355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Дубин » Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре » Текст книги (страница 22)
Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 21:33

Текст книги "Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре"


Автор книги: Борис Дубин


Соавторы: Дина Хапаева,Сергей Фокин,Уильям Дюваль,Михаэль Кольхауэр,Жан-Люк Нанси,Михаил Ямпольский,Жизель Сапиро,Вера Мильчина,Доминик Рабате,Сергей Зенкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Апогеем политической карьеры Ламартина станет февраль 1848 года, когда после отречения Луи-Филиппа он выступает против регентства герцогини Орлеанской и участвует в создании Временного правительства только что провозглашенной Второй республики. Практически он и возглавляет это правительство (формально председателем правительства был избран ветеран двух революций – 1789 и 1830 гг. – Дюпон де Л’Эр). Когда возникла угроза, что Временное правительство может быть разогнано сторонниками более радикальных методов революции, Ламартин произносит свою знаменитую речь, в которой напоминает об ужасах террора, призывает избегать крайних мер и отстаивает трехцветное знамя в качестве символа новой Республики – в противоположность красному, которое представляется ему знаком насилия и кровопролития. В этот момент Ламартин – едва ли не самый влиятельный государственный деятель во Франции, но после июня 1848 года его роль в управлении событиями ослабевает, и когда в декабре 1848 года он выставит свою кандидатуру на президентских выборах, он получит очень мало голосов (президентом станет Луи-Наполеон Бонапарт), а в Законодательное собрание 1849 года он и вовсе не будет избран.

Литературное творчество Ламартина после «Жослена» (1836) и «Падения ангела» (1838) развивается под знаком политических проблем. В его сборнике 1839 года «Поэтические созерцания» слышен голос политического деятеля и гражданина. Ламартин хочет, чтобы этот голос звучал в унисон «большому хору человечества». В стихотворении «Утопия» он говорит, что для размышлений необходимо обособиться от толпы, но, чтобы действовать, нужно слиться с ней, и человек способен и на то и на другое. Высшее стремление поэта теперь – примирить или даже слить воедино мысль и действие, искусство и политическую активность.

Ламартин мечтал стать «Бонапартом слова» и стал им как поэт и как политический оратор. Практическую деятельность на государственном поприще он дополняет публикацией исторических трудов, среди которых самые значительные – «История жирондистов» (1847) и «История революции 1848 года» (1849). Это были сочинения, ориентированные именно на текущие политические дела. Автор пытается соотнести политику с историей Революции 1789 года, чтобы извлечь «урок» из трагических ошибок тех, кого считал подлинными героями революции: в его представлении это были жирондисты – умеренные политические деятели, которым принадлежала власть после свержения монархии в 1792 году и которые в большинстве своем были уничтожены якобинцами. Ламартин преклоняется перед жирондистами как перед священными жертвами революции и свой долг видит в том, чтобы действовать в их духе, но не повторять их ошибок.

Как известно, Ф. Энгельс в статье «Демократический панславизм» назвал «изменой народу» политику умеренного реформизма, которой придерживался Ламартин. Однако далеко не все современники эпохи согласились бы с ним. Так, например, у Сент-Бёва Ламартин вызывает совсем другие ассоциации: образная характеристика, которую он дает Ламартину, – «Паганини в политике», выражает не только идею виртуозного владения рычагами политики, но и восхищение феноменальной личностью, которая соединяет в себе творческое начало и политическую активность.

Ламартиновская идея «разумной политики» подразумевала, помимо прочего, отказ от жесткого радикализма, чреватого эксцессами, насилием, жертвами. Поэтому, оказавшись на вершине государственной пирамиды, Ламартин проявляет лояльность по отношению к вождям коммунизма, при всем своем несогласии с их идеями: Маркс, высланный из Бельгии в марте 1848 года, на следующий же день получает от Временного правительства официальное приглашение вернуться в Париж, который во имя братства народов готов предоставить убежище всем друзьям свободы, гонимым тиранией. Эта акция Временного правительства была осуществлена, по всей вероятности, не без участия Ламартина, однако это не помешало Марксу, раздосадованному тем, что Ламартин не примкнул к коммунистам, возложить на него всю ответственность за контрреволюцию во Франции и в Европе в целом. Марксу вторит и Кабе в своей газете «Le Populaire», упрекая Ламартина в консерватизме, в попустительстве гонителям коммунистов и в добрых отношениях с Луи Бонапартом. Все эти и подобные инвективы (суждение Энгельса в их числе), продиктованные сиюминутными политическими страстями, едва ли отражают истину «в последней инстанции». Их нужно воспринимать с учетом исторического времени и тех переоценок, которые неизбежны в последующие десятилетия и века.

