Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"
Автор книги: Борис Дубин
Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 55 страниц)
Особенность рапповской критики состояла в том, что она была не просто критикой прямого политического (а нередко – и террористического) действия, каковой вообще была критика революционной эпохи, но критикой, опиравшейся на партийно-государственные институции. По мере того как укреплялись институциональные основания этой критики, ее идеологический каркас инструментализировался, становясь все более гибким, пока критический дискурс не превратился в набор политических (а когда надо, и террористических) техник. Именно в этой проекции следует подходить как к критическим высказываниям главных рапповских критиков-функционеров, так и к культивировавшимся здесь жанрам критических выступлений: многие критические статьи фактически являлись переработанными выступлениями и докладами на бесконечных заседаниях съездов, конференций, совещаний и активов «в центре и на местах».
Критика и понималась рапповцами вполне функционально. «Пролетарская литература должна иметь такую критику, которая не будет плестись в хвосте литературных процессов, а будет активно руководить ими, воздействовать на них, помогать пролетарским писателям в их работе»[493]493
Ермилов В. За плехановскую ортодоксию // С кем и почему мы боремся. С. 240.
[Закрыть], – писал В. Ермилов. Критика должна вести, руководить, давать лозунги, «критика и литература не сосуществуют, а находятся во взаимодействии. Пролетарская критика – ведущий отряд в искусстве»[494]494
Рыбасов А. Заметки о критике // На литературном посту. 1931. № 16. С. 38.
[Закрыть]. Доминирующая роль критики определялась ее статусом: в РАППе она впервые не только перестала быть частным мнением критика или даже мнением литературной группировки, но и превратилась в рупор партийных инстанций, а фактически – в выразителя мнения Сталина.
На период 1928–1932 годов пришлось завершение внутрипартийной борьбы. Оно сопровождалось перманентными чистками как в партийной, так и в интеллектуальной среде и интенсивным идеологическим производством (в бесконечных «дискуссиях», а по сути – в разгромах и травле) понятийного аппарата, малодоступного сегодня: на «литературном фронте» (школа Переверзева, «Перевал», Литфронт и др.), на «философском фронте» (борьба с «деборинщиной»), на «экономическом фронте» («школа Бухарина») и т. д. Основная функция понятий, подобных знаменитому «меньшевиствующему идеализму» и активно используемых и в литературно-критическом дискурсе тех лет, – дифференцирующая. Это были понятия прямого террористического действия: они производили бесконечные «политические ошибки», требовавшие покаяний и «самокритики», ведя в конечном итоге к созданию «системы управления ошибками»[495]495
Лоренц Э. «Самокритика своих собственных ошибок»: Истоки покаянных заявлений в среде партийных литературных интеллектуалов // Культура и власть в условиях коммуникационной революции XX века. С. 61.
[Закрыть].
Наглядным примером подобной практики стала кампания борьбы с «переверзевщиной». Несомненно, в переверзевской школе сформировался своеобразный научный дискурс о литературе. Нередко он проходил по самой границе научного поля, подчас срываясь в чистую политику – как у самого Переверзева, так и, в особенности, у многочисленных его адептов, близких к РАППу, таких как Горбачев, Камегулов, И. Беспалов, А. Зонин, А. Ревякин. И все же это едва ли не последняя – вплоть до возрождения социологии литературы в 1960-х – марксистская школа в СССР, в рамках которой разговор о литературе был возможен в пределах научного поля. (Остальные научные направления – от формализма до феноменологии и психоанализа, – во-первых, не проявляли прямого интереса к социальной проблематике, а во-вторых, к концу 1920-х годов потеряли выход к текущему литературному процессу.) Однако та дискурсивная культура, которую принес в критику РАПП на рубеже 1930-х годов, находилась не просто за пределами научного дискурса, но и вообще за пределами принятых форм дискуссии.
Борьба с социологическим направлением в литературоведении была частью широкого идеологического поворота, осуществлявшегося в раннем сталинизме вследствие отхода от марксистско-классовой доктрины в различных ее проявлениях[496]496
См.: Ленерт X. Судьба социологического направления в советской науке о литературе и становление соцреалистического канона: «Переверзевщина» / «Вульгарный социологизм» // Соцреалистический канон.
[Закрыть]. В начале 1929-го с критикой В. Ф. Переверзева выступили А. В. Луначарский и П. И. Лебедев-Полянский; осенью того же года на пленуме правления РАППа в кампанию включились Авербах и Либединский. В конце года в Комакадемии состоялась дискуссия, в ходе которой Переверзев критиковался за отступление от «научной критики», основоположником которой был признан Плеханов[497]497
Впрочем, канонизация Плеханова как «отца марксистской критики» началась задолго до борьбы с «переверзевщиной». См., напр.: Дружинин. Основные вопросы марксистской литературной критики // Красный журнал для всех. (Л.) 1925. № 4; Луначарский А. В. Тезисы о задачах марксистской критики // Новый мир. 1928. № 6.
[Закрыть]. Материалы дискуссии вышли отдельным изданием[498]498
Против механистического литературоведения: Дискуссия о концепции В. Ф. Переверзева. М.: Изд-во Коммунистической Академии, 1930.
