Текст книги "История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи"
Автор книги: Борис Дубин
Соавторы: Ханс (Ганс) Гюнтер,Наталья Корниенко,Илья Кукулин,Михаил Берг,Уильям Тодд iii,Мария Заламбани,Марк Липовецкий,Евгения Купсан,Биргит Менцель,Евгений Добренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 55 страниц)
10. Пролагая границы современности: От образного познания к концептуальному
В основе всех этих построений – непоколебимая вера в эволюцию разума от примитивного, дологического состояния к рациональному, логическому образу действий. Возвращаясь к работам о мифе, языке и генезисе понятий Людвига Нуаре и Люсьена Леви-Брюля (а также Потебни), Франк-Каменецкий, который, в частности, также глубоко занимался философией Эрнста Кассирера[928]928
См.: Франк-Каменецкий И. Первобытное мышление в свете яфетической теории и философии // Язык и литература. 1929. № 3; обсуждение Кассирера у Фрейденберг можно найти в ее «Поэтике сюжета и жанра» (с. 30–31).
[Закрыть], утверждал центральную роль метафоры в качестве «познавательной категории, предваряющей логические понятия в образном мышлении», сыгравшей ключевую роль в возникновении теоретических схем, на которых строится «научное познание» реальности[929]929
Франк-Каменецкий И. Г. Разлука как метафора смерти в мифе и поэзии // Известия Академии наук СССР (Серия 7: Отделение общественных наук). 1935. № 2. С. 173.
[Закрыть]. Метафора понималась как генетически связанная с мифологическими образами; для Франк-Каменецкого и то и другое было инструментами «познания конкретного через конкретное» в отличие от теоретического познания, которое опирается на формально-логические абстракции, «искусственно разрывающие связь между общим и единичным»[930]930
Он же. К вопросу о развитии поэтической метафоры // Советское языкознание. 1935. № 1. С. 141.
[Закрыть]. Хотя миф считался более ранней стадией культурной эволюции, предшествовавшей «поэзии» («поэзией» семантические палеонтологи часто называли вообще всю литературу), поэтическая метафора развилась из мифа и в тесном контакте с ним. Эта «генетическая связь с мифом», однако, «столько же мало дискредитирует поэтическую метафору, как никем не оспариваемая связь астрономии с астрологией или химии с алхимией способна набросить тень на названные области знания»[931]931
Он же. К вопросу о развитии поэтической метафоры. С. 145.
[Закрыть]. Это описание перехода от одной стадии культурной эволюции к другой было безоценочным; скорее, механизм перехода выявлял повторяющуюся тенденцию: то, что функционировало в качестве содержания на более раннем этапе, становится формой на следующем. Франк-Каменецкий неоднократно указывал на этот феномен в связи с мифом и литературой[932]932
См. статьи Франк-Каменецкого «К вопросу о развитии поэтической метафоры» (с. 142), «Разлука как метафора смерти» (с. 172), «Итоги коллективной работы» (с. 268–269).
[Закрыть]. Хорошим примером применения этого правила на практике является его большая (и на момент его смерти неоконченная) работа «К генезису легенды о Ромео и Юлии: О первоисточниках трагедии»:
В мифе мы находим образное восприятие природы в терминах, заимствованных из социальных отношений […] И если в мифе разлука влюбленных (богов) является метафорой зимы, как смерти природы, а брак – метафорой растительности и плодородия, то в поэзии находим обратное соотношение: здесь зима служит метафорой разлуки и смерти, а растительность […] – эмблемой брака, любви или женщины как воплощения любовных чар[933]933
Франк-Каменецкий И. К генезису легенды о Ромео и Юлии // Русский текст. 1996. № 4. С. 186. Настоящая цитата приведена из третьей части работы; предыдущие две части опубликованы в: Русский текст. 1994. № 2; 1995, № 3.
[Закрыть].
