Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
И вот снова старпому время заступать на вахту. Одни сутки, они промелькнули, как миг.
Что дал ему в жизни этот день, чем он обогатил, чем осчастливил, чем огорчил? День был необычный, и все же в нем по частям, по частичкам отразилась жизнь и старпома, и экипажа, и самого «Балхаша», теперь заливаемого тучей брызг и тяжело, но упорно хромающего в волнах на одной своей стальной ноге. Небо всплошную затягивало низкими облаками; холодело, и липкая влажность наклеивала одежду на еще горячее тело. Соль зудила кожу под воротом рубашки, горьковатая соль пощипывала губы…
Свет носового топового огня упирался в стену пузырчатой воды, и белый гребень заслонял собой все… Что-то стонало и звенело на полубаке, затем вода рушилась на палубу у основания надстройки, вода хлестала в обвес нижнего мостика, и бесформенные куски ее тяжело шлепались на настил носовой шлюпочной палубы. Корпус вздрагивал и, казалось, скручивался посередине, бак и ют дергались в разные стороны, как концы колеблющейся стальной линейки. Корпус лез вверх, выдавливаясь своими обводами из волны и вынося вверх двадцати-тысячную массу металла, воды и нефти, составляющую вес танкера в грузу. И тогда старпом чувствовал, что его прижимало к палубе так, что подрагивали от тяжести коленки.
В хаотичном и смещавшемся мире только одни опадающие и взлетающие палубы «Балхаша» были достаточно устойчивыми плоскостями.
Слегка испуганный и пришибленный Филипп Лавченко доставал в рубке дождевики, Костя Жмуров стоял на руле, держась за никелированные рукоятки штурвальчика так же просто и цепко, как он держался бы за ручки плуга или рычаги трактора; а в ста метрах от старпома, в центральном посту машинного отделения, где качка ощущалась меньше всего, сидел в кресле, покусывая от боли губы, второй механик Александр Матвеевич, и лицо его было бледнее обычного.
Многие из экипажа спали тяжелым штормовым сном, когда слышишь и скрип переборок, и стук дизелей, и грохот воды, разбивающейся о борт, и шелест книг, что ездят себе на полке, и тысячи других звуков и когда чувствуешь одинаково отчетливо и вибрацию судна, и ерзанье собственного тела на койке, в которой не за что зацепиться…
В ходовой рубке капитан Петр Сергеич Курганов закуривал свои бессонные беспокойные сигаретки.
Утро под темными тучами наступало позднее, чем вчера, но оно наступало, а за ним шел день, а за ним еще тысячи дней, когда нужно будет жить, тосковать и спорить, спорить с людьми и с собой, ибо если в споре рождается истина, то в правоте рождается счастье.
Танкер «Балхаш» бодрствовал, спал и плыл, плыл туда, по заданию, к Антильским островам.
С американского сторожевика, бледное пятно огней которого еще виднелось за кормой, вдруг резко замигал синеватый луч угольного прожектора. Александр Кирсаныч махнул рукой и засмеялся:
– Неужели еще не поняли, что каждый за себя, а бог за всех? Ураган идет.
Хлынул дождь, танкер тряхнуло на волне, и жестокий порыв ветра рассек жизнь каждого из его экипажа на то, что было ДО, и то, что будет ПОСЛЕ.
1964
НА БАКЛЫШЕ
Островок Дристяной Баклыш является наибольшим из островков Баклыши. Он сложен из беловато-серого гранита и покрыт торфом. К норд-весту и зюйд-осту от островка Дристяной Баклыш выступают отмели с глубинами 2—3 м. На отмелях имеются отдельные подводные камни.
Светящий знак «Дристяной Баклыш» установлен на острове Дристяной Баклыш.
Лоция Поморского залива,с. 225, строки 46—50
1
Над Поморским заливом уже вовсю нависала лимонная ноябрьская заря, когда судоподъемно-спасательное судно «Арктур» под командованием капитана дальнего плавания Евсеева еще только подходило в заданный район, отыскивая среди шхер последнюю не снятую на зиму швартовную бочку.
Низкая полоска далекого материкового берега тоскливо тянулась по левому борту; сухо похрустывая, отваливалась от бортов стылая вода; и в светлой ходовой рубке было тихо и задумчиво, как в осенней горнице.