[Закрыть]. Однако сама дискуссия показалась в ЦК недостаточно острой, и после появления статьи в «Правде» тон полемики резко изменился. Уже в 1931 году «переверзевщина» рассматривалась в качестве опасного идеологического уклона, о чем писал В. Ермилов в статье «Методология меньшевиков-вредителей и проф. Переверзева»[499]499
На литературном посту. 1931. № 13.
[Закрыть]. Рапповский критик С. Малахов выпустил книгу «Против троцкизма и меньшевизма в литературоведении» (1931). Поток разоблачительных публикаций, направленных против Переверзева, ширился. Рапповцы даже собрали свои статьи в книгу «Против меньшевизма в литературоведении. О теориях проф. Переверзева и его школы» (1931)[500]500
См. также: За марксистское литературоведение: Сб. ст. Л.: Academia, 1930; Щукин С. Две критики: Плеханов – Переверзев. М.: Московский рабочий, 1930.
[Закрыть].
О том, что разгром Переверзева был инспирирован ЦК, свидетельствует участие в кампании «Правды», поместившей 4 декабря 1929 года редакционную статью «За консолидацию коммунистических сил пролетарской литературы». В ней выражена полная поддержка РАППа и сказано о том огромном вреде, который нанесла «переверзевская школа». Между тем позитивной программы РАПП не имел: основной доклад С. Щукина «Плеханов и Переверзев» закрепил лозунг «За плехановскую ортодоксию», который вскоре критиковался как «ошибочный и вредный».
Участие в антипереверзевской кампании позволило налитпостовскому руководству РАППа связать своих оппонентов-литфронтовцев с политически опасным течением – «переверзевщиной». Стигматизация противников и политические обвинения, выдвигавшиеся против них, были сугубо политическими и не имели никакой принципиальной основы. Так, изначально налитпостовцы откликнулись на выход программного сборника переверзевской школы «Литературоведение» обширной и в целом позитивной статьей Леонида Тимофеева[501]501
Тимофеев Л. Новая книга по литературоведению // На литературном посту. 1928. № 18.
[Закрыть], однако вслед за статьей в «Правде» принялись критиковать переверзевскую школу. Выдвинув лозунг «За плехановскую ортодоксию!» в октябре 1929 года[502]502
За плехановскую ортодоксию (Передовая] // На литературном посту. 1929. № 19.
[Закрыть], рапповцы вскоре от него отказались, и сами же, вплоть до периферийных изданий, критиковали его. Например, в ходе дискуссии на страницах самарского «Штурма» Б. Бялик объявил Плеханова «основоположником меньшевистского литературоведения»[503]503
Бялик Б. Переоценка ценностей // Штурм. (Самара.) 1931. № 7. С. 59.
[Закрыть]. Однако некоторым участникам этого показалось мало, и Бялик был обвинен в «троцкистской контрабанде и гнилом либерализме»[504]504
Плесков И., Фролов И., Чибураев Н. Против троцкистской контрабанды и гнилого либерализма в борьбе за марксистско-ленинское литературоведение // Штурм. (Самара.) 1932. № 1.
[Закрыть]. Теперь утверждалось, что «сам факт появления лозунга „За плехановскую ортодоксию!“ – уже проявление влияния меньшевиствующего идеализма»[505]505
Осипов Н. О лозунге «за плехановскую ортодоксию» // Марксистско-ленинское искусствознание. 1932. № 4. С. 14.
[Закрыть]. С другой стороны, «переверзевщина», для борьбы с которой этот лозунг выдвигался, сама была объявлена «меньшевистской агентурой в пролетарской литературе»[506]506
Шнеер Б., Савченко В. Классовая борьба в литературе и переверзевщина // Наступление. (Смоленск.) 1931. Май-июнь. С. 98.
[Закрыть].
Дискурс рапповской критики представлял собой смесь политических обвинений с некой квазилитературоведческой терминологией:
Разве не являются в своей сущности основанными на троцкистском неверии в творческие силы пролетариата в способности создать свое большое искусство, «теории» блока и литфронта, «революционной» «левой» фразой о злободневности и актуальности, о литературе немедленного отклика против беллетристики, как опиума для народа, прикрывающие правую ликвидацию пролетарского искусства, теории борьбы за литературу факта против искусства социализма, искусства большевистского осмысливания всей действительности, изображения рождения социализма во всей полноте и многообразии?[507]507
Ладейщиков А. С. За большевистскую художественную критику // Рост. (Свердловск.) 1932. № 2–3. С. 124.
[Закрыть]
Именно в РАППе советская литература сформировалась как институция: армия литературных чиновников, проводивших «линию ЦК», заложила приемы и формы полемики, эстетические критерии и этические нормы, навсегда сохранившиеся в советской критике. Фактически в РАППе не производилась литература, но в избытке – критика. Всесильные рапповские функционеры Авербах и Селивановский, Сутырин и Ермилов, Беспалов и Макарьев, а также, разумеется, Фадеев, Либединский, Киршон, Ставский выступали в роли критиков. Казалось, именно в РАППе осуществилась мечта Фадеева: критика превратилась в «хозяйку литературного процесса». На самом же деле она оставалась лишь инструментом в руках хозяина.
