Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"

Автор книги: Борис Дубин

Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

Глава четырнадцатая
Постсоветская критика и новый статус литературы в России

1. Либеральная критика: Кризис идентичности

1990-е годы стали первым за более чем семьдесят лет периодом, когда российская литература и критика – не только в эмиграции или неофициальных полуподпольных кружках – развивались практически без вмешательства цензуры. По-разному оценивая литературные итоги этого периода – определения располагаются в диапазоне от «замечательное десятилетие» (Андрей Немзер) до «сумерки литературы» (Алла Латынина) – критики 1990-х дружно констатируют исчезновение «литературного процесса» (иными словами, того общего поля, на котором пересекались бы различные критические дискурсы) и отсутствие фигур и эстетических тенденций, которые были бы признаны разными культурными группами в качестве центральных дня этого процесса (что не исключает их негативную оценку). Происходит распад «критического пространства» на множество все более удаляющихся друг от друга субкультур[1707]1707
  См. об этом: Иванова Н. Между: О месте критики в прессе и литературе // Новый мир. 1996. № 1; Чупринин С. «Граждане, послушайте меня…» // Чупринин С. Перемена участи. М.: НЛО, 2003. С. 341–356. Показательно, что последняя статья начинается со спора с высказыванием Дмитрия Бака, писавшего: «…Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует» (Новый мир. 2002. № 12. С. 172). Однако в этой же статье сам Чупринин, в сущности, приходит к аналогичному выводу: «Сколько ни сопоставляй позиции сегодняшних газетно-журнально-интернетовских обозревателей [литературы], все равно не обнаружишь ни готовности услышать чужое мнение и откликнуться на него, ни суждений, взывающих к дискуссии, к обсуждению всем литературным сообществом» (с. 351).


[Закрыть]. При этом специфика медиа – будь то толстый журнал, ежедневная газета, еженедельник, Интернет, телевидение или глянцевый журнал, в котором работает критик, – во многом определяет границы той литературы, которая находится в центре внимания. Разумеется, дезинтеграция произошла не сразу, однако именно этот процесс представляется центральным структурообразующим фактором постсоветской критики; в 2000-х годах ситуация начинает меняться, но очень медленно.

Сегментация единого в прошлом критического поля, безусловно, связана с изменением статуса литературы, утратившей в постсоветский период ту роль, которую она играла в советское время (и отчасти в XIX веке). Литература в 1990-х перестает быть центральной площадкой, на которой – в отсутствие политической свободы – осмысляются и проблематизируются различные сценарии модернизации и оформляются стратегии социального поведения интеллигенции как главного «модернизатора»[1708]1708
  Подробный анализ этого масштабного процесса см. в работах: Гудков Л., Дубин Б. Паралич государственного книгоиздания: идеология и практика // Гудков Л., Дубин Б. Литература как социальный институт. М.: НЛО, 1994; Дубин Б. Литературное «сегодня»: взгляд социолога (1997) // Дубин Б. Слово – письмо – литература. М.: НЛО, 2001; Берг М. Литературократия: Проблема присвоения и распределения власти в литературе. М.: НЛО, 2001.


[Закрыть]. Огромный успех литературы и литературных журналов периода перестройки связан именно с активизацией этой функции литературы. И критики, как из либерального, так и из националистического лагеря, использовали литературу в первую очередь как источник и повод для социально-политического высказывания.