Радист Силан Герасимович, изнывавший от безделья между вахтами, позевывая, грел радикулит у настенной электрогрелки; самый длинный из матросов, рулевой Боря Симеонов, по прозвищу Вертикал, изогнувшись, буквой Г, большим пальцем правой руки лениво передвигал штурвальчик, и тишину нарушал только вахтенный штурман старпом Евгений Сергеевич Логачев:
– Басюков! Я давно заметил, что у тебя приборы запущены. Запущены! Попробуй возразить, я тебе же говорю, что запущены. Настрой ты его, наконец, раз навсегда, ну!
Электронавигатор Володя Басюков воткнулся в локатор так, что из резинового затемнителя-тубуса торчали только его порозовевшие уши. Он ошеломленно отмалчивался, потому что впервые слышал такой длинный разнос от старпома. Составить фразу длиной в два не особо распространенных предложения и, тем более, произнести ее в недовольном тоне было почти сверх возможностей скромняги Евгения Сергеевича. Хитрый радист Силан Герасимович, увидя, как облегченно вздохнул, выговорившись, старпом, понял, что в ближайшие две недели уже никто на судне не услышит старпомовского голоса, хотя тому по штату и по морской традиции было положено выдавать разносы минимум по десять раз в сутки.
Вова Басюков так и этак крутил кнопки и рукоятки и никак не мог выдавить на экране хотя бы бледное изображение окружающей действительности. Но контрольные лампочки подмигивали ему, мол, все в порядке, да и сам радиолокатор жужжал спокойно и удовлетворенно, как майский жук. Вот же черт возьми! Вовины уши розовели все больше и больше и стали почти красными, когда в рубку, неслышно ступая на каучуковых подошвах, вошел сам капитан, Юрий Арсеньевич Евсеев.
– Симеонов! Что вы на руле скрючились, как американский безработный? Станьте прямо. Если все рулевые так стоять будут, то вы копчиками переборку позади себя насквозь протрете.
Боря Симеонов засмущался, спрятал глазки в раскосых щелочках и неловко распрямился. Спина у него, видно, и впрямь затекла, а когда он выпрямился, то макушкой лишь на два пальца не достал до подволока.
Капитан хмуро глянул на его маковку, словно прикинул Борину высоту над уровнем моря, и сказал:
– Ну что, старпом, все по счислению?
– Так… – ответил старпом и повел головой на локатор.
– А, ну ясно, престольные дни кончились, локатор у Басюкова опять барахлит. Ну что?
Басюков не вынимал лица из тубуса, и краска с ушей у него стала спадать.
Капитан мгновение понаблюдал за басюковскими ушами, приказал застопорить ход и ушел на крыло мостика. Потом он позвал туда Басюкова.
– Гляньте, Басюков, ледяное сало появилось, скоро ледок пойдет.
– Ну да, – ответил, безразлично глянув вниз, Басюков.
– А что до остального, то главное в профессии судоводителя – это вовремя остановиться.
– Я слышал.
– Ну и молодец. Вот теперь идите-ка и настройте локатор, надо бочку засветло отыскать и зацепить, а лоцмана, если вы заметили, для этих шхер у нас не припасено. Ну что?
– Усёк, – ответил Басюков и пошел к локатору.
2
Юрий Арсеньевич потопал ногой по лакированной решетке настила, поводил биноклем по горизонту налево-направо, еще раз глянул, остановилось ли судно, потом сдернул перчатки и хлопнул ими по выгородке отличительного огня. Он был зол. Не вообще зол, а зол на ту никчемную работу, которую ему предстояло делать. Отыскать какую-то одинокую швартовную бочку невдалеке от островка со странным названием Дристяной Баклыш, среди шхерного мелководья, усыпанного островками, отмелями, камнями и камешками – лудами и лудками по-здешнему; поднять ее на борт вместе с цепью и железобетонным кубиком якоря, – чего же необычного? Но для этого нужно было несколько суток шлепать сюда на таком судне, лезть в эти шхеры, когда все ограждение навигационных опасностей уже снято на зиму предусмотрительными гидрографами, – не слишком ли много накладных расходов на это дело? Наверняка один прогон «Арктура» сюда обойдется дороже, чем сама швартовная бочка вместе с липким илом на якоре и ржавчиной на ее плоской крышке!
Таким образом, капитан был зол.