Не только в своей институциональной практике, но и в своей эстетике РАПП заложил основные параметры пришедшего ему на смену соцреализма: в нем был практически создан категориальный аппарат будущего «метода советской литературы». Рапповские критики ввели в качестве основных операционных категорий не только классовость, доведя ее до крайности лозунга «союзник или враг», но и партийность: они требовали поднять ее на такую высоту, «при которой партийность была бы не чем-то, сосуществующим рядом с методом, а действительно являлась бы основной движущей силой, сутью нашего художественного метода»[508]508
Корабельников Г. За партийность литературы // На литературном посту. 1931. № 6. С. 16.
[Закрыть].
Да и самое соединение романтизма с реализмом, на котором базировался соцреализм, было заложено в статье-манифесте Фадеева «Долой Шиллера!». Романтизм в ней приравнивался к идеализму, а реализм – к материалистической диалектике: романтизм – «линия мистифицирования действительности, линия выдумывания героической личности», которой противостоит реализм как «линия наиболее последовательного, решительного и беспощадного „срывания всех и всяческих масок“ с действительности». Фадеев пришел к формуле, которая в 1934 году была лишь перефразирована в ждановском определении соцреализма:
В отличие от великих реалистов прошлого, – настаивал Фадеев, – художник пролетариата будет видеть процесс развития общества и основные силы, движущие этим процессом и определяющие его развитие, то-есть он сможет и будет изображать рождение нового в старом, завтрашнего в сегодняшнем, борьбу и победу нового над старым[509]509
Литературная газета. 1929. 28 октября.
[Закрыть].
Или, говоря словами Жданова, изображать «жизнь в ее революционном развитии».
К заслугам рапповцев принадлежит и утверждение самого понятия художественный метод. Отсутствовал, пожалуй, лишь последний компонент соцреализма – народность. О ней рапповцы не говорили отчасти потому, что самое это понятие в силу привязки к известной триаде «самодержавие – православие – народность» до середины 1930-х годов вообще было выведено из употребления[510]510
Об истории понятия советской «народности» см.: Гюнтер X. Тоталитарная народность и ее истоки // Соцреалистический канон.
[Закрыть]. Однако эквивалентом народности можно считать рапповскую ориентацию на конвенциональный реалистический стиль и жанры психологической прозы XIX века, прежде всего Л. Толстого. По сути, прокламируемый рапповцами «диалектико-материалистический метод» оборачивался «традиционным реализмом».
И хотя Авербах утверждал отличие «пролетарского реализма» от «реализма классиков» («Мы не просто даем лозунг равняться на реализм. Наш реализм будет отличен от реализма классиков, от писателей других эпох […] Пролетарская литература будет не просто наследовать прежние реалистические формы, а создаст новые»[511]511
На литературном посту. 1927. № 11–12. С. 19.
[Закрыть]), было ясно, что речь шла о традиционной «учебе у классиков». «Пролетарский реализм», «динамический», «органический», «диалектический реализм», «диалектический материализм», «монументальный, героический, романтический реализм» – подобными определениями пестрели журнальные статьи и книги 1926–1931 годов[512]512
См.: Секерская Я. Теоретическая путаница // Печать и революция. 1929. № 7; Фриче В. О западноевропейском реализме XX века // Печать и революция. 1926. № 6; Зонин А. На перепутье // На литературном посту. 1927. № 4; Якубовский Г. О природе искусства // Печать и революция. 1926. № 1; Дивильковский А. «Каменный гость» – сильнейшее звено пушкинского реализма // Печать и революция. 1928. № 3; За плехановскую ортодоксию (Передовая) // На литературном посту. 1929. № 19. С. 2; Нусинов И. Вопросы стиля в пролетарской литературе // Литература и искусство. 1930. № 3–4, и др.
[Закрыть].
Однако если еще в середине 1920-х речь шла о стиле (поисками нового, соответствующего «духу эпохи» стиля были заняты все – от рапповцев до конструктивистов, от лефовцев до имажинистов), то приблизительно с 1929 года интерес к проблеме стиля сместился в область открытого рапповцами «метода», который они иногда называли «пролетарским стилем». Уже в 1927 году в нем усматривалось нечто большее, чем традиционно понимаемый «стиль»:
Мы вступили сейчас в новую интереснейшую полосу формирования единого стиля пролетарской литературы, со всем богатством и многообразием тех индивидуальных черт и отличий, которые вносит в свою работу каждый отдельный пролетарский писатель. Пролетарских писателей объединяет не только общность мировоззрения, но и вытекающие из этой общности методы творческой работы, приемы оформления художественного материала и пр.[513]513
На литературном посту. 1927. № 11–12. С. 15.
[Закрыть]
Понятие стиля становится слишком узким для столь широких «общностей».
