Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"
Автор книги: Борис Дубин
Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 55 страниц)
Зафиксируем основные социальные и культурные моменты, которые задают для нас контекст понимания и интерпретации роли литературной критики – динамику групповых идейных позиций и индивидуальных эстетических траекторий критиков, взлет и спад литературно-критической активности, рост и утрату ее социальной роли и идейного влияния. Это социальная и культурная упрощенность советского (а далее и постсоветского) общества; закрытый – в социологическом смысле слова – характер образованного сообщества (интеллигенции, и особенно гуманитарной интеллигенции); его связь с властью как основным источником влияния или единственно значимой точкой отталкивания; роль классики и канона в самоопределении интеллектуального слоя и предъявлении им претензий на авторитет в более широких кругах, в структурах власти; ориентация интеллигенции на социально-активную литературу, отражающую «жизнь», острые проблемы нынешнего дня, то есть лишенную социальной и культурной самостоятельности, независимости, а следовательно – универсальности; кружковая (сетевая) природа малых культуротворческих групп, хоть в какой-то степени ориентированных на автономию и инновацию, но остающихся и оставляемых в изоляции (некоторые результаты их деятельности будут впоследствии апроприированы держателями и рутинизаторами канона); эклектизм как стратегия культурного и социального господства в периоды «стабилизации» после каждого этапа резких сдвигов в литературе и обществе, относительного и всегда временного расширения литературного поля. Эти опорные, системные моменты выступают для нас теоретической рамкой понимания и описания эволюции литературной критики в рассматриваемый период, но, на наш взгляд, они сохраняют релевантность и за данными хронологическими пределами.
2. Нормы и функции перестроечной критики
Вплоть до конца 1986 года официальные выступления и программные публикации о литературной критике были выдержаны в традиционном административно-командном стиле. Так, в июне 1986-го на Восьмом всероссийском съезде писателей Виталий Озеров[1528]1528
Озеров В. Литературная критика: четкость критериев, высота требовательности // Вопросы литературы. 1986. № 9.
[Закрыть], главный редактор журнала «Вопросы литературы» (1959–1979), глава Совета по литературоведению и критике Союза писателей СССР (1967–1986), функционер, удостоенный многих почетных званий, выступил с отчетным докладом о положении литературной критики, где назвал ее важным приводным ремнем политики партии. В качестве мерила достижений и недостатков критики докладчику служили политические решения XXVII съезда КПСС, направленные на формирование «нового мышления», в качестве характерных черт которого фигурировали «критика и самокритика», а также «диалог с историей». Он требовал, чтобы критика стала более действенной в смысле воспитания «литературных кадров» и взяла на себя роль инициатора политики гласности. Ей следует заниматься не вопросами стиля или выразительных средств художественной литературы, но прежде всего стилем мышления авторов, и, вскрывая конфликты, находить положительные решения, т. е. направлять мировоззрение писателей. Озеров требовал возродить в критике революционно-демократическую традицию Добролюбова, отказавшись от мифологической идеализации патриархального прошлого.
Критики либерально-демократической ориентации с энтузиазмом приветствовали реформаторские шаги М. Горбачева, заявленный им курс на «новое мышление» и программную ориентацию на «общечеловеческие ценности». Одним из первых на эти лозунги в октябре 1986 года откликнулся Игорь Дедков в статье «Возможность нового мышления»[1529]1529
Дедков И. Возможность нового мышления // Новый мир. 1986. № 10.
[Закрыть].
Либеральная интеллигенция почувствовала: наконец-то граница, которая была достигнута в шестидесятых, оставлена позади. Алла Латынина отмечала, что лишь в ходе перестройки состоялась реабилитация «абстрактного гуманизма»[1530]1530
Латынина А. Колокольный звон – не молитва // Новый мир. 1988. № 8. С. 235.
[Закрыть]. Многие авторы особо подчеркивали морально-этические функции литературы и критики. Ряд статей посвятили этим вопросам Дмитрий Лихачев и Даниил Гранин[1531]1531
Гранин Д. О милосердии // Литературная газета. 1987. 18 марта; Он же. Эхо дальнее и близкое // Литературная газета. 1987. 27 мая; Он же. Мимолетное виденье // Огонек. 1988. № 6; Аверинцев С. Византия и Русь. Два типа духовности // Новый мир. 1988. № 7; Лихачев Д. Тревога совести // Литературная газета. 1987. 1 января; Он же. От покаяния к действию // Литературная газета. 1987. 9 сентября.
