Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"
Автор книги: Борис Дубин
Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)
[Отсутствие] внутреннего морального знания не значит, что писатели перестают писать. Но главное, что мы требуем от литературы, в ее не европейском, а русском понимании, из нее вынуто и делает ее неинтересной и бледной (407).
Он, таким образом, предупреждал от необоснованных ожиданий, будто эмигрантские писатели смогут создавать литературу в том же смысле, в каком говорят о ней, имея в виду «творчество Блока, Белого, Горького». Невозможность создания такой литературы обусловлена тем, что молодое поколение эмигрантов «неспособно ни поверить в какую-то новую истину, ни отрицать со всей силой тот мир, в котором оно существует», – все это означало, что поколение «обречено» (408).
В следующем номере «Современных записок» появилась статья Марка Алданова «О положении эмигрантской литературы». Как и Степун, Алданов обратился за примером к литературе польской эмиграции, однако он оценивал положение русских литераторов за рубежом радикально иначе и видел причины переживаемых ими сложностей исключительно в эмигрантской бедности – не в переносном, но в прямом, буквальном смысле. Даже в большей степени, чем Газданов, Алданов соотносил положение эмигрантской литературы с экономическими факторами: бедность лишила писателей, в частности молодых, культурной аудитории и заставила их заниматься работой, несовместимой с литературным трудом. Продажа прозаических и поэтических книг, часто не достигающая и 300 экземпляров, никак не способствует расцвету литературы. Алданов рассуждал о патронаже как о решении, но признал его в условиях эмиграции «нереальным» и отказался от этой идеи[1007]1007
Алданов М. О положении эмигрантской литературы // Современные записки. 1936. № 61. С. 409. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
[Закрыть]. Обращаясь к другому выступлению Степуна (без упоминания его имени), Алданов утверждал, что тот преувеличивает значение межличностного общения в качестве условия развития эмигрантской литературы. (Степун сожалел об отсутствии связей между писателями, полагая, что литература не возникает просто оттого, что большое количество писателей оказалось в одном месте в одно время.) Откликаясь на дискуссию о задачах литературной критики, в которой утверждалось, что основным препятствием к объективности выступают величина и сплоченность эмигрантского сообщества, Алданов заявил, что автономность и изоляция вовсе не являются абсолютным злом: в конце концов, Достоевский никогда не встречался с Толстым (406).
Тот же номер «Современных записок» содержал статью Варшавского «О прозе „младших“ эмигрантских писателей»[1008]1008
Варшавский Вл. О прозе «младших» эмигрантских писателей // Современные записки. 1936. № 61. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
[Закрыть]. Обратим внимание на сознательную двусмысленность названия: эпитет «младшие» имеет как возрастной, так и иерархический оттенок. Варшавский говорил от лица «молодой» литературы, которая не желала следовать эстетическим и социальным принципам старшего поколения признанных эмигрантских писателей, свою главную миссию видевших в сохранении идеализированного образа дореволюционной России. Варшавский развивал основной тезис своей статьи 1932 года «О герое молодой литературы» и вновь указывал (здесь прямо отсылая к роману Набокова 1935 года «Приглашение на казнь») на разрыв в современном человеке «экстериоризированного в объективном мире „я“» и «настоящего существа, неопределимого никакими „паспортными“ обозначениями» (413). Наблюдая парижскую жизнь, молодые эмигрантские писатели сталкиваются с реальностью, где люди живут «только в социализированной части их „я“» (413), этом внешнем сегменте личностного существования, в мире нормальности, успеха и благополучия, с которыми молодые эмигранты не могут, да и не хотят идентифицироваться. В то же время Варшавский в полной мере осознавал риск, связанный с этим солипсистским направлением, – риск забвения того, что торжество собственного «я» должно – пусть и в идеале – вести к торжеству «личности другого человека, каждого человека, всех людей» (414) в лучших традициях «великого прошлого русской литературы».
Позицию Гайто Газданова, аккумулировавшего тревоги молодого поколения, резко критиковали как Адамович, так и Осоргин, который считал, что пессимизм хотя и «законен», но в конечном счете контрпродуктивен[1009]1009
См. рецензии Адамовича на № 60 и 61 «Современных записок» («Последние новости», 1936, 12 марта и 30 июля) и ст. Осоргина «О „молодых писателях“» («Последние новости», 1936, 19 марта), где Осоргин говорит о «законном», но непродуктивном пессимизме Газданова.
[Закрыть]. Критика Осоргина стала еще более жесткой после второго выступления Варшавского в дискуссии. Самое название его статьи «О „душевной опустошенности“»[1010]1010
Осоргин М. О «душевной опустошенности» // Последние новости. 1936. 10 августа.
