Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"
Автор книги: Борис Дубин
Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)
Социальные и идеологические перемены, вызванные оттепелью, находили выход в постоянно вспыхивавших литературных полемиках. Многие из них возникали по поводу литературных произведений, которые стали социальными событиями («Оттепель» и мемуары И. Эренбурга, «Не хлебом единым» В. Дудинцева, «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына и др.), литературных акций (кампании в связи с публикацией альманаха «Литературная Москва»; сборника «Тарусские страницы»; скандального 65-го тома «Литературного наследства», посвященного Маяковскому; романа Пастернака «Доктор Живаго»), резких критических выступлений (статьи В. Померанцева, М. Щеглова, М. Лифшица, Ф. Абрамова в «Новом мире»). Как мы видели, каждый раз такая полемика приобретала характер кампании: атаки и организованной партийным и литературным руководством контратаки. Иногда, впрочем, предпринимались попытки перенаправить общественную полемику и литературно-критические споры в некое приемлемое русло путем организации «литературных дискуссий», которыми столь богата эпоха оттепели. Каждый раз это становилось попыткой создания нового дискурса о литературе. Но поскольку одновременно это был и политический дискурс, то задача подобных дискуссий была не столько эстетическая, сколько политико-идеологическая.
Образец задала так называемая «предсъездовская дискуссия»[1203]1203
Материалы этих дискуссий собраны в кн.: Разговор перед съездом: Сб. статей, опубликованных перед Вторым Всесоюзным съездом писателей. М.: Советский писатель, 1954.
[Закрыть] накануне Второго съезда Союза писателей, созванного спустя двадцать лет после Первого. В ней отчетливо выделяются два сюжета, каждый из которых стал парадигматическим: «дискуссия об идеальном герое» и «дискуссия о лирике».
Первая началась 13 июля 1954 года, когда «Комсомольская правда» напечатала письмо безвестной учительницы А. Протопоповой «Сила положительного примера», в котором та, взяв под защиту самые одиозные произведения послевоенной литературы (от «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского до «Широкого течения» А. Андреева), требовала от литературы создания «идеального героя». Протопопова утверждала, что «идеальный герой наших дней существует в советской действительности» и что «создание образа идеального героя» является «коренным вопросом современной советской литературы». Письмо вызвало скандал, поскольку понятие «идеальный герой» было табуировано в советской критике, провозгласившей в минувшие годы, что романтическое стало повседневным (т. е. идеальное стало реальным). Защищать «идеального героя» критика не могла даже в сталинскую эпоху, когда литература отражала исключительно «правду жизни в ее революционном развитии». Таким образом, для антилакировочных статей (а буквально накануне, в четвертой книжке «Нового мира» за 1954 год, вышла ставшая событием статья Федора Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», в которой вся она была объявлена лакировочной и ложной) был создан полюс «идеального героя». Дискуссия пошла по линии критики «крайностей» (как «антилакировщиков», так и тех, кто призывает к «идеализации»). В результате самим авторам «лакировочных» колхозных романов, таким как Григорий Медынский или Галина Николаева, пришлось объяснять, чем плох «идеальный герой». Все это вело к нейтрализации критического пафоса новомирской критики накануне Второго съезда. Стоит отметить, что «проблема идеального героя», ставшего для либеральной критики синонимом «лакировки», продолжала присутствовать в дискуссиях оттепельной эпохи. Под разными названиями (то «образ нашего современника», то «простого великого человека», то «героя наших дней») ортодоксальная критика требовала «героических характеров», утверждая, уже спустя десять лет после Второго съезда писателей, на самом излете оттепели, что «настоящего разговора об идеальном герое у нас еще не состоялось»[1204]1204
Дремов Ан. Действительность – идеал – идеализация // Октябрь. 1964. № 1, 2.
[Закрыть].
Если дискуссия об «идеальном герое», в основном рассчитанная на читателей, создавала некий «идеологически выдержанный» дискурс о «лакировке», то вторая – о лирике – поднимала важные для литераторов профессиональные вопросы. К концу сталинской эпохи советская поэзия практически трансформировалась в рифмованную идеологию. Она состояла из стихотворной продукции, посвященной «борьбе за мир», «рабочим будням» и восхвалениям вождя. Лидерами этой поэзии стали, с одной стороны, квазигражданские поэты от Симонова до Суркова и Грибачева, а с другой – поэты-песенники от Исаковского и Твардовского до Матусовского. Первой заговорила о проблемах советской поэзии, буквально через месяц после смерти Сталина, О. Берггольц. В статье «Разговор о лирике» она восстановила в правах понятие «лирического героя», призвала к большей раскрепощенности, субъективности и, еще до выступления В. Померанцева, к искренности[1205]1205
Литературная газета. 1953. 16 апреля.
[Закрыть]. На страницах журнала «Знамя» эту тему продолжила М. Алигер[1206]1206
Алигер М. Разговор с другом // Знамя. 1954. № 6.
