурю её как затрясёт...
– Где ты обучался искусству ладить нужники? По книжкам из лавки Сойера Била?
– Ничего подобного, но, чёрт возьми, парень, я не могу тебе объяснить всего, что знаю...
– Слышал, что случилось с Моряком пару недель назад?
– Угу, мне очень больно слышать это, Эрик. Чертовски обидно, такой замечательный пёс...
– Ужасный был год.
– Бывают в жизни огорчения...
– Чарли, ты никогда не рассказывал, но всё-таки: как ты нашёл меня в том тумане?
– Я проверял ловушки в полумиле оттуда и не видел ни зги в этом стелющемся морском тумане. Время от времени мне чудилось, что я слышу какой-то крик, тогда я заглушил мотор и пустил "Тинкербелль" в дрейф по течению. Потом мне что-то послышалось с правого борта, звуки какие-то не такие. Думаю, это был Моряк. Тогда я завёл мотор и медленно двинулся на звуки. Я нашёл тебя, всего измятого, и Моряка, дрожащего и шипящего, как белка на дереве, и лодка твоя тонула, и повсюду была кровь.
Господь всемогущий, у меня перехватило дыхание, я не мог вздохнуть. Ты истекал кровью, как прирезанная свинья, старина. Я перетянул твою руку верёвкой и кое-как втащил тебя на своё судно. Твоя же лодка к тому времени почти уже затонула, Моряк плавал вокруг моей "Тинкербелль", и я ухватил его за загривок и тянул что было сил, а он брыкался и отбивался, но, в конце концов, я втащил таки пса на борт. После этого я вызвал Эсси по рации и распорядился связаться с больницей, чтобы у них всё было наготове, когда мы с тобой доберёмся до материка. Я боялся, ты умрёшь у меня на руках. Вот так же много лет назад ребята Боппа столкнулись с акулой у мыса Дамарискоув.
– Он рассказывал...
– Старый Кевин Уэйкфилд всё видел и подобрал мальчишек. Тоже в самый последний момент, будь оно неладно. Его уже нет в живых, но это доказывает одну вещь об этих водах: тебе не дано знать, с чем столкнёшься со дня на день. Мёртвого кита особенно нужно опасаться. Он всегда привлекает всех акул океана...
– Я знаю...
– Да и воняет дай бог, если всплывает с глубины.
– Та китиха не всплыла. Она просто умерла...
– Обычно они идут на дно в это время года.
– У неё было много жира, и она довольно долго оставалась на плаву.
– Я ничего не видел.
– Она, наверное, уже утонула к тому времени, что ты появился.
– Ага, восемь лет назад белая акула врезалась в гребной винт моей шхуны. Она не была большой, но, тем не менее, винт мне повредила, так что пришлось проситься на буксир...
– Почему бы нам не предпринять что-нибудь на её счёт, Чарли?
– Что предпринять?
– Выследить её. У тебя есть вместительная шхуна...
– Понятно, – ответил Чарли, – дай-ка минутку подумать.
Он поднял с пола щепку и несколько минут обстругивал её складным ножом, обдумывая предложение Эрика и тщательно взвешивая все вероятные опасности, не говоря при этом ни слова и раскачиваясь взад-вперёд на кресле-качалке.
– Эрик, – промолвил он, наконец, – я поразмыслил об этом, и вот что мне пришло на ум. На этом острове нет подходящего судна, включая моё, что было бы готово преследовать акулу такого размера, которую ты имеешь в виду. Поймай такое бешеное чудовище – и оно в два счёта разнесёт "Тинкебелль" и нас прихлопнет впридачу. Не стоит связываться с акулой двадцати футов в длину, сынок. Это тебе не за голубым тунцом гоняться...