[Закрыть] указывало на ту дистанцию, что отделяла Осоргина от молодых литераторов, смотревших на себя как на поколение, сформированное исключительно опытом изоляции и лишений. Финансовое положение эмигрантских литераторов и впрямь было шатким, однако болезнь изоляции казалась явно преувеличенной: эмигранты не имели собственного дома, но, живя в Париже, они «имели в своем распоряжении весь мир». Потому так трудно было Осоргину смириться с тем, что огромные творческие ресурсы не дают ничего, кроме «душевной пустоты и утверждения своего „одиночества“». Критикуя молодое поколение за увлечение Прустом, Осоргин даже утверждал, что состояние «душевной опустошенности» – «явление частное». В конце концов, другие прозаики молодого поколения демонстрируют в своих произведениях приверженность «мировой борьбе за подлинный гуманизм». Что же касается той части эмигрантской молодежи, что обуяна экзистенциальным отчаянием, то к ней Осоргин обращал призыв: «Перестаньте вариться в собственном соку».
Последним высказался Владислав Ходасевич, который начиная с середины 1920-х годов уделял все больше времени литературной критике и на протяжении дискуссии был основным литературным обозревателем влиятельной газеты «Возрождение». Соглашаясь с Алдановым в том, что неблагоприятные экономические условия действительно послужили основной причиной хронического падения числа образованных читателей, он полагал, что Алданов слишком упростил контраст между ситуацией в Советском Союзе и в эмиграции (советская литература доступна широкой аудитории и пользуется поддержкой государства, но лишена свободы, тогда как эмигрантские авторы, имея свободу, лишены читателя и экономической защищенности). Да, в эмигрантской литературе не существует «социального заказа» в политическом смысле, в Советском же Союзе такой заказ в значительной мере определяет литературную жизнь. Однако в эмигрантской среде, указывает Ходасевич, вопреки оптимизму Алданова, существует другой тип «социального заказа». Свободная от политических «социальных заказов», эмигрантская литература отнюдь не свободна (а подчас и полностью зависима) от эстетических и интеллектуальных заказов. От эмигрантских писателей требуют, чтобы их произведения «в идейном и художественном смысле были несложны и устарелы»[1011]1011
Ходасевич В. Перед концом // Возрождение. 1936. 22 августа. Цит. по републикации: Российский литературоведческий журнал. 1993. № 2. С. 181. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
[Закрыть].
Диагноз Ходасевича: эмигрантская литература страдает от подчинения тому, что в современных терминах можно назвать индустрией ностальгии, – идеологическому и эстетическому предприятию по обслуживанию превалирующих мелкобуржуазных, примитивных вкусов относительно малообразованной эмигрантской публики. Жажда старого и привычного в этой среде не позволяет литературной молодежи раскрыться, проявить себя перед читателями. Эта молодежь создает дискомфорт свежестью своих тем и приемов, даже «самою новизною своих имен» (181). Да, в эмигрантской среде нет цензуры и политических санкций, но книга, стоящая над уровнем понимания аудитории, предупреждал Ходасевич, не будет напечатана и продана, а ее автора подвергнут «тихой, приличной» пытке, «называемой голодом» (182). В России литература была естественным образом стратифицирована, с различными жанрами и авторами, адресующимися различным социальным уровням и классам. В эмиграции же она стала «„бесклассовой“ в самом горько-ироническом смысле», так как доходит только до «одиночек, рассеянных по необозримому пространству нашего рассеяния» (182). Таким образом, свобода эмигрантской литературы, горячо воспеваемая Алдановым, оборачивается всего лишь «свободой вопить в пустыне» (183).
3. Споры о каноне
Дискуссия о «молодой литературе» обнажила проблему смены поколений и происшедший сдвиг ценностных ориентиров. Новое поколение писателей, чье становление прошло в целом вне России, давало нестандартные ответы на старые вопросы – о социальной миссии литературы и ее верности традиции. Продолжающийся спор вел к пересмотру фундаментального для русской литературы поэтического канона XIX века, и противопоставление Пушкина и Лермонтова явилось наиболее отчетливой чертой переоценки литературных репутаций, которой сопровождался выход нового поколения на парижскую литературную сцену.
Место действия здесь особенно важно, поскольку возникающий лермонтовский культ, ограниченный Монпарнасом, стал неотъемлемой частью того, что скоро вошло в поэзию под названием «парижская нота»[1012]1012
См.: Коростелев О. Парижская нота // Литературная энциклопедия русского зарубежья, 1918–1940: В 4 т. / Ред. А. Н. Николюкин Т. 2. Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000. С. 300–303. См.: Он же. «Парижская нота»: Материалы к библиографии // Литературоведческий журнал. 2008. № 22. С. 276–318.