Многостороннюю и неоднозначную оценку Ламартину-политику дает Алексис де Токвиль, автор книги «Демократия в Америке» (1835–1840). Одновременно с Ламартином Токвиль был депутатом Национального собрания (с 1839 г.) и академиком (с 1841 г.), а в 1849 году (с июня по октябрь) сменил Ламартина на посту министра иностранных дел. В «Воспоминаниях» Токвиля восхищение Ламартином постоянно оттеняется своего рода профессиональной ревностью автора к более яркой, чем сам он, личности, к талантам Ламартина и его политическому реноме. Более всего Токвиль ценит в Ламартине энергию, завораживающее красноречие и честность в политике (в отличие от большинства политических деятелей, которые «занимались делами общества лишь затем, чтобы направить их в русло своих собственных дел» [380]380
  Tocqueville A. de.Souvenirs. Paris, 1964. Цит. no: Bressolelle M.Lamartine vu par Tocqueville // Centenaire de la mort d’Alphonse de Lamartine. Actes du Congrès. Macon, 1969. P. 242.


[Закрыть]
). Вместе с тем он ставит Ламартину в вину избыток воображения, о котором свидетельствует, по мнению Токвиля, искажение некоторых фактов в «Истории жирондистов», а также упрекает его в честолюбивом опьянении властью и популярностью и в готовности в 1848 году «перевернуть мир ради собственного удовольствия» [381]381
  Ibid. P. 246.


[Закрыть]
. Впрочем, последнее суждение могло быть навеяно в значительной степени тем, что Токвиль, сторонник регентства герцогини Орлеанской, вынужден был подчиниться власти Ламартина, добившегося учреждения Временного правительства. Вместе с тем, желая оставаться объективным и лояльным, Токвиль отмечает, что огромная популярность, которой Ламартин пользовался в тот исторический момент, может сравниться лишь с крайней несправедливостью оценок его деятельности в последующее время, с которой посредственные люди, как правило, судят о выдающихся личностях.

В исторических анналах Франции имя Ламартина почитаемо в двух аспектах: не только литературном (одно из светил романтизма), но и в политическом (выдающийся государственный деятель, среди заслуг которого – записанная в конституции 1848 г. отмена смертной казни по политическим мотивам, а также приверженность свободе и мирному патриотизму [382]382
  Polinger A. P.Alphonse de Lamartine, homme politique et législateur // Centenaire de la mort d’Alphonse de Lamartine. Actes du congrès. Macon, 1969. P. 331–334.


[Закрыть]
).

Шатобриан и Ламартин являют собой самые яркие примеры реальной активности писателей-романтиков в государственной сфере. Однако в творчестве и других романтиков проявляется тенденция к сближению литературы с политической жизнью. Борьба партий, дебаты в периодической печати по разным вопросам текущей политики, правительственные акции или маневры конкретных государственных деятелей – все это получает резонанс в литературе и порой даже в творчестве тех писателей и поэтов, которые объявляют себя сторонниками чистого искусства. В произведениях таких авторов, как Виктор Гюго, Жорж Санд, Огюст Барбье, Альфред де Мюссе, отличающихся каждый своим неповторимым «почерком», в той или иной мере ощутимо вторжение политической проблематики. Например, в романе «Индиана» (1832), благодаря которому стало известно имя Жорж Санд, в канву повествования о психологических коллизиях, переживаемых героиней, вплетаются суждения, касающиеся реальных политических обстоятельств во Франции 1820-х годов.

Действие романа точно датировано: это 1828 год, «год Мартиньяка», как уточняет автор, и это уточнение исполнено смысла. Последние годы Реставрации (после смерти Людовика XVIII в 1824 г. трон наследовал последний Бурбон – граф д’Артуа, ставший королем под именем Карл X) были отмечены политической нестабильностью, что привело в январе 1828 года к отставке ультрароялистского кабинета министров во главе с Ж.-Б. Виллелем. Новый кабинет возглавил Ж.-Б. Мартиньяк, сочувствовавший принципам конституционного монархизма, но уже в августе 1829 года его сменил кабинет ультрароялиста А.-Ж. Полиньяка, политика которого и привела в июле 1830 года к еще одной революции во Франции. Таким образом, «год Мартиньяка» – это краткий период относительного ослабления крайне монархических тенденций, и для Жорж Санд это очень значимо, ибо в XIX веке счет времени определяется не веками и даже не царствованием «законных» монархов, а характером политики, которая меняется с каждым новым кабинетом министров. Идеи, доминировавшие в «год Мартиньяка», «так своеобразно повлияли на наши устои и нравы и, возможно, подготовили неожиданный исход нашей последней революции» [383]383
  Санд Жорж.Индиана // Собр. соч.: В 9 т. Л., 1971. Т. 1. С. 107.