[Закрыть], а на страницах «Литературной газеты» – И. Сельвинский (он выступил с открытой критикой «неонароднической» поэзии, противопоставив захватившей всю советскую поэзию «школе» Исаковского – Твардовского традиции Маяковского[1207]1207
Сельвинский И. Наболевший вопрос // Литературная газета. 1954. 19 октября.
[Закрыть]). Полемика достигла пика после выступления Н. Грибачева, которому отвечала О. Берггольц в статье «Против ликвидации лирики»: здесь фактически повторялись мысли, высказанные В. Померанцевым, только применительно к поэзии «искренность» была заменена на не менее «опасное» понятие «лирическое самовыражение»[1208]1208
Берггольц О. Против ликвидации лирики // Литературная газета. 1954. 28 октября.
[Закрыть], что повлекло обвинения в «субъективизме» и «отрыве от социалистической действительности». И тем не менее прорыв произошел: понятия «лирический герой» и «самовыражение» в критике были реабилитированы, и именно под их прикрытием входило в литературу новое поколение поэтов.
Между тем «организаторы литературного процесса» в Агитпропе ЦК и редакциях журналов не прекращали попыток предупредить спонтанные критические выступления путем организации дискуссий, в которых «спор» был бы управляемым и которые, симулируя «постановку проблемы» и постановку серьезных вопросов, создавали бы требуемый консенсус. Так, в 1960 году в «Вопросах литературы» прошла дискуссия о современном герое; ей предшествовала дискуссия на тему «Что такое современность» в журнале «Октябрь» в 1958–1959 годах[1209]1209
См.: Октябрь. 1958. № 11, 12; 1959. № 1, 2, 5. Материалы дискуссии составили сборник «Что такое современность?» (М., 1960).
[Закрыть]. Если дискуссия о современности в литературе касалась в основном вопросов «правильного освещения» советской повседневности, то дискуссия о «нашем современнике в жизни и литературе» должна была способствовать формированию нового дискурса о «герое советской литературы», что позволило бы вписать новые произведения в рамки официозных представлений о нем.
О векторе дискуссии говорит уже название открывавшей ее статьи Л. Скорино «Так ли прост „простой человек“?». В ней автор пыталась – еще очень осторожно, не касаясь самых спорных произведений, – поставить под сомнение сложившийся в предыдущие десятилетия канон изображения «положительного героя современности», «героического современника великой эпохи». В ходе дискуссии Скорино обвинили, разумеется, в дегероизации и в забвении «воспитательной роли литературы», однако дискурсивный сдвиг от царившей соцреалистической «праздничности» к оттепельной повседневности, драматизму «обыкновенности» произошел: хотя и в сугубо советских категориях («духовное богатство», «нравственный мир» героя и т. д.) тема сложности «простого человека» была легитимирована и стала доминирующей в последующую эпоху[1210]1210
См.: Вопросы литературы. 1960. № 6–12. Из основных дискуссий этих лет следует также обратить внимание на дискуссию о различных стилях в советской литературе, вызванную статьей В. Некрасова «Слова „великие“ и простые» (Искусство кино. 1959. № 5, 6, 11; Звезда. 1959. № 8; Вопросы литературы. 1959. № 10; Советская Украина. 1959. № 10; Знамя. 1959. № 12; Октябрь. 1960. № 1), на дискуссию о советском романе в «Новом мире» (1960, № 2–9), а также о современной драме (Театр. 1962. № 5–11).
[Закрыть].
В первой половине 1958 года в «Вопросах литературы» прошла дискуссия о реализме. Толчком к ней послужила статья Бориса Реизова «О литературных направлениях»[1211]1211
Вопросы литературы. 1957. № 1.
[Закрыть]; она содержала попытку смягчить типологизаторскую установку, доминировавшую в советском литературоведении на протяжении десятилетий и основанную на подгонке истории литературы под политико-эстетические конструкты типа «реализма». Одни критики усмотрели в позиции Реизова едва ли не ревизионизм:
Отрицание закономерностей в историко-литературном процессе логически ведет к отрицанию общих законов исторического развития – одного из краеугольных положений исторического материализма[1212]1212
Тураев С. Отказ от достигнутого литературной наукой // Вопросы литературы. 1958. № 1. С. 122.
[Закрыть].
Другие – «разрыв исторического и логического»[1213]1213
Куницын Г. Об историческом и логическом // Вопросы литературы. 1958. № 3. С. 122–126.
[Закрыть]. Третьи – попытку подрыва устоев соцреализма. Так, Геннадий Поспелов в качестве неотразимого аргумента приводил опыт советской литературы: несмотря на различие путей развития, стилей, жанров, манер советских писателей, «в их творчестве развивается и разрабатывается единый принцип отражения жизни. Основной и ведущей традицией советской литературы является традиция социалистического реализма»[1214]1214
Поспелов Г. Спорные вопросы // Вопросы литературы. 1958. № 3. С. 121.