[Закрыть]. Помимо мировоззренческих сдвигов, выход к универсальным, общечеловеческим проблемам имел и методологические последствия. Таковы требования компаративного изучения литературы[1532]1532
Анастасьев Н. Направляющая идея искусства (Заметки зарубежника) [Ответ на вопросы анкеты «О чем мы молчим? И почему?»] // Вопросы литературы. 1989. № 3. Мировоззренческие и методологические позиции критиков и историков словесности, работавших на материале зарубежной литературы, сдвиги в их представлениях к началу 1990-х годов были резюмированы в дискуссии: XX век: Итоги художественного развития (Вопросы литературы. 1993. № 2).
[Закрыть] (в противовес прежним догмам о превосходстве литературы соцреализма и в актуальной полемике с националистической идеей исключительности русской литературы), которое помещало бы русскую литературу в контекст европейской и мировой словесности XX века.
Однако в целом призывы первых лет перестройки сводились к тому, что критика должна вернуться к ленинскому учению и традиции реальной критики, ярчайшим представителем которой был Н. Добролюбов (утверждение нового через обращение к авторитету прошлого и «возрождение» этого прошлого – неотъемлемая часть стратегии многих реформаторских групп в истории). Возврат к «ленинской партийной политике», при четком отграничении ее от позднейших искажений сталинизма и брежневского режима, стало сутью «нового мышления» (термин, кстати, восходит к Ленину) и намеченного Горбачевым курса на контролируемое сверху реформирование социализма. Здесь возродилось противопоставление «хорошего» Ленина «плохому» Сталину, сложившееся еще в эпоху оттепели, а в годы перестройки определившее полюса, ход и накал публицистической полемики.
Требование возродить традиции социальной, революционно-демократической критики впервые высказал в июне 1987 года Юрий Буртин, в прошлом – сотрудник Александра Твардовского по «Новому миру». В статье «Реальная критика – вчера и сегодня», вызвавшей бурные дебаты, он утверждал, что современная критика не оправдывает своего названия, ибо ныне функция критики более чем когда-либо состоит в том, чтобы переводить на язык общественной мысли образы, созданные писателем, превращая их в факт национального самосознания. Ибо критика не служит исключительно литературе. «Реальная критика», как ее понимал Добролюбов, – это публицистическое исследование реальности с помощью художественной литературы. В современной ситуации это означало подведение итогов развития социализма в СССР. Задача литературной критики состоит в том, чтобы привести современную жизнь общества к единому знаменателю – всеобщей идее, каковой сегодня может быть только демократия[1533]1533
Буртин Ю. Реальная критика – вчера и сегодня // Новый мир. 1987. № 6.
[Закрыть].
Своей защитой «ленинских принципов и революционно-демократических традиций» сторонники либерального социализма жаждали довести до конца реформы, прерванные в 1960-х годах в борьбе как с националистами, усилившими свои позиции в 1970-х, так и с наследниками сталинской нормативной критики времен Ермилова.
Критики, еще в семидесятых годах выступавшие с националистических позиций, также считали важнейшей для себя социальную публицистику, однако часто имели в виду не столько критический анализ, сколько эстетический. Лишь любовь к высокому и вечному искусству и красоте может быть мерилом серьезной критики, писал Вадим Кожинов, противопоставляя «невежду» Белинского Пушкину[1534]1534
Кожинов В. Критика 1987. Мнения и сомнения // Литературная газета. 1988. 27 января.
[Закрыть]; а Александр Байгушев связывал ценность литературного произведения с русской национальностью автора, считая высшим достоинством литературы и критики «русскость», благородную и богатую традициями нацеленность на строительство души[1535]1535
Байгушев А. Русскость, благородная и традиционная нацеленность на строительство души // Вопросы литературы. 1988. № 11. С. 88.
[Закрыть].
С началом коммерциализации изменились цели, которые ставила перед собой критика. Призывы вернуться к «реальной критике» почти смолкли. Наталья Иванова и Мариэтта Чудакова констатировали конец эпохи русского литературоцентризма[1536]1536
Чудакова М. Не заслонять от реальности // Литературная газета. 1991. 2 января; Иванова Н. Гибель богов (О сломе литературной эпохи) // Новая газета. 1991. 10 августа.
[Закрыть]. Сложившаяся еще в конце 1950-х и укреплявшаяся на протяжении 1960-х – начала 1980-х годов жесткая схема противостояния трех лагерей критиков – официально-партийного, либерально-демократического и национально-патриотического – рухнула. Все три лагеря «гражданских критиков» охватило разочарование: не таким виделся им исход перестройки, многих глубоко задело резкое падение тиражей, не оправдались и надежды на то, что извлеченные из забвения сокровища литературы будут оценены по достоинству. Зато во всех лагерях и группировках громогласно зазвучали обвинения и самообвинения в связи с гибелью русской культуры и интеллигенции, картины будущего предстали в самых безрадостных тонах. Критиков – как основного, идеологически ангажированного публицистического направления, так и сторонников эстетического анализа литературы – объединяло то, что ни те, ни другие не ориентировались на реальные интересы и потребности читателей, на формирующийся рынок.