[Закрыть]
, – говорит Жорж Санд. Тогда же возникает и важнейшая для 1830-х годов особенность: проникновение общественных интересов и политических страстей в частную жизнь. «Нет такого дальнего уголка, такого полного уединения, где мог бы укрыться и спастись человек с добрым сердцем, желающий оградить себя от общественных бурь и политических разногласий» [384]384
  Там же. С. 141.


[Закрыть]
. Как бы ни старались благоразумные люди оградить свой дом от вторжения политических страстей, таких оазисов, где не читают газет и знать не хотят ни о государственном бюджете, ни о внешней политике, уже почти нет. Такой вывод с неизбежностью вытекает из самого факта споров между героями романа Дельмаром, Ральфом и Реймоном о политике: они нарушают состояние безмятежного полузабытья, в котором прежде находились обитатели замка де Лабри.

Нечто подобное о последнем годе Реставрации внушал автору «Красного и черного» воображаемый издатель: «Если ваши персонажи не рассуждают о политике… – это уже не французы 1830 года, а ваша книга – не зеркало, как вы утверждаете» [385]385
  Стендаль.Красное и черное // Собр. соч.: В 15 т. М., 1959. Т. 1. С. 473.


[Закрыть]
. Жорж Санд, приехавшая в Париж в 1831 году, оказывается в атмосфере политических страстей, которые завладели обществом, и ее излюбленным времяпрепровождением, наряду с театральными вечерами, становятся «спектакли» в Палате депутатов, то есть политические дебаты, за которыми она следит вместе с другими наблюдателями. Об этом не раз упоминается в ее переписке [386]386
  Sand George.Correspondance. Т. I. Paris, 1964. 20, 24 février 1831.


[Закрыть]
.

Жорж Санд не сомневается, что политические взгляды становятся важным атрибутом личности, без которого невозможно составить истинное представление о человеке. В них – выражение совести и сущности индивида, и потому они «целиком определяют человека. Скажите мне, что вы думаете и что вы чувствуете, и я скажу вам, каковы ваши политические убеждения» [387]387
  Санд Жорж.Индиана. С. 136.


[Закрыть]
. В романе «Индиана», анализируя расхождения между Ральфом и Реймоном, Жорж Санд говорит, что она не могла бы симпатизировать человеку, отстаивающему необходимость смертной казни, – тем самым она высказывает свою точку зрения по вопросу, который стал предметом широкого обсуждения, особенно в конце 1830 года в связи с процессом над министрами Карла X.

Благодаря подобного рода акцентам, нередким в «Индиане» и обнаруживающим не просто авторское присутствие, но и совершенно определенную позицию в хаосе политических страстей, автору, по существу, удается преодолеть камерность «личного» психологического жанра и тем более – не замыкаться в специфике и узости «женского» романа. Ввиду такого литературного дебюта последующая общественная активность Жорж Санд, особенно в конце 1840-х годов (широко известная, поэтому на ней не будем останавливаться), не вызывает удивления.

Итак, непредвзятый взгляд на реальные факты творческой жизни нескольких французских писателей XIX века обнаруживает, что отношение романтиков к политике было значительно более заинтересованным и активным, чем это принято считать. Биография и произведения каждого из них так или иначе отмечены реальным присутствием политики – от прямых или опосредованных отзвуков политических проблем в произведениях любых жанров до участия в перипетиях текущей политики, и не только в идеологической полемике, дебатах в периодической прессе, но и в активности на государственных постах.

Некоторые хрестоматийные имена остались за пределами статьи или представлены минимально, как, например, Жорж Санд. Лишь бегло упомянут Виктор Гюго – именно потому, что его противостояние режиму Наполеона III в 1850–1860-е годы общеизвестно, так же как и предыстория этой длительной и упорной антибонапартистской акции. О политическом резонансе творческой деятельности и гражданской позиции Гюго и Жорж Санд писали не раз, и добавить можно было бы лишь некоторые факты, принципиально не меняющие представления о них в аспекте «литература и политика». Больше смысла было попытаться преодолеть стереотипные представления о тех романтиках, которых в советское время у нас называли «реакционными» или, несколько более мягко, «консервативными» или «пассивными» (в противоположность революционным, прогрессивным и активным). Парадоксальным образом оказывается, что самыми активными в полемике идей и самыми деятельными в практической политике были именно «пассивные»! А именуемое «реакционным» с позиций коммунистического радикализма – не что иное, как приверженность либеральной идеологии. Эти штрихи мы можем сегодня добавить к собирательному портрету писателя-романтика.