[Закрыть]. Подводя итоги дискуссии, Яков Эльсберг уже прямо говорил о необходимости следования сложившимся в сталинскую эпоху генерализирующим схемам, отказ от которых означал едва ли не политическое диссидентство:
Реакционная литературная теория и критика видят в реализме своего главного врага. Отрицая реализм, они борются против реализма социалистического; пренебрегая классическими реалистическими традициями, они отвергают современную передовую литературу, верную этим традициям; пытаясь сдать в архив реализм, они расчищают дорогу разного рода антиреалистическим модернистским течениям[1215]1215
Эльсберг Я. Проблемы реализма и задачи литературной науки // Вопросы литературы. 1958. № 4. С. 149.
[Закрыть].
И хотя в декабре 1964 года, после дискуссии «Современные проблемы реализма и модернизм», прошедшей в ИМЛИ[1216]1216
См.: Современные проблемы реализма и модернизм. М.: Наука, 1965.
[Закрыть], эта установка будет закреплена на следующие двадцать лет, надо признать, что сам факт обсуждений и обозначенные позиции подтолкнули к осторожному реформированию теории соцреализма. Так, в ходе состоявшегося в ИМЛИ в апреле 1959 года, накануне Третьего съезда писателей, Всесоюзного совещания по вопросам социалистического реализма традиционные заклинания о народности и партийности «самого передового художественного метода современности» хотя и звучали, но ключевыми стали (и на следующие десятилетия закрепились) такие понятия, как «многообразие художественных форм» и «творческая индивидуальность писателя». В ряде докладов рассматривались проблемы трагедии, а не только оптимизма, впервые говорилось о сосуществовании в соцреализме различных «стилевых течений», о том, что условность не противоречит «исторической конкретности»[1217]1217
См.: Творческая практика и теоретическая мысль: Всесоюзное совещание по вопросам социалистического реализма // Вопросы литературы. 1959. № 6. С. 61–92.
[Закрыть]. Все эти сюжеты были табуированы в сталинскую эпоху.
Во время оттепели – даже в большей степени, чем в 1920-х годах, когда еще шли политические дискуссии и борьба оппозиционных групп в партии, – литературная критика превратилась в структурообразующий элемент публичной сферы, возрождавшейся в хрущевскую эпоху. Именно через нее происходило обретение социального голоса. Как заметил Давид Самойлов,
Но обретение голоса еще не означало обретения свободы. Оно означало лишь наличие разных позиций, впервые артикулированных после десятилетий сталинской немоты. Самойлов продолжает:
С трудом добившись власти, Хрущев не знал, что с ней делать. У него не было собственной экономической и политической программы. Не было идеологии. Хрущевизм состоял из нескольких десятков стертых политических формул, экономической маниловщины, романтических идей о «возврате» и преклонения перед формами власти. Ставленник правящей среды […] он не мог выдвинуть содержательной программы. Хрущевизм был бессодержателен с точки зрения всех социальных слоев […] происходило резкое размежевание общества […] По существу принудительное единство сталинских официальных идей рухнуло. Должны были родиться новые идеи, отвечающие реальным интересам разных общественных групп. Они и рождались – как справа, так и слева. Они рождались более четкими, реальными и откровенными, чем когда-либо. Хрущев заполнял паузу. Он был наседкой, сидящей на яйцах неведомых птиц. Как только вылупились птенцы, они прежде всего начали клевать наседку[1219]1219
Там же. С. 360–361.
[Закрыть].
2. Либеральная критика («Новый мир»)
Центром оттепели в литературе стал «Новый мир» А. Твардовского, неортодоксальная позиция которого – отчетливо и для читателей, и для партийно-литературных властей – проявилась уже в первый период его редакторства (1950–1954). Именно тогда в журнале были опубликованы и роман В. Гроссмана «За правое дело» (1952), сменивший перспективу взгляда на описание Великой Отечественной войны; и цикл очерков В. Овечкина «Районные будни» (1952), отметивший начало советской «деревенской» литературы. Заявил о себе и литературно-критический отдел, где сразу после смерти Сталина были опубликованы вызвавшие отчаянную общественную полемику и официальное осуждение статьи В. Померанцева, развернутые рецензии М. Лифшица о «Дневнике писателя» Мариэтты Шагинян и М. Щеглова «„Русский лес“ Леонида Леонова», статья Ф. Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе». Несмотря на разброс тем критических выступлений, все они говорили о том, что советская литература во многом утратила такие качества, как «правдивость изображения» и «искренность» выражаемых позиций. И хотя Померанцев подчеркивал, что требование искренности основано на стремлении к «правде партийной»[1220]1220
Померанцев В. Об искренности в литературе // Новый мир. 1953. № 12. С. 220.
[Закрыть], его (как и других критиков) обвинили в том, что «под прикрытием борьбы против приспособленчества и лакировки» он занимается «очернительством советской действительности», ратует за вневременное и внеклассовое представление о морали[1221]1221
Об ошибках журнала «Новый мир». Резолюция Президиума Правления Союза писателей СССР // Литературная газета. 1954. 17 августа.