[Закрыть]. Париж отнюдь не случайно стал центром нового культа. В начале 1920-х годов в Берлине была создана благоприятная почва для сотрудничества русских и немецких авангардных художников, принадлежавших международному конструктивистскому движению. Со второй половины 1920-х, с перемещением столицы русской эмигрантской культурной жизни во Францию, в результате роста инфляции и развала книжного рынка в Германии, молодые русские литераторы проявили живой интерес к писателям и стилям, которые определяли модернистский литературный ландшафт, прежде всего к Прусту и Джойсу. Французская и – шире – европейская литературная жизнь, прежде всего модернизм, обретали для их творчества особое значение, подчас никак не меньшее, чем укорененный в традиции, окаменевший канон русской классики, центром которого был вызывавший почти тотемное преклонение Пушкин. Хотя эмигрантская пушкиниана количественно процветала[1013]1013
Михаил Филин подсчитал, что первая волна эмиграции произвела около 100 книг и 1500 статей о Пушкине (не включая статей в ежедневных газетах); он также указывает, что столетие смерти Пушкина отмечалось в 231 городе 42 стран на всех пяти континентах (см.: Петрова Т. Г. Литературная критика эмиграции о писателях XIX века (Пушкин, Лермонтов, Чехов) // Классика и современность в литературной критике русского зарубежья 1920–1930-х годов. Т. 1. С. 38–39. Сн. 2, 8).
[Закрыть], среди молодых литераторов крепло осознание новых приоритетов. Патроном этого ревизионистского течения был Георгий Адамович, которого признанные эмигрантские авторы, начавшие свои писательские карьеры до 1917 года, сочли едва ли не предателем идеалов и культурных ценностей прошлого.
Лермонтов, невоспетый герой поэтов парижской ноты, был выбран на эту роль частично из желания как-то противостоять религиозному и моралистическому направлению, сформированному старшим поколением литераторов-эмигрантов. В 1899 году Владимир Соловьев дал публичную лекцию о Лермонтове, посмертно опубликованную в качестве статьи[1014]1014
См.: Соловьев B. C. Лермонтов// Вестник Европы. 1901. № 2 (1901). Далее цит. по изд.: Лермонтов: pro et contra / Ред. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова. СПб.: РХГИ, 2002, с указанием страниц в скобках в тексте.
[Закрыть]; в ней он, признавая лермонтовский гений, утверждал, что из-за сконцентрированности на собственном субъективном мире это, скорее, гений западный – исключительный случай в истории русской литературы. Даже говоря о ком-то другом, Лермонтов в конечном счете всегда говорит о себе, тогда как обладавший даром открытости миру «Пушкин, когда и о себе говорит, то как будто о другом» (335). Как если бы этих упреков было недостаточно, Соловьев обвинил Лермонтова в том, что тот недостаточно боролся с «демоном гордости» и оказался неспособен к «смирению» (344). Несомненный гений, Лермонтов, согласно Соловьеву, принял исключительный Божественный дар «как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу» (340). Адамович и близкие ему литераторы молодого поколения видели в этом приговоре жесткие общественные требования, которым они более не считали нужным удовлетворять. Литература перестала быть для них моральной трибуной, превратившись прежде всего в «человеческий документ» – понятие, к которому часто обращался Адамович и которое было введено в оборот еще Эдмондом Гонкуром (он использовал его в середине 1870-х годов, чтобы подчеркнуть верность натурализма правде повседневности – «document humain»). Адамович и его последователи из поколения молодых литераторов оказались, таким образом, ближе другой позиции, установленной в русской литературной критике, – традиции Мережковского, который в своей работе «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (впервые опубликована в 1909 году) трактовал лермонтовскую дерзость скорее как достоинство, нежели грех. Именно Мережковский сформулировал полярные различия между Лермонтовым и Пушкиным (подобным же образом он сформулировал, хотя и несколько грубо, различия между Достоевским и Толстым[1015]1015
См. о развитии этой оппозиции в эмигрантской критике: Raeff. Russia Abroad. P. 97–98.0 Достоевском в критике «первой волны» см.: Жаккар Ж.-Ф., Шмид У. Достоевский и русская зарубежная культура. К постановке вопроса // Достоевский и русское зарубежье XX века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008.
[Закрыть]). И тридцать лет спустя эти различия проявились в творчестве молодого поколения эмигрантских авторов:
Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами – созерцанием и действием[1016]1016
Мережковский Д. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. С. 379. О роли Мережковского в создании лермонтовского мифа в начале XX века см.: Маркович В. М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX–XX веков // Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1997.
[Закрыть].
«Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нем говорить?»[1017]1017
Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. С. 378.
[Закрыть] – вопрошал Мережковский. Теми же вопросами задавались и представители литературной эмигрантской молодежи Парижа, для которых Лермонтов стал естественным союзником в их попытке пересмотреть русский литературный канон. В редакционной статье «Нового корабля», журнала молодого поколения (в котором ведущую роль, тем не менее, играли Мережковский и Гиппиус), Пушкин многозначительно отсутствовал в списке тех, к кому должны обращаться молодые литераторы в поисках связи прошлого и настоящего (Гоголь, Достоевский, Лермонтов, а также Вл. Соловьев были в этом списке[1018]1018
От редакции // Новый корабль. 1927. № 1. С. 4.