Таким образом, то, что было содержанием на мифологическом этапе (цикл времен года в природе), стало формой на стадии литературы: природа и смена времен года начали функционировать в качестве метафоры человеческих отношений. Разумеется, в контексте доминировавших в советском литературоведении 1930-х годов парадигм как Франк-Каменецкий, так и Фрейденберг видели в этом переходе первые ростки реализма, свидетельствующие о появлении у литературы новых возможностей для изображения и анализа человеческих отношений[934]934
Он же. К генезису легенды о Ромео и Юлии // Русский текст. 1995. № 3. С. 197; Он же. К вопросу о развитии поэтической метафоры. С. 144. Это была также одна из центральных идей в лекциях Фрейденберг конца 1930-х – начала 1940-х годов, опубликованных Ниной Брагинской в посмертном издании работ Фрейденберг «Миф и литература древности».
[Закрыть]. Реализм перерабатывал сохранившиеся рудименты мифа через различные формы «рационализации»[935]935
О «рационализации» мифа при переходе к реалистическому сюжету см.: Франк-Каменецкий И. К генезису легенды о Ромео и Юлии // Русский текст. 1994, № 2. С. 184, и 1995. № 3. С. 186, 189.
[Закрыть], которые усиливали правдоподобие возникающих из мифа сюжетов. Так, вместо повторяющихся смерти и возрождения как части мифического цикла при переходе к реализму смерть героя стала единичным событием, превратив сюжет в ряд восхождений и обманчивых умираний героя.
Хотя метафора представлена в семантической палеонтологии в роли моста между образным и понятийным познанием, удерживая эти две стороны культуры в равновесии, стадиальный подход Фрейденберг и Франк-Каменецкого был основан на том, что рациональность является необходимой и неотменяемой чертой современности. С распространением промышленного капитализма в XIX веке, утверждала Фрейденберг, сюжет оставил в прошлом период своей «доисторической» анонимности. Это противоречие, никогда до конца так и не разрешенное, находилось в самой основе семантической палеонтологии – противоречие между континуальностью (например, интерес к идентификации воспроизводящихся кластеров и мотивов) и скачком, разрывом, дискретностью (таково понимание литературы Ольгой Фрейденберг как сравнительно новой надстройки, которая в какой-то момент должна разорвать пуповину, связывающую ее с фольклором). Аналогичным образом фольклор, несмотря на то что он выполнял посредническую роль между мифом и литературой, был в конце концов осужден Фрейденберг – в соответствии с ее стадиальной теорией – как реликт прошлого, подлежащий уничтожению наряду с любыми пережитками религии. В ходе дискуссии о фольклоре в Ленинграде в июне 1931 года делавшая «контр-доклад» Фрейденберг выступала особенно агрессивно, требуя активного уничтожения фольклора[936]936
«Поэтому мы не должны пассивно ждать изжития фольклора, а приложить все методы борьбы к его коренному уничтожению», – заявила Фрейденберг в ходе дискуссии 11 июня 1931 года. Цит. по: Фрейденберг О. М. Тезисы к контр-докладу О. М. Фрейденберг (Машинопись. Воспоминания «Пробег жизни». Папка 5. С. 9. Семейный архив Пастернака. Оксфорд). «Контр-доклад» Фрейденберг был ответом на доклад Жирмунского «Что такое фольклор» (опубликован в переработанной форме в 1934 году как «Проблема фольклора»), где Жирмунский признавал безусловное значение семантической палеонтологии. Оба доклада, несмотря на полемическую заостренность, сходились в том, что фольклор является реликтом и исчерпается в будущем бесклассовом обществе. Отчет о дискуссии см. в: Астахова А. Дискуссия о сущности и задачах фольклора // Советская этнография. 1931. № 3–4. Обзор дискуссии см. в кн.: Howell D. The Development of Soviet Folkloristics. New York and London: Garland, 1992. P. 260–267 (в книге ошибочно указано время дискуссии – май 1931 года).