[Закрыть]. В июле 1954 года состоялись партийные собрания писателей Москвы и Ленинграда, которые были созваны специально для осуждения «Нового мира» и на которых отдел критики журнала был назван «болотом нигилизма и мещанства»[1222]1222
См.: Улучшить идейно-воспитательную работу среди писателей // Литературная газета. 1954. 15 июля; Выше уровень идейно-воспитательной работы среди писателей // Литературная газета. 1954. 17 июля.
[Закрыть]. А на состоявшемся в середине августа расширенном заседании Правления Союза писателей было принято решение о снятии Твардовского с поста главного редактора (хотя решение это приняли еще 23 июля, что и отражено в соответствующем постановлении ЦК КПСС[1223]1223
Брайнин И. «Едят меня серые волки» // Московские новости. 1995. 21 июня.
[Закрыть]).
Главным редактором вплоть до лета 1958 года стал К. Симонов. Его политика, не отличаясь суровым консерватизмом, основывалась на стремлении к соблюдению некого политического баланса и культурного компромисса. Однако публикация в летних номерах журнала за 1956 год романа В. Дудинцева «Не хлебом единым» и рассказа Д. Гранина «Собственное мнение» резко нарушила этот временный баланс сил между еще не сложившимися в идейно-политические лагеря сторонниками сталинской политики и реформаторами, которые в равной степени приходили в себя после «Закрытого доклада» Н. С. Хрущева на XX съезде партии.
После ожесточенной критической кампании в прессе – в диапазоне от «Литературной газеты» до официального партийного журнала «Коммунист» – имя автора романа и название журнала, его опубликовавшего, прозвучали и в выступлениях Хрущева. Он обобщал:
У читателя создается впечатление, что автор этой книги
(роман Дудинцева. – И.К.)не проникнут заботой об устранении увиденных им недостатков в нашей жизни, он умышленно сгущает краски, злорадствует по поводу недостатков […] Мы не можем отдавать органы печати в ненадежные руки, они должны находиться в руках самых верных, самых надежных, политически стойких и преданных нашему делу работников[1224]1224
Выступление на партийном активе в июле 1957 года (цит. по: Свет и тени «Великого десятилетия». Н. С. Хрущев и его время. Л.: Лениздат, 1989. С. 131–132).
[Закрыть].
И тем не менее уже через год после пика этой кампании проштрафившегося, но более чем лояльного К. Симонова вновь (как и прежде, в 1950-м) сменяет А. Твардовский, уже проявивший себя в качестве редактора, способного консолидировать вокруг вверенного ему печатного органа наиболее решительных сторонников преодоления «последствий культа личности»[1225]1225
Об этом первом периоде постсталинского «Нового мира» см.: Rogovin Е. Novy mir: A Case Study in the Politics of Literature 1952–1958. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.
[Закрыть]. Твардовский был нужен Хрущеву для создания общественного противовеса консервативным силам в аппарате партии. Возникновение некого внешнего по отношению к самому Хрущеву и партийному руководству институционального центра, вокруг которого могла сплотиться либеральная интеллигенция и ориентирующиеся на нее представители других слоев советского общества, решало сразу несколько задач. Во-первых, это предоставляло Хрущеву более широкое пространство для политического маневра на «крутом маршруте» десталинизации: теперь в нужный момент он мог или «одернуть» «отдельных людей» «в среде интеллигенции», «которые начали терять почву под ногами, проявили известные шатания и колебания в оценке ряда сложных идеологических вопросов, связанных с преодолением последствий культа личности»[1226]1226
Выступление Н. С. Хрущева на приеме писателей, художников, скульпторов и композиторов 19 мая 1957 года (цит. по: Свет и тени «Великого десятилетия». С. 125).
[Закрыть], или своей прямой поддержкой обеспечить публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» (как это произошло в 1962-м). Во-вторых, существование такого «либерального» органа, как «Новый мир», давало возможность выражать либеральные ожидания и таким образом устанавливало своеобразный канал связи между властью и критически настроенной интеллигенцией, а кроме того, способствовало установлению более централизованного и, соответственно, легче осуществляемого контроля над этой средой. Наконец, в-третьих, таким образом создавался благоприятный внешнеполитический имидж СССР, необходимый Хрущеву в предпринимаемых им с 1957 года попытках смягчить уровень конфронтации, характерный для первого этапа холодной войны[1227]1227
См.: Spechler D. Permitted Dissent in the USSR: «Novy Mir» and the Soviet Regime. New York: Praeger, 1982.
[Закрыть].