Публицистическая доминанта критики конца 1980-х – начала 1990-х сослужила дурную службу после относительно мирной революции 1991 года. В это время, с одной стороны, резко падает число публикаций «вытесненной» литературы – либо запрещенной на протяжении последних десятилетий или всего времени существования советской власти, либо в принципе не рассчитанной на публикацию в СССР. Такая литература не только допускала, но и провоцировала критиков на социально-политическую интерпретацию. Нельзя сказать, что весь этот пласт словесности оказался опубликованным до начала 1990-х (публикации произведений такого типа продолжаются до сего дня, хотя уже совсем не привлекают общественного внимания) – скорее, был исчерпан список наиболее громких имен и произведений, известных позднесоветской интеллигенции из самиздата и тамиздата. С другой стороны, в прессе 1990-х политическая дискуссия утрачивает глобальный характер переоценки всего советского опыта и, окончательно закрепившись на страницах газет, телевидения, впоследствии – Интернета, становится делом более узких специалистов: репортеров, политологов, социологов, экономистов и т. п. Мало кто из бывших литературных критиков мог (и хотел) конкурировать с ними на этом поле[1709]1709
  Не единственное, но во многом уникальное исключение представляет Александр Архангельский. В 1990-х годах он совмещал критическую и литературоведческую деятельность с политической публицистикой в газете «Известия» (его статьи частично собраны в кн.: Архангельский А. Политкоррекция: Статьи для газеты «Известия», 1998–2001. М.: Модест Колеров и «Три квадрата», 2002), одновременно сумел трансформировать этот двойной статус в авторитетную позицию ведущего авторских телепрограмм: «Против течения» (1992–1993, РТР), «Хронограф» (канал «Россия», 2002), «Тем временем» (канал «Культура», с 2002-го) – и автора книг, в которых политические проблемы обсуждаются с точки зрения эксперта в сфере культуры (см.: Архангельский А. Гуманитарная политика. М.: ОГИ, 2005; Он же. Базовые ценности. Инструкции по применению. СПб.: Амфора, 2006; Он же. Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды. Мифологии третьего срока. СПб.: Амфора, 2008). По роду своих убеждений Архангельский может быть назван либеральным государственником, апеллирующим одновременно к ценностям традиционной культуры и модернизации. Внутреннюю противоречивость своей позиции он превратил в эффектный журналистский жест: в политико-аналитическом журнале «Профиль» в 2004–2006 годах публиковались его авторские колонки в форме дискуссии между двумя персонажами, один из которых был обозначен как «Александр Архангельский, интеллигент» (традиционалист), а другой – как «Архангельский Александр, интеллектуал» (западник-модернизатор). На социально-политические темы регулярно высказывался также критик Александр Агеев: см. раздел «Глянец» в кн.: Агеев А. Газета, глянец, Интернет: Литератор в трех средах. М.: НЛО, 2001. С. 279–425.


[Закрыть].

Еще одна проблема состояла в том, что начиная с 1920-х годов советская критика как социальный институт была неразрывно связана с советской, т. е. подцензурной, литературой. Границы допустимого и недопустимого в советской литературе в целом были таковыми и для критики. И хотя большинство видных критиков 1970–1980-х годов читали наиболее известные произведения неподцензурной литературы («Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, стихи Иосифа Бродского, романы Владимира Набокова и т. п.), само их представление о структуре и динамике литературного процесса, как правило, было ограничено советским пониманием литературы как способа непрямого обсуждения социальных проблем с помощью «авторских» систем метафор и умолчаний. Эту же особенность унаследовала значительная часть авторов критических статей «третьей волны», т. е. эмигрировавших в 1970-х годах. Редкие «партизанские» работы неподцензурных критиков, публиковавшихся за границами СССР (Андрей Синявский, Аркадий Белинков, Анатолий Якобсон, ранний Борис Гройс) или писавших для узкого круга единомышленников (Виктор Кривулин, Михаил Берг), представляли собой исключения, не менявшие общей картины: речь, повторяем, идет именно о критике как социальном институте, чьи задачи – «перекодировка» советской литературы и участие в диалоге с властью об определении границ разрешенного и запрещенного[1710]1710
  См. об этом: Кукулин И. Регулирование боли // Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия и Европа. М.: НЛО, 2005; Митрохин Н. Санитары советской литературы // Новое литературное обозрение. 2006. № 82.


[Закрыть]. Значительная часть неподцензурной литературы была внеположна этой критике не только по степени «смелости», но и – главным образом – по пониманию целей и эстетических задач творчества.

Поэтому новая культурная ситуация разрушила символическую экономику, организованную бинарным противостоянием двух мощных источников символического капитала: советского официоза и андеграунда – политического и эстетического. Искусное балансирование между этими полями (публикации в подцензурных журналах с использованием аллюзий, фигур умолчания, эзопова языка) в 1970–1980-х годах обеспечивало авторитет критического высказывания. Однако в 1990-х оппозиция между андеграундом и журнальной (книжной) продукцией снимается – и это немедленно приводит к резкому падению «цены» высказывания о литературе в рамках советского этоса.

Весьма показательно, что почти сразу после 1991 года заканчивается «журнальная война» между критиками либерального и националистического направлений. Критики-«патриоты» Владимир Бондаренко, Вадим Кожинов, Станислав Куняев, Александр Казинцев, Михаил Лобанов, Валентин Курбатов и другие оставались активными авторами и сохраняли контроль над такими изданиями, как «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия», газета «День литературы», а с 2001-го – в значительной степени и над «Литературной газетой» (после того, как главным ее редактором стал писатель Юрий Поляков). Однако в отличие от ситуации конца 1980-х годов их выступления середины и конца 1990-х не вызывали никакой реакции среди критиков «Знамени», «Нового мира» или «Октября». Борьба между либералами и «патриотами» имела смысл только в присутствии советского официального дискурса и, по существу, являлась попыткой оказать на него влияние в период его позднесоветских и перестроечных трансформаций. Победа либералов оказалась пирровой: она не только лишила их оппонента, но и вызвала кризис идентификации, потребовав более социально и культурно значимой позиции внутри либерального дискурса. В этом смысле кризис либеральной критики воспроизводит постсоветский кризис бывшей советской интеллигенции[1711]1711
  См. об этом, например: Дубин Б. Литературные журналы в отсутствие литературного процесса // Новое литературное обозрение. 1994. № 9.