[Закрыть]).
Ведущий критик «молодых» Георгий Адамович начал восхвалять Лермонтова еще раньше. В своих «Литературных беседах» в «Звене» он усомнился в справедливости ситуации, при которой
пушкинский канон ясного, твердого мужского «солнечного» отношения к жизни казался единственным, а Лермонтов, по сравнению с ним, был как будто провинциален, старомоден и чуть-чуть смешон со своей меланхолией[1019]1019
Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1: «Звено», 1923–1926 / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998. С. 125 (первая публикация в: Звено. 1924. 1 декабря).
[Закрыть].
Претензии Адамовича подкреплял не только Мережковский, но и Розанов в своей статье 1898 года «Вечно печальная дуэль»: «по структуре своего духа он [Пушкин] обращен к прошлому, а не к будущему»; Пушкин был осенним «эхом», «он дал нам „отзвуки“ всемирной красоты в их замирающих аккордах». По контрасту с пушкинским «осенним чувством» Лермонтов ввел в русскую литературу «струю „весеннего“ пророчества»[1020]1020
Розанов В. Вечно печальная дуэль// Розанов В. В. О Пушкине. Эссе и фрагменты / Ред. В. Г. Сукач. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000. С. 191, 202, 208, 209 (первая публ. в газ. «Новое время», 1898, 24 марта). О значении Розанова для интеллектуального развития Адамовича см.: Яновский B. C. Поля Елисейские. СПб.: Пушкинский фонд, 1993. С. 105.
[Закрыть]. В более поздней статье «Пушкин и Лермонтов» (1914) Розанов, подобно Мережковскому, противопоставляет Пушкина как поэта «лада», «согласья» и «счастья», «главу мирового охранения» – и Лермонтова как пример движения, динамизма, поэта, понявшего, что «мир „вскочил и убежал“»[1021]1021
Розанов В. Пушкин и Лермонтов // Розанов В. О Пушкине. С. 117, 119 (первая публ. в: Новое время. 1914. 9 октября).
[Закрыть] и не может быть ухвачен или сохранен в простых и прозрачных словах. В короткой статье о Лермонтове 1916 года Розанов выводит этот яркий контраст на первый план:
Адамович был, таким образом, не вполне оригинален, когда заключал: «в нашей поэзии Пушкин обращен лицом в прошлое, а Лермонтов смотрит вперед»[1023]1023
См. рец. Адамовича на кн. Петра Бицилли «Этюды о русской поэзии» [(1926), фактически опубл. в 1925 г. [в: Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1. С. 384 (первая публ. в: Звено. 1926. 3 января).
[Закрыть]. В рецензии на поэму Пастернака «Лейтенант Шмидт» Адамович дистанцируется от Пушкина, заключая: «кажется, мир, действительно, сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину». А потому новые поколения писателей, как в России, так и за рубежом, должны понять, что следование Пушкину может препятствовать развитию их собственного голоса[1024]1024
Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 2: «Звено», 1926–1928 / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998. С. 198 (первая публ. в: Звено. 1927. 3 апреля).
[Закрыть].
Именно отказ от наследия Пушкина вызвал резкую отповедь со стороны Владислава Ходасевича; он поднял ставки в споре, демонизировав Адамовича (и статья называлась соответственно – «Бесы») за отсутствие патриотизма, выразившееся в том, что Адамович поставил под сомнение статус Пушкина[1025]1025
Ходасевич В. Бесы // Возрождение. 1927. 11 апреля. О замечаниях Адамовича Ходасевич писал: «Тут, наконец, – наш литературный (ну и не только литературный) патриотизм задет: ибо Пушкин есть наша родина, „наше все“» (211); «Именно потому-то пушкинская линия и есть воистину линия наибольшего сопротивления, что Пушкин для изображения величайшей сложности идет путем величайшей простоты» (212). Цит. по: Российский литературоведческий журнал. 1994. № 4. С. 210–213.
[Закрыть]. Ответ, в котором Адамович указал на тщетность призывов «вернуться к Пушкину», последовал незамедлительно[1026]1026
Адамович Г. <О Пушкине> // Звено. 1927. 17 апреля. См. подробнее об эстетических спорах между Ходасевичем и Адамовичем в кн.: Bethea D. Khodasevich: His Life and Art. Princeton: Princeton University Press, 1983. P. 322–231.
[Закрыть]. Противопоставление Лермонтова Пушкину было развито в статьях Адамовича «Лермонтов» и «Пушкин и Лермонтов» (обе 1931 года)[1027]1027
«Лермонтов» впервые опубл. в: Последние новости. 1931. 1 августа; «Пушкин и Лермонтов» – там же, в номере за 1 октября.