Так или иначе, с июля 1958 года для «Нового мира» начинается новая эпоха, эпоха «„Нового мира“ Твардовского». А сам журнал становится самой длинной и самой известной «поэмой» Твардовского, значение которой для поэта, пожалуй, лучше всех выразил А. Солженицын (которого в отличие от многих позднейших мемуаристов, работавших в журнале или сотрудничавших с ним с конца 1950-х по 1970 год, нельзя заподозрить в безоговорочном приятии фигуры главного редактора и проводимой им и его соратниками политики). По его словам,
[с момента второго назначения] журнал постепенно становился не только главным делом, но всею жизнью Твардовского, он охранял детище своим широкоспинным толстобоким корпусом, в себя принимал все камни, пинки, плевки, он для журнала шел на унижения, на потери постов кандидата ЦК, депутата Верховного Совета, на потерю представительства, на опадание из разных почетных списков, что больно переживал до последнего дня […] Он разрывал дружбы, терял знакомства, которыми гордился, все более загадочно и одиноко высился – отпавший от закоснелых верхов и не слившийся с динамичным новым племенем[1228]1228
Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. Первое дополнение (ноябрь 1967). Петля пополам // Новый мир. 1991. № 7. С. 103.
[Закрыть].
Сверхзадача, принимаемая на себя журналом и его руководителем, ради которой стоило терять посты и идти на разного рода компромиссы, состояла не просто в поддержании достойного литературного уровня «толстого журнала», но в выработке и утверждении культурной и политической позиции, способной вытянуть страну и общество из тупиков бюрократической стагнации и экономической неэффективности, распада социальных связей и внешней изоляции, падения эстетического уровня художественных произведений и нравственной деградации. Из тупиков, за которые, с точки зрения авторов и редакторов «Нового мира», было ответственно недавнее сталинское прошлое; рефлексы этого прошлого и требовалось преодолеть.
Отражаясь в публикуемых художественных произведениях, свое прямое выражение эта позиция нашла в литературной критике и публицистике «Нового мира», что вообще характерно для идеологического самоопределения российского «толстого журнала» начиная с XIX века. А именно на традицию прогрессивных «либерально-демократических» и «революционно-демократических» журналов (прежде всего «Современника» Некрасова и Панаева, «Отечественных записок» Некрасова и Салтыкова-Щедрина[1229]1229
Ср.: «В истории русской журналистики его („Нового мира“. – И.К.) место рядом с „Современником“ и „Отечественными записками“, порой даже рядом с „Полярной звездой“» (Самойлов Д. Памятные записки. С. 351).
[Закрыть]) и опирался «Новый мир». Сама традиция революционно-демократической критики использовалась журналом в качестве позитивной генеалогии, что позволяло новомирской критике реализовывать свою функцию по отношению к советской действительности, используя данную традицию как идейное прикрытие, поскольку она была официально признана одним из источников реализма и советской литературы. Подобная генеалогическая ориентация и стоящие за ней аллюзии на типологическую схожесть эпох (николаевской/постниколаевской России и сталинского/постсталинского СССР) и взятых на себя журналами критических ролей неоднократно становились предметом рассмотрения специальных работ, публикуемых в «Новом мире».
Наиболее развернуто эта аналогия обозначена в статье одного из главных новомирских критиков (редактора критического отдела с 1962-го по 1966-й и неофициального заместителя главного редактора с 1967-го по 1970 год) Владимира Лакшина «Пути журнальные»[1230]1230
Лакшин В. Пути журнальные (Заметки о книгах по истории журналистики) // Новый мир. 1967. № 8. Надо отметить, что это был далеко не единственный случай обращения к этой традиции, актуализирующий – явно или опосредованно – связь между революционно-демократической критикой XIX века и критикой «Нового мира». См. также: Рюриков Б. Н. Г. Чернышевский как личность и характер // Новый мир. 1960. № 6; Лебедев А. Судьба великого наследия // Новый мир. 1967. № 12; Манн Ю. Поэзия критической мысли // Новый мир. 1965. № 5; Он же. Базаров и другие // Новый мир. 1968. № 10, и др.
[Закрыть]. Непосредственным поводом для нее послужили две книги: Вен. Каверина, посвященная О. Сенковскому и его журналу «Библиотека для чтения» (1830–1840-е годы) и выпущенная первым изданием за сорок лет до статьи Лакшина; и М. Теплинского об «Отечественных записках» Некрасова-Щедрина, выпущенная южносахалинским издательством. Выбор для рецензирования двух этих книг говорит об откровенной заданности и прямой актуализации материала из истории журналистики для демонстрации двух типов изданий: практикующих «сознательную безыдейность», «принципиальную беспринципность» и сервильную ориентацию на цензуру (Сенковский)[1231]1231
Лакшин В. Пути журнальные. С. 232, 233.
[Закрыть], с одной стороны, и дающих «правдивое, честное освещение разных сторон жизни России» (Некрасов и Щедрин) – с другой. При этом во втором случае «авторитет правдивого слова среди читателей был так высок, что с ним должны были считаться, а отчасти даже испытывать на себе его воздействие и царские чиновники и цензура»[1232]1232
Там же. С. 241.
[Закрыть]. Не слишком хорошо скрываемые предмет и даже адресат этих слов легко реконструируются, равно как и литературно-критический образец, в биографии которого Лакшин узнает автобиографическую для него ситуацию «Нового мира».
