Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"
Автор книги: Борис Дубин
Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 55 страниц)
2. Культурные посредники: Якобсон, Набоков и холодная война
Если «Новый журнал», будучи русскоязычным изданием, существовал внутри и для русской диаспоры, то некоторые наиболее яркие представители русской эмиграции оказались после войны в центре интеллектуальной и литературной жизни на своей новой родине, в США. Их все больше привлекала американская аудитория. Две очень разные фигуры возвышались среди них – Роман Якобсон[1657]1657
Библиографию Якобсона см.: Waugh L. Roman Jakobson// The Johns Hopkins Guide to Literary Theory and Criticism. 2nd edition. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2005; Mulder S. Roman Jakobson // Dictionary of Literary Biography. Vol. 242: Twentieth-Century European Cultural Theorists. First Series / Ed. P. Hansom. Detroit; London: The Gale Group, 2001.
[Закрыть] и Владимир Набоков. Оба приехали в США из Европы, оба преподавали в ведущих американских университетах, оба вскоре начали публиковаться на английском языке.
Якобсон сам по себе был живой памятью о коротком расцвете русского формализма, развивавшегося непосредственно перед революцией и некоторое время после нее. В США он принес наследие этого направления, а также наследие Пражского лингвистического кружка, который был основан при его активном содействии после отъезда из России. Вообще Якобсон сыграл ключевую роль в создании двух из наиболее важных литературоведческих направлений XX века – формализма и структурализма. Однако именно в США (где в Нью-Йорке он познакомился с собратом по изгнанию Клодом Леви-Строссом, а в Гарварде – с лингвистом – революционером Ноэмом Хомским) Якобсон создал две чрезвычайно важные теоретические работы: «Два аспекта языка и два типа афатических нарушений»[1658]1658
Существует несколько переводов этой статьи Якобсона на русский язык. По-разному переводят и заглавие. В сборнике трудов Якобсона «Язык и бессознательное» эта статья названа «Два вида афатических нарушений и два полюса языка» (Якобсон P. O. Язык и бессознательное. М.: Гнозис, 1996).
[Закрыть] (1956) и «Лингвистика и поэтика» (1960). Обе статьи основаны на теоретическом фундаменте якобсоновского структурализма, тесно связанного с лингвистикой Соссюра и с идеей взаимозависимости изучения языка и литературы.
Лингвистический подход Якобсона к изучению литературы оказал огромное влияние на американскую славистику. Якобсон всю жизнь вел курсы по славянским литературам и лингвистике; в американский период своей карьеры он внес большой вклад в изучение славянских литератур в США. В этом отношении примечательно издание «Слова о полку Игореве», которое Якобсон предпринял совместно с историком-эмигрантом, профессором Корнельского университета Марком Шефтелем[1659]1659
La geste du Prince Igor’, Epopee russe du douzieme siecle / Ed. H. Gregoire, R. Jakobson and M. Szeftel. Ecole libre des hautes etudes a New York // Annuaire de l’lnstitut de philologie et d’histoire orientales et slaves. № 8. New York, 1948. Шефтеля не раз называли прототипом заглавного героя романа Владимира Набокова «Пнин». Набоков был коллегой Шефтеля по Корнельскому университету. Об отношениях Набокова и Шефтеля см.: Diment G. Pniniad: Vladimir Nabokov and Marc Szeftel. Seattle: University of Washington Press, 1997. До того как отношения между Набоковым и Якобсоном испортились, Набоков написал большую обзорную статью о языке «Слова о полку Игореве», изданную Якобсоном и Шефтелем. Якобсон, в свою очередь, предлагал опубликовать набоковский перевод «Слова» (См.: Boyd В. Vladimir Nabokov: The American Years. Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 136, 145).
[Закрыть]; книга включает статью Якобсона о подлинности «Слова…», где он опровергает гипотезу французского ученого Андре Мазона о подделке. Следует также упомянуть книгу «Пушкин и его скульптурный миф» – собрание статей о жизни и творчестве поэта. В статье «Статуя в поэтической мифологии Пушкина» структуралистская поэтика Якобсона слита с теоретически обоснованной биографической критикой: автор исследует эстетическую функцию образа статуи, часто встречающегося в текстах Пушкина, связывая ее с появлением темы статуи в жизни поэта[1660]1660
Якобсон P. O. Статуя в поэтической мифологии Пушкина / Пер. с англ. Н. В. Перцова // Якобсон P. O. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. С. 156.