О новом «стиле эпохи» и его «классовых вариантах» писали авторы редактируемого В. Фриче журнала «Литература и марксизм», который начал выходить в 1928 году. О «социологии стиля» писал И. Иоффе, выстраивавший исторически подвижную систему отношений стилей и социально-исторических формаций[514]514
Иоффе И. Культура и стиль: Система и принципы социологии искусств. Литература. Живопись. Музыка Натурального, Товарно-денежного, Индустриального хозяйства. Л.: Прибой, [1927].
[Закрыть]. «Каузальную» теорию стиля разрабатывала школа Переверзева. К концу 1920-х годов отказ от понятия стиля назрел:
Известно, что термин «стиль» имеет свою длинную историю. Марксисты завоевали его и наполнили социологическим содержанием. Все же это старые мехи, и вряд ли следует довольствоваться ими дальше. Не пора ли позаботиться о новых?[515]515
Полянский Вал. Основные вопросы современного литературоведения // Научное слово. 1928. № 2. С. 66–68.
[Закрыть]
В рапповской критике слияние стиля с методом было результатом подчинения литературы политической целесообразности: «Критерии художественности в каждую эпоху в конечном итоге выражали стремление сообщить произведениям искусства наибольшую социальную полезность»[516]516
Плоткин Л. К проблеме художественности литературного произведения // На литературном посту. 1930. № 11. С. 63.
[Закрыть]. То же относилось и к стилю: «Каждый стиль выступает перед нами, как идеология определенного класса, выраженная в образной форме»[517]517
Тимофеев Л. Классовая борьба в литературе // РАПП. 1931. № 1. С. 189. См. также: Камегулов А. Понятие стиля в марксистском литературоведении // На литературном посту. 1929. № 17. Критику «сверхматериалистических» концепций стиля см.: Маца И. К вопросу марксистской постановки проблемы стиля // Вестник Коммунистической Академии. 1928. Кн. XXV (1).
[Закрыть]. И даже к традиции: «Литературные традиции подчинены идеологическим устремлениям писателя […] Идеология направляет и определяет „литературные традиции“, а не на оборот»[518]518
Не плагиат, но хуже (Куда идет Вс. Иванов). С. 63.
[Закрыть]. Неудивительно, что стиль и метод у рапповцев взаимозаменяемы: «Новый стиль должен быть и будет стилем диалектического материализма», – провозглашал Ермилов[519]519
Ермилов В. За плехановскую ортодоксию // С кем и почему мы боремся. С. 240.
[Закрыть].
Так понятие «метод» на десятилетия вперед вытеснит «стиль» из литературно-критической практики. Применявшийся поначалу в науке о литературе (направления, принципы анализа, область «методологии»), термин «метод» стал пониматься расширительно и наконец, во время дискуссии «О творческих путях пролетарской литературы»[520]520
См.: Творческие пути пролетарской литературы: Сб. статей. М.-Л.: Госиздат, 1928 (Сб. I), 1929 (Сб. II). О методе в пролетарском искусстве см.: Маца И. Творческий метод в пролетарском искусстве // Литература и искусство. 1930. № 3–4.
[Закрыть], стал обозначать то, что должно отличать пролетарскую литературу от литературы попутчиков. Как заметил Ермилов, в ходе дискуссии «было выдвинуто […] положение о том, что пролетарская литература должна выработать свой, диалектико-материалистический стиль и соответствующий этому стилю творческий метод»[521]521
Ермилов В. О чем спор (К постановке вопроса о творческих разногласиях) // На литературном посту. 1930. № 10. С. 3.
[Закрыть].
Усилиями главным образом Фадеева[522]522
См.: Киселева Л. Проблема художественного метода: Фадеев и РАПП // Из истории советской эстетической мысли: Сб. статей. М.: Искусство, 1967.
[Закрыть], Либединского, Авербаха, Ермилова понятие «метод» становится ключевым в рапповской теории, превращается в своего рода фирменный знак, подобно «жезнестроению» или «литературе факта» у лефовцев или «органичности» у перевальцев. Вокруг «метода» вращались рапповские лозунги «живого человека», «срывания масок», «гегемонии пролетарской литературы» и т. д. Понятие это – именно благодаря РАППу, доминировавшему в литературной жизни 1928–1932 годов, – стало настолько важным, что даже «перестройка литературно-художественных организаций», направленная на устранение РАППа, стала невозможной без провозглашения нового «метода», каковым стал «метод социалистического реализма»: литература попросту перестала мыслиться вне «художественного метода».
В конкретной же критике метод был сугубо инструментальной категорией для проведения литературной политики. О том, как обращались с ним рапповские авторы, свидетельствует некролог Авербаха на смерть Маяковского. Хотя Авербах и говорил, что «нельзя преуменьшать гигантского пути, пройденного Маяковским» (вершиной которого стало, конечно, его вступление в РАПП), он напоминал о «бешеной надорванности неврастенического интеллигента Маяковского» и неприемлемости его «метода»: «Канонизировать метод Маяковского – значит не понимать направления развития пролетарской литературы […] значит делать реакционное дело». Оказывается, рационализм и схематизм Маяковского происходили от недостаточной глубины понимания им советской действительности. «Метод Маяковского» противостоит рапповскому «методу срывания масок» и ведет либо к «методу мелкобуржуазного субъективизма», либо к «методу лакировки действительности»[523]523
Авербах Л. Памяти Маяковского // Авербах Л. Из рапповского дневника. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1931. С. 78–91.