[Закрыть].

Характерна реакция критики (особенно связанной с «толстыми журналами») на новые явления культурной жизни. Авторы констатируют, что у них нет критериев для анализа таких явлений:

Сейчас культурное время (так мне кажется) переломилось круче, чем когда бы то ни было. Оно поставило под сомнение не состав судейских коллегий […] а саму определенность эстетического суждения, различение удачи-неудачи в художественной деятельности […] Стихла гражданская война архаистов и новаторов, авангарда с арьергардом, «чернухи» с «романтикой». Литературный мир поделен на ниши. И не только торговыми посредниками, на стеллажах «библио-глобусов». Нет, принадлежность к делянке стала мотивировать писательскую работу от истока до завершения […] При замере таких плодов творчества гамбургская линейка напрочь ломается. Прежние представления о смысле и целях творческого акта заменены здесь какими-то иными намерениями, при высоком, как правило, качестве исполнения[1712]1712
  Роднянская И. Гамбургский ежик в тумане // Новый мир. 2001. № 3. С. 162.


[Закрыть].

Приведенное суждение Ирины Роднянской, по крайней мере, предполагает наличие «иных намерений» или иных систем эстетических координат. Целый ряд критиков старшего и среднего поколения избирают путь «рессентимента» (Б. Дубин) – однозначного отторжения всех новых явлений литературы как антикультурных. Эта позиция – в разной степени выраженности – представлена такими известными критиками, как Алла Латынина, Лев Аннинский, Бенедикт Сарнов и некоторые другие. Разумеется, степень «рессентимента» может быть разной и изменчивой. Пожалуй, в наиболее «чистом» виде эта позиция артикулирована Станиславом Рассадиным (характерно название его рубрики в либеральной «Новой газете» – «Стародум»). Этот критик оценивает концептуалистскую поэзию Дмитрия А. Пригова как графоманию, сопоставляет деятельность постмодернистов с большевистским разрушением культуры (постмодернисты – маргиналы, покушающиеся на канон) и находит повод для позитивного высказывания только в сочинениях таких авторитетных уже в советское время писателей, как Фазиль Искандер, Булат Окуджава, Юрий Давыдов и Семен Липкин (оговорим, впрочем, что одобренные Рассадиным произведения Давыдова и Липкина не могли бы быть опубликованы при советском режиме)[1713]1713
  См.: Рассадин Ст. Голос из арьергарда // Знамя. 1991. № 11; Он же. Освобождение от свободы // Знамя. 1995. № 11; Он же. Номенклатура-2 // Континент. 1997. № 89.


[Закрыть].

Оборотной стороной рессентимента становится уход критиков в смежные области литературной деятельности. Так, критик и прозаик Вик. Ерофеев в 1993 году в газете «Московские новости» публикует манифест «Место критики», где сравнивает критику с лакеем, захватившим «судебную власть»[1714]1714
  См.: Ерофеев Вик. Место критики // Ерофеев Вик. Страшный суд: Роман, рассказы, маленькие эссе. М., 1996. С. 434–440.


[Закрыть], и потому декларативно отказывается от прежней профессии. Немногочисленные критические эссе, которые Ерофеев публиковал впоследствии, воспринимались скорее как побочная сфера реализации писателя и журналиста, но не наоборот. С конца 1990-х годов и такой видный критик 1980-х, как Владимир Новиков, все чаще выступает в качестве прозаика – им написаны «Роман с языком» (2000), роман-биография о Высоцком (2002), лирический роман-эссе «Типичный Петров» (2005). Дмитрий Быков совмещает критическую деятельность с публикацией романов, стихов, литературных биографий Пастернака (2006), Горького (2008) и Окуджавы (2009), работой ведущего авторских программ на радио и телевидении, политическими комментариями и т. п. Евгений Шкловский полностью оставляет критику ради новеллистики (сборники «Заложники», «Та страна», «Фата-Моргана», «Аквариум», многочисленные публикации в периодике), а потом и романов («Нелюбимые дети», 2008). Петр Вайль переквалифицируется в радиокомментатора и писателя-путешественника – его травелоги «Гений места» и «Карта родины» пользуются в 2000-х годах большим читательским успехом. Грань между критикой и прозой становится все менее различимой в творчестве Александра Гениса (автобиографические повествования составляют целый том его трехтомного собрания сочинений[1715]1715
  См.: Генис А. Сочинения: В 3 т. Т. 3. Личное. Екатеринбург: У-Фактория, 2003.