В «революционно-демократическую» критику Н. Добролюбова, Д. Писарева, Н. Михайловского, Н. Чернышевского и других уходят корнями свойственные «Новому миру» демократизм (понимаемый и как «содержание и направление искусства», и как его «общедоступность»[1233]1233
Ср.: «Подлинная культура всегда демократична, она не уводит в интеллигентские скиты, а ставит писателя ближе к народу» (Лакшин В. Глазами писателей // Новый мир. 1959. № 8. С. 221–222).
[Закрыть]); народность (понимаемая как защита коренных интересов «простого народа»[1234]1234
Так, для Лакшина вопрос «о мастерстве поэта» неотделим от «вопроса о том, как поэт относится к жизни и к людям», даже при разговоре о Л. Пастернаке. См.: Лакшин В. Литературное и человеческое // Новый мир. 1958. № 10. С. 247.
[Закрыть]); принципиальный реализм, «правдивость» (по словам новомирского критика В. Сурвилло, «только в том случае, если писатель идет в своих поисках в направлении к действительности, если в ней он видит цель и в ней черпает материал, средства, краски, только в этом случае поиски плодотворны»[1235]1235
Сурвилло В. На путях романтики // Новый мир. 1960. № 7. С. 229.
[Закрыть]); просвещенчество и активное публицистическое, пропагандистское и моралистическое начало[1236]1236
«В этом, именно в этом, смысле критик способен идти впереди писателя, объясняя, растолковывая созданные им образы и картины, находя им место в более широком круге общественных явлений», – убеждал своих читателей B. Лакшин в статье «Писатель, читатель, критик» (Новый мир. 1966. № 8. C. 218).
[Закрыть], неотделимое от тенденциозности и дидактизма и доходящее до прямой нормативности (критика «Нового мира» отдавала дань языку и максимализму эпохи, пестря эпитетами «правильный», «подлинный», «истинный», «ошибочный» и т. д.)[1237]1237
Так, дезавуируя классификаторские потуги «нормативной критики», И. Виноградов приходит к еще более нормативному утверждению, жестко прописывающему искусство в определенных содержательных границах: «Нет искусства проблемного и искусства непроблемного. Есть только одно искусство – то, которое имеет право называться искусством, и оно всегда проблемно, не может быть иным по самому своему существу» (Виноградов И. Оптимистическая трагедия Родьки Гуляева // Новый мир. 1958. № 9. С. 247). С. Чупринин в своей принципиально важной статье, посвященной литературно-критической политике «Нового мира», говорит даже о том, что она (критика. – И.К.) брала на себя и «исповеднические, и проповеднические […] обязанности» (Чупринин С. Позиция (Литературная критика в журнале «Новый мир» времен А. Т. Твардовского: 1958–1970 гг.) // Вопросы литературы. 1988. № 4. С. 18).
[Закрыть]. Эта нормативность не осознавалась самими новомирскими критиками и потому противопоставлялась ими «нормативной критике» их идейных оппонентов из «Октября», «Огонька», «Литературной России» и других официозных изданий. Вопрос различения «нормативной критики», исходящей из «мертвящих канонов» (Лакшин) и устаревших представлений о партийности литературы, «идеальном герое», необходимости оптимистического пафоса и т. д., с одной стороны, и «аналитической критики», опиравшейся на непредвзятое чтение литературного произведения, – с другой, состоит не только и даже не столько в принципиальном различии между стратегиями интерпретации источника, сколько в различии между тем, что вкладывали в понятие «норма» критики «Нового мира» и их противники.
Противопоставление двух этих типов критики В. Лакшин вводит в своих статьях «Иван Денисович, его друзья и недруги»[1238]1238
Новый мир. 1964. № 1.
[Закрыть] и «Писатель, читатель, критик. Статья вторая»[1239]1239
Там же. 1966. № 8.
[Закрыть]. При этом уже в первой, одной из самых знаменитых статей Лакшина, вызвавших яростную полемику, видно, каким образом происходит это разграничение. В анализе повести Солженицына Лакшин отталкивается от провокационной статьи Николая Сергованцева «Трагедия одиночества и „сплошной быт“»[1240]1240
Октябрь. 1963. № 4.
[Закрыть]. Формулируя причины неадекватности критического разбора Сергованцева, Лакшин ведет прежде всего мировоззренческий спор, опирающийся на такие же, по сути, нормативные представления, что и его противник, просто эти представления опираются на иные ценности. Если Сергованцев обосновывает несоветскость героя Солженицына его приспособленчеством, узким кругозором, не выходящим за пределы условий каторги, пассивностью и т. д., то целью Лакшина является доказательство его советскости – и здесь в ход идут такие качества Ивана Денисовича, как трудолюбие, коллективизм, «устойчивая вера в себя, в свои руки, в свой разум»[1241]1241
Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги. С. 233.
[Закрыть]. Разговор о литературном произведении в обоих случаях оказывается способом развертывания собственных идейных позиций, заострения в ходе, казалось бы, чисто литературной полемики различных политических взглядов, способом общественно-идеологической поляризации.