Санкт-Петербург
Жизель Сапиро
О применении категории «правые» и «левые» в литературном поле [*]*
  Эта статья, в том виде, как она представлена здесь, обязана своим появлением тем плодотворным дискуссиям, которые состоялись у нас с Фредериком Матони, его вдумчивому прочтению первого варианта работы и проницательным замечаниям, за что я и выражаю ему здесь свою благодарность.


[Закрыть]

Являясь фундаментальными категориями политического типа мышления, понятия «правого» и «левого» естественным образом используются в истории культур для классификации политических позиций интеллектуалов. Но если история политических идей действительно обращается к идеологическому содержанию, которое они охватывают, и в зависимости от политической конъюнктуры вынуждена постоянно их переосмыслять, то сами по себе эти пред-заданные категории изучаются гораздо реже. Однако подобный эссенциалистский подход заключает в себе два гносеологических камня преткновения. Первый связан с проблемой уместности использования этой бинарной оппозиции в качестве принципа классификации. Проблемой, на которую мы, естественно, не будем закрывать глаза в этой статье, при условии, что не будет обойден вниманием и анализ порядка применения, или, вернее, переноса этой оппозиции в пространствах культуры – в данном случае речь идет о литературном поле – и тех специфических параметров, с которыми она должна соотноситься в этом контексте. Второе препятствие вытекает из первого: если эти категории действительно удобны тем, что являют собой схемы восприятия, к которым прибегают основные действующие лица литературного поля и их современники (журналисты, критики), для того чтобы классифицировать различные политические позиции, в том числе и свои собственные, то в силу тех же самых причин их использование связано с известным риском, проистекающим из их обманчивой понятности, общедоступности, которую можно преодолеть лишь в ходе исторического анализа исходной системы классификации и социального значения категорий, представляющих собой ее производные в том специфическом пространстве, которое мы изучаем. Не претендуя дать исчерпывающие ответы на все эти сложности, мы попытаемся представить здесь некоторые наблюдения, сделанные на основе анализа французского литературного поля 1920–1950 годов, когда писатели особенно интенсивно действуют на политической сцене, а понятия правого и левого находят самое широкое распространение и фиксируются в качестве главных категорий политической идентификации во Франции. Особенно пристальное внимание мы собираемся обратить на те два измерения пространственной полярности как схемы восприятия социального мира, которые на первый взгляд хорошо известны, но в эмпирических начинаниях зачастую игнорируются: речь идет об асимметрии и реляционном принципе (пусть даже последний выражается во взимоотталкивании), без которых невозможно существование ни одного из двух полюсов.

Появившись в эпоху Французской революции, категории «правого» и «левого» постепенно заняли свое место в парламентском словаре, но лишь к концу XIX века они вытесняют другие категории политического восприятия, такие, как «красные» и «белые», становясь фундаментальными понятиями политической мысли сначала в границах того пространства, где они появились, – во Франции – а затем и за его пределами [389]389
  За более детальным анализом этих пространственных понятий политического словаря и их распространения ср. исследование Марселя Гоше «Правые и левые» в кн.: Nora Pierre.Les Lieux de mémoire, III: Les France, 1. Conflits et partages. Paris: Gallimard, 1993. P. 395–467. Ср. также: Dumont Louis.Sur l’idéologie politique française. Une perspective comparative // Le Débat. 1990. № 58, janv. – fév. P. 128–159.


[Закрыть]
. Универсализация этих пространственных указателей в качестве категорий политической мысли определяется прежде всего их простотой, а также возможностью трансформации дискретных категорий в некий континуум, что достигается через своего рода раздвоение (разделение на левых и правых возможно и внутри левых) или введение понятия «центра», предполагающего такие дополнительные нюансы, как, например, левый центр, правый центр, крайне левые, крайне правые (эти нюансы известны со времен Реставрации) [390]390
  Ср.: Bon Frédéric.Langage et politique // Grawitz, Madeleine, et Leca, Jean (dir.). Traité de science politique (dir.). Vol. 3. Paris: PUF, 1985. P. 556. Даниэль Гакси настаивает на роли идеологических пар в структурировании европейских политических полей XIX в.: Gaxie Daniel.Le Cens caché. Inégalites culturelles et ségrégation politique. Paris: Seuil, 1978. P 84.


[Закрыть]
. Широкое распространение этих категорий объясняется, с другой стороны, довольно высокой степенью их суггестивности в качестве фундаментальных схем бинарноговидения мира.