[Закрыть]). Лев Аннинский публикует роман-хронику о своей семье[1716]1716
  Аннинский Л. Жизнь Иванова. М.: Вагриус, 2005.


[Закрыть]. Павел Басинский наряду с критическими статьями пишет автобиографические повести[1717]1717
  Включены в его сборник критических статей: Басинский П. Московский пленник. М., 2004.


[Закрыть]. Вячеслав Курицын демонстративно бросает критику и становится романистом – к систематической работе критика он возвращается только в конце 2000-х[1718]1718
  См.: Курицын В. Акварель для Матадора. Матадор на Луне. Нева, Олма-Пресс: 2001; Он же. 7 проз. СПб.: Амфора, 2002; Тургенев А. Месяц Аркашон. СПб.: Амфора, 2004; Он же. Спать и верить: Блокадный роман. М.: Эксмо-Пресс, 2007; Он же. Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски! М.: Эксмо, 2008.


[Закрыть]. В культурфилософскую эссеистику и «чистую» философию уходит и авторитетный критик и исследователь литературного постмодернизма Михаил Эпштейн[1719]1719
  См.: Эпштейн М. Отцовство. Роман-эссе. Тенафлай (Нью Джерси, США): Эрмитаж, 1992; 2-е изд.: Отцовство. Метафизический дневник. СПб.: Алетейя, 2003; Он же. Великая Совь. Философско-мифологический очерк. Нью-Йорк: Слово, 1994; Он же. На границах культур: российское – американское – советское. Нью-Йорк: Слово, 1995; Он же. Бог деталей. Народная душа и частная жизнь в России на исходе империи. Нью-Йорк: Слово, 1997; 2-е изд.: М.: ЛИА Р. Элинина, 1998 (Серия «Классики XXI века»); Он же. Философия возможного. Модальности в мышлении и культуре. СПб.: Алетейя, 2001, и др.


[Закрыть].

Трудно не усмотреть связи этого процесса с разложением критического дискурса, утратившего привычную аналитическую почву, и с сегментацией культурного пространства, резко понижающей социальное значение критического высказывания. Переставая быть аналитическим, критический дискурс превращается в субъективное самовыражение его носителя, больше не требует «чужого» – писательского – слова и чужого взгляда на мир как точки приложения. Поясняя эту ситуацию, Дмитрий Бавильский писал:

Критика совершенно законно становится более субъективной, и, распадаясь на группы и направления, все более частной. И, таким образом, становится разновидностью художественной прозы. Этакой эстетической беллетристики для «знаточеской среды», для тонкой прослойки «новых умных». Первым следствием этого «дурного дела» становится стирание граней между прозаиком и критиком, каждый из которых на своем уровне и своими средствами занимается пересозданием действительности, подгонкой ее под себя[1720]1720
  Ответ на анкету журнала «Знамя» для критиков нового поколения: [Б.п.] Критика: последний призыв // Знамя. 1999. № 12. С. 146.


[Закрыть].

Тот же процесс, подкрепленный экономическими факторами, приводит и к резкому разделению «толстожурнальной» и газетной/интернетной критики. Если критика «толстожурнальная» пытается развивать аналитические традиции «реальной критики», особенно в той версии, которую эта методология приобрела в 1960-х и 1970-х годах, то критики, ставшие газетными или сетевыми «колумнистами» (Александр Агеев, Николай Александров, Александр Архангельский, Дмитрий Быков, Лев Данилкин, Михаил Золото-носов, Борис Кузьминский, Вячеслав Курицын, Андрей Немзер и др.), идут путем минимизации анализа и интерпретации, выдвигая на первый план субъективную оценку. Во многом это продиктовано форматом популярного издания – неслучайно, выступая в другом «формате», эти же критики (например, Агеев, Архангельский и Немзер в развернутых журнальных статьях, Быков – в своих «новомирских» рецензиях и статьях, собранных в книгах «Блуд труда» и «Вместо жизни»[1721]1721
  См: Быков Д. Блуд труда. СПб.: Лимбус-Пресс, 2003; Он же. Вместо жизни. М.: Вагриус, 2006.


[Закрыть]) демонстрируют яркие аналитические способности.