Он только что привел «Арктур» с дальнего севера, от самых зеленых многолетних паковых льдов, откуда и полюс можно было увидеть, стоило только влезть на фок-мачту да еще потом пройти по льдам миль шестьсот – семьсот, совсем немного в масштабе земного шара.
Вот там была работа! Там они ставили такие же рыжие, пляшущие на волнах бочки, с длинными тросами, уходящими к якорям на океанском дне; а потом к этим бочкам деловитые буксиры, оберегаясь штормов, тащили мишени, похожие на огромные каноэ под сетчатым металлическим парусом; и хваткие ребята с буксиров поскорее цепляли эти мишени к бочкам, к ушкам-огонам тросов, и мишени оставались покачиваться на волне.
А сам «Арктур» и буксиры отходили подальше в сторонку, в район, который им указывали, и тоже оставались покачиваться на волне.
И нужно было делать все быстро, и ладно, и четко, потому что надвигались от полюса коренные тяжелые льды, а надо льдами, над морем вдоль них, над снегом, над океанскими течениями регулярно, по графику, шныряли и вертелись американские разведывательные самолеты, ну и конечно, по возможности, самолеты всех их коллег по блокам, и, забираяясь повыше над заборами границ, высматривали, что поделывают в данный момент Советы.
Советы, пока они пытались подглядеть, ничего не поделывали, «Арктур» и буксиры болтались на волне, качали мачтами, процарапывая ранние полярные сияния…
Ра-кеты, ракеты-ы-ы, ракеты!
И седой, а может быть какой-нибудь совсем молодой, генерал в Москве говорил в селектор что-нибудь такое вроде «давайте!» и, может быть, при этом недоволен был адъютантом, который отрегулировал репродуктор на слишком большую громкость, а пока генерал, морщась, уменьшал на динамике громкость уже отзвучавшей команды, она, его команда, это самое «давайте!», уже была под Симферополем или там где-нибудь у Владивостока и заканчивалась по цепочке на романтичном юном лейтенанте с пижонскими бакенбардочками, недавно окончившем училище ракетных войск; лейтенант доводил приказ генерала до кнопки. А кнопку, шмыгнув простуженным носом, нажимал солдат Арнольд Иванов, по второму году службы, подстриженный, образование среднетехническое, имеющий на сегодня замечание от старшины за неправильно подшитый воротничок, и – залп! старт! Она, голубушка, снималась с места и шла, шла как надо, над всей страной, над водохранилищами, над льняными нолями, над подругой солдата Иванова, грызущей сопромат за третий курс, над старенькой мамой того самого лейтенанта, над крепостными стенами, над туристскими кострами, над заревом коксовых печей, над звездами могил и под звездами Вселенной – протяжная молния, голубая точка в темном небе. А Родина, милая страна, спала и бодрствовала – все сразу умещается на ее одиннадцати часовых поясах – и не знала, что в сей миг рождается, родилось новое ее оружие, так же как окрестные деревни не знали три десятка лет назад, что их разбудила и ослепила «катюша»…
А потом, перевалив свою горку, ракета видела цель и устремлялась туда, вниз, к мишени, и только щепочками сыпались с мишени радиолокационные, из углового железа, рефлекторы, и приседали в серую воду по самые круглые маковки швартовных рымов рыжие бочки, и потом по огромной округлой аккуратной дыре в тонкой сеточке на мишени видно было, с какой же страшной скоростью пронеслась сквозь нее головка ракеты – простая, без начинки пока, болванка… Так же, наверное, рассекал в воздухе шелковые платки средневековый арабский клинок…
Вот это была работа! Как праздник.
Безо всяких можно было забыть папу-маму в всех женщин России, разглядывая одну эту круглую аккуратную дыру в металлической сетке. А в другой мишени такая же дыра, навылет, была в самом стальном корпусе, и стармех «Арктура» Осокин с уважением погладил гладкие, словно шарошкой шлифованные края пробоины, заглянул внутрь и, как в тоннеле, увидел на другом конце ломаную линию пакового льда…
Потом впечатление оттаивало, и становилось спокойнее и за папу-маму, и за всех женщин России, хотя кое-кто и старается внушить, что земной шар крутится ныне на острие ракеты, как цветной мяч на обтекаемом носу дрессированного морского льва. Не так скользко дело, уважаемые братцы, пока появляются словно бы сверленые пробоины, сквозь которые, как в стереотрубу, видна полоска далекого льда…
Бочки, после того как буксиры уводили мишень, снимать было гораздо интереснее. Бочка взлетала на зыби и с лязгом билась о корпус, так, что летели осколки с ее деревянного отбойного бруса и щелкали, лопаясь, крепежные болты; а боцман, ахово прыгнувший на бочку, пластался на ее крышке, как Иисус на кресте, стараясь сохранить равновесие, не слететь с бочки, не перевернуться вместе с ней и не попасть под кормовой подзор судна, – тогда сразу – мясные консервы…
Затем до нитки вымокшего боцмана сдергивали с бочки пеньковым шкертом, и нужно было начинать все сначала.
Впрочем, принципиального значения это не имеет, так как никто еще на воде не ведет себя так норовисто, как обыкновенная круглая швартовная бочка. Причем ей совершенно безразлично, на какой воде прыгать, кланяться, вихляться и крутиться вокруг своей оси: то ли в экваториальной Атлантике, то ли на самом тихом Соломбальском плесе – была бы волнишка высотой от полуметра и выше, а там бочка покажет такие фортели, такой форс-мажор, что будь здоров!
– Вообще на этом деле медали не заработаешь, – говорил Юрию Арсеньевичу его кореш и однокашник Митя Соколов, капитан такого же судна, только уже заслуженного, парового, маломощного. Митя искренне недоумевал, почему Юрия Арсеньевича понесло с хорошей транспортной работы на это подъемное судно, чернорабочее, хотя и оснащенное по последнему слову техники, – ведь не из-за прибавки же к окладу в двадцать рублей? Сам Митя Соколов не то чтобы так уж любил эту свою работу, он просто привык, притерпелся к ней настолько, что мог уже с усмешкой говорить о самых лихих переплетах, в которые попадал; а свой пароход, закопченный и низкобортный, с длинным хоботом-краном на носу, он так же усмешливо называл «черный лебедь».
– Всем плохо, но одним хорошо: когда бы ни пришел в порт, только появишься на рейде, жена сразу видит, узнает.
– А тебе-то это на что? Чтобы она успела окурки выкинуть, что ли? – спросил Юрий Арсеньевич и испугался, увидев лицо закадычного кореша. Эх, Митька, Митька, кто же из моряков свою жену так любит!..
3
Юрий Арсеньевич посмотрел на часы. Прошло уже полторы минуты, как они лежали в дрейфе.
– Ну что, Басюков, будет телевизор работать или нет?
– Пожалуйста, вот он вам, Юрий Арсеньевич.
– Старпом, посмотри-ка огонек, по-моему, это и есть тот самый Баклыш. Да, это он. Точно, он.
Старпом посмотрел и подтвердил:
– Так.
– Хорошо. Берем место, и надо плыть. У нас в распоряжении минут сорок дотемна, – Юрий Арсеньевич подошел к локатору, заглянул на экран.
– Ого! Ну и чесноком тянет, Басюков!
– Я думал, что в море целоваться не с кем будет…
– Надышали, даже в носу щиплет. Ну, Боря Симеонов, лево полборта, давайте-ка триста тридцать на румб. Обе машины по сто вперед, Евгений Сергеевич. А чесноку вы помногу не ешьте сразу, Басюков, сердчишко себе раскачаете. Включите эхолот, пусть глубину пишет… Так,-что же мы тут имеем?..
Зеленоватый экран радиолокатора был усыпан мерцающими точками островков и камней, такими же точно мелкими хлопьями помех, – как небо звездами; и где-то среди всей этой россыпи мерцали и островок Баклыш, и бочка возле него. Как всегда, в первые мгновения было трудно отрешиться от всего, только что виденного на свету невооруженными глазами, и додумать до конкретной реальности этот Млечный Путь на экране. «Вечный смысл жизни: ищу свою звезду», – подумал Юрий Арсеньевич.
– Ну так, старпом, возьмите пеленг на огонек этот Баклыш, там огонечек и пирамидка такая уютная, как новогодняя елочка. Видите, слева там? Вот-вот, возьмите.
Старпом кивнул и пошел наружу, к пеленгатору.
…Пока подошли к Баклышу, заря стала совсем холодной и желтой, подкрасилась снизу чуть красным, сверху зеленым. Переход от цвета к цвету был незаметен, а желтый свет был такой напряженности, что от него ломило глаза, даже больно было шевелить веками, хотя он вовсе не был ярким.
– Ну и заря, – сказал радист Силан Герасимович, – что-то щекотит от нее, а?
Юрию Арсеньевичу некогда было смотреть на окрестности с ненавигационной точки зрения, он почти не отрывался от локатора и только иногда выбегал на крыло мостика и вглядывался в воду то слева, то справа, хотя ясно было, что вряд ли что увидишь, ни эти камни под водой, ни тебе сизый песок; но все-таки что-нибудь и мелькнет: то ли рябь над мелким местом, то ли сулой, завиток течения на крутом повороте, – не совсем уж как в потемках! Выходили на прибрежный фарватер; совсем-совсем темнело; а створные значки не горели, и вешки с буями тоже все уже были сняты. Только мигалка на Дристяном Баклыше помигивала все ближе и ближе, как огонек в крайнем окошке деревни, заслоняемый в ночи качающейся веткой…
– Что-то я не вижу бочки, а? Затонула, что ли?
– Нет, вон слева что-то торчит. Или тюлень?
– Где? Ага. Это бочечный рым собственной персоной. Притопить успели все-таки бочку, наверняка впотьмах кто-нибудь вмазал, черт возьми! – Юрий Арсеньевич еще раз привычно сорвал досаду, хлопнув перчатками по первому попавшемуся выступу, которым оказался ящик для бинокля, привинченный к переборке…
Конечно, бочка находится в явно аварийном состоянии, и можно отказаться от ее съемки. А если она все-таки не утонет, выдержит ледовую зиму, то по весне, весьма допустимо, в нее врежется какой-нибудь из этих речников, да еще груженный рудным концентратом; а у них ведь корпусишки не ахти, хотя и считаются приспособленными для морского плавания. Ну хорошо, пусть будет белая ночь, но зачем же тогда он с «Арктуром» шел сюда целых трое суток?..
– Старпом, идите шлюпку спускайте, а боцмана на бак, к якорям. Будем по ветру кормой к бочке спускаться. Тут часом не отделаешься, давайте поживее!
Юрий Арсеньевич опять разозлился: ко всему прочему и ветер еще был какой-то неопределенный, то слева, то справа по воде тянуло легкой рябью, и доносился шорох ледяного сала, и чуть посвистывало в это время в рубочных окнах; откуда было браться в такую пору, под заморозки, ветру, да еще со шквалами?
4
В рабочую шлюпку, тарахтевшую под бортом, спустились трое: старший моторист Коля Жилин, матрос первого класса Витя Конягин и матрос второго класса Алик Юхневич. Коля должен был смотреть за мотором и рулем, Витя Конягин исполнял боцманские работы; ну и, понятно, Алик в шлюпочной партии являлся чернорабочим. Он замешкался на палубе, надевая спасательный жилет, пока потерявший терпение боцман не стукнул ему ладонью по шее, сказав при этом: «Чешись, и в баню, в баню пойдем!» Юрий Арсеньевич, наблюдавший сверху, одобрительно хмыкнул, а сам Алик, раскачиваясь на штормтрапе, полез вниз, далеко отпятив широкий зад, туго обтянутый резиновыми брюками.
– Ну что, золотая рыбка, к нам для балласта? – спросил его Витя Конягин. – Да слезь с банки, у тебя же сапоги грязные.
– А тебе жалко, да? – Алик уселся поближе к теплому мотору, поджал тяжелые губы, натянул рукавицы и замер.
Коля Жилин обождал, пока ступил на трап третий механик, разогревавший мотор в шлюпке; когда механик повис на трапе, Коля врубил сцепление на задний ход и дал газ. Грохоча алюминиевым корпусом, шлюпка поползла назад, вдоль казавшегося бесконечным длинного черного корпуса «Арктура». Коле было хорошо, он сидел на корме, а Витя Конягин не выдержал:
– Ты бы хоть коптил поменьше, золотая рыбка, раз в сутки морду моем.
– Три, – ответил Коля Жилин.
– А поспать еще надо же?..
Алик Юхневич сидел лицом к судну и считал про себя сварные швы, соединявшие листы обшивки. Он вздрогнул, когда шлюпка дернулась вперед, и снова стал считать швы, уже в обратном порядке. Швы были приятные на вид, толстые и плотные, и шлюпка отскакивала от них, как от резиновых. Коля Жилин положил руль на борт, чтобы скорее отойти от судна, потому что полупустую шлюпку слишком уж плотно прилепило к борту очередным шквалом.
Коля ловко провел шлюпку по самому краю пенистого водоворота, раскрученного винтами «Арктура», и кинул ее по круговой вокруг судна; еще была пара минут погарцевать на воде под завистливыми взглядами молодых практикантов-матросов, вооружавших гак на кормовом подъемном блоке.
Шлюпка пересекла звенящую под алюминиевым бортом полянку раздробленного в двухкопеечные монетки молодого льда, и Витя Конягин с ходу продел в проушину бочечного рыма носовой фалинь из плетеного нейлона. Он набрал слабины и подал концы Алику Юхневичу:
– Держи да не отпускай далеко, возьми в одни оборот вокруг крепежной утки.
– Не хуже тебя знаю, – сказал Алик.
Витя Конягин сморщил свой длинный серый нос, так что тот стал немного даже похож на гофрированную дыхательную трубку от противогаза, и ничего не ответил.
Алик стал деловито накутывать концы фалиня на крепежную утку.
– Коля, приглуши мотор малость, я сказану этому отпрыску. Смотри вниз. Не бойсь! Бочка чуть жива. Так? Если вдруг начнет тонуть без твоего спросу, успеем мы эту веревку отвязать? Нет? А она из нейлона. У тебя плавучесть подходящая, а мы с Жилой что будем делать? В эту бочку тонн пятнадцать воды наберется, думаешь, не утянет шлюпку вниз? Распутывай конец и держи в руках, покуда рым на судовую лебедку не зацепим. Колю Жилина не брызгай, он этого не любит, понял, золотая рыбка?
Алик Юхневич обернулся, столкнулся взглядом с темными, словно они состояли из одних только зрачков, глазами Коли Жилина и послушно взял концы в руку.
Коля Жилин приглушил мотор.
– Греется.
– Это в такую-то холодину, в этакий-то колотун, не трепись, термометр врет, поди.
– Ладонь шипит, видишь, водяной насос плевками работает.
– Эхе! То ль что такое? Приглуши малость, счас нас Арсеньич зацепит.
Широкая черная корма «Арктура», с белеющим даже в поздних сумерках названием, расплескивая воду, медленно надвигалась на них.
Оттуда, с кормы, потянуло теплым запахом гребных электромоторов и шумом вентиляторов, и осветительные люстры с кормового блока уже почти склонились над шлюпкой.
Коля Жилин выключил мотор.
– Конкретней, конкретней кончик подавайте, ветер с борта заходит. Поживее, не телят на водопой снаряжаете! Конягин, держитесь, машины работают! – капитанский голос в судовой трансляции был по-левитански пружинист и ясен.
Стало слышно, как близко загремели, вращаясь, трехметровые арктуровские винты, и дюралевую шлюпку замотала, закрутила, заколотила о жесткий бочечный рым тугая, крученая, зеленоватая под люстрами освещения, струя.
– Алька, держись как следует, концы собой прижми! Коля, мотор! Вишь, сбоку дуть стало, – закричал Витя Конягин.
С кормы «Арктура» на шлюпку подали легкий бросательный конец, боцман торопливо, в одно движение, прихватил его к толстому стальному подъемному тросу, но корма «Арктура» уже проваливалась под ветер, и шлюпка совсем уходила вбок.
– Юрий Арсеньич, относит корму, не успеем трос взять, – вопил, вытягивая руку с концом бросательного линя, Витя Конягин, – вяжите еще один бросательный!
Однако надвязать конца не успели, и Витя Конягин, едва не упав, выпустил из руки плетеную грушевидную легость, набитую свинцовым суриком.
– Ох, ушла, золотая рыбка, – сказал Витя Конягин и выругался, – вишь как дует!
Пронзительней загремели, разрывая; воду, судовые винты, бугром вспухла вода под «Арктуром», и корма его снова медленно пошла к шлюпке, пересиливая тугой леденящий ветер. Но бочка под шлюпкой чуть заметно повернулась, всхрапнула, словно тюлень вздохнул, вырвала нейлоновый фалинь из-под Алика Юхневича. Алик упал в хлынувшую через борт воду, почувствовав, как его кто-то резко и больно ударил по лицу.
Шлюпку быстро понесло по ветру прочь от «Арктура».