[Закрыть].
Вклад Набокова в литературно-критическую жизнь эмиграции, конечно, совсем иного рода, нежели якобсоновский. Деятельность Набокова в США началась в первые же годы после его переезда в страну и продолжалась до тех пор, пока коммерческий успех «Лолиты» и последующих произведений не позволил ему оставить преподавание и уединиться в Швейцарии. В литературно-критической жизни Набоков играл, прежде всего, роль переводчика в самом широком смысле этого слова. Пик этой работы пришелся на очень напряженное для писателя начало 1950-х годов, когда он одновременно преподавал русскую и западную литературу в Корнельском университете, переводил «Евгения Онегина», составлял к нему комментарий и заканчивал «Лолиту». Все эти проекты по-разному соотносились с пограничным статусом эмигранта – человека между языками и культурами. В этом отношении самыми важными его текстами были три статьи, которые, по сути, примыкают к работе над «Онегиным»: «Заметки о просодии», «О переводе» и «Абрам Ганнибал» – их следует рассматривать вместе с величественным комментарием к пушкинскому роману в стихах. В этих работах видно, как Набоков-ученый использует напряжение, возникающее между поэзией и академическим педантизмом. Стиль Набокова-филолога по-писательски ассоциативен, ярок и неповторим. Вот пример из «Заметок о просодии», самого «академически-сухого» текста Набокова:
Как и у всех модуляций ямба, красота наклона, и особенно сдвоенного наклона, столь естественного и прекрасного в английском пятистопном ямбе и придающего такое очарование тем немногим строкам, где этот наклон был использован русскими поэтами, проистекает из определенной игривости данного ритма, в появлении неуверенной интонации, как будто полностью противоположной основному размеру, но на самом деле утонченно-чудесной именно благодаря своему стремлению к равновесию между уступками основному размеру и желанием сохранить свои собственные ритмические особенности[1661]1661
Набоков В. В. Заметки о просодии / Пер. В. Д. Рак// Набоков В. В. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб.: Искусство-СПб., 1998. С. 760.
[Закрыть].
Большая группа ученых-эмигрантов первого ряда, хотя и менее известных, существенно повлияла на развитие славистики в США и на распространение русского литературного канона в американской аудитории. Здесь нужно упомянуть Виктора Эрлиха, Марка Слонима, Глеба Струве и Владимира Маркова. Все они не только преподавали на ведущих славистских кафедрах и писали работы по истории русской литературы, но и были посредниками в деле передачи англоязычной аудитории как можно большего круга произведений русской словесности. Они способствовали появлению новых изданий и переводов, писали к ним предисловия и создавали справочный аппарат[1662]1662
Здесь следует также упомянуть об эмигрантах «второй волны» Леониде Ржевском и Борисе Филиппове (Филистинском). Оба они родились в 1905 году, покинули СССР во время Второй мировой войны, после войны перебрались в США и преподавали соответственно в Университете Нью-Йорка и Американском университете. Оба активно издавали на Западе авторов, запрещенных или попавших в немилость в СССР, и публиковали исследования о литературе. Среди книг Ржевского: «Язык и тоталитаризм» (München: Институт по изучению истории и культуры СССР, 1951), «Прочтенье творческого слова: Литературоведческие проблемы и анализы» (New York: New York University Press, 1970) и «Творец и Подвиг: Очерки по творчеству Александра Солженицына» (Frankfurt/Main: Posev, 1972). Избранные труды Филиппова собраны в книге «Статьи о литературе» (London: Overseas Publications Interchange, 1981). О Ржевском см.: Emigre Literature, Russian: Second Wave, 1946–1970 // The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet Literatures. Vol. 6. Gulf Breeze, FI.: Academic International Press, 1982. P. 143. О Филиппове см.: Sinkevich V. Boris Andreevich Filippov // The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet Literatures. Vol. 7. Gulf Breeze, FI.: A;ademic International Press, 1984. P. 210–215. Следует также упомянуть и литературоведов, родившихся вне России, – детей эмигрантов первой волны, например Саймона Карлинского, который много лет преподавал на кафедре славистики Калифорнийского университете в Беркли и опубликовал немало ценных историко-литературных исследований («Цветаева», «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя»), а также издал переписку Владимира Набокова и Эдмунда Уилсона, представляющую большую ценность для изучения вопроса о «гибридности» русского эмигрантского литературоведения. Нужно упомянуть также Марину Ледковскую, которая преподавала в Барнардском колледже Колумбийского университета и стала первопроходцем в изучении творчества русских писательниц. Карлинский и Ледковская – примеры критиков-эмигрантов, которые получили докторские степени в США и исследовали русскую литературу с точки зрения западной гендерной теории. Упомянем также исследователей советской литературы: Германа Ермолаева (Принстон), Ольгу Раевскую-Хьюз (Беркли) и Веру Сандомирскую-Данэм (много десятилетий преподавала в Университете имени Уэйна, а впоследствии – в Колумбийском университете). Наконец, чтобы понять, чем обязана западная славистика эмигрантам второй половины XX века, нужно вспомнить о писателях и поэтах первой, второй и третьей волн эмиграции, которые преподавали русскую литературу в Северной Америке, Европе и Израиле. Среди них Нина Берберова (Принстон), Игорь Чиннов, Иван Елагин, Юрий Иваск, Андрей Синявский (Сорбонна), Василий Аксенов (Университет Джорджа Вашингтона) и Иосиф Бродский (Маунт Холиоук).