Такая трансформация производит двоякий эффект. С одной стороны, «колумнизация» критики приводит к усилению игрового и собственно литературного начала в критическом дискурсе. С другой – роль «колумниста», становясь все более и более привычной, приводит к радикальной монологизации критического высказывания, которое превращается в безапелляционную и бездоказательную раздачу оценок[1722]1722
  Оборотной стороной «произвола критика» становится – разумеется, далеко не всегда – депрофессионализация. Например, профессиональный критик, по-видимому, желая продемонстрировать свое мастерство, публично сообщает в своем блоге: «Я прочитал от силы сто страниц „2017“ [роман Ольги Славниковой], хотя и умудрился написать об этом романе колонку. Мне хватило, чтобы понять…» и т. д. (http://paslen.livejoumal.com/2006/10/10/, запись от 10 октября 2006).


[Закрыть]. Сергей Чупринин отмечает:

Если раньше каждое издание, привлекавшее авторов со стороны, представляло собою что-то вроде Гайд-парка и каждое высказывание, вплетаясь в разноголосицу критического хора, соответственно воспринималось всего лишь одним из возможных, то принятая нынче модель «одно издание – один критик» с неизбежностью устраняет из повестки дня и идею плюралистической состязательности мнений, и диалогичность их внутреннего устройства. Каждый обозреватель – естественно, только на территории своего издания – нынче и царь, и бог, и воинский начальник. Его речь по определению монологична и императивна, так что если уж скажет, например, академически страстный Андрей Немзер: «Сколь ни сужай круг лучших современных писателей, Вишневецкая в нем останется» («Время новостей», 13.02.2003), то читатели, отрезанные от иных мнений, принуждены либо принимать сказанное критиком на веру, либо не принимать. Как, равным образом, если даст клиент-ориентированный Лев Данилкин команду читателям «Афиши»: «Можно покупать почти все подряд, французов и англичан – практически безоговорочно; следует избегать авторов-женщин…» (2003. № 3), то и она не подразумевает ни возражений, ни даже корректировки[1723]1723
  Чупринин С. Указ. соч. С. 350.


[Закрыть].

Таким образом, то, что поначалу казалось стилистической и жанровой дифференциацией, постепенно формирует два основных (но продолжающих дробиться) типа критической самоидентификации – а точнее, две основные стратегии перераспределения символического капитала, складывающиеся в 1990-х годах. Это – знакомые по 1970–1980-м стратегии идеологической и импрессионистической критики, правда, претерпевшие значительные внутренние мутации.

Новая идеологическая критика 1990-х – начала 2000-х годов в основном связана с «толстыми» журналами, хотя к этой тенденции тяготеют и такие газетные/интернетовские критики, как А. Немзер, А. Агеев и П. Басинский. Критики этого типа высказываются с точки зрения некого идеологического «мы». И хотя границы этого «мы» не всегда четко обозначены, ясно, что, например, Наталья Иванова, Агеев, Чупринин или Никита Елисеев выражают взгляд на литературу и культуру, который должен быть близок либеральной интеллигенции – от шестидесятников до среднего поколения, – верящей в ценности либеральной модернизации и гражданского общества. А позиция Ирины Роднянской, Ренаты Гальцевой, Павла Басинского, Евгения Ермолина – при всех различиях между ними – артикулирует идеологию «традиционной русской интеллигенции». Эти критики и репрезентируемая ими «референтная группа», решительно не принимая всего связанного с советской культурой, либо ищут пути возвращения к консервативным основаниям русской культуры (по преимуществу домодерным) – среди которых главенствующее место занимают культ классики и христианская религиозность, – либо пытаются найти приемлемое сочетание модернизации с «незыблемыми» ценностями.

Особый круг образуют критики, в 1990-х оценивающие литературные процессы с точки зрения социокультурного опыта неподцензурной литературы 1970–1980-х годов: Михаил Айзенберг[1724]1724
  См. сборники его эссе: Айзенберг М. Взгляд на свободного художника. М.: Гендальф, 1997; Он же. Оправданное присутствие. М.: Baltras; Новое издательство, 2005; Он же. Контрольные отпечатки. М.: Новое издательство, 2007.


[Закрыть], Виктор Кривулин[1725]1725
  Написанные в 1990-х статьи Кривулина собраны в кн.: Кривулин В. Охота на Мамонта. СПб.: Блиц, 1999. Некоторые из этих статей были написаны для газеты «Frankfurter Allgemeine Zeitung» и первоначально опубликованы по-немецки; они стали доступны русскому читателю только после выхода книги.


[Закрыть], Михаил Берг[1726]1726
  Собраны (частично) в кн.: Берг М. Веревочная лестница. М.: Алетейя, 2005.


[Закрыть]; а также их более молодые последователи – в первую очередь, Дмитрий Кузьмин[1727]1727
  См., например, его статьи: Кузьмин Д. Постконцептуализм: Как бы наброски к монографии // НЛО. 2001. № 50; Он же. После концептуализма // Арион. № 1. 2002; Он же. В контексте // Плотность ожиданий. Поэзия [лауреатов конкурса «Дебют» 2000 г.]. М., 2001; Он же. Против «бронзового века»: что делать с общим достоянием? // Премия Андрея Белого (антология). М.: НЛО, 2005.


[Закрыть], и аналитики андеграунда – такие, например, как Владислав Кулаков[1728]1728
  См.: Кулаков В. После катастрофы: Лирические стихи «бронзового века» // Знамя. 1996. № 2. См. также: Он же. Поэзия как факт. Статьи о стихах. М.: НЛО, 1999; Он же. Постфактум. Книга о стихах. М.: НЛО, 2007.


[Закрыть].

Именно по аналогии со стратегиями неподцензурной критики, всегда имевшей в виду очень конкретный круг единомышленников, некоторые критики-идеологи 1990-х через систему референций, воспоминаний, набор авторитетных имен тоже стремятся создать свой, более конкретный символический «топос». Так, Агеев выступал от лица тех либералов среднего поколения, для которых в равной степени определяющими их эстетические вкусы и политические позиции оказались самиздат (преимущественно русская философия начала века) и англо-американский рок-н-ролл 1960–1970-х. А, например, Басинский (что подчеркивается в его автобиографической прозе) воспринимает свою систему оценок как репрезентативную для «провинциальной», «почвенной» России, не понимающей и отвергающей «снобистскую» (т. е. сложную) и «безнравственную» экспериментальную литературу.

Особенно показателен в этом отношении пример Андрея Немзера, ставшего без преувеличения центральной фигурой в критике 1990-х. С 1991 года этот критик почти в одиночку вел в различных газетах подробную хронику современной литературы, стараясь отразить все сколько-нибудь значимые явления литературной, а также общегуманитарной жизни – причем не только в столицах, но и по всей России[1729]1729
  Статьи Немзера печатались в «Независимой газете» (в 1991–1992), «Сегодня» (с февраля 1993-го по октябрь 1996-го), «Времени МН» (с июня 1998-го по февраль 2000-го) и «Времени новостей» (с апреля 2000-го по настоящий момент). Его газетные и журнальные публикации собраны в кн.: Немзер А. Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е. М.: НЛО, 1998; Он же. Памятные даты. От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова. М.: Время, 2002; Он же. Замечательное десятилетие русской литературы. М.: Захаров, 2003; Он же. Дневник читателя. Русская литература в 2003 году. М.: Время, 2004; Он же. Дневник читателя. Русская литература в 2004 году. М.: Время, 2005; Он же Дневник читателя. Русская литература в 2005 году. М.: Время, 2006; Он же. Дневник читателя. Русская литература в 2006 году. М.: Время, 2007; Он же. Дневник читателя. Русская литература в 2007 году. М.: Время, 2008; Он же. Дневник читателя. Русская литература в 2008 году. М.: Время, 2009.


[Закрыть]. Немзер отчетливо отождествлял свою позицию со взглядами московско-петербургских филологов своего поколения (т. е. учившихся в университете в 1970-х годах и начинавших профессиональную карьеру в конце 1970-х – начале 1980-х), которые противопоставили позднесоветской культуре любовь к классической литературе и восприняли в качестве эстетического канона поэтику русского романтизма, а в качестве теоретических ориентиров – формализм и Московско-тартускую семиотическую школу. Однако, вопреки ожиданиям, его позиция решительно противостоит «рессентименту»: всей своей методичной деятельностью он доказывает, не только что литература в России не умерла, но и что новая литература соответствует самым строгим филологическим критериям и свободно (это очень важное слово в лексиконе критика) развивает великую традицию литературы XIX века.

Эстетическая и культурогенная стратегия Немзера эксплицитно сформулирована в его журнальных статьях[1730]1730
  См. в особенности статьи «Пагубное следствие дурного воспитания и сообщества, или Все впереди» (Искусство кино. 1993. № 9), «Сказка о потерянной критике» (Дружба народов. 1994. № 8), «История пишется завтра» (Знамя. 1996. № 12), «В каком году, рассчитывай… Заметки о вечном сюжете „Литература и современность“» (Знамя. 1998. № 5). Все они включены в сборник «Замечательное десятилетие русской литературы».


[Закрыть] и имплицитно присутствует чуть не каждой из его многочисленных (более тысячи) рецензий. Он последовательно встраивает современную литературу в широкий исторический контекст, видя существо всей постсоветской эпохи в «пробуждении от снов безвременья» и возвращении в историю. При этом он решительно не предпринимает каких бы то ни было попыток теоретического осмысления «литературного сегодня». Настаивая на том, что «история пишется завтра» (т. е. что концептуализация литературного процесса может быть только ретроспективной, а современный литературный процесс «встраивать» в рамки определенных теоретических концепций невозможно и вредно), он видит свою задачу в максимально полном и эмоционально окрашенном восстановлении текущего исторического контекста во всей его противоречивости. Неприязнь Немзера к теоретическим типологиям, спорам о постмодернизме, модернизме, реализме, столь популярным в критике 1990-х годов, вырастает из филологического «оппозиционного позитивизма» начала 1980-х, когда направления и течения воспринимались как безнадежно идеологизированные категории, единственным спасением от которых был уход в конкретное изучение личности писателя и его окружения, в архив, текстологию, поиски интертекстуальных зависимостей и т. п.

Этот методологический принцип наполняется у Немзера культуростроительным пафосом. Называя 1990-е годы «замечательным десятилетием русской литературы», Немзер подчеркивает:

Девяностые годы стали «замечательным десятилетием», потому что это было время «отдельных» писателей. Работавших без оглядки на сложившуюся систему мод и групповые ценности […]

Мысль о сохранении личности в ее противоборстве с силами зла […] неизбежно оборачивается апологией (выговоренной или подразумеваемой) словесного искусства. По всем «умным» раскладам литературы в России быть не должно, а она есть. Литература отдельных писателей, не схожих во всем, кроме твердой уверенности: словесность нужна мне, а значит, кому-то еще[1731]1731
  Немзер А. Замечательное десятилетие русской литературы. С. 258, 269. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц в скобках.


[Закрыть].

Немзер как критик ощущает хаотичность постсоветской культуры – хаос в умах, хаос в социальной жизни – и остро реагирует на писателей, чутких к этому состоянию. Но высшую задачу литературы и свою задачу он видит в личностном противостоянии этому хаосу, в поисках смысла – и высокие оценки раздает тем, кто открывает за хаосом «не пустоту, а мироздание, к которому не удалось бедным персонажам прорваться при жизни» (211), кто пытается «передать скрытую гармонию мира» (251), кто способен «проснуться, быть собой, видеть других, знать о своем родстве со всеми, что не исключает, а подразумевает твою отдельность. Твое достоинство, твою трагедию, твою ценность» (258). Из этой позиции вытекает резко неприязненное отношение к постмодернизму (и подозрительное – к модернизму) как намеренному подрыву культурных иерархий – а именно их Немзер и пытается восстановить, очищая от советских наслоений. Отсюда его методическая борьба с такими писателями, как Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Борис Акунин, Татьяна Толстая, Михаил Шишкин (хотя о ранних, т. е. созданных до эмиграции произведениях Шишкина Немзер писал одобрительно). Каждой новой их публикации он посвящает уничижительную рецензию, повторяя одни и те же обвинения: «слава Пелевина зиждется на реальной […] основе общественной инфантильности […] триумфы Сорокина обусловлены вычитанными из модных философских книжек мечтами о невероятной „крутизне“, а успех Бориса Акунина – тоской по уютному „культурному“ чтиву» (460). С другой стороны, Немзер решительно противостоит и попыткам свести литературу к религиозной проповеди и подчинить ее христианской цензуре. Саркастически он пишет и об эпигонах «деревенской прозы» 1970-х – Алексее Варламове и других «новых реалистах». С равным возмущением реагирует и на призыв Павла Басинского подвергнуть В. Сорокина и В. Ерофеева уголовному наказанию за их прозу, и на акции «Идущих вместе» против Сорокина и В. Пелевина, и на попытки «возвысить» и сделать модными радикально-националистические и ксенофобские сочинения Проханова, и на умиленное возрождение советского «большого стиля» в литературе и массовой культуре[1732]1732
  Особенно показателен манифест Немзера «Не мешайте мне работать!»: Немзер А. Дневник читателя: Русская литература в 2005 году. С. 66–70.


[Закрыть].

При этом Немзер настойчиво отождествляет постмодернизм и неоконсервативное наступление конца 1990-х-2000-х: «Акция „Идущих…“ строится по чертежам нашего „постмодернизма“» (327). Происходит это именно потому, что критик выстраивает центральную линию в литературе и культуре, в равной мере противоположную и антилиберализму, и либертарианству; и ксенофобии, и постмодернистской проблематизации различия между своим и чужим; и рессентименту, и разрыву культурных связей. Отсюда частые противоречия в оценках Немзера: он, например, пишет резкий памфлет о попытках реабилитировать антисемитизм Розанова («В мечтах о кровопийстве», 395–397) и высоко оценивает историко-публицистическую книгу «Двести лет вместе» Солженицына[1733]1733
  Солженицын занимает наиболее почетное место в иерархии современных литераторов, выстраиваемой Немзером. О каждой из книг Солженицына, увидевших свет в 1990-х годах – включая полное издание романной эпопеи «Красное колесо», публицистическую книгу «Россия в обвале» и упомянутые «Двести лет вместе», – Немзер публиковал апологетические статьи. В 2010 году вышла его книга, посвященная эпопее «Красное колесо».


[Закрыть], даже не касаясь в своей рецензии вопроса об антисемитских мотивах этой работы, широко обсуждавшихся в прессе[1734]1734
  См., напр.: Кацис Л. Еврейская энциклопедия – орган антисемитской мысли?! // Ex Libris НГ. 2001. 12 июля.


[Закрыть]. Он порицает Сорокина и Пелевина за «капустник», но с восторгом пересказывает непритязательные «филологические капустники» в жанре фэнтези, выходящие из-под пера красноярского писателя-фантаста Михаила Успенского. Обвиняет Акунина в претензиях на позицию «великого писателя земли русской», но прощает этот «грех» Александру Солженицыну и Виктору Астафьеву. Клеймит Михаила Шишкина за якобы пустое «плетение словес», но не замечает склонности к самоценному стилю, например, у ранней Ольги Славниковой (в романе «Один в зеркале»). Он беспощадно реагирует на (как ему кажется) банальности, но «возвышает» их, когда речь идет о любимых писателях – например, о Марине Вишневецкой («…грязь, грех и боль не властны поглотить живую душу вечно пьяной и беременной бомжихи…», 407) или об Алексее Слаповском («…У нас все по-другому. По-людски. Стояла от веку Анисовка на своем месте и стоять будет. Кто бы сюда ни приезжал…»)[1735]1735
  Немзер А. Дневник читателя. Русская литература в 2005 году. С. 252. Ритмика и стилистика этого пассажа намеренно воспроизводят ритмику и стилистику финальных строк рассказа А. Солженицына «Матрёнин двор».


[Закрыть].

Немзером движет пафос почти героического строительства центральной линии современной культуры, линии, опирающейся на ценности гуманитарной интеллигенции: индивидуальную свободу, уважение к личности, ответственность перед традицией, эрудицию, юмор, почтительность к классике, недоверие к радикальному экспериментаторству, презрение к моде. Но примечательно, что те писатели, которых он считает наиболее близкими к своему культурному идеалу, – в особенности Андрей Дмитриев, Алексей Слаповский, Марина Вишневецкая, Ольга Славникова – все работают в русле традиции психологического реализма, развивают узнаваемые темы и мотивы, чаще всего не претендуя на революцию в эстетике. Предпочтение, оказываемое им Немзером перед другими авторами, основано не столько на анализе и интерпретации, сколько на внутреннем созвучии между критиком и произведением. Отсюда и прием пересказа – то восхищенного, то саркастического, – который стал определяющим для стиля Немзера. Этот прием позволяет автору переводить интеллектуальные принципы в эмоциональный регистр, превращая сам акт критического высказывания в перформанс идентичности – в равной мере индивидуальной и групповой. На примере Немзера видно, что групповая идеология, воплощенная в интуициях ее яркого и в высшей степени профессионального представителя, не подвергаясь рефлексии, постепенно становится неотличимой от резко субъективного импрессионизма — составляющего иную, но не менее сильную стратегию критики 1990–2000-х.

Итак, в первой половине 1990-х годов еще доминирует идеологическая критика. Несмотря на резкое падение тиражей, «толстые» журналы на протяжении первой половины 1990-х остаются в глазах интеллектуалов (особенно старшего поколения) и критиков главным источником литературных новостей, основной «площадкой» публикации произведений, претендующих на эстетическую инновацию. Тексты, опубликованные в «толстых» журналах, обсуждаются в критических отделах тех же или других журналов, а в еще большей степени – в газетах.

Конец 1990-х (после 1998-го) и 2000-е годы отмечены все возрастающим влиянием импрессионистической критики, ориентирующейся главным образом на книгоиздание. Эта критика развивается преимущественно в газетах и Интернете, но затрагивает и «толстые журналы». Импрессионистическая критика порождает, в свою очередь, чисто коммерческую «глянцевую» журналистику на литературные темы. Одновременно происходит реактуализация – на антилиберальных основаниях – идеологической критики, и в противовес этой тенденции интенсифицируется «академический» дискурс.

Ниже мы рассмотрим основные критические сюжеты, характеризующие каждый из этих периодов.