[Закрыть]. Автор писал теперь, что указанная оппозиция как будто приобрела значимость и в Советском Союзе; советская мода на Лермонтова достигла таких масштабов, что даже «вызвала раздражение и недоумение опекунов литературы»[1028]1028
Адамович Г. Пушкин и Лермонтов // Адамович Г. Литературные заметки. Кн. I / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 2002. С. 576. Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках.
[Закрыть]. Основное преимущество Лермонтова над Пушкиным формулировалось Адамовичем в понятиях, поразительно напоминающих бахтинское преклонение перед текучестью, изменчивостью и открытостью: лермонтовское «представление о человеке и мире не закончено, не завершено, не приведено в равновесие и порядок», что превращает поэта в «спутника, сотрудника, а не укоряющего идеалом» (576)[1029]1029
К заслугам Адамовича можно отнести использование понятия «полифония» при описании нарративных черт русского романа. Так, в рецензии на «Барсуки» Л. Леонова он пишет о «полифоническом повествовании» в романе, близком к Достоевскому и Толстому (Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1. «Звено», 1923–1926 / Ред. О. А. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998). Эта рецензия впервые напечатана в «Звене» 7 сентября 1925 года. В том же году Адамович писал о «полифоническом повествовании» в «Москве» Андрея Белого (Там же. С. 249; рец. впервые напечатана в «Звене» 29 июня 1925). Позже, однако, Адамович возражал против терминологического использования «полифонизма» Бахтиным, сравнивая это понятие с «голым» формалистическим техницизмом и анализом того, как «сделан» текст («„Романы Достоевского полифоничны“, „Такая-то повесть сделана так-то“. Прекрасно, а что дальше?» – цит. по: Адамович Г. Комментарии / Ред. О. А. Коростелев. СПб.: Алетейя, 2000. С. 588. Текст был написан Адамовичем в 1971 году). Это может служить еще одним примером различия дискурсивной динамики в эмигрантских критике и теории.
[Закрыть]. Формальное совершенство было достигнуто за счет изгнания человека из поэзии. Как поэт Лермонтов, несомненно, куда менее совершенен, чем Пушкин, но вместо изготовления «фарфоровой безделушки» (Адамович имел здесь в виду «Пиковую даму»), он погружался в более глубокие сферы души, недоступные ясному и классически совершенному Пушкину. Из этого противопоставления Адамович заключал, что «внешняя законченность» не должна преобладать над «внутренним богатством», а «вещь» не должна торжествовать над «духом» (580).
Эту линию Адамович продолжил в своих известных «Комментариях» – рубрике, которую он вел в альманахе молодых парижских литераторов «Числа» (1930–1934). (Влияние Мережковского и Гиппиус было там все еще заметно, несмотря на полемику альманаха с Гиппиус[1030]1030
О влиянии Мережковского см.: Мокроусов А. Б. Лермонтов, а не Пушкин. Споры о «национальном поэте» и журнал «Числа» // Пушкин и культура русского зарубежья / Ред. М. А. Васильева. М.: Русский путь, 2000. С. 158.
[Закрыть], равно как и влияние других писателей старшего поколения, таких как Борис Зайцев, ценимых и печатавшихся на страницах «Чисел».) Молодое поколение писателей, группировавшихся вокруг альманаха, видело в литературе скорее поле для эксперимента и «человеческий документ», нежели площадку для упражнений в правильности, упорядоченности и формальном блеске. Уже в первом выпуске «Чисел» Адамович замечал, что ко времени гибели Пушкин как поэт достиг своей естественной вершины и никакого движения вперед в его творчестве – в отличие от Лермонтова – не просматривалось[1031]1031
Адамович Г. Комментарии // Числа. 1930. № 1. С. 142.
[Закрыть]. Во втором цикле «Комментариев» Адамович предупреждал: недавний «крах идей художественного совершенства отразился отчетливее всего на нашем отношении к Пушкину»[1032]1032
Там же. № 2–3. С. 167.
[Закрыть]; из рассуждений автора следовало, что, помимо формального совершенства, Пушкин мало что может предложить поколению, которое читает Пруста, Джойса и Жида и ищет возможности для культивации и утверждения своей творческой идентичности в культурной столице межвоенного Запада. В обзоре, опубликованном в том же номере «Чисел», Адамович призывал молодых поэтов эмиграции:
Пожертвуйте, господа, вашим классицизмом и строгостью, вашей чистотой, вашим пушкинизмом, напишите хотя бы два слова так, как будто вы ничего до них не знали[1033]1033
Адамович Г. Союз молодых поэтов в Париже. Сб. III. 1930; Перекресток. Сб. стихов. Париж, 1930 // Числа. 1930. № 2–3. С. 240.