Непосредственным методологическим ориентиром новомирской критики (по крайнее мере, для таких ведущих ее представителей, как Ю. Буртин, И. Виноградов, В. Лакшин, А. Лебедев, В. Сурвилло и др.) стал нашедший наиболее полное выражение в критических работах Н. Добролюбова метод «реальной критики», которая «относится к произведению художника так же, как к явлениям действительной жизни»[1242]1242
Добролюбов Н. «Темное царство» (1859). Цит. по: Кулешов В. И. История русской критики XVIII – начала XX веков. М., 1984. С. 529.
[Закрыть], то есть обладает отчетливо публицистическим характером. Это давало определенные преимущества, но и накладывало некоторые ограничения.
Во-первых, ориентация на традицию «реальной критики» обеспечивала максимальный накал общественной борьбы за гуманизацию и десталинизацию советской жизни, которую вел «Новый мир». Разработанный «реальной критикой» прием «упаковывания» социально-публицистической мысли в форму литературной критики лучше всего работал в ситуации жестких цензурных ограничений. Уже позднее И. Виноградов, один из ведущих критиков «Нового мира», возглавивший после В. Лакшина (в 1967 году) отдел критики, вновь возвращаясь к фигуре Н. Добролюбова, следующим образом обнажил принцип задействованной в свое время новомирцами «реальной критики»:
Свои пропагандистски-публицистические цели он
(Добролюбов. – И.К.)наиболее полно(курсив[1243]1243мог реализовать в те годы только в цензурно более жизнеспособной, лучше приспособленной к тогдашним рамкам эзопова языка форме[1244]1244
В файле – полужирный – прим. верст.
[Закрыть] автора. – И.К.)
Виноградов И. Перед лицом неба и земли // Литературная учеба. 1988. № 1. С. 84.
[Закрыть].
Такой формой и была «реальная» литературная критика, опирающаяся на давние публицистические традиции идеологического сопротивления; и несмотря на радикальную смену режима, практически теми же остались даже непосредственные идейные ориентиры и объекты критики (бюрократия, начальство, унижение человеческого достоинства, повседневные жизненные тяготы трудового народа).
Во-вторых, этот тип критики выводил ее за пределы обслуживания сугубо корпоративных писательских интересов, не только ориентируя критику на читателя, но и противопоставляя ее сложившимся иерархиям литературного мира. Об этой цели критики прямо говорил Твардовский в своем программном редакторском заявлении в 1965 году:
Оценивать литературные произведения не по их заглавиям или «номинальному» содержанию, а прежде всего по их верности жизни, идейно-художественной значимости, мастерству, не взирая на лица и не смущаясь нареканиями и обидами, неизбежными в нашем деле[1245]1245
Твардовский А. Т. По случаю юбилея // Новый мир. 1965. № 1. С. 18. В этом деле наживания себе влиятельных врагов, которым – помимо политических разногласий – предоставлялись также и личные мотивы для неприязни, «Новый мир» был более чем последователен. Среди критических статей, «не взирающих на лица», можно отметить хотя бы следующие: Владимов Г. Деревня Огнищанка и большой мир (О первой книге романа В. Закруткина «Сотворение мира») // Новый мир. 1958. № 11; Сурвилло В. На путях романтики, статья третья (О второй книге романа В. Закруткина «Сотворение мира» и не только) // Новый мир. 1960. № 7; Дементьев А. Заметки критика (роман В. Кочетова «Братья Ершовы») // Новый мир. 1958. № 11; Марьямов А. Снаряжение в походе (О романе В. Кочетова «Секретарь обкома») // Новый мир. 1962. № 1. Не избежали резкой критики и С. Бабаевский, и Ю. Семенов, и Б. Полевой, зато были поддержаны начинающие и потому до поры малоизвестные В. Астафьев, Ф. Абрамов, Ю. Казаков, Ч. Айтматов, В. Белов, Ф. Искандер и мн. др.
[Закрыть].
В своем противостоянии с партийными, писательскими и цензурными инстанциями «Новый мир» активно использовал ресурс прямой коммуникации с читателями, не только публикуя письма, но и делая их, равно как и сам механизм отношений между литературой, критикой и читателем, предметом критической рефлексии. В. Лакшин посвятил этой проблеме две статьи[1246]1246
Лакшин В. Писатель, читатель, критик. Статья первая // Новый мир. 1965. № 4; Читатель, писатель, критик. Статья вторая // Новый мир. 1966. № 8.
[Закрыть], прямо декларируя новомирские приоритеты:
Критика не должна быть непременно приятна писателю. Ее святая обязанность – защищать права читателя и оберегать его от пошлости, бездарности, идейной пустоты и несостоятельности. И пусть уж лучше обидится писатель, да читатель будет не внакладе[1247]1247
Он же. Писатель, читатель, критик. Статья вторая // Новый мир. 1966. № 8. С. 216.
[Закрыть].
И надо сказать, писатели обижались.