[Закрыть]. Виктор Эрлих долгие годы оставался ведущей фигурой на кафедре славистики Йельского университета; он автор книги «Русский формализм: История и теория»[1663]1663
Эрлих В. Русский формализм: История и теория / Пер. с англ. А. В. Глебовской. СПб.: Академический проект, 1996.
[Закрыть], которая считается классической и поныне остается основополагающей работой об истории формализма. Марк Слоним и Глеб Струве опубликовали первые англоязычные обзоры истории советской литературы. Книга Струве «Русская литература в изгнании», к сожалению, до сих пор не переведенная на английский язык, является авторитетнейшим источником по истории довоенной русской литературы эмиграции. Профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Владимир Марков выпустил двуязычную (с параллельными русскими и английскими текстами) антологию «Современная русская поэзия»[1664]1664
Modern Russian Poetry: An Anthology / With Verse Transl., ed. and with an introd. by V. Markov and M. Sparks. London: MacGibbon and Kee, 1966.
[Закрыть] и написал к ней бесценное предисловие. Эта книга, без сомнения, расширила круг русской поэзии, изучаемой западными славистами.
Оценивая наследие этого поколения ученых-эмигрантов и критиков и их роль культурных посредников, важно помнить, в каком политическом климате им приходилось работать. Холодная война, особенно годы маккартизма, политизировала интерес ко всему русскому. Вполне понятно, что периодические издания эмиграции занимали твердую антисоветскую позицию, однако без ученых-эмигрантов вряд ли удалось бы поддерживать изучение русской литературы на должном уровне, оберегая ее от излишней политизации, но уделяя при этом заслуженное внимание тем авторам, чьи имена в Советском Союзе были преданы забвению.
3. Оттепель и тамиздат: Советская литература приходит на Запад
Разительные изменения, произошедшие в Советском Союзе за годы правления Хрущева, привели к изменениям и в эмигрантской критике. С одной стороны, благодаря оттепели литературный процесс в СССР вновь оживился, и критики эмиграции с живым интересом обратились к произведениям, выходившим в метрополии. Это было несравнимо со сталинской эпохой, когда, по мнению эмигрантов, советская культура представляла собой «пустыню» и не располагала к серьезному обсуждению. С другой стороны, произведения, которые были созданы в Советском Союзе, но не могли быть там напечатаны, стали выходить на Западе. Эмигрантские критики и журналы играли ключевую роль в появлении и продвижении тамиздата. Во-первых, они публиковали «неподцензурные» тексты на языке оригинала, и эти тексты доходили до читателей как в эмиграции, так и в Советском Союзе, куда попадали нелегально, переправленные через границу[1665]1665
Среди тамиздатских произведений, опубликованных журналом «Грани», были, например, «Крохотки» Солженицына и роман Георгия Владимова «Верный Руслан». Издательский дом «Посев» публиковал книги запрещенных авторов в уменьшенном формате – специально, чтобы их можно было провезти через советскую границу.
[Закрыть]. Во-вторых, они вступали в критические дискуссии об эстетическом и политическом значении выходивших произведений – а эти аспекты слишком часто смешивались. В-третьих, они представляли новых советских авторов западной аудитории.
Определяя фазы эмиграции, Гуль заметил о второй фазе: «Все, конечно, началось с „Доктора Живаго“, который прорубил окно в Европу»[1666]1666
Гуль Р. «Новый журнал». С. 324.