[Закрыть].
«Пушкинизм» являлся для Адамовича синонимом фетишизированного преклонения и имитации поэзии, безразличной к реалиям современной жизни (Ходасевич был также скептичен в отношении «пушкинизма», но он видел в нем всего лишь фетишизацию Пушкина в науке, прежде всего в Советском Союзе)[1034]1034
См. статью Ходасевича «О пушкинизме» («Возрождение», 1932, 29 декабря).
[Закрыть].
Атаки Адамовича на авторитет Пушкина побудили Альфреда Бема выступить в защиту поэта. В статье «Культ Пушкина и колеблющие треножник» Бем заклеймил Адамовича как «теоретика этого нового антипушкинского движения», а «Числа» – как альманах, который его покрывает[1035]1035
Бем А. Культ Пушкина и колеблющие треножник // Бем А. Письма о литературе. С. 54 (впервые опубл. в газете «Руль» (Берлин), 18 июня 1931). Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках. Согласно Зинаиде Шаховской, Адамович поклялся никогда не отвечать на статью Бема (см.: Шаховская 3. Отражения. Париж: YMCA-Press, 1975. С. 92). В частных беседах Адамович называл Бема «мерзавцем» «без одной своей мысли», см.: «Мы с Вами очень разные люди» (Письма Г. В. Адамовича А. П. Бурову (1933–1938) / Ред. О. Коростелев // Диаспора. Новые материалы. Т. 9. 2007. С. 338 (письмо Адамовича от 23 июня 1934).
[Закрыть]. Важно отметить, что в названии своей статьи Бем обыгрывает слова, ранее взятые Ходасевичем для статьи 1921 года «Колеблемый треножник», в которой было указано на необходимость обращаться к живым урокам Пушкина даже тогда, когда его эпоха представляется отдаленной и все менее значимой. Опубликованная в то время, когда Ходасевич все еще оставался в Советской России, его статья апеллировала к последней строке пушкинского стихотворения «Поэту» («И в детской резвости колеблет твой треножник»), провозглашавшего свободу художника, его право подняться над толпой и указать на ее незрелое и деструктивное отношение к своим поэтам. Подобно Ходасевичу, Бем призывал новое поколение учиться у Пушкина, а не отказываться от него, заново открыть для себя его творчество: «без культа прошлого нет и достижений будущего» (57). Бем был не единственным союзником Ходасевича в споре о Пушкине и Лермонтове 1930-х годов. Актуальная литературная полемика безошибочно узнавалась в подтекстах набоковского романа «Дар» (выходившего в 1937–1938 годах в «Современных записках», но полностью не опубликованного до 1952 года), вполне прозрачных для эмигрантской художественной среды, – в романе сатирически выведен Адамович в образе женщины-критика Христофора Мортуса, чей мужской псевдоним отсылал к еще трем реальным прототипам сразу: Зинаиде Гиппиус, Мережковскому и Николаю Оцупу, соредактору «Чисел»[1036]1036
О влиянии дебатов о Лермонтове и Пушкине и прототипе Христофора Мортуса см.: Долинин А. Две заметки о романе «Дар» // Звезда. 1996. № 11. Он же. The Gift // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. V. Alexandrov. New York and London: Garland, 1995. P. 142–149; Малмстад Дж. Из переписки В. Ф. Ходасевича (1925–1938) // Минувшее. 1987. № 3. С. 281, 286. О конфликте Набокова с молодыми литераторами, близкими к «Числам», включая Адамовича, см.: Ливак Л. Критическое хозяйство Владислава Ходасевича // Диаспора: Новые материалы. Париж – СПб.: Athenaeum and Feniks. Т. 4. С. 418–421. См. также: Давыдов С. «Тексты-матрешки» Владимира Набокова. Munich: Sagner, 1982.
[Закрыть].
Бем опасался того, что отказ от норм ясности и простоты, установленных Пушкиным, положит начало изменению мировоззрения и стиля целого поколения молодых эмигрантских литераторов, которые группируются вокруг «Чисел» и которых Адамович и его единомышленники используют для «подкопа» под (говоря словами Глеба Струве в парижской газете «Россия и славянство») «русскую культуру, русскую государственность […] всю новейшую историю России»[1037]1037
Числа. 1930–1931. № 4. С. 211.
[Закрыть]. В ответ на «Письма о Лермонтове» (1935), роман Юрия Фельзена (псевдоним Николая Фрейденштейна, первая часть которого – Юрий – говорила о его любви к Лермонтову[1038]1038
См.: Livak L. Iurii Fel’zen // Twentieth-Century Russian émigré Writers (Dictionary of Literary Biography. Vol. 317) / Ed. M. Rubins. Detroit: Thomson and Gale, 2005. P. 103.