[Закрыть]. Итак, хотя семантическая палеонтология вела настойчивые поиски в глубинах времени, устанавливая примордиальные семантические кластеры (пучки) и отслеживая их трансформации на последовательных этапах истории, она была весьма негибкой в том, что касалось различий между современностью и предшествовавшей ей эпохой: первая развивала и воспитывала рациональность и понятийное мышление, вторая, несмотря на огромную силу, порождаемую архетипическими образами и мотивами, увековечивала способ мышления, который основывался на картине мира, осужденной как «диффузная», недифференцированная и социально «бесплодная». Границы современности были проведены, таким образом, весьма резко.
Даже некоторые марксистские сторонники семантической палеонтологии чувствовали, что эти резкие границы должны быть пересмотрены, не для того, впрочем, чтобы воздать должное эпохе, предшествовавшей современности, но для того, чтобы увидеть, что «иррационализм» сохраняется на протяжении всей истории человечества. Иеремия Иоффе, главный представитель новой, более радикальной (в некоторых аспектах более прямолинейной, а в иных – более утонченной) социологической эстетики 1930-х годов (как и семантические палеонтологи, Иоффе жил и работал в Ленинграде), стремился пересмотреть стадиальную теорию Марра в свете того, что он считал куда более фундаментальным (а потому и концептуально более эффективным) основанием для размежевания: в свете различий между общественно-экономическими формациями, основанными на эксплуатации, и теми, что исключают ее. XIX век переставал быть в этом случае демаркационной линией, отделявшей промышленный капитализм (синоним современности у Фрейденберг) от аморфной, примитивной прелогической культуры. В своей книге 1937 года «Синтетическое изучение искусства и звуковое кино» Иоффе утверждал, что буржуазия, как ни старалась, какие смелые революционные действия ни предпринимала, так и не смогла окончательно порвать связи с феодализмом, поскольку в конечном счете оставалась классом эксплуататоров. Это фундаментальное сходство с феодализмом возродилось, как только капитализм прошел ранний, революционный период своего развития и вступил в кризисную стадию империализма. Говоря о «замыкающейся кривой капиталистического мышления»[937]937
Иоффе И. И. Синтетическое изучение искусства и звуковое кино. Л.: Государственный музыкальный научно-исследовательский институт, 1937. С. 16. Сноски на книгу Иоффе далее даются по этому изданию в тексте с указанием страниц в скобках.
[Закрыть], Иоффе указывал, что гуманистическая мысль раннего капитализма, освободившего человека от «иррациональных космогонических оков, от родовой и цеховой замкнутости» (18), была позже вытеснена позитивистской (в сущности, вторично космологической) картиной мира, в которой человек вновь оказался низведен к роли винтика в большом колесе вселенной (и рынков). Отдавая должное Марру и его сторонникам за обнаружение и раскрытие репертуара повторяющихся «семантических пучков» (Иоффе так же, как и семантические палеонтологи, использовал термин «пучок»), он объяснял эти повторения иначе. Причину он находил в «неподвижных формах» буржуазной мысли, формах, которые возвращались к феодализму, затем исчезали в «культурном подполье» в течение «прогрессивной» фазы капитализма, возрождаясь с новой силой «в эпоху разложения капитализма» (20). Эти «неподвижные формы» в конечном счете обусловлены тем, что капитализм представляет собой продолжение феодализма, будучи формацией, основанной на эксплуатации. Иоффе обвинил семантических палеонтологов в том, что они не смогли понять: повторения «семантических пучков» – не просто вариации; на каждом этапе развития мы имеем дело со сложными трансформациями, «раздвоением и борьбой элементов одного пучка, разнесением их в несоизмеримые ряды» (46). Эта несоизмеримость отражает противоречивую природу классового мышления. В отличие от Фрейденберг, Иоффе считал, что иррациональность и прелогическое мышление не исчезают с приходом развитого капитализма; они переживают промышленную революцию, поскольку иррациональность присуща самой природе любого мышления, основанного на эксплуатации. (Критика Иоффе иррациональности, которая включает в себя «фашистское мировоззрение» (408), несомненно, является частью более широкой тенденции второй половины 1930-х годов в среде левых интеллектуалов, стремившихся к воссозданию интеллектуальной генеалогии нацизма, того, что Лукач назвал процессом «уничтожения разума» – Die Zerstörung der Vernunft.) Отсюда Иоффе заключал, что «упорство семантических рядов, упорство иррациональных смысловых пучков, устойчивость вытекают из консервативности форм сознания классового общества» (46).