[Закрыть]. В самом деле, «Доктор Живаго» Пастернака – самый значимый и выразительный пример тамиздата. Роль эмигрантского сообщества в рецепции романа необходимо рассматривать на фоне полярно идеологизированных подходов в Советском Союзе и в западной прессе, а также последовавшего в 1958 году присуждения Пастернаку Нобелевской премии по литературе. Наиболее показателен в этой связи тот факт, что в донельзя напряженной атмосфере критики-эмигранты написали такие эссе и статьи о «Докторе Живаго», которые и сейчас остаются одними из лучших работ о романе. Сошлемся на тонкое и глубокое исследование Марка Слонима, опубликованное в «Новом журнале» в 1958 году[1667]1667
Слоним М. Роман Пастернака // Новый журнал. 1958. № 52. (Репринт: Слоним М. Роман Пастернака // Критика русского зарубежья: В 2 ч. / Сост., прим. О. А. Коростелев, Н. Г. Мельников. Подгот. текста, предисл., преамбулы О. А. Коростелев. М.: ACT, Олимп, 2002).
[Закрыть]. Автор предсказывал, что эмигранты (как читатели, так и критики) будут разочарованы романом, если «ожидают от него обличения коммунизма».
…В нем почти нет нападок на коммунистический режим или явного осуждения господствующей сейчас в России социальной и политической системы. В нем вообще мало полемики и откликов на современность. Но – как ни парадоксально это звучит – общественное значение «Доктора Живаго» в том, что это не политический роман и что он, в сущности, так же направлен против политики, как «Война и мир» против истории[1668]1668
Там же. С. 127–128.
[Закрыть].
Слоним противопоставляет «Доктора Живаго» главенствующей в СССР соцреалистической романной парадигме, которая требовала простоты сюжета, определенной системы персонажей и клишированного языка, не поощряла изображения страстей, кроме политических; согласно ей, необходимо было придерживаться «наивного реализма» – «„Доктор Живаго“ вне этой формулы и формы»[1669]1669
Там же. С. 131.
[Закрыть]. По мнению Слонима, Пастернак, не будучи приверженцем бесплодного «формализма», достигает правдоподобия, не механически копируя жизнь, а относясь к ней как к источнику «чувств, ощущений, мыслей, образующих органическое, интуитивное, а не умственное видение мира»[1670]1670
Слоним М. Роман Пастернака. С. 131.
[Закрыть].
В статье, вышедшей в следующем году в том же «Новом журнале»[1671]1671
Степун Ф. БЛ. Пастернак // Новый журнал. 1959. № 56. (Репринт: Степун Ф. Б. Л. Пастернак // Степун Ф. Портреты / Сост. и предисл. А. А. Ермичева. СПб.: РХГИ, 1999).
[Закрыть], Федор Степун защищал «Доктора Живаго» от советских и западных критиков. Он утверждал, что роман должен быть прочитан в контекстах символизма и философии идеализма, столь важных для эстетики и мышления молодого Пастернака. Из этого Степун делал вывод, что «Доктор Живаго» отходит от традиции русского и европейского романа и что его особенности, воспринимаемые читателями как художественные провалы, на самом деле являются новациями, которые обусловливают его мощь. Более того, согласно Степуну, они – симптомы пастернаковской аполитичной, персоналистской концепции истории, которая «во многом напоминает историософские построения Бердяева, различающего в истории как бы два этажа: историю и метаисторию»[1672]1672
Там же. С. 349.
[Закрыть]. Неудивительно, что Степун, профессор философии, поместил роман в контекст интеллектуальной истории. Но, помимо этого, его статья напоминает о близкой связи религиозной философии с литературной теорией в русской традиции XX века. И Слоним, и Степун обращали внимание на основную проблему эмигрантской критики: с учетом условий, в которых развивались литература и критика в СССР, занять открыто аполитичную позицию означало стать оппозиционером, противником в глазах как западных, так и советских комментаторов.