В своей работе «Преобладание правой руки» Роберт Герц показывал, что органической асимметрии между правой и левой рукой недостаточно для того, чтобы объяснить социальные преимущества, которые повсеместно распространяются именно на правую руку. Более того, предсуществовавшая система представлений, в которой священное начало противопоставлялось мирскому, благородное – простому и низкому, сила – слабости, мужское – женскому, правая сторона – левой, способствовала развитию этой органической асимметрии [391]391
  Hertz Robert.La prééminence de le main droite. Etude sur la polarité religieuse // Sociologie religieuse et folklore. Paris: PUF, 1928, rééd. 1970. P. 84–109.


[Закрыть]
. Напрямую связанное с религиозным миропорядком преимущество правой стороны является одной из наиболее характерных черт традиционных обществ и в секуляризованной форме остается таковой в индустриальных обществах.

Когда в 1789 году Национальное собрание принимает горизонтальную оппозицию между правой и левой сторонами, это символизирует собой разрыв с прежним иерархическим социальным порядком, строившимся по вертикали, сверху вниз. В то же время можно установить и некую преемственность между двухполюсностью Национального собрания 1789 года и тем, как распределялись места в Генеральных штатах (в частности, это обнаруживается в возвращении духовенства на прежнее место, традиционно находившееся справа) [392]392
  Ср.: Laponce Jean A.Left and Right. The Topography of political perceptions. Toronto; London: University of Toronto Press, 1981. P. 48.


[Закрыть]
. В сущности, несмотря на кажущуюся нейтральность, симметричность и обратимость, которые проистекают из горизонтального представления социального пространства – в отличие от вертикального его представления, которое господствует в тех обществах, где социальная иерархия кодифицирована законом, – политические категории «правого» и «левого» сохраняют семантическую нагрузку, связанную с фундаментальной культурной оппозицией, в которой правые представляют благородную часть социума, способную к перемещению вверх, тогда как левые – неблагородную, тяготеющую книзу его часть, и выражают тем самым новое иерархическое видение социального мира, в котором «элита» противопоставляется «народу».

Но в отличие от функционального превосходства правой стороны, которое характеризует большинство систем представлений о мире, современная политика семантически тяготеет к гошизму [от фр. gauche – левый], или синистризму [от лат. sinister – «левый» и фр. sinistre – зловещий, бедственный, пагубный] [393]393
  Альбер Тибоде также отметил это явление уже в 1932 г. Ср.: Thibaudet Albert.Les Idées politiques de la France. Paris: Stock, 1932. P. 17 sq.


[Закрыть]
. Как считает канадский политолог Жан Лапонс, это объясняется тем, что политика должна четко представлять свое место в общей системе, где религия традиционно занимает правую сторону, а политика – соответственно – левую, поскольку она постоянно угрожает незыблемому порядку вещей, основывающемуся на религиозном видении мира [394]394
  Laponce Jean A.Left and Right. P. 44–45.


[Закрыть]
. Впрочем, об этом же самом свидетельствует и то пренебрежение, которое уже со времен Третьей республики начинают выказывать сторонники порядка и представители «элиты» по отношению к политике: сливаясь с парламентаризмом, она, как увидим в дальнейшем, предстает в их глазах пошлой, грязной, гнусной и мерзопакостной. Левые, о которых, в отличие от правых, говорится гораздо чаще и которые сами не прочь выступать под этим политическим ярлыком, в широкой мере определяют политическую карту, поскольку появление в их лагере новых движений (социализма, а затем коммунизма) неизбежно приводит к смещению основ парламентаризма. Правые же, напротив, довольно быстро отказываются от такого именования, принятого было некоторыми партиями [395]395
  Ср.: Rémond René.Les Droites en France. Paris: Aubier, 1982. P. 390.


[Закрыть]
, и вообще тяготеют к отрицанию деления на правых и левых [396]396
  Данный факт заставляет Алена в 1931 году высказать фразу, которая сразу станет знаменитой: «Если меня спрашивают, имеет ли еще смысл различение между партиями правыми и партиями левыми, просто между правыми и левыми, первое, что приходит в голову, – это то, что человек, задающий такой вопрос, явно не сторонник левых». Ответ Алена в опросе Бо де Ломени «Что вы называете правым и левым?» ( Beau de Lnménie.Qu’appelez-vous droite et gauche? Paris: Librairie du Dauphin, 1931. P. 64).