Наконец, в-третьих, несмотря на все заявления о том, что для «реальной» или, в терминологии Лакшина, «аналитической критики» собственно художественная сторона произведения является не менее важной, чем его содержательная, идейная основа (его способность «правдиво» описать действительность), реальная критическая практика говорила о явном преобладании «содержательного» анализа. О том же говорят и многочисленные ремарки самих новомирских критиков. «Наличие позиции важно […] ничуть не менее, чем талант», – признает постоянный критик журнала, возглавивший в 1967 году его публицистический отдел, Юрий Буртин[1248]1248
Буртин Ю. Марк Щеглов – критик // Новый мир. 1966. № 6. С. 243.
[Закрыть]. Или: «Бывают моменты, когда точное знание, трезвый взгляд, честность наблюдений важнее всего для литературы. Не потому что это последнее слово в искусстве, а потому что без этого нельзя больше», – с интонацией отчаяния заявляет Е. Старикова[1249]1249
Старикова Е. Герои Веры Пановой // Новый мир. 1965. № 3. С. 238.
[Закрыть].
Подобные акценты отразились и на поэтическом отделе, где господствовали художественные вкусы главного редактора[1250]1250
Ср.: «Я глубоко убежден в том, что поэзия настоящая, большая создается не для узкого круга стихотворцев и „искушенных“, а для народа» (Твардовский А. Т. Поэзия и народ // Твардовский А. Т. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1980. С. 309).
[Закрыть], и на отделении поэтической критики, в котором уделялось «преимущественное внимание стихам, либо рожденным в лоне той же смысловой и стилевой традиции, что и творчество самого А. Твардовского, либо враждебным „Новому миру“ по направленческим, а не эстетическим координатам»[1251]1251
Чупринин С. Позиция. С. 11.
[Закрыть]. В этом смысле определенным, и даже специально оговоренным[1252]1252
«Спор о вкусах будет идти всегда […] Считая это закономерным, мы не помешали А. Меньшутину и А. Синявскому высказать […] их отношение к поэзии А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной и Б. Окуджавы, несмотря на то, что сами относимся к их творчеству куда более сдержанно», – значится в примечании от редакции, предваряющем статью двух авторов (Новый мир. 1961. № 8. С. 254).
[Закрыть], исключением являются написанные в соавторстве рецензии А. Меньшутина и А. Синявского, в которых критерием анализа последовательно выдвигается именно профессиональный, формально-поэтический критерий, а предметом критики становится неблизкая «Новому миру» современная советская поэзия[1253]1253
Меньшутин А., Синявский А. День русской поэзии // Новый мир. 1959. № 2; Они же. За поэтическую активность (заметки о поэзии молодых) // Новый мир. 1961. № 1; Они же. Давайте говорить профессионально // Новый мир. 1961. № 8.
[Закрыть]. Но и здесь одними из центральных моментов критики была актуальная в тот момент и имеющая социально-политический подтекст проблема «самовыражения», роль поэтической индивидуальности и автобиографически-исповедальная искренность лирического героя[1254]1254
Этот же спор переведут на более отвлеченный теоретический уровень две статьи Бориса Рунина. См.: Рунин Б. Спор необходимо продолжить // Новый мир. 1960. № 11; Он же. Логика спора и логика искусства // Новый мир. 1961. № 8. Разумеется, принципиально важными были и статьи, в которых эстетический анализ играл вполне самостоятельную роль по отношению к содержательному выражению собственной позиции, но эпоха в любом случае перекодировала и эти высказывания в публицистическом ключе. Эти статьи во многом определяли выражение лица «Нового мира», но не были определяющими для его культурной политики. Авторы этих статей: М. Туровская, А. и М. Чудаковы, 3. Паперный, Ю. Манн, Г. Белая, В. Шкловский и мн. др.
[Закрыть].
Характерно, что критерий «художественной ценности» стал одним из пунктов напряженной полемики журнала с «Октябрем» и с позицией его главного редактора. Так, А. Марьямов в своем отклике на новый роман Всеволода Кочетова «Секретарь обкома»[1255]1255
Марьямов А. Снаряжение в походе // Новый мир. 1962. № 1.
[Закрыть] выдвинул не раз продекларированный новомирский тезис о том, что «художественная несостоятельность произведения искусства есть и его идейная неполноценность». В данном случае Марьямов выступал против попытки Кочетова утвердить примат «идейной ясности» произведения над его художественной ценностью. Однако надо сказать, что в целом понятие «художественная ценность» использовалось критикой «Нового мира» как лишний аргумент в пользу «идейной правильности» произведения искусства, как оборотная сторона этой «правильности», «правдивости», «гуманистичности». Иными словами, эстетическую ценность новомирская критика рассматривала во многом как своеобразный эффект, сопутствующий «истинным» этическим, идейным и политическим ценностям. Соответственно, их искажение или отрицание автоматически означало «отсутствие художественной ценности». Впрочем, общий идейно-эстетический и нравственный контекст эпохи не только во многом оправдывал такой утилитарный подход к художественным произведениям, но и, как правило, подтверждал выносимые на его основании эстетические оценки.