[Закрыть]), Бем написал саркастическую и проницательную рецензию под названием «Столичный провинциализм», обвинив Фельзена не только в следовании «анти-Пушкинской» линии Адамовича, но также в прямом использовании в романе фрагментов его «Комментариев»[1039]1039
Бем. Столичный провинциализм // Письма о литературе. С. 242 [(«В романе Ю. Фельзена вы прямо найдете отрывки из „Комментариев“ Г. Адамовича, но менее остро поднесенные и более вялые по стилю»); рецензия впервые опубл. в варшавской газете «Меч» (19 января 1936)]. Обвинение не было необоснованным: Фельзен действительно использовал парафраз высказываний Адамовича о Лермонтове как о начале нового в противовес Пушкину как завершителю старого, без прямого указания на источник, но ссылаясь на них как на «общеизвестные». См.: Фельзен Ю. Письма о Лермонтове (Берлин: Издательская коллегия парижского объединения писателей [без указания даты; вышел в 1935]). С. 84. Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках.
[Закрыть]. «Столичность» была для Фельзена чертой не только географической, но равно исторической, связанной с опытом прожитой жизни. Провинциализм присущ «тусклым, обыкновенным, незапоминаемым» и бессобытийным годам. Протагонист Фельзена, напротив, горд своей столичностью в том смысле, что он является свидетелем исторических событий, которые вознесли его над провинциализмом. Толчком к этому выходу на сцену истории становится причастность героя к французской литературе. Имена ряда французских писателей проходят через весь роман, но имя Пруста выделено особо. Пруст помогает протагонисту Фельзена сбросить с себя «стеснительную кожу однородности» (30), т. е. культурное однообразие, заключенное в удушающем и навязчивом понятии русскости. Пруст появляется как освободитель от этого состояния; в глазах протагониста Фельзена, его творчество перевернуло весь европейский литературный канон: «если было какое-нибудь чудо, нам известное, это, конечно, Пруст, чем-то уже затмивший Толстого и Достоевского» (29). В целом Толстой предпочтительнее Достоевского, поскольку, вместе с Лермонтовым и Прустом, он являет пример «доброты» и способности писать «о человеке вообще» (52). И все же чаще всего в компании с Прустом появляется именно Лермонтов – в качестве эманации нового идеала молодого столичного интеллектуала. Фельзен строит образ Лермонтова в созвучии с образом Володи, своего погруженного в себя и медитирующего протагониста, далекого от практических сторон жизни и предпочитающего размышления над глубинами человеческой души: «Лермонтов был просто человек и, погруженный в себя, он настойчиво рассуждал о себе и о своей жизни» (58). В сравнении с лермонтовской предрасположенностью к раздумьям пушкинская проза поразила протагониста Фельзена как «гладкая, тускло-серая и легковесная», лишенная «искреннего личного тона» (10, 11)[1040]1040
Ср. более позднее замечание Мочульского: «Конечно, Лермонтов учился у Пушкина; но как чудесно преобразил он пушкинскую манеру, смягчив ее строгую сухость и придав ей новое, необъяснимое очарование» (Мочульский К. В. Великие русские писатели XIX в. Париж, 1939. Цит. по изд.: СПб.: Алетейя, 2000. С. 77).
[Закрыть]. Лермонтов и Пруст были, таким образом, иконизированы поколением, которое видело в литературе не столько инструмент гражданского и морального поучения, сколько, говоря словами Бориса Поплавского, «частное письмо, отправленное по неизвестному адресу»[1041]1041
Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. № 2–3. С. 309. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
[Закрыть]. Отказываясь быть оцененным в понятиях внешнего успеха и даже уравнивая успех с мошенничеством (не случайно о Пушкине здесь говорится: «жуликоват» – 309[1042]1042
Поплавский Б. По поводу… // Числа. 1930–1931. № 4. С. 171.
[Закрыть]), Поплавский, так же как Фельзен после него, приветствовал предпринятый Адамовичем пересмотр канона: «Как вообще можно говорить о пушкинской эпохе. Существует только лермонтовское время» (310). Характерно здесь противопоставление «эпохи» (отсылающей к чему-то грандиозному, но ограниченной продолжительности) «времени» (как тому, что лишено величия, но предполагает открытость, незавершенность и современность): время Лермонтова пришло, он стал другом и союзником молодых парижских литераторов-эмигрантов.
Позиционируя себя в качестве экспонента столичного мировоззрения, Фельзен утверждал, как мы видели, новый канон и перераспределение культурного капитала. Альфред Бем увидел в этом двойное оскорбление. Обвинив Фельзена (и имплицитно Адамовича) в фальшивой столичности, он утверждал, что его протагонист – провинциальное ничтожество, случайно оказавшееся в столице и оставшееся безразличным и отстраненным от великих исторических событий своего времени. Он жадно, с провинциальным рвением и утомительной претенциозностью поглощал столичную (парижскую) культуру, которую не успевал по-настоящему усвоить[1043]1043
Бем. Столичный провинциализм. С. 246.