3. Идеологические позиции, типы критиков, конфликт поколений
Общественное лицо критика, которое определяется не только его индивидуальным стилем и отношением к наиболее влиятельным литературным нормам, но и его принадлежностью к существующим группировкам и их идеологическим позициям, имеет, как правило, политический характер. Однако в ходе вызванного перестройкой культурного переворота сместились представления как о том, что такое политический прогресс, так и о современных литературных вкусах. Общественный образ критики определяется также индивидуальными стилями, склонностями и решениями. По темпераменту и самоидентификации можно выделить полемистов и критиков-публицистов, таких как Наталья Иванова, Алла Марченко, Бенедикт Сарнов, Владимир Бондаренко, Александр Казинцев и Татьяна Глушкова. Причем в данном случае партийная принадлежность, как и те или иные групповые интересы, не является определяющей. Так, либерально настроенная А. Латынина не раз покидала ряды либералов, оказываясь в одиночестве и навлекая на себя упреки в том, что поддерживает политических противников[1537]1537
Латынина А. Колокольный звон – не молитва; Она же. Когда поднялся железный занавес // Литературная газета. 1991. 24 июля. См. также интервью Е. Лямпорта с А. Латыниной «Лучше не быть генералом, чем ходить в строю» (Новая газета. 1992. 6 июня).
[Закрыть]. Извилистой была идейная траектория Льва Аннинского.
Литературная критика эпохи перестройки обнажила и расширила раскол, обозначившийся еще в 1960–1970-х годах. Она окончательно оформила разделение на три политических лагеря, между которыми в годы перестройки началась открытая конфронтация.
Во-первых, это лагерь либералов, сторонников реформ. Его представители ориентировались на западные модели демократии и открытое гражданское общество, плюрализм, рыночную экономику и соответствующий ей политический строй. Критики этого направления после 1986 года, благодаря своей решительной позиции по отношению к происходившим в обществе событиям, стали инициаторами целого ряда важнейших дискуссий. Помимо упомянутых уже статей А. Латыниной, можно назвать статьи Л. Баткина «Сон разума»[1538]1538
Знание – сила. 1989. № 3, 4.
[Закрыть] и Ю. Буртина «Вам, из другого поколения… К публикации поэмы А. Твардовского „По праву памяти“»[1539]1539
Октябрь. 1987. № 6.
[Закрыть], ставшие импульсом к дискуссии о службе интеллигенции сталинскому режиму и о роли интеллигенции 1960-х в эпоху застоя. Именно представители либерального направления стимулировали в 1988 году дискуссию о пересмотре истории русской литературы XX века. Статьи А. Бочарова, Г. Белой, М. Чудаковой, Е. Добренко, И. Золотусского, А. Гангнуса в «Вопросах литературы», «Литературной газете», «Новом мире», «Октябре» и других изданиях привели к окончательному разрушению как историко-литературной модели, сложившейся в советское время, так и доктринальных основ соцреалистического канона[1540]1540
См.: Какой быть истории советской литературы? (Круглый стол) // Вопросы литературы. 1987. № 9; Бочаров А. Покушение на миражи // Вопросы литературы. 1988. № 1; Добренко Е. «И, падая стремглав, я пробуждался…» (Об истории советской литературы) // Вопросы литературы. 1988. № 8; Золотусский И. Крушение абстракций // Новый мир. 1989. № 1; Гангнус А. На руинах «позитивной эстетики» // Новый мир. 1988. № 9; Добренко Е. Превратности метода// Октябрь. 1988. № 3.
[Закрыть]. Статья С. Чупринина «Другая проза»[1541]1541
Литературная газета. 1989. 8 февраля.
[Закрыть] открыла полемику о так называемой «другой литературе», не вписывавшейся в рамки критического и социалистического реализма.
Во-вторых, это лагерь национал-большевиков-неосталинистов; он объединил критиков, выступавших за сохранение либо восстановление коммунистического строя или, как минимум, за авторитарное государство, плановое хозяйство, контроль партии и, соответственно, за централизованную политику в области культуры. Критики и литературные чиновники, принадлежащие к этой группе, такие как Александр Байгушев или Павел Горелов[1542]1542
См.: Байгушев А. О саддукействе и фарисействе // Молодая гвардия. 1988. № 12; Горелов П. Перестройка и подстройка (Заметки писателя) // Молодая гвардия. 1987. № 7.