[Закрыть]
. Разумеется, этот феномен отчасти объясняется меньшим единством правых политических группировок, расходящихся, в частности, в отношении республиканского и монархического принципов государственного устройства. Нельзя забывать и о выражении «синистризм», о котором упоминалось выше. Консерватизм характеризуется тем, что принимает установленный порядок вещей как нечто изначальное и само собой разумеющееся, вот почему он определяется как политическая позиция, точнее даже «реакция» [397]397
  «Либеральный консерватизм фракций правящего класса, осуществление которого становится уже действием естественным и необратимым, противостоит, таким образом, реакционно настроенным фракциям, которые при угрозе их общему будущему могут сохранить свою значимость, лишь соотносясь и постоянно возвращаясь к системам ценностей, то есть к принципу определения ценности, соответствующему предыдущему состоянию структуры поля социальных классов» ( Bourdieu Pierre.La Distinction. Critique sociale du jugement. Paris: Minuit, 1979. P. 530).


[Закрыть]
, только тогда, когда этот порядок оказывается под угрозой или ставится под сомнение левым флангом.

Это вступление было необходимо для того, чтобы приступить к рассмотрению одного вопроса, который нас здесь интересует, а именно условий переноса категорий правого и левого в литературное поле и их социального значения. Сформулировав несколько гипотез по поводу переноса этих категорий как схем классификации в литературное поле и их функций, мы попытаемся затем нарисовать, на основе статистических данных, социологический портрет правого писателя и левого писателя в период между двумя мировыми войнами, учитывая при этом допустимые пределы подобного подхода. После чего будет рассмотрен вопрос о литературных основаниях «синистризма» в словесности той эпохи, а также произошедший в ходе Освобождения переворот силовых отношений между «правыми» и «левыми» в литературном поле и формирование собственно «левой» литературы вокруг Жан-Поля Сартра и журнала «Тан модерн».

Перенос оппозиции правые / левые в область литературы

Френсис Гаскелл [398]398
  Haskell Francis.L’art et le langage de la politique // De l’art et du goût. Jadis et naguère, 1987, trad. fr. Paris: Gallimard, 1989. P. 147 sq.


[Закрыть]
упоминает о том, чем язык художественного слова обязан общей политизации жизни после Французской революции: именно тогда такие термины, как «авангардный», «реакционный» или «анархистский» появляются в словаре тех, кто пишет об искусстве. Но если стремление к соотнесению стиля и политики можно отнести к эпохе Революции, то использование политических терминов в критике искусства становится распространенной практикой лишь в период романтизма, точнее, во второй четверти XIX века. Так, например, Стендаль начинает свою статью о Салоне 1824 года следующим заявлением: «Мои воззрения на живопись можно считать крайне левыми», —таким образом, он соотносит их со своей политической позицией, которая была «умеренно левой» [399]399
  Stendhal.Salon de 1824 // Mélanges, III, Peinture. Œuvres complètes. Genève, 1972. P. 5 et 7.


[Закрыть]
. Однако подобное использование парламентского словаря, которое у Стендаля носит провокационный характер, остается исключением. Кроме того, процесс обособления литературы от политической, религиозной и экономической власти ставит под вопрос правомерность использования политического языка в области художественной литературы [400]400
  О процессе обособления литературы см.: Bourdieu Pierre.Le marché des biens symboliques // L’Année sociologique. Vol. 22. 1971. P. 49–126; Les Règies de l’art. Genèse et structure du champ littéraire. Paris: Seuil, 1992. О продвижении чисто эстетических ценностей см.: Cassagne Albert.La Théorie de l’art pour l’art en France chez les derniers romantiques et les premiers réalistes. Paris: Hachette, 1906, rééd. Champ Vallon, 1997.


[Закрыть]
. Этот процесс связан с завершением эпохи меценатства и началом индустриализации книжного рынка в XIX веке, которая в качестве компенсации закона рынка порождает потребность в эстетической ценности, не совпадающей с рыночной стоимостью издания (признание коллег против высоких продаж), а также со все возрастающим разграничением литературной, политической и журналистской деятельности и повышением уровня профессионализма работающих в каждой из этих сфер, начиная с первых лет XX века. Перестройка политических практик, вызванная наступлением демократического режима в период Третьей республики, также способствует тому, что писатели, эти аристократы мысли и слова, которые не скрывают своего презрения к «парламентской кухне», все решительнее отмежевываются от политики. Не случайно, что в тот самый момент, когда книжный рынок переживает невиданный дотоле подъем, а затем кризис [401]401
  Ср.: Charle Christophe.La Crise littéraire à l’époque du naturalisme. Roman. Théâtre. Politique. Paris: Presses de l’ENS, 1979.