4. Эмиграция третьей волны в США
В 1970-годах началось движение третьей волны эмиграции из СССР на Запад. Это было поколение, рожденное и воспитанное в советской системе. В основном, эти люди добивались репатриации в Израиль, хотя многие из них, получив визы, отправились в Соединенные Штаты. Гораздо меньшую по численности группу составляли политически «неудобные» писатели и вообще интеллигенты, которым разрешили покинуть СССР или заставили это сделать – антисоветская позиция делала их пребывание на родине нежелательным для властей. Вероятно, первым был Валерий Тарсис: ему разрешили выехать в Англию вскоре после процесса Синявского и Даниэля (в феврале 1966 года). Там у него конфисковали советский паспорт и таким образом оставили в эмиграции. В следующие пятнадцать лет за границей оказались Иосиф Бродский (1972), Андрей Синявский (1973), Александр Солженицын (1974), Эдуард Лимонов (1974), Саша Соколов (1975), Анатолий Гладилин (1976), Сергей Довлатов (1978), Василий Аксенов (1980), Владимир Войнович (1980), Георгий Владимов (1983) и мн. др.
Так как эмигранты третьей волны по факту рождения, образованию и жизненному опыту были людьми советскими, их внимание сосредоточилось прежде всего на культурном процессе в СССР. А главными темами эмигрантской критики этого периода стали роль писателя и функция литературы по отношению к политической жизни метрополии. В то же время, благодаря интересу на Западе к русским писателям, признанным оппонентами советского режима, у них (по крайней мере у лучших из них) появился круг читателей и поклонников; их творчеством стали серьезно заниматься профессиональные западные слависты, которых становилось все больше. Таким образом, историю литературной критики третьей волны следует рассматривать в контексте перекрывающихся читательских кругов: англоязычных читателей Запада и русскоязычных читателей в СССР и в эмиграции.
Многие крупнейшие эмигрантские писатели и критики обосновались в Соединенных Штатах. Там, как и в других центрах эмиграции третьей волны, выходило множество разнообразных изданий. В горячих литературно-критических дискуссиях (а они были нередки) важную роль играли газеты и издательства; определенная несовместимость взглядов и опыта этих советских эмигрантов со взглядами и опытом их предшественников еще только намечалась. Прилив русскоязычных читателей и писателей вновь оживил такие издания, как «Новый журнал» и нью-йоркская газета «Новое русское слово». В числе газет третьей волны, основанных в США, «Новый американец» (1981–1984; в 1981–1982 годах ее редактировал Сергей Довлатов, около 170 статей для нее написали критики Петр Вайль и Александр Генис) и лос-анджелесская «Панорама» (в ней Вайль и Генис сотрудничали как колумнисты с 1985 по 1992 год). Здесь нужно также вспомнить об издательстве «Третья волна», которое в 1976 году основал коллекционер искусства Александр Глезер и в котором с 1984 по 1999 год выходил журнал «Стрелец». (Начав издательскую деятельность в Париже, в 1980-м Глезер переместил ее в Соединенные Штаты – Джерси-Сити, штат Нью-Джерси, а в 1992-м, после распада СССР, переехал в Москву.)
Учитывая огромное значение западной аудитории в формировании критического контекста третьей волны, нужно отдать должное издательству «Ардис», которое сыграло исключительную роль в создании и распространении эмигрантского литературного канона и формировании его критической рецепции. Издательство основали в 1971 году в Энн-Арборе, штат Мичиган, американские слависты Карл и Эллендея Проффер. Первоначально оно возникло как предприятие на дому, но к середине 1980-х выросло в крупнейшее вне Советского Союза издательство, выпускающее русскую литературу в оригинале и в английских переводах. Помимо того, что в «Ардисе» выходили сотни литературных и критических произведений, издательство в течение двадцати лет (с 1971-го по 1991-й) выпускало журнал «Russian Literature Triquarterly» (вышло 24 номера). В первом номере было помещено заявление о целях издания, которое можно считать манифестом «Ардиса»:
Мы не будем публиковать статьи о литературной политике или о холодной войне – ни американские, ни советские. Наш журнал – не политический, а литературный. Он уникален, поскольку является частным изданием, без какой-либо институциональной поддержки или связи. Его содержание отражает вкусы издателей, нужды англоязычной читающей публики и стечение обстоятельств[1673]1673
Notice // Russian Literature Triquarterly. 1971/ Fall. № 1 [np].
[Закрыть].