[Закрыть], в 1987–1989 годах возражали против «реабилитации» репрессированных писателей, противопоставляя им представителей «секретарской литературы»: Александра Проханова, Анатолия Иванова, Юрия Бондарева, Георгия Маркова. Неосталинисты призывали к возрождению соцреализма, хотя и оговаривая возможность некоторого расширения его принципов, необходимого для интеграции в литературную систему авторов, чье творчество пришло к читателям в результате ослабления, а затем и отмены цензуры.
Наконец, в-третьих, консерваторы – новые славянофилы, стремившиеся к политическому и духовному обновлению при условии отхода от марксизма-ленинизма и возвращения к национальным патриархальным ценностям, традициям и формам бытового уклада, причем главенствующая роль в этих процессах отводилась русскому православию. Они первыми выступили за реабилитацию философов-богословов, а в семидесятых именно они писали об уничтожении природы вследствие индустриализации и коллективизации. Эти критики, авторы полемически заостренных статей, также стали инициаторами ряда дискуссий. Так, статья Т. Глушковой «Куда ведет Ариаднина нить?»[1543]1543
Литературная газета. 1988. 23 марта.
[Закрыть] (в ней окрашенная антисемитизмом полемика обращена против «возвращенных» писателей и поэтов – среди них Булгаков, Пастернак, Мандельштам) снова остро поставила вопрос о взаимоотношениях интеллигенции и народа. Критик и поэт Станислав Куняев в статье «Все началось с ярлыков» привлек внимание к крестьянским поэтам, которых в 1920–1930-х годах травили революционные интеллигенты, в том числе и представители литературного авангарда, и которые затем были репрессированы. Статья С. Куняева «Ради жизни на земле», обращенная против молодых поэтов и тоже пропитанная открытым антисемитизмом, положила начало спорам о необходимости пересмотра истории литературы, посвященной Великой Отечественной войне[1544]1544
Куняев С. Все началось с ярлыков // Наш современник. 1988. № 9; Куняев С. Ради жизни на земле // Молодая гвардия. 1987. № 8. См. ответ Л. Лазарева на статью Куняева о молодых поэтах-фронтовиках, погибших на фронте: Лазарев Л. А их повыбило железом… // Знамя. 1988. № 2.
[Закрыть].
Особую роль в происшедшем культурном перевороте сыграл поколенческий фактор[1545]1545
См.: Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России / Под ред. Ю. Левады и Т. Шанина. М.: Новое литературное обозрение, 2005 (в частности, социологическому анализу кодекса идей шестидесятников здесь посвящена статья В. Воронкова).
[Закрыть]. Весьма четко заявили о себе критики старшего поколения, которое принято называть поколением оттепели. Наиболее известные среди них: Лев Аннинский, Галина Белая, Рената Гальцева, Игорь Дедков, Игорь Золотусский, Вадим Кожинов, Станислав Куняев, Феликс Кузнецов, Владимир Лакшин, Лазарь Лазарев, Алла Марченко, Станислав Рассадин, Ирина Роднянская, Бенедикт Сарнов, Владимир Турбин. При всей идеологической разнице, главное, что их объединяло, – это идущая от эпохи оттепели вера в высокий социальный статус литературы и критики. Отсюда – миссионерство, уверенность в собственной общественной роли, ожидание того, что их просветительская и нравственная позиция даст новые импульсы процессу духовного и политического обновления общества. Формы коммуникации у представителей поколения оттепели характеризовались «двоемыслием». Как отметил в этой связи В. Топоров, «эзопов язык», с помощью которого авторы могли выразить свое несогласие с господствовавшими догмами, нередко превращался в свою противоположность – с ним начиналась игра, авторы оказывались зависимыми от собственных иносказаний:
Нужно заметить, что все это
(эзопов язык. – Б.Д., Б.М.)было не заговором против Советской власти, а хитрой и рискованной игрой с нею. Использование эзопова языка было игрой искусства с властью по правилам власти, правда, в постоянной надежде разбить власть на ее поле[1546]1546
Топоров В. На соискание. Очерки п. – прозы // Постскриптум. 1995. № 2. С. 273.
[Закрыть].
У критиков среднего поколения, которых прозвали «сорокалетними» и общим жизненным опытом которых стало как раз отсутствие крупных исторических событий «героической эпохи», сознание собственной принадлежности к единой группе было выражено гораздо слабее, чем у шестидесятников. (Потому их, «промежуточных», нередко называли «потерянным» или «пропущенным», то есть «забытым» поколением.) Семидесятники – это Владимир Бондаренко, Сергей Чупринин, Михаил Эпштейн, Виктор Ерофеев, Александр Генис, Татьяна Глушкова, Наталья Иванова, Владимир Новиков, Карен Степанян, Виктор Топоров, Петр Вайль. В начале 1980-х И. Дедков употребил наименование «сорокалетние», говоря о встрече (конференции) московских писателей в ноябре 1979 года, и в той же статье упрекнул их в эстетизме и манерности, эгоцентризме и моральной всеядности[1547]1547
Дедков И. Когда рассеялся лирический туман // Литературное обозрение. 1981. № 8; Аннинский Л. Шестидесятники, семидесятники, восьмидесятники. К диалектике поколений в русской культуре // Литературное обозрение. 1991. № 4; Бахнов Л. Семидесятник // Октябрь. 1988. № 9.