11. Влияние семантической палеонтологии на литературоведение 1930-х годов
Критическое, но заинтересованное и не без симпатии отношение Иоффе к семантической палеонтологии оставалось в целом изолированным случаем, что свидетельствует о неспособности нового метода обрести статус официально признанного основного направления литературоведения 1930-х годов. Семантическая палеонтология не смогла привлечь достаточного публичного внимания, чтобы иметь воздействие на общественное мнение, на что рассчитывали ее основатели. В одной из книг, появившихся в те годы и направленных на создание культа Марра и канонизацию нового учения о языке, Сергей Быковский целую главу посвятил рассмотрению «значения научной теории Н. Я. Марра для смежных с лингвистикой отделов науки». Фокусируясь на археологии, этнографии и антропологии, он ни словом не обмолвился о вопросах истории и теории литературы[938]938
Быковский С. Н. Н. Я. Марр и его теория. К 45-летию научной деятельности. Л.: ОГИЗ, 1933. С. 70–84.
[Закрыть]. Даже в фольклористике семантическая палеонтология не пользовалась большим успехом. Враждебность Фрейденберг к фольклору как реликту прошлого, логически вытекавшая из стадиальной теории, противоречила куда более сильной (и гибкой) официальной установке на возрождение фольклора и манипулирование им в политических целях в 1930-х годах[939]939
Этот процесс проанализирован в кн.: Miller J. Folklore for Stalin. Armonk, NE: Sharpe, 1990. P. 3–24. См. также: Архипова A. C., Неклюдов С. Ю. Фольклор и власть в закрытом обществе // Новое литературное обозрение. 2010. № 101. С. 96–100.
[Закрыть]. Как бы то ни было, семантическая палеонтология шла против течения или просто игнорировала его, и именно потому даже в изучении фольклора этот метод не получил широкого применения[940]940
В недавно изданной истории русской фольклористики «палеонтологический метод» трактуется широко и объединяет таких разных ученых, как О. Фрейденберг, С. Я. Лурье, В. Пропп, И. М. Колесницкая и И. И. Толстой (см.: Иванова Т. Г. История русской фольклористики XX века: 1900 – первая половина 1941 г. СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. С. 601–608). Фактически же только некоторые из этих ученых (Фрейденберг и до некоторой степени Толстой) восприняли семантическую палеонтологию Марра достаточно серьезно, продемонстрировав выходящий за пределы случайных отсылок интерес к ней и действительно полагаясь на эту методологию в своем исследовании фольклора.
[Закрыть].
Будучи сторонницей радикальных методологических амбиций семантической палеонтологии, Фрейденберг сама испытывала сомнения относительно релевантности нового метода для литературоведения:
Ее собственные книги также не привлекли внимания общественности: «Поэтика сюжета и жанра» получила лишь один отзыв, скорее напоминающий пасквиль, чем научную рецензию, и короткую, на одну страницу, пренебрежительную и ироничную заметку рецензента, который до того посвятил издевательскую рецензию на вышедший под ее редакцией сборник «Античные теории языка и стиля»[942]942
Лейтейзен Ц. Вредная галиматья // Известия. 1936,31 сентября (о «Поэтике сюжета и жанра»); Т.Н. Этот слепец Гомер! //Красная новь. 1936. № 7. С. 271 (о «Поэтике сюжета и жанра»); Т.Н. Теофраст и другие // Красная новь. 1936.№ 5. С. 238 (об «Античных теориях языка и стиля») [об инициалах «Т.Н.» см.: Perlina N. Ol’ga Freidenbeig’s Works and Days. Bloomington, IN: Slavica, 2002. P. 159].