[Закрыть].
«Метод» позволял эффективно решать ключевую проблему рапповской критики: совмещать политический инструментализм с симуляцией принципиально-идеологического и эстетического подхода к литературе. Сама же рапповская программа была эстетически ретроградной[524]524
О требованиях рапповской критики к литературе см.: Brown Е. The Proletarian Episode in Russian Literature. P. 58–86, 132–149; Ermolaev H. Soviet Literary Theories, 1917–1934: The Genesis of Socialist Realism. Berkeley: University of California Press, 1963. P. 55–72, 89–118; Акимов В. В спорах о художественном методе: Из истории борьбы за социалистический реализм. Л.: Художественная литература, 1979. С. 205–260.
[Закрыть]. «Учеба у классиков» оборачивалась чаще всего откровенным эпигонством, а призывы «Долой Шиллера!» к изображению «живого человека» и «срыванию масок» – апелляцией к стилевым конвенциям психологического реализма XIX века и жанрам старого семейного романа. Этот традиционализм был своего рода зеркальным отражением другой крайности рубежа 1930-х годов, представленной лефовской теорией «отмирания искусства», отказа от беллетристики и обращения к «фактографизму» («литература факта», «киноправда», отказ от станковой живописи и т. д.).
Обе программы размещались на «флангах» «культурного фронта», обе представляли собой образцы эстетического утопизма. Фактографическая утопия ЛЕФа (замена литературы газетой) не менее радикальна, чем рапповский эстетический реваншизм. Если лефовцы предлагали совершить «скачок вперед», через беллетристику, то рапповцы мыслили литературное развитие так, как если бы литература не прошла через эпоху модернизма, как если бы ни Серебряного века, ни авангарда не было. При этом лефовцы апеллировали к цеховому сознанию литераторов (техницизм, профессионализм и т. д), а рапповцы – к «читательским массам». В результате из рапповских организаций в ходе негативной селекции вымывалось все талантливое, тогда как левое искусство не находило потребителя. Налицо был в одном случае «кризис производства», в другом – «кризис потребления». Именно об этом писали критики «Кузницы», обвинявшие рапповцев в «предательстве» классовой чистоты исходной пролеткультовской доктрины:
Одним боком рапповская «теория» творчества срослась с интеллигентским эпигонством, с буржуазным упадничеством, другим – с футуристическим деклассированным ремесленничеством. Это обстоятельство говорит об их беспринципности, в результате которой – единственный выход – оппортунизм налитпостовцев[525]525
О творческих путях пролетарской литературы: Проект декларативных положений ВОПП «Кузница», одобренных советом «Кузницы» // Литературная газета. 1929. № 31.
[Закрыть].
В «оппортунизме», который сводился к отказу налитпостовцев от высокомерного пролеткультовского отношения к классике и самонадеянного нежелания «учиться мастерству», обвиняли их также «левые оппозиционеры» внутри РАППа – литфронтовцы. На призывы «учиться у классиков» они отвечали критикой образцов традиционного реалистического романа XIX века. «Учеба у классиков семейно-любовного асоциально-психологического романа мешает работе по созданию требуемых эпохою новых жанров», – писал Г. Горбачев. И заключал: мы «против „самодержавия“ Толстого и против скатывания к чеховщине; за расширение круга учебы революционными, боевыми, бодрыми, социально-насыщенными, действенными и злободневными в свое время классическими образцами»[526]526
Горбачев Г. О самозваных душеприказчиках «культурного наследства»: Напитпостовцы и «учеба у классиков» // Горбачев Г. Полемика. Л.-М.: ГИХЛ, 1931. С. 142, 149. См. также: Горбачев Г. Пролетарская литература и классики// Резец. (Л.) 1928. № 13, 14, 15, 16.
[Закрыть]. Лефовцы были еще радикальнее: резко выступив против призывов РАППа к реализму и учебе у реалистов, они отказали последним в праве быть учителями и объявили их достижения давно исчерпанными и непригодными для строительства новой литературы[527]527
См.: Перцов В. Культ предков и литературная современность // Литература факта. М.: Федерация, 1929.
[Закрыть].
Между тем призыв к «учебе у классиков» был частью отказа от раннего напостовского радикализма времен Лелевича и Родова и был сформулирован Авербахом еще в 1925 году. Новый вождь пролетарской литературы прямо связывал «учебу» с «гегемонией пролетарской литературы»: «Борьба за гегемонию есть, в первую голову, борьба за учебу». Так напостовцы хотели соединить несоединимое: идею пролетарской культуры с идеей наследства. При этом критику пролетарской культуры Авербах приписал исключительно Троцкому и Воронскому, забыв о Ленине, а идею учебы, напротив, – исключительно Ленину, постоянно повторяя его призыв «учиться, учиться и учиться».