[Закрыть]. На самом деле для этого поколения характерны разочарование и утрата надежд на возможность социально-политических реформ; важно и то, что их становление пришлось на период застоя. Многие из «сорокалетних» с немалой пользой для себя вновь открыли формализм, первый этап реабилитации которого также пришелся на 1960-е годы.
К третьему, младшему, поколению, которых прозвали «тридцатилетними» или восьмидесятниками и которые начали регулярно печататься не ранее середины или даже в конце 1980-х, принадлежат критики Александр Агеев, Александр Архангельский, Павел Басинский, Андрей Василевский, Олег Дарк, Евгений Добренко, Михаил Золотоносов, Андрей Зорин, Александр Казинцев, Вячеслав Курицын, Марк Липовецкий, Андрей Немзер, Евгений Шкловский. Они не увлекались великими утопиями и не испытали разочарования или горечи, вызванных их неисполнимостью. Когда после долгих лет полного отсутствия динамики в жизни общества коммунистическая система начала рушиться, у них появилась возможность самореализации. Для молодых критиков характерно внутреннее дистанцирование от советской системы; многие отличались известным прагматизмом, некоторые – элитарным самосознанием.
Открытый конфликт между поколениями начался, когда после августа 1991 года бесповоротно рухнула коммунистическая система и заодно – надежды на возможность ее реформирования. Критики-шестидесятники упрекали коллег, принадлежащих к среднему и молодому поколениям, в политическом равнодушии, безответственности и эгоизме, пытаясь дискредитировать и «сорокалетних», и молодежь. Л. Аннинский называл «сорокалетних» мещанами и (за особую любовь к «мелочам» и «частным историям») «поколением дворников»[1548]1548
Аннинский Л. Шестидесятники, семидесятники. С. 10. Петр Вайль и Александр Генис также упоминают о «дворниках-писателях». См.: Вайль П., Генис А. Та же или «другая»? (Принцип матрешки) // Новый мир. 1989. № 10. Понятие «дворник» многозначно. Оно не только подразумевает мещанский менталитет, но обыгрывает и распространенную в те годы деятельность художников и писателей, социальных маргиналов, вынужденных работать дворниками и операторами котельных. Для Вайля и Гениса «дворник» – это еще и метафора, означающая сознательно избранный аутсайдером статус наблюдателя, который позволяет смотреть на мир «снизу» или «со стороны». Образ поэта-дворника присутствует также в «другой» литературе, см., например: Толстая Т. Поэт и муза // Новый мир. 1986. № 12; Она же. Любишь – не любишь. М., 1997. С. 247–256.
[Закрыть]. У восьмидесятников он отмечал «травматическое одиночество»: это сироты коммунистической системы, для которых культура стала чем-то совершенно никчемным. У них нет идеалов, нет нравственных и этических ориентиров, утверждал Л. Аннинский, поэтому им свойственны уверенный в своей правоте моральный ригоризм и гедонистическая погоня за наслаждениями, эстетический хаос и разрушение.
В свою очередь, одним из первых войну шестидесятникам объявил молодой философ и литературный критик Дмитрий Галковский, в ноябре 1991 года он писал в «Независимой газете»:
Шестидесятники шли по головам своих старших братьев и отцов, которые оказали слишком слабое сопротивление и были слишком малочисленны; шестидесятники сожрали и загадили золотые запасы природы, капитал будущих поколений: они качали нефть, уничтожали леса, настроили без смысла сотни идиотских городов, труд последних поколений русского крестьянства пустили в космическую трубу. Все это сопровождалось оглушительными воплями – нет, ультразвуковым ревом демагогии и громких пустых слов, например бездарных (хотя, пожалуй, иногда все же не лишенных таланта) стихотворений на стадионах…[1549]1549
Галковский Д. Открытое письмо Михаилу Шемякину // Новая газета. 1991. 22 ноября.
[Закрыть]
Упреки были направлены против идеологических, психологических и эстетических позиций шестидесятников[1550]1550
Агеев А. Конспект о кризисе // Литературное обозрение. 1991. № 3; А. Мальгин высказался в телепередаче «Шестидесятникам пора убраться…» («Стрелец», 1992, № 3 (70). С. 253); Липовецкий М. Совок-блюз. Шестидесятники сегодня // Знамя. 1991. № 9; Беляева-Конеген С. Последнее обольщение России // Литературная газета. 1992. 29 января. С. 5; Д. Галковский в дискуссии: «Зеленая лампа» в Москве. Дискуссия между шестидесятниками и восьмидесятниками // Стрелец. 1992. № 3 (70).