[Закрыть].
Только том-манифест о Тристане и Изольде вызвал хотя и короткую, но серьезную газетную полемику. В Ленинграде Анна Бескина и Лев Цырлин, оба аспиранты Института сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ), находясь под сильным впечатлением от доклада, с которым Фрейденберг выступила там в 1931 году[943]943
Бескина была арестована и расстреляна в 1936 году; в том же году Цырлин выступил в качестве редактора книги Фрейденберг «Поэтика сюжета и жанра» в ленинградском отделении издательства «Художественная литература». См.: Брагинская Н. Siste, Viator! С. 268. Сн. 30. Уже в начале 1930-х Цырлин высоко оценивал «генетическое изучение литературы», не упоминая имени Фрейденберг (см. его статью: К вопросу о «жизни» и «смерти» литературного факта // В борьбе за марксизм в литературной науке / Под ред. В. Десницкого, Н. Яковлева и Л. Цырлина. Л.: Прибой, 1930).
[Закрыть], обратились к своим старшим коллегам с призывом «наконец заметить существование яфетидологии. Лучше сделать это поздно, чем никогда»[944]944
Бескина А., Цырлин Л. Марксистская поэтика и новое учение Н. Я. Марра о языке // Литературный Ленинград. 1934. 26 декабря. С. 3.
[Закрыть]. Бескина и Цырлин указали на два важных достижения семантической палеонтологии. Во-первых, она значительно раздвинула горизонты советского литературоведения, существенно расширив область истории литературы как дисциплины за пределы «узкой площадки европейской литературы XIX века». Во-вторых, в отличие от традиционной исторической поэтики, семантическая палеонтология понимала образ не только как художественную, но и как когнитивную категорию, как специфическую, исторически обусловленную «форму выражения понятийного мышления». Чтобы оценить отмеченные Бескиной и Цырлиным достижения, надо добавить третье, вероятно, самое главное: семантическая палеонтология ликвидировала разрыв между литературоведением и языкознанием, что очень характерно для ранних стадий марксистской теории литературы. В самом деле, работы Фрейденберг и Франк-Каменецкого можно воспринимать как призыв вернуть язык в повестку дня литературоведения. В определенном смысле они стали зеркальным отражением того, что было сделано формализмом: утверждая центральное положение языка (пусть и не в качестве носителя неизменной «литературности», но скорее как воплощения социально-экономических изменений, которые, в свою очередь, повлекли за собой изменения в мировоззрении), семантические палеонтологи утверждали необходимость рассмотрения его через углубленный анализ многообразных семантических депозитов в longue durée предыстории и самой истории.
Именно это радикальное восстановление союза лингвистики и литературы и приоритет, отданный семантике, показались подозрительными защитникам ортодоксальной версии социологии литературы. Давид Тамарченко, другой участник ленинградских дискуссий вокруг коллективного сборника о Тристане и Изольде, обвинил стадиальную теорию в отсутствии интереса к ленинской теории отражения. Он имел в виду то обстоятельство, что семантическая палеонтология выводила стадиальную природу и социально-экономические аспекты сюжета из рассмотрения семантического материала, предоставляемого лингвистическим анализом. Если на стадии предыстории эта операция казалась допустимой, то ей отказывали в методологическом оправдании, когда речь заходила о более поздних стадиях развития. Как Тамарченко напоминал Фрейденберг и Франк-Каменецкому, Маркс исходил из того, что идеологические формы вырастают из социально-экономических отношений, управляющих жизнью, тогда как семантические палеонтологи хотели извлечь суть социально-экономической реальности из семантического материала мифа, фольклора и литературы. Центральное положение семантики переворачивало, таким образом, принцип отражения с ног на голову; последователи Марра стремились постичь социально-экономическую реальность на основе надстроечных форм, которые сами должны быть обусловлены ею[945]945
См.: Тамарченко Д. Литературоведение и «яфетидология» // Литературный Ленинград. 1935. № 2. С. 2.