[Закрыть]. Простота, какой отмечен лермонтовский стиль, недоступна Фельзену, так что его «Письма о Лермонтове» остались всего лишь документом непереваренного провинциального модернизма, который не может претендовать на пересмотр литературного канона и места Пушкина в нем. Как видим, споры о каноне сопровождались горячей дискуссией о том, что такое столичность и провинциализм в эмигрантской литературе, и о том, как поле эмигрантской культуры должно быть структурировано и разделено. Длящаяся на протяжении 1930-х годов дискуссия отразила как новую эстетическую восприимчивость, культивируемую в Париже, так и дистанцию, которая росла между ним и другими центрами эмигрантской литературы[1044]1044
Полемика была вызвана довольно снисходительной рецензией Адамовича «Провинция и столица» («Последние новости», 31 декабря 1931) на вышедший в Харбине коллективный сборник «Багульник». Упомянутая статья Бема «Столичный провинциализм», так же как и его более поздняя «„Столица“ и „провинция“», относится к этой дискуссии, достигшей своего пика в 1934 году на страницах варшавского «Меча». См. комментарии Олега Коростелева в кн. Адамовича «Литературные заметки» (Кн. 1. СПб.: Алетейя, 2002. С. 745).
[Закрыть].
Последнее слово в этом продолжительном споре принадлежало Адамовичу, который в 1939 году, когда отмечалась 125-я годовщина со дня рождения Лермонтова, выступил с наиболее жестко сформулированной позицией по этой взрывной теме[1045]1045
Адамович Г. В. Лермонтов // Последние новости. 1939. 19 сентября. Цит. по: Лермонтов: pro et contra / Ред. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова. СПб.: РХГИ, 2002. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
[Закрыть]. Адамович вернулся к своей идее о том, что Пушкин и Лермонтов – «два полюса, два поэтических идеала» (841); он вновь обратился к прежним критериям: в смысле поэтического качества пушкинский стих, несомненно, выше, но «если не свершения, то стремления лермонтовской поэзии тянутся дальше пушкинской» (843). Для парижских литераторов «Пушкин остался богом, Лермонтов сделался другом, наедине с которым каждый становился чище и свободнее» (843). Ретроспективно обозревая сцену русской литературной эмиграции Парижа, Георгий Федотов вновь указал на оппозицию между Пушкиным и Лермонтовым:
Пушкин слишком ясный и земной, слишком утверждает жизнь и слишком закончен в своей форме. Парижане ощущают землю скорее как ад и хотят разбивать всякие найденные формы, становящиеся оковами. Лермонтов им ближе…[1046]1046
Федотов Г. П. О парижской поэзии // Ковчег: Сборник русской зарубежной литературы. New York: [Association of Russian Writers in New York], 1942. C. 197.
[Закрыть]
В Париже 1930-х годов Лермонтов считался куда более точным, чем Пушкин, воплощением нового понимания литературы и общественной роли писателя: не «национальный поэт», но голос диаспоры в культуре, все более опирающейся на адаптацию, гибридность и живое взаимодействие с искусством и философией Запада.
Эмигрантские битвы вокруг канона, в частности те, что развернулись на страницах «Чисел», привлекали острый интерес в Советском Союзе, где Владимир Ермилов посвятил им несколько циничных пассажей в статье, приветствовавшей партийную резолюцию о ликвидации РАППа и создании единого Союза писателей. В характерном для Ермилова и для советской критики начала 1930-х годов стиле автор сообщал советским читателям, что «белогвардейская» война против литературного канона является свидетельством «каннибальской сущности» буржуазии, которая готова предать и разрушить даже то, что было по-настоящему ценным в буржуазном и аристократическом прошлом. После появления первых пяти выпусков «Чисел» Ермилов заключал: неважно, кто именно выиграет в этой перепалке, поскольку «белогвардейцы» почти наверняка «завтра откажутся и от Лермонтова» точно так же, как сейчас они отвернулись от Пушкина. Советский рабочий класс, напротив, не должен обращать на эти войны никакого внимания; ему следует взять то лучшее, что есть у обоих поэтов, и использовать это лучшее в борьбе за дело пролетариата[1047]1047
Ермилов В. За работу по-новому // Красная новь. 1932. № 5. С. 162.
[Закрыть]. Эмигрантские споры о литературном каноне были, таким образом, объявлены нерелевантными для советской культуры (что являлось знаком их потенциальной важности), как и сама эмигрантская критика в целом. Все это происходило в то самое время, когда битвы в советской эстетике и литературной критике о наследии XIX века должны были найти разрешение в доктринах, принятых Первым съездом советских писателей.
_____________________
Галин ТихановПеревод с английского Е. Купсан