[Закрыть], которые, по Галковскому, являли собой тип «образцового совка»[1551]1551
Липовецкий М. Совок-блюз. С. 226.
[Закрыть], культивировали уже ставшую анахронизмом молодость, однако для их психологии характерна подчиненность авторитарному и имперскому мышлению. Модель литературы, которую отстаивали шестидесятники, молодые критики отвергали, поскольку она отличалась морализаторством и исключительной ориентированностью на иносказательные формы выражения. Авторитарная в своей основе модель литературы была унаследована шестидесятниками от соцреализма, который в свое время продолжил враждебную эстетической природе искусства идеологическую традицию XIX века.
Конфликт поколений вызвал обострение противоречий в литературной жизни России на рубеже 1990-х годов. Произошло столкновение двух коренным образом различавшихся типов культуры и социальных установок.
4. Дискуссии о «другой» литературе и постмодернизме
Среди множества дискуссий, развернувшихся в поздней советской, а затем и в постсоветской литературной критике, наиболее важной с точки зрения путей развития самой литературы представляется дискуссия о характере и ценностях новой, «другой» литературы. Она отразила широчайший спектр литературно-критических позиций. Если относительно нормообразующей роли классической литературы для русской культуры начиная с тридцатых годов существовал социальный консенсус, то с упразднением государственной монополии в сфере идеологии возник вопрос о том, как этот поворот отразится на отношении критики к классической литературе и тем канонам, которые некогда были санкционированы и признаны классическими. Исчезнет ли вместе с тотальным огосударствлением также и потребность направлять и сдерживать общество, в качестве средства используя единый национальный канон, иерархию авторов, произведений и принципов интерпретации? Будет ли официальный канон разрушен, и если да, то чем он будет заменен? И придет ли на место прежнего единого канона, санкционированного и пропагандируемого сверху, несколько разных, равноправно сосуществующих друг с другом?
С 1988 года наряду с литературой третьей волны эмиграции и религиозно-философскими сочинениями минувшего начали публиковаться новые произведения, которые раньше не могли бы иметь шансов на появление в печати. Лишь теперь публика узнала литературу, стоящую по ту сторону «морального призыва», хотя она уже в течение многих лет распространялась через самиздат. Сразу же стал очевиден разрыв между художественной практикой и категориями анализа и оценки, принятыми в критике: непригодными оказались как принципы и нормы соцреализма, так и заимствованные из русской классической литературы критерии оценок, типичные для «критического реализма». Критики заговорили о кризисе текущей литературы[1552]1552
Белая Г. Перепутье // Вопросы литературы. 1987. № 12; Она же. Кризис?! Кризис! // Взгляд. М.: Советский писатель, 1988; Добренко Е. Кризис романа // Вопросы литературы. 1989. № 6; Агеев А. Конспект о кризисе // Литературное обозрение. 1991. № 3.
[Закрыть], при этом резко возросшее число публикаций произведений «другой» литературы привело к тому, что они приобретали все больший удельный вес в литературном процессе и все большее значение – как по сравнению с «возвращенными» произведениями, так и на фоне позднесоветской литературы, заполнявшей толстые журналы в первые годы перестройки. С 1989 года периодика печатает новых, прежде неизвестных авторов, знакомит читателей с группами и объединениями литераторов, возникшими в недавнее время[1553]1553
С начала 1990-х стала известна группа поэтов и художников «Лианозово», объединившаяся в 1950-е годы вокруг художников Евгения Кропивницкого и Оскара Рабина и регулярно собиравшаяся в одном из домов барачного типа на московской окраине. Эту группу можно считать ранней формой неполитического объединения неформальной художественной культуры. С «лианозовцами» были непосредственно связаны поэты И. Холин, Вс. Некрасов, Я. Сатуновский, Г. Сапгир и др.
[Закрыть]. И в уже утвердившихся журналах «с прошлым», и в только что появившихся и чуждых конформизму периодических изданиях печатались материалы дискуссий о новой литературе, в которых участвовали зарубежные или некогда эмигрировавшие критики и сами создатели «другой» прозы[1554]1554
См.; Кулаков В. Е. Кропивницкий – «Я поэт окраины…»/ / Вестник новой литературы. 1993. № 5; Северин И. Новая литература 70–80-х // Вестник новой литературы. 1990. № 1; Яркевич И. Литература, эстетика, свобода и другие интересные вещи // Вестник новой литературы. 1993. № 5; Гареев З. Ферфичкин велел пущать // Стрелец. 1991. № 3 (67); Парамонов Б. Чапек, или О демократии // Звезда. 1990. № 1.
[Закрыть]. В поле зрения литературной критики оказались совершенно непривычные явления.
Появление «другой» литературы поставило перед критикой задачу и иного рода: было необходимо четко определить предмет, с которым она имеет дело. От нее уже не требовались новые, отвечающие запросам современности интерпретации созданных некогда произведений – ей предстояло дать первичные истолкования и оценки произведениям свежим и незаурядным. Критика становилась фактором, влияющим на формирование читательских мнений, и ориентиром для литературоведения. При описании и классификации «другой» литературы вошло в обиход многослойное понятие «постмодернизм», возникшее и развившееся в контексте западной культуры. Постараемся, однако, понять:
– изменилось ли что-то в дискурсе литературной критики и как она знакомила читателей с новыми явлениями литературы;
– какие произведения пользовались наибольшим вниманием критиков, в каких категориях их оценивали, как определяли место новых произведений в истории литературы;
– в какой мере анализ новой литературы определялся старыми – советскими или восходящими к XIX веку – критериями оценки, типами аргументации и структурами отношений;
– наконец, произошла ли смена старых общепринятых оценок новыми критериями оценки и более широким подходом к пониманию литературы, т. е. можно ли считать, что в литературной критике состоялась смена парадигм.
Дискуссия охватила все жанры критики – от газетных полемических «статей-поединков» до объемистых научно-аналитических статей в толстых журналах. Она отличалась повышенной эмоциональностью, резким полемическим тоном и до странности невнятными категориальным аппаратом и языком.
Литературу нового типа (тексты таких авторов, как Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая, Евгений Попов, Валерия Нарбикова, Виктор Ерофеев, Венедикт Ерофеев и Александр Иванченко), не похожую на продукцию, производившуюся тогдашней словесностью, многие критики, наскоро снабдив этикеткой «молодая проза», обсуждали исключительно в общих рамках советской литературы. Так что новых авторов, независимо от возраста – зачастую почтенного, – числили по ведомству «творческой молодежи», «еще не зрелой», которой нужно «учиться». Ярлык «проза молодых» был нужен в первую очередь для заниженной оценки новой, нетривиальной литературы.
Первыми критиками, написавшими о «другой литературе», были Михаил Эпштейн, Сергей Чупринин и Марк Липовецкий. М. Эпштейн в статье «Концепты… Метаболы… О новых тенденциях в поэзии»[1555]1555
Эпштейн М. Концепты… Метаболы… О новых тенденциях в поэзии // Октябрь. 1988. № 4.
[Закрыть] («Октябрь», апрель 1988) впервые представил читателям московских поэтов-концептуалистов, хотя их тексты в то время еще нигде не публиковались. Критик соотносил их с течением, которое ранее было описано им как «новая волна» так называемого «метареализма» в поэзии. С. Чупринин, «сорокалетний», один из виднейших литературных критиков эпохи перестройки, заместитель главного редактора журнала «Знамя», в феврале 1989 года в «Литературной газете» впервые познакомил читателей с творчеством некоторых молодых прозаиков и ввел в обиход термин «другая проза»[1556]1556
Чупринин С. Другая проза // Литературная газета. 1989. 8 февраля.
[Закрыть], признав ее в качестве самостоятельного литературного явления. И тотчас началась дискуссия о литературе, не относящейся ни к официальной, ни к той, которая прежде рассматривалась как оппозиционная. В сентябре 1989 года Марк Липовецкий опубликовал в «Вопросах литературы» первую подробную аналитическую статью о «другой прозе»[1557]1557
См.: Липовецкий М. Свободы черная работа (Об «артистической прозе» нового поколения) // Вопросы литературы. 1989. № 9.
[Закрыть]. Он называл это направление «артистической прозой», имея в виду стремление авторов к эстетическим и языковым новациям. Липовецкий так же, как Чупринин, не проводил различий между отдельными, весьма несхожими, авторами и представлял широкий спектр произведений, находя предположительные истоки новой прозы в различных традициях русской литературы XIX и XX веков, в том числе и забытых или замалчивавшихся в советское время.
Чупринин сформулировал понятие «другой» литературы очень широко, включив в нее, например, Людмилу Петрушевскую, Евгения Попова, Венедикта Ерофеева и никогда не печатавшихся в Советском Союзе авторов экспериментальной прозы, таких как Владимир Сорокин. «Визитной карточкой другой прозы» он назвал независимые альманахи – московский «МетрОполь» (1979) и ленинградский «Круг» (1985). Общая черта «других» – нонконформизм не только в тематике и содержании, но и в стиле, языке, литературной форме. Чупринин включил в свой разбор все, кроме оппозиционной литературы просветительского типа. Однако он счел небезосновательными возражения против «другой прозы», высказанные теми, кто увидел в ней «симптом духовной и творческой болезненности, упадка морали и вкуса и „декадентской“ гнили», и признался, что многое в ней претит его литературному вкусу. Эта литература может оказаться морально небезвредной для молодежи:
Другая проза действительно часто шокирует – многих и многим. Например, скандальной, порою оскорбительной для нашего с вами целомудрия безапелляционностью в выборе слов, выражений, сюжетов, моральных оценок, так что подрастающим детям поостережешься давать в руки повесть Ю. Алешковского «Николай Николаевич»…[1558]1558
Чупринин С. Другая проза.
[Закрыть]
Наталья Иванова, другой ведущий либеральный критик, принадлежащая к поколению «сорокалетних», а по идеологической направленности близкая к шестидесятникам, выявила три течения в «другой прозе», наметив первую ее классификацию:
1. «Историческое» течение, к которому относятся, например, Михаил Кураев и Владимир Пьецух. В их произведениях открывается новый взгляд на историю, благодаря тому что события впервые представлены в перспективе простых людей, прежде остававшихся безликой массой. Истоки этого течения – творчество Трифонова, Гроссмана и Домбровского.
2. «Социально-критическое» течение, нечто вроде новой «натуральной» школы, представленное творчеством Сергея Каледина, Николая Головина, Андрея Дмитриева, Людмилы Петрушевской и Татьяны Набатниковой. Они унаследовали традиции «физиологических очерков», а также прозы, печатавшейся в «Новом мире» периода оттепели.
3. «Иронический авангард», к которому Н. Иванова отнесла Евгения Попова, Виктора Ерофеева, Татьяну Толстую, Валерию Нарбикову и Александра Иванченко.
Эта схема, конечно, дает лишь тематическую классификацию «другой прозы» и либо привязывает ее к определенной традиции советской литературы, либо, наоборот, подчеркивает разрыв с этой традицией. Но здесь не учтены формальные и структурные критерии реалистического или нереалистического письма.
Один из принципиальных вопросов дискуссии о «другой» литературе: дается ли в ней более широкое изображение реальности, в известной мере – отображение новой, прежде не воспринимавшейся действительности (как утверждала Н. Иванова), или же «другая» литература основана на чистом вымысле (в таком случае критерии реализма непригодны, и необходимо более широкое понимание литературы как таковой)? По мнению Н. Ивановой, авторы «новой волны» делают видимым некое иное измерение реальности:
Новая проза началась с того, что прозаики этот фантастический сдвиг действительности уловили и изобразили – безо всякого, кстати, фантастического превращения или перерождения героев. Фантастическое было обнаружено в самой жизни…[1559]1559
Иванова Н. Намеренные несчастливцы (О прозе «новой волны») // Дружба народов. 1989. № 7. С. 242.
[Закрыть]
Против таких оценок в парадигме критики идеологии (литература как «этическое обновление», «самоочищение от зла» при условии большей правдивости – Н. Иванова[1560]1560
Там же.
[Закрыть]) возражали молодые «новые» критики: Марк Липовецкий, Андрей Немзер, Олег Дарк, Петр Вайль, Александр Генис, Игорь Северин, Андрей Зорин. Они попытались дать более точное описание «другой» литературы в литературно-эстетических категориях[1561]1561
См.: Зорин А. Муза языка и семеро поэтов. Заметки о группе «Альманах» // Дружба народов. 1990. № 4; Агеев А. Превратности диалога // Знамя. 1990. № 4.
[Закрыть] и предложили свои классификации новой прозы.
Вообще можно констатировать, что для дискуссии о новой литературе в основном типична парадигма расширенного понимания реализма. Лишь небольшая группа критиков вела обсуждение в парадигме постмодернизма; большинство же исходило из того, что действительность можно отобразить и что в литературе она может и должна быть отображаема.
Предлагая разные названия и неологизмы «новой» литературы – «сверх-реализм», «гиперреализм» (О. Дарк), «артистическая проза» (Липовецкий), «метареализм», «апокалиптический реализм» (Эпштейн), – такие критики, как М. Эпштейн, М. Липовецкий, О. Дарк, А. Зорин и Н. Иванова, указывали в качестве основного признака «расширенного реализма» снятие табу, т. е. расширение сферы предметов и явлений, достойных изображения как на уровне тем и сюжетов (когда на первый план выходят, например, насилие, эротика и секс), так и на моральном уровне (когда предметом литературы становятся прежде не подлежавшие обсуждению области жизни, например физиологические отправления, болезни, смерть, скандальные, постыдные или смешные ситуации), а также на стилистико-речевом уровне (когда в литературные произведения проникает вульгарная, пошлая, скабрезная лексика и такие же описания).