Отношение к «классическому наследию» было одной из центральных тем конца 1920-х – начала 1930-х годов, когда обнаружился характерный сдвиг. С одной стороны, формалистская критика, примыкавшая к новолефовскому направлению, начала проявлять все больший интерес к социально-историческим аспектам творчества (например, к проблемам литературного быта и т. д.)[528]528
Сдвиг этот, разумеется, не мог обмануть рапповцев: эволюция формализма была квалифицирована Ермиловым как «жалкие попытки представителей разбитого мировоззрения „социологизировать“ свою реакционную идеалистическую сущность» (Ермилов В. За плехановскую ортодоксию. С. 240).
[Закрыть]. С другой стороны, пролеткультовский радикализм в отношении к классике (типа призывов «сжечь Рафаэля») сменился в рапповской критике идеей учебы у классиков. Разумеется, рапповская апология классики была ограниченной: даже «защищая», они продолжали атаковать классиков.
Рапповцы, правда, подчеркивали, что ценят в классиках их способность «психологически-глубоко и совершенно-художественно преломлять в живых и живущих образах […] сущность их эпохи» (Авербах)[529]529
Авербах Л. Культурная революция и вопросы современной литературы. М.-Л.: ГИЗ, 1928. С. 78; См также: Рейх Б. «Живой человек» в трактовке классиков // На литературном посту. 1928. № 10.
[Закрыть]; их умение создавать произведения, в которых «соотношение между содержанием и формой достигает такого совершенства, что произведение воспринимается как живое, органическое целое, в котором форма является средством для восприятия содержания и достигает в этом отношении такой высоты, что совершенно не чувствуется при прочтении» (Либединский)[530]530
На литературном посту. 1927. № 5–6. С. 58.
[Закрыть]. Однако учебу у классиков они понимали своеобразно: «Как следует учиться? Прежде всего, следует учиться, подвергая классиков критике» (Рейх)[531]531
Рейх Б. О классиках // На литературном посту. 1928. № 8. С. 41.
[Закрыть].
Критика эта должна быть направлена на то, чтобы «и реализм и романтизм классиков переварить в котле пролетарского содержания, ставя своей задачей создание новой пролетарской формы и нового пролетарского стиля»[532]532
Авербах Л. Культурная революция и вопросы современной литературы. С. 75.
[Закрыть]. О стиле речь заходит не случайно: «учиться» следовало стилю, тогда как «метод» должен был остаться «пролетарским». Рапповская критика подчеркивала эту сугубо прикладную, ограниченную «задачу учебы»:
При этом речь шла о вполне определенном стиле, на который следовало ориентироваться. Авербах прямо писал:
Пик этих дискуссий пришелся на 1928 год, когда отмечалось 100-летие со дня рождения Толстого. С одной стороны, рапповцы (Фадеев, Либединский) в качестве образца выставляли именно Толстого. С другой – резко критиковали «толстовство». Настолько резко, что журнал «На литературном посту» напечатал статью Михаила Ольминского, направленную против «чрезмерного рекламирования и возможного увлечения сочинениями Толстого». Заслуженный большевик утверждал, что «зря потратил время на чтение этих контрреволюционных произведений (речь идет о „Войне и мире“ и „Анне Карениной“. – Е.Д.). Конечно, писания Толстого талантливы, но именно поэтому сугубо вредны и опасны», – утверждал Ольминский[535]535
Ольминский М. Наше отношение к Л. Толстому // На литературном посту. 1928. № 3. С. 4.
[Закрыть]. Повторяя слова Ленина о Толстом («Самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок»), рапповцы демонстративно солидаризовались с Ольминским:
Мы не отказываемся от литературного наследства Толстого. Но мы берем его «от сих» и «до сих». Мы отвергаем именно те стороны, которые неизбежно рождали толстовство. Нам нужно такое проведение толстовского юбилея, при котором не толстовство завоевало бы массы, а наши массы завоевали бы Толстого[536]536
К юбилею Толстого [Ред.] // На литературном посту. 1928. № 4. С. 4.
[Закрыть].
Под канонаду «классовой критики» и произошла реабилитация Толстого в 1928 году. Идеологическая артподготовка потребовалась для того, чтобы предупредить возможные обвинения в политике-эстетическом ревизионизме. Юбилейный номер «На литературном посту» открывался передовой статьей Ермилова «Долой толстовщину!», которая завершалась так:
Мы должны сказать с полной ясностью: в Толстом мы ценим величайшего художника, изобразившего жизненную силу, великолепие и упадок русского дворянства и вместе с ним показавшего всю патриархально-натуральную Россию. Реалистическому художественному методу Толстого, «срыванию масок» мы настойчиво рекомендуем учиться нашим пролетарским писателям. Но мы говорим массе молодежи: будьте осторожнее с Толстым, будьте настороженнее, читая не только его скучные, холодные, мертвые проповеди, но и читая его художественные произведения, будьте недоверчивее к ним, «не верьте на слово», учитесь этому у Ленина, любите Наташу, Кити, Анну, Пьера, жалейте измученных хлопотами Долли, жалейте и несчастного Каренина и Вронского, любите их за то общечеловеческое, что сумел показать в этих барах Л. Толстой, живите вместе с образами Толстого, но не поддавайтесь ни на минуту толстовщине, которая так сильна в этих изумительных произведениях, которую никак нельзя отделить от этих великолепных, живых образов. Упадочничество ищет для себя идеологического оформления. Оно находит его в толстовщине. Поэтому лозунгом тех, кто стоит на посту большевистской критики, остается прежний лозунг: долой упадочничество! Долой толстовщину![537]537
На литературном посту. 1928. № 18. С. 9.