[Закрыть]
, эти два феномена – капитализм и демократия – тесно сплетаются в исконных представлениях, образуя негативные ценности, которые отличаются тем, что первая отрицает вторую и наоборот: частные интересы, демагогия, поиск дешевой популярности, борьба за голоса избирателей, закон рынка и закон большинства – вот всего лишь несколько понятий, которых вполне достаточно, чтобы представить принципы отторжения, которые диктуют писателям их представления о капитализме и демократии, те принципы, что основываются на несовместимости ценностей, предлагаемых этими двумя системами с элитаристской концепцией литературной деятельности и тем отношением к языку, которое она подразумевает [402]402
  Фредерик Бон предлагает один из ключей к пониманию этого антагонизма, когда он объясняет, что в противоположность предписаниям научной риторики, которая осуждает чрезмерное употребление оборотов речи и перенасыщенность фразы, политический язык злоупотребляет такими фигурами речи, как прозопопея и метафора, предпочитая «заурядное» и «утомительное» изысканному ( Bon Frédéric.Langage et politique // Grawitz, Madeleine, et Leca Jean. Traité de science politique (dir.). Op. cit. P. 561–565).


[Закрыть]
: «Французский язык – язык учености, он аристократичен по своей природе и строению, ему по определению противопоказана демократия», – заметил Шарль Моррас в беседе с Фредериком Лефевром в 1923 году [403]403
  Entretien avec Charles Maurras, in Lefevre, Frédéric.Une heure avec… Paris: Gallimard, 1924–1929, rééd, sélective présentée et annotée par Nicole Villeroux. Nantes: Siloë, 1996–1997. P. 263.


[Закрыть]
. Успех «Аксьон франсез» в литературном поле во многом объясняется теми взаимосвязанными разоблачениями пороков демократии и власти денег в литературе, которые составляют основы учения этого литературного движения, где политика, опираясь на определенную социальную философию и эстетическую теорию, обретает статус благородного занятия. Таким образом, вопреки этому антагонизму между парламентаризмом и элитаризмом литераторов, а также несмотря на сопротивление некоторых из них, политический словарь приживается в «Республике словесности».

Перенос политических категорий правого и левого в литературное поле с последующим использованием их в качестве классификационных схем связан с двойным процессом: речь идет, с одной стороны, об универсализации пространственных категорий, обозначающих политическую идентичность начала XX века, а с другой, о легитимизации политических категорий в качестве системы классификации, применимой в рамках литературного поля.

Лишь с начала двадцатого столетия понятия правого и левого, которые до тех пор принадлежали исключительно парламентскому полю деятельности, начинают фигурировать в избирательных кампаниях и становятся первостепенными категориями политической идентичности [404]404
  Ср.: Gauchet Marcel.La droite et la gauche // Loc. cit. P. 408 (подч. Марселем Гоше).


[Закрыть]
. Эта перестройка политического словаря является следствием стечения таких факторов, как усиление социалистов, которое изменяет правила парламентской игры, появление новых партий, объединение консерваторов с республиканцами, рождение «национализма» и, особенно, размежевание, вызванное делом Дрейфуса: «Правые и левые – отныне эти имена будут использоваться прежде всего для обозначения тех двух Франций, что противостоят друг другу по самому существу: в вопросах об истине, справедливости, религии, нации, революции» [405]405
  Ibid. P. 413.


[Закрыть]
. Показательны в этом плане выборы 1902 года, отмеченные победой «блока левых», успешное внедрение этих терминов подтверждается спорами по религиозному вопросу в момент разделения церкви и государства и становится всеобщим во время выборов 1906 года. Накануне Первой мировой войны их употребление устанавливается окончательно. Этот феномен, несомненно, должен быть соотнесен с появлением на рубеже века особой группы профессионалов от политики, которые выступают посредниками в процессе политизации французского населения [406]406
  Появление этих профессионалов от политики рассматривается, в частности, Максом Вебером в работе «Ученый и Политик» (пер. на фр. – Париж: Плон, 1959). Об их роли в процессе политизации см.: Lacroix Bernard.Ordre politique et ordre social // Traité de science politique. Vol. 1. Op. cit. P. 530.


[Закрыть]
, и небывалым взлетом тиражей прессы, обеспечившим этим понятиям широкое распространение [407]407
  Общий тираж парижских ежедневных газет вырастает от 2 до 5,5 млн экземпляров, тираж ежедневных газет в провинции – от 700 тыс. до 4 млн. В то время как в 1880 году тиражи самой продаваемой газеты «Пти журналь» (Petit Journal) не превышают 600 тыс. с большим отрывом от всех остальных, в 1912 году «Пти паризьен» (Petit Parisien) достигает отметки 1295 тыс. Ср.: Delporte Christian.Les Journalistes en France (1880–1950). Naissance d’une profession. Paris: Seuil, 1999. P. 44–45.