В соответствии с этим заявлением «Ардис» и «Russian Literature Triquarterly» публиковали произведения русских классиков XIX века, поэтов Серебряного века, опальных и репрессированных советских писателей, русских эмигрантов. Само же издательство, позаимствовавшее свое название у родового поместья из романа Набокова «Ада, или Радости страсти: Семейная хроника», стало выпускать русскоязычные тексты самого Набокова, а также книги таких писателей третьей волны, как Василий Аксенов, Юз Алешковский, Андрей Амальрик, Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Анатолий Гладилин, Сергей Довлатов, Игорь Ефимов, Эдуард Лимонов, Саша Соколов[1674]1674
Обзорная статья и полный список книг, изданных в «Ардисе» по-русски и по-английски, есть в двуязычной публикации: Ардис: 25 лет русской литературы. М.: Библиотека иностранной литературы, 1996. Благодарю Рональда Мейера за указание на эту публикацию.
[Закрыть]. Именно «Ардису» принадлежит честь открытия Алешковского, Довлатова, Соколова и др. Авторами основного числа критических работ, выходивших в «Ардисе» и «Russian Literature Triquarterly», были американские слависты, и эти публикации играли важную посредническую роль, сообщая американской читающей публике о новинках эмигрантской литературы. Критических работ, написанных самими эмигрантами, было меньше, но они также достойны упоминания. Среди них воспоминания Анатолия Гладилина о советской литературной политике «Сотворение и разрушение советского писателя» («The Making and Unmaking of a Soviet Writer», 1979), исключительные по своей оригинальности исследования «Культура „Два“» (1985) Владимира Паперного и «60-е. Мир советского человека» (1988) Петра Вайля и Александра Гениса. Последние две работы демонстрируют возросший интерес нового поколения исследователей к культурологии и междисциплинарным подходам.
В «Ардисе» работали в основном американцы. Но и сами эмигранты были неотъемлемой частью издательского процесса[1675]1675
Следует также упомянуть в этом контексте издательство «Либерти» («Liberty Publishing»), основанное в 1985 году Ильей Левковым и издававшее книги русских авторов как по-русски, так и по-английски. Хотя здесь выходили в основном книги, не относящиеся к литературе, немало работ, опубликованных в «Liberty», имеют прямое отношение к нашей теме, например «В поисках грустного беби» Василия Аксенова и «Открытость бездне. Этюды о Достоевском» Григория Померанца.
[Закрыть]. Нужно упомянуть также Игоря Ефимова и его издательство «Эрмитаж», которое возникло в Энн-Арборе, затем переместилось в Нью-Джерси, а позже – в Пенсильванию; можно сказать, оно отпочковалось от «Ардиса». «Эрмитаж» также публиковал эмигрантских и советских авторов (в том числе первые собрания стихотворений Льва Лосева и Ирины Ратушинской), историко-литературные и литературно-критические работы. Именно там вышли книги Вайля и Гениса «Современная русская проза» (1982) и «Родная речь» (1990). Эти необычайно одаренные авторы стояли в авангарде нарождавшегося поколения эмигрантских критиков.
Они начали писать вместе в 1976 году, когда работали журналистами в Латвийской ССР, и продолжили сотрудничество в Нью-Йорке (Генис уехал в 1977 году, Вайль – в 1978-м). В 1990 году они решили, что каждый из них пойдет своим путем. Вольный стиль их эссеистики все очевиднее стирал грань между критикой и литературой. Эссе, собранные в книге «Современная русская проза», в значительной мере призваны были создать обобщенный портрет неподцензурной советской прозы и прозы третьей волны эмиграции. В них Вайль и Генис говорят о современной русской прозе как о продукте оттепели. На это обратил внимание в своем предисловии к «Современной русской прозе» Пол Дебрецени:
На всей современной русской литературе оставил свой след тот замечательный период, который авторы настоящей книги называют «незабвенные полтора десятка лет, отмеченные с одной стороны – танками в Будапеште, а с другой – танками в Праге». Восклицание «А все-таки хорошо было в 60-е!» так и рвется сквозь строки[1676]1676
Вайль П., Генис А. Современная русская проза. Ann Arbor: Эрмитаж, 1982. С. 7.
[Закрыть].
Они обращают внимание на то новое, что принесла с собой проза 1970-х. Неслучайно первая глава книги, посвященная Солженицыну, завершается так:
Современная русская литература развивается не под влиянием Солженицына. Его метод, построенный на пафосе положительного идеала, его архаический, часто придуманный, язык, его экстремальная по выразительности образная система – все это оказалось непродуктивным в чисто литературном контексте […] Все очевиднее, что современный литературный процесс оставляет Солженицына в гордом одиночестве, переключаясь на экспериментальные эстетические категории[1677]1677
Там же. С. 17–18.
[Закрыть].
Эта установка на эксперимент присутствует в самой структуре и стиле критической прозы Вайля и Гениса, которая подражает советскому школьному учебнику литературы, где собраны статьи о дореволюционных писателях, входящих в закостенелый школьный литературный канон. Книга Вайля и Гениса повествует о классиках-современниках, по сути, создавая живой канон новой русской литературы, куда входят Александр Солженицын и Фазиль Искандер, Георгий Владимов и Вен. Ерофеев, Владимир Войнович и Андрей Синявский, Василий Аксенов и Александр Зиновьев, Юрий Трифонов и Булат Окуджава, Эфраим Савела и Юз Алешковский, Владимир Максимов и Андрей Битов, Сергей Довлатов и Саша Соколов, Владимир Высоцкий и Юрий Мамлеев. По сути, это единая, «воссоединенная» русская литература. Но о чем бы ни шла речь, повествование Вайля и Гениса остается прихотливо-ассоциативным, пародийно-игровым. О том, что их критический стиль не был принят однозначно, свидетельствует хотя бы такая выдержка из рецензии на «Родную речь»:
Этот проект пересмотра, перечитывания заново основополагающих текстов русской литературы, реконструкции писательского статуса читательских текстов, разумеется, обращен к изучающим русскую культуру. Но в то же время необходимо понять, в чем потенциальная опасность такого подхода. Втягиваясь в собственную игру интерпретаций («…за каждым классиком бьется живая, только что открытая мысль. В нее хочется играть»), Вайль и Генис в большинстве случаев жертвуют аргументацией ради риторики как таковой[1678]1678
Shrayer M. «Rodnaia rech». S predisloviem Andreia Siniavskogo by Petr Vail’; Aleksandr Genis // The Slavic and East European Journal. Vol. 36: 4 (Winter, 1992). P. 496–498.
[Закрыть].
Двумя наиболее заметными фигурами литературы третьей волны эмиграции в США были, разумеется, нобелевские лауреаты – Александр Солженицын и Иосиф Бродский. Оба внесли значительный вклад в эмигрантскую критику, попутно прояснив вопрос об эстетической основе их собственных произведений. В эмиграции Солженицын, помимо вызвавших горячие споры литературных воспоминаний «Бодался теленок с дубом», за которые он был обвинен в неблагодарности (имеются в виду отнюдь не лестные характеристики главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского[1679]1679
См.: Frankel E. R. The Tvardovsky Controversy // Soviet Studies. Vol. 34: 4 (October, 1982).
[Закрыть]), написал две важные критические статьи. Об одной из них скажем здесь, о другой – позже.
В статье «Ответное слово на присуждение литературной награды Американского национального клуба искусств» Солженицын обращался к вопросу, связанному с его собственным пониманием искусства: противостоянию новизны и традиции. Признавая уникальность художественного творчества, Солженицын все же предупреждал:
…Художник не может и забыть, что свобода творчества – опасная категория. Чем меньше ограничений он сам наложит на свое творчество, тем меньше будут и возможности его художественной удачи. Утеря ответственной организующей силы – роняет и даже разрушает и структуру, и смысл, и конечную ценность произведения[1680]1680
Солженицын А. И. Ответное слово на присуждение литературной награды Американского национального клуба искусств // Новый мир. 1993. № 4. С. 3–6.
[Закрыть].
Писатель выступает против постмодернизма, который считает симптомом мирового исторического кризиса, новым революционным авангардизмом, способным вызвать очередную разрушительную революцию. Он утверждает, что «за этим неутомимым культом вечной новизны – пусть не доброе, пусть не чистое, но лишь бы новое, новое, новое! – скрывается упорный, давно идущий подрыв, высмеивание и опрокид всех нравственных заповедей»[1681]1681
Солженицын А. И. Ответное слово на присуждение литературной награды Американского национального клуба искусств // Новый мир. 1993. № 4. С. 3–6.
[Закрыть]. Солженицынское сравнение художественного авангарда с политической революцией, а стилистической игры – с отсутствием гражданской ответственности соотносится не только с традиционной ролью русского писателя как пророка, но и с резкой поляризацией эмигрантской критики на два противоборствующих направления.
Говоря о месте Бродского в истории эмигрантской литературной критики, отметим, что он, подобно Набокову, принял язык своей новой родины и написал многие критические работы по-английски и – возможно, в первую очередь – для англоязычного читателя. Если Солженицын говорил с Западом с позиции восточного пророка, предрекающего Судный день, то Бродский, поэтика которого глубоко личностна и многослойна, никогда не скрывал своего родства с мировой поэтической традицией и, в частности, с англо-американскими поэтами; он обыкновенно стоял над политическими склоками в эмигрантской среде и, как явствует из назначения его в 1991 году Поэтом-лауреатом США, полагал себя фигурой американской литературы.
В Нобелевской лекции 1987 года Бродский затрагивал темы, которые впоследствии будут развиваться в его эссе, собранных в книгах «Меньше единицы» (1986) и «О скорби и разуме» (1995). Бродский утверждал, что поэт размышляет и пишет о литературе совсем не так, как теоретик: «Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления»[1682]1682
Бродский И. А. Лица необщим выраженьем. Нобелевская лекция / Пер. Е. Касаткиной // Бродский И. А. Сочинения. Т. VI. С. 45. Ср. со словами Бродского из его эссе об Осипе Мандельштаме «Сын цивилизации»: «поэзия – искусство крайне индивидуалистическое, оно негодует на „-измы“» (Бродский И. А. Сын цивилизации / Пер. Д. Чекалова // Бродский И. А. Сочинения. Т. V. С. 98).
[Закрыть]. Он также полагал, что «язык и, думается, литература – вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации», и что «поэт [является] средством языка к продолжению своего существования»[1683]1683
Ср. со словами Бродского из того же эссе о Мандельштаме: «поэт есть тот, кто подчиняет себе язык» (Там же. С. 95).
[Закрыть]. Но если язык – это способ существования поэта (и наоборот), то это уравнение этического и эстетического требует, чтобы поэт обращался к области личного, интимного, индивидуального:
Ибо эстетика – мать этики; понятия «хорошо» и «плохо» – понятия прежде всего эстетические […] Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание – всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживающего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии[1684]1684
Бродский И. А. Лица необщим выраженьем. Нобелевская лекция.
[Закрыть].
Опыт ссылки, изгнания прочитывается в различных эссе Бродского – в особенности он проявляется в его интересе к пространству и времени, схожем с набоковским. В эссе «Путешествие в Стамбул» поэт размышляет о своей поездке в Турцию. Эссе написано в Греции, где – после отъезда «из Византии» – Бродский выстраивает парадигму, в которой сложно и по-разному пересекаются его физическое и поэтическое изгнания. Он высказывает мысль о том, что император Константин, приехавший на Восток, чтобы основать «Второй Рим», подал пример «линейного принципа», который неявно, скрыто приводит тиранов к «бреду и ужасу Востока», а впоследствии сдвигается на север, к Третьему Риму – Московии. Восточный орнамент (в своей зависимости от длины строки) – пространственный, тогда как орнамент Запада – временной. Бродский утверждает: «пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время», потому что «ощущение времени есть глубоко индивидуалистический опыт»[1685]1685
Вновь перекличка с эссе о Мандельштаме, где Бродский говорит об ощущении времени у Мандельштама.
[Закрыть]. Константин покорил Восток, но был, в свою очередь, покорен им, а Бродский уехал на Запад – из пространства во время. Возможно, он обрел поэтическую гармонию в трансформации (с помощью остранения) пространства в место, в «воображаемый город», подобный Александрии его любимого Кавафиса[1686]1686
См. эссе Бродского «Песнь маятника»: Бродский И. А. Песнь маятника / Автор, пер. Л. Лосева // Бродский И. А. Сочинения. Т. V. С. 43–53.
[Закрыть]. В эссе о родном Петербурге-Петрограде-Ленинграде «Путеводитель по переименованному городу» Бродский называет преображенный город метафорой поэтической эмиграции на пересечении пространства и времени:
Если верно, что писателю нужно отстраниться от собственного опыта, чтобы иметь возможность прокомментировать его, тогда город, с его услугами отчуждения, позволял писателю сэкономить на путешествии[1687]1687
Бродский И. А. Путеводитель по переименованному городу / Автор, пер. Л. Лосева // Бродский И. А. Сочинения. Т. V. С. 60–61.
[Закрыть].
Таким образом, эмиграция оказывается естественной средой поэта. Но, несмотря на космополитический подбор поэтов, о которых Бродский писал, – от Мандельштама, Ахматовой и Цветаевой до Кавафиса и Одена – он полагал, что место поэта в мировой культуре и, следственно, его привилегированная и почтенная позиция – это место посредника между Востоком и Западом.