[Закрыть]
Если Толстой критиковался за «реакционную толстовщину», то Чехов, напротив, – за либерализм либо отсутствие тенденциозности. Либеральные взгляды Чехова описывались в рапповской критике как реакционная «чеховщина»
философия русской радикальной интеллигенции, путь русской культурной буржуазии, идущей на смену старому купечеству. Это – буржуазия, которая мечтает заменить самодержавие парламентом, поставить у государственной машины на место царского бюрократического чиновника культурную, либерально-демократическую интеллигенцию. Осуществить свою мечту либеральная буржуазия надеется путем эволюционным, она надеется постепенно врасти «в Запад», конституцию[538]538
Нусинов И. За Чехова и против чеховщины // Русский язык в советской школе. 1929. № 3. С. 5, 19.
[Закрыть].
Если учеба у Льва Толстого означала отказ от «реакционного толстовства», то учеба у Чехова – отказ от «чеховщины»: «Кто пожелает учиться у Чехова, тот отвергнет чеховщину и возьмет у Чехова то значительное, что может сейчас явиться вкладом в нашу борьбу за культурную революцию»[539]539
Нусинов И. За Чехова и против чеховщины // Русский язык в советской школе. 1929. № 3. С. 5, 19.
[Закрыть].
Все это написано в 1929 году, когда отмечалась 25-летняя годовщина со дня смерти Чехова. По этому случаю журнал «На литературном посту» опубликовал анкету[540]540
Как мы относимся к творчеству Чехова (Анкета) // На литературном посту. 1929. № 17, 18; 1930, № 1.
[Закрыть]. И хотя большинство писателей и деятелей искусства высказались в поддержку Чехова (попутчики с большим энтузиазмом, рапповцы – с меньшим), первым был обнародован ответ все того же Ольминского, заявившего, что он относится к Чехову «в высшей степени отрицательно»:
[Вначале я читал его,] но после выхода пьесы «Три сестры», я навсегда отказался от чтения произведений Чехова. Я получаю «Огонек» с приложением сочинений Чехова, которые остаются лежать неразрезанными и которые, в конце концов, придется бросить в ящик для ненужных бумаг, т. к. от лица коммуниста никакому массовому читателю я их передать не могу. Я не отрицаю таланта Чехова, но это – пустой талант[541]541
Там же. № 17. С. 59.
[Закрыть].
Другие критики менее категоричны. Так, Тарас Костров, один из организаторов «Комсомольской правды» и главный редактор журнала «Молодая гвардия», писал:
То, что дал Чехов, – это постройка, возведенная по совершенно неправильному плану, по фантастически-спутанному чертежу. Это кино-фильма с перепутанными и выпущенными кадрами. Читатель, подходящий к Чехову, должен перемонтировать чеховскую фильму о России, сделать нужные вставки и вырезки, а главное – вскрыть общественную закономерность чеховских диспропорций[542]542
Костров Т. В бездорожьи эпохи (К 25-летию со дня смерти А. П. Чехова) // На литературном посту. № 18. С. 32.
[Закрыть].
Главная беда Чехова, по Кострову, – отказ от тенденциозности. А именно от отсутствия «правильной тенденции» страдает попутническая литература.
Беспартийная «объективность» превращается в собственную противоположность. Антитенденциозность на проверку оказывается плохой тенденцией. В этом – общественный смысл чеховской годовщины. В этом – острота и злободневность встающих в связи с ней вопросов […] Мы должны резко очертить враждебные нам, исторически реакционные стороны чеховского творчества, разоблачить чеховские нотки в нестройном оркестре попутничества и произвести античеховскую прививку молодым кадрам пролетарской литературы[543]543
Там же. С. 33.
[Закрыть].
«Учеба у классиков» свелась к овладению «психологическим анализом». Этот метод обрел в РАППе форму так называемой «теории живого человека»[544]544
См.: Карлтон Г. На похоронах живых: Теория «живого человека» и формирование героя в раннем соцреализме // Соцреалистический канон.
[Закрыть]. В первых номерах журнала «На литературном посту» за 1927 год появился ряд статей теоретического характера, где ставился и развивался лозунг «За живого человека в литературе!»[545]545
См.: Либединский Ю. Реалистический показ личности как очередная задача пролетарской литературы // На литературном посту. 1927. № 1; Ермилов В. Проблема живого человека в современной литераторе и «Вор» Л. Леонова // На литературном посту. 1927. № 5–6; Он же. В поисках гармонического человека: «Наталья Тарпова» С. Семенова // На литературном посту. 1927. № 20; Фадеев А. На каком этапе мы находимся? // На литературном посту. 1927. № 11–12; Исбах А. О живом человеке нашей деревни // На литературном посту. 1927. № 9; Рейх Б. «Живой человек» в трактовке классиков // На литературном посту. 1928. № 10.
[Закрыть]. Рапповские критики пытались преодолеть схематизм пролетарской литературы, показав «разлаженного» героя. Ермилов свел эти требования в стройную теорию в книге «За живого человека в литературе» (1928). Он призывал пролетарских писателей «осветить, электрифицировать огромный и сырой подвал подсознания», видя в подсознании «объект преодоления»[546]546
Ермилов В. За живого человека в литературе. М.: Федерация, 1928. С. 23.
[Закрыть]. Согласно Ермилову, задача пролетарского писателя, в отличие от писателя-попутчика, состоит в переделке психологии нового человека. Показывать подсознание «живого человека» следует ради одной цели: чтобы «сломать ненужные перегородки, осветить мрачные закоулки, очистить, вымести, высушить, привести в состояние, „пригодное для жилья“»[547]547
На литературном посту. 1928. № 6. С. 17.
[Закрыть].
Теория эта вызвала множество откликов[548]548
Дискуссия о живом человеке была одной из самых продолжительных. Помимо рапповских изданий («На литературном посту» и «Октябрь»), см.: Фриче В. В защиту «рационалистического» изображения человека // Фриче В. Заметки о современной литературе. М., 1928; Штейнман Зел. Об условном и живом человеке, рабочей демократии и некоем «третьем» // Стройка. Альманах. Кн. 4. Л.: ЛАПП – Прибой, 1929; Остапов А. Беглые заметки // Журнал для всех. 1929. № 1; Альтман И. Из биографии «живого человека» // Литература и искусство. 1931. № 1, 2–3; Горбачев Г. О живом человеке и диалектике общественного прогресса // Горбачев Г. Полемика. М.-Л.: ГИХЛ, 1931. См. обзор дискуссии: Березникова Л. П. К истории литературной критики 20-х годов (Дискуссия о принципах изображения характера в советской литературе) // Уч. зап. Харьковского гос. библиотечного ин-та. Вопросы литературы. Вып. 5. 1961.
[Закрыть]. Основными ее оппонентами оказались литфронтовцы, которые находили, что центральный герой «пролетарского психологизма» – это «раздвоенный человек, раздираемый надвое противоположными устремлениями своей психики, остро чувствующий этот разлад»[549]549
Бек А., Тоом Л. О психологизме и «столбовой дороге» // Новый мир. 1929. № 7. С. 209. См. также напечатанную в порядке дискуссии с оговоренным несогласием редакции статью: Курелла А. Против психологизма // На литературном посту. 1928. № 5.
[Закрыть]; что насаждаемая напостовцами «психологическая литература» возрождает «биологизм»,
[а] столь обильное вторжение в художественную литературу подсознательной стихии знаменует, в конце концов, не что иное, как оживание в ней классов, вытесненных революцией или стоящих вне пролетариата. Торжество «биологического» человека и, в особенности, прорыв «биологического» человека сквозь пролетарско-классовое сознание, что это, в конце концов, как не самопротивопоставление непролетарских социальных слоев сознательности пролетариата как класса, некий невольный протест против его рационалистического подхода к строительству жизни, против которых мелкобуржуазная стихия бунтует под маской «подсознательного» и «биологии», утверждая себя на фронте художественной литературы?[550]550
Фриче В. В защиту «рационалистического» изображения человека // Красная новь. 1929. № 1.
[Закрыть]
Более того, в этом раздвоенном герое «левые оппозиционеры» увидели прямую проекцию автора, находя «идентичность художника школы „пролетпсихологизма“ со стержневым образом всего течения»:
Не распадается ли сам писатель, подобно своим героям, на две половинки? Конечно, да!.. Раздвоенный человек наших дней – с коммунистическим разумом и мелкобуржуазным «нутром», – берущийся за художественное творчество и напрягающий в нем все свои психические силы, неизбежно будет создавать двойственные, двустихийные произведения[551]551
Бек А., Тоом Л. О психологизме и «столбовой дороге». С. 215, 218.
[Закрыть].
В еще большей степени критиковался лозунг «срывания масок», который входил как составная часть в рапповскую программу по созданию «красных Львов Толстых»: «В условиях диктатуры пролетариата ни о каком срывании масок с социалистической действительности не может быть и речи»[552]552
Ладейщиков А. С. За большевистскую художественную критику. С. 123.
[Закрыть]. С резкой критикой рапповских лозунгов выступил и «Новый ЛЕФ». Так, ответом на статью Ермилова о «гармоническом человеке» и пролетарском психологизме стала статья Н. Чужака «Гармоническая психопатия», где высмеивалось рапповское «психоложество» и утверждалось, что «здорового психологизма не бывает», поскольку он есть «социальная болезнь буржуазии»[553]553
Новый Леф. 1928. № 4. С. 19.
[Закрыть].