[Закрыть].
Фрейденберг осознавала возможные расхождения с марксизмом. В неопубликованной (и, судя по полному тексту, неоконченной) работе, написанной в 1931 году (под названием «Нужна ли яфетидология литературоведению?», которое отражает синонимическое использование таких терминов, как «яфетидология», «семантическая палеонтология» и «генетический метод»), она ставит под сомнение пригодность термина:
В нем как будто скрывается претензия на методологическую независимость […] эта убийственная терминология существует, кажется, только для того, чтоб возмущать марксистов и бить яфетидологов[946]946
Фрейденберг О. Нужна ли яфетидология литературоведению? (1931). Архив Ольги Фрейденберг, цит. с разрешения Нины Брагинской. Другие части этой работы были опубликованы: Брагинская Н. Siste, Viator! С. 263–264.
[Закрыть].
Однако она не склонна была прислушиваться к острым возражениям некоторых из своих учеников. В статье, посвященной истории «генетического метода» и написанной спустя десятилетия после того, как семантическая палеонтология сошла со сцены советской литературной теории, Софья Полякова обвинила последователей Марра в том, что они редуцировали культурную историю до «гигантской тавтологии». В поисках первобытных «пучков» смысла Фрейденберг создала семантическую вселенную, в которой все друг на друга похоже и все повторяет все остальное. «Таким образом, мы в царстве тождеств, облеченных в отличия»[947]947
Полякова С. В. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. М.: ИНАПРЕСС, 1997. С. 370; цитата приводится из статьи Поляковой «Из истории генетического метода: марровская школа», впервые опубликованной в журнале «Литературное обозрение» (1994, № 7–8). В статье Полякова противопоставляет Фрейденберг и Франк-Каменецкого. Последнего она объявляет настоящим ученым и мыслителем; Фрейденберг же характеризуется как беспомощный и методологически несамостоятельный последователь Марра и Франк-Каменецкого. Подобная оценка исторически неверна и безосновательна. Можно сослаться на то безусловное уважение, какое выражал Франк-Каменецкий в отношении Фрейденберг и сыгранной ею пионерской роли в мифологической интерпретации греческого романа (см.: Франк-Каменецкий И. К генезису… // Русский текст. 1995. № 3. С. 187).
[Закрыть]. В 1979–1980 годах Фрейденберг вновь стала объектом критики, на этот раз со стороны группы молодых ученых-классицистов Ленинградского университета, не находивших в ее работах методологической оригинальности и терминологической точности. Фрейденберг была связана в сознании этих начинающих ученых с Лотманом, Топоровым, Аверинцевым и Лосевым – представителями новой (прежде всего структуралистской) ортодоксии в филологии, которая воспринималась многими как форма оппозиции режиму и потому не подлежала критике. Стремясь изменить эту недемократическую ситуацию, студенты организовали небольшие конференции, в ходе которых подвергали сомнению методологическую неприкасаемость структурализма и семиотики (Топоров и до некоторой степени Лотман считали Фрейденберг предшественницей sui generis этого направления); материалы дискуссий (кроме одной, в которой обсуждался Аверинцев и которая не была записана) опубликованы в самиздатовском журнале «Метродор»[948]948
Некоторые материалы, критические по отношению к Фрейденберг, перепечатаны в «Новом литературном обозрении» (1995, № 15). Воспоминания одного из участников см. в: Жмудь Л. Студенты-историки между официозом и «либеральной» наукой // Звезда. 1998. № 8. С. 204–209, см. также возражения в ст.: Левинтон Г. Заметки о критике и полемике, или Опыт некоторых нелитературных обвинений (Ю. М. Лотман и его критики) // Новая русская книга. 2002. № 1. С. 14–17.
[Закрыть].
Какой бы спорной и слабой в своем публичном воздействии на методологию советского литературоведения ни была семантическая палеонтология, ее подспудное влияние значительно и плодотворно. Работы Виктора Жирмунского 1930-х годов (и многих последующих лет) базировались на теории сравнительной стадиальности Марра, в которой, по словам самого Жирмунского,
мы можем и должны сравнить между собой аналогичные литературные явления, возникающие на одинаковых стадиях социально-исторического процесса, вне зависимости от наличия непосредственного воздействия между этими явлениями[949]949
Жирмунский В. Сравнительное литературоведение и проблема литературных влияний // Известия Академии наук (Отделение общественных наук). 1936. № 3. С. 384. Этот пассаж специально приведен в ст.: Азадовский М. К. Советская фольклористика за 20 лет // Советский фольклор. Сб. статей и материалов. Вып. 6 (1939). С. 46 (статья была закончена в 1937 году). Азадовский интерпретирует компаративистский подход Жирмунского как безусловное проявление методологии Марра.
[Закрыть].
Жирмунский оставался горячим сторонником «палеонтологического анализа», в котором он видел инструмент отслеживания социально-культурных преобразований[950]950
Жирмунский В. Проблема фольклора // Жирмунский В. Фольклор Запада и Востока. Сравнительно-исторические очерки / Под ред. Б. С. Долгина и С. Ю. Неклюдова. М.: ОГИ, 2004. С. 53 (первая публикация в кн.: Сергею Федоровичу Ольденбургу: К 50-летию научно-общественной деятельности, 1882–1932. Л.: Изд-во АН СССР, 1934).
[Закрыть]. Приблизительно в это время следы компаративной стадиальности можно найти в монографии Жирмунского о Гердере, хотя и написанной в 1930-х годах, но впервые изданной в 1959-м:
за национальным своеобразием народной поэзии для Гердера открываются ее общечеловеческие свойства как определенной ступени развития поэтической мысли, одинаково исторически обязательной для «классических» и новоевропейских народов и для народов первобытных, не затронутых влиянием европейской цивилизации[951]951
Жирмунский В. Жизнь и творчество Гердера // Жирмунский В. Очерки по истории классической немецкой литературы. Л.: Художественная литература, 1972. С. 241.
[Закрыть].
Работы Фрейденберг, несомненно, стимулировали интерес Бахтина к Рабле, фольклору и «народной культуре»[952]952
Хотя Бахтин ссылается на Фрейденберг лишь однажды в книге о Рабле, он читал «Поэтику сюжета и жанра» вскоре после ее публикации, оставив важные заметки на полях. См.: Осовский О. Бахтин читает Ольгу Фрейденберг: О характере и смысле бахтинских маргиналий на страницах «Поэтики сюжета и жанра» // М. М. Бахтин в Саранске: Документы, материалы, исследования. Саранск: Мордовский гос. университет, 2002. Т. 1. С. 24–35. В 1937–1938 годах Бахтин вновь обратился к книге Фрейденберг, делая заметки в своих записных книжках; см.: Перлина Н. Еще раз о том, как по ходу работы над книгой о Рабле Бахтин читал «Поэтику сюжета и жанра» Ольги Фрейденберг // Хронотоп и окрестности. Юбилейный сборник в честь Николая Панькова / Под. ред. Б. В. Орехова (Уфа: Вагант, 2011). С. 209–227 (особ. 213, 225–226).
[Закрыть]. Ее понимание пародии как превращенной формы обожествления и поклонения, ее чувствительность к сосуществованию серьезного и комического и ее мысль о том, что греческий роман сам являлся вариантом эпоса, разделялись Бахтиным и отозвались в его настойчивых призывах к детальному изучению предыстории романа как жанра. Именно это внимание к античности и домодерным дискурсивным формам романа отличает Бахтина от Георга Лукача, другого крупнейшего теоретика романа 1930-х годов, который фокусировался исключительно на истории этого жанра после XVIII века. Более того, как «раблезианский» проект Бахтина, так и его работы по теории романа пронизаны тем же недоверием к готовым, зафиксированным и окаменелым культурным формам, которое находим в заявлении Фрейденберг:
На готовое литературное явление следовало реагировать вопросом о происхождении самой литературы.
Несмотря на большое внимание к каноническим авторам (Достоевский, Гете, Рабле), Бахтин, как мы видели, оставался – не только в 1930-х, но и в 1960-х годах, когда его книга о Рабле и переработанная монография о Достоевском были опубликованы, – ярым сторонником истории литературы без имен, в которой, как и в работах Фрейденберг и Франк-Каменецкого, жанр и его память сохраняются в анонимных сюжетах, а амбивалентные семантические пучки играют гораздо более важную роль, чем любой индивидуальный автор. В своих трудах о предыстории романного жанра Бахтин сочувственно ссылался на Марра и Мещанинова; он сохранил уважительное отношение к работам Марра и в 1950-е годы (как показывает лекция, которую он дал в Саранске в 1958-м), много позже его свержения Сталиным в 1950 году[953]953
О влиянии Фрейденберг на Бахтина см.: Tihanov G. The Master and the Slave. P. 159–160.0 пространных цитатах из Марра и Мещанинова в работе Бахтина «Из предыстории романного слова», которые были исключены при публикации текста в книге «Вопросы литературы и эстетики» (1975), см.: Паньков Н. «Роман как наиболее подлинный эпический жанр…». С. 151. Сн. 111. Ссылки на Марра присутствовали и в работе, ныне известной как «Слово в романе», но они также были сняты при публикации. См. об этом: Hirschkop К. Mikhail Bakhtin: An Aesthetic for Democracy. Oxford and New York: Oxford University Press, 1999. P. 123. N. 32; об уважительном упоминании Марра в 1950-е годы см.: Бахтин М. Лекции по истории зарубежной литературы: Античность, Средние века. Саранск: Издательство Мордовского университета, 1999. С. 89.
[Закрыть]. Можно, таким образом, заключить, что истинное влияние семантической палеонтологии на литературоведение 1930-х годов (и позднее) оказалось куда более существенным, чем можно было бы судить по отсутствию официального общественного признания и поддержки.
* * *
Богатые и разносторонние споры 1930-х годов позволяют понять значение жанра и жанровой памяти – в их сложных взаимосвязях с проблемами метода и идеологии – для литературной теории, стремившейся к расширению своей компетенции и превращению в теорию культуры. Теоретические споры о жанре фактически вели к проведению новых границ современности, к осмыслению вопроса о непрерывности и разрывах в истории, о включении или отказе от премодерных культурных форм. Перед лицом новой политической реальности – задач строительства социализма в отдельно взятой стране – все это приобретало существенные идеологические обертоны. Споры о жизненности эпоса в новых советских условиях; о неисчерпаемости и незавершенности романного начала; о том, должен ли роман считаться художественной формой современности par excellence или средством передачи премодернистской культурной энергии и включения ее в сам модернистский проект; о том, как культурные формы развиваются и каковы механизмы трансформаций, которые они проходят; о статусе и релевантности семантических узлов, переживших множество переходов от мифа и фольклора до литературы; о радикальной историчности литературности и необходимости рассматривать ее в генетической перспективе – все эти споры, на которые наложили свою печать как марксистские (Лукач, Лифшиц и их коллеги из «Литературного критика»), так и парамарксистские (Ольга Фрейденберг и Франк-Каменецкий) и немарксистские (Бахтин) тенденции, вращались вокруг одной фундаментальной проблемы: как культура, и литература – как часть ее, отвечает на вызовы ускоренной модернизации 1930-х годов. Политические и интеллектуальные ставки при артикуляции ответов на эти вопросы были высоки – настолько, насколько высокими были качество и уровень изощренности ответов со стороны лучших участников этих дискуссий, которые (вероятно, неожиданно для режима, о котором привычно думать как о чем-то монолитном) отвернулись от вульгарного социологизма и стали искать альтернативы внутри и вне марксизма.