[Закрыть]
.

Будучи внешним для литературного мира фактором в том отношении, что он относится к развитию политического языка в момент специализации политической деятельности как таковой, распространение пространственных категорий в качестве идеологических маркеров тесно связано также со специфической исторической ситуацией, в которой наблюдается рождение «интеллектуалов» как особой социальной группы и политической силы: речь идет о деле Дрейфуса [408]408
  Ср.: Charle Christophe.Naissance des «intellectuels» 1880–1900. Paris: Minuit, 1990.


[Закрыть]
. Активная мобилизация писателей обоими оппозиционными лагерями, один из которых символизируется фигурой Мориса Барреса, тогда как другой фигурой Эмиля Золя, петиции, к которым прибегают обе стороны, закрепление этого размежевания в соответствующих социальных сферах (литературные салоны делятся по политическому принципу) и, наконец, институциализация этого явления в форме ассоциаций и лиг (Лига прав человека, Лига французского отечества) – все это должно было благоприятствовать внедрению политического расслоения как особого вида классификации в литературном поле. Особенно это касается основанной Шарлем Моррасом лиги «Аксьон франсез», которой Апьбер Тибоде приписывает первостепенную роль в процессе внедрения оппозиции правые/ левые в мире изящной словесности: «Нельзя сказать, что это они придумали данную оппозицию, нельзя сказать даже, что они особенно часто к ней прибегали. Но речь идет о первой политической газете, которая появилась в сугубо литературном кругу […]. Стало обычным делом называть правыми писателей сторонников „Аксьон франсез“, а левыми – наследников публицистов-дрейфусаров» [409]409
  Ответ Альбера Тибоде в опросе Бо де Ломени «Что вы называете правым и левым?» (Цит. соч. С. 76–77). Ср. также: Thibaudet Albert.Les Idées politiques… Op. cit. P. 29.


[Закрыть]
.

Если дело Дрейфуса и сыграло роль катализатора, одного его было бы недостаточно для того, чтобы объяснить тот успех, которое приобретает оппозиция правое/левое в литературном поле в период между двумя мировыми войнами. Между установлением принципа распределения писателей согласно их политической позиции, который прежде являлся лишь одним из прочих принципов, и легитимацией использования политических терминов как принципа классификации, включающего в себя эстетические и этические постулаты, или даже как способа определения позиций в литературном поле, имеет место своего рода количественный скачок, а вовсе не причинно-следственное отношение. Оговариваясь, что здесь необходимо более доскональное исследование, мы можем тем не менее обозначить те эндогенные факторы, которые способствовали процессу переноса классификации правое/ левое в литературное поле. В качестве пространства, где борьба за сохранение или изменение силовых отношений принимает открытую форму и по большей части вполне соотносится с традиционными принципами разделения на «стариков» и «молодых», «ортодоксов» и «инакомыслящих», литературное поле служит благодатной почвой для разделения на два полюса – черта, сближающая ее с политикой. Впрочем, именно эта особенность литературного поля предопределяет активное участие писателей в деле Дрейфуса, которому благоприятствовали также трансформации интеллектуального поля, вызванные ростом влияния республиканского Университета [410]410
  Ср.: Charle Christophe.Naissance des «intellectuels». Op. cit.


[Закрыть]
. Появление правой литературы, которое, как считается, способствовало поляризации литературного мира, тесно связано с этими изменениями. Однако принятие классификации правое/левое в литературном поле зависело также от ее склонности накладываться, в ходе полемики (арьергард versus авангард) [411]411
  Об этом приеме, который делает возможным составление и наложение серии оппозиций, следуя простой антиномии, и который, наряду с удвоением, становится одним из излюбленных способов идеологических таксономий, на ранее существующие, см.: Bon Frédéric.Langage et politique // Traité de politique. Op. cit. P. 556–557.


[Закрыть]
, а также на литературную географию (Берег правый/Берег левый). В 1929 году Бернар Грассе отмечает следующее: «В живописи говорят „помпезный“ и „авангардный“, в литературе – „левый“ и „правый“. В сущности, это одно и то же: вы „за“ или „против“ того, что было вчера» [412]412
  Grasset Bernard.La Chose littéraire. Paris: Gallimard, 1929. P. 190 (цитата, любезно подсказанная Филиппом Оливера).


[Закрыть]
. Как пишет Пьер Бурдье:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю