Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
10
– Зачем ты мотор остановил, тебе что, моторесурс нужен, да? – хватая Колю Жилина за рукав, продолжал Алик Юхневич.
– Отстань, – Коля выдернул руку, натянул на ногу теплый просохший, чуточку вяленый, носок. – Погоди. Витька, крутани-ка ручку еще разок.
Мотор опять затарахтел, заведясь действительно с полоборота.
Покопавшись внизу, Коля снова выключил его.
– Вода от помпы охлаждения не идет.
– Может, приемный кингстон льдом забило, сколько ведь в шуге барахтались, а шлюпка что пузырь наверху.
– Тут отливы бывают? – спросил Коля Жилин.
– Есть небольшие, сантиметров на тридцать потянут. А что? Жила! Жила, ты молоток! Сей миг как раз к отливу дело. Сейчас мы с Алькой подтянем шлюпку повыше, а ты сиди в ботинках сам себе в шлюпке.
– Надо правый борт на камень привалить, чтобы до кингстона добраться можно было.
– Все правильно. А ну, Алик, вылезай, золотая рыбка, напряги силенки! В водичку лезть придется. Жила, упрись веслом покруче!
Витя Конягин заставил Алика влезть в воду и взяться за дело. Упираясь немеющими ногами в дно, они кое-как подтянули шлюпку повыше. Под ногами хрустели льдинки и лопались пузырчатые водоросли, снег сыпал по-прежнему, и одно было хорошо, что работа, как всегда, согрела их. Коле Жилину было хуже. Он закрывал на застежки кожух мотора, и слышно было, какую цыганочку он выколачивает зубами.
Витя Конягин влез в шлюпку и повалил Колю на спину.
– Ты что, ч-ч-чокнулся? – удивился, приподнимаясь, Коля.
Но Витя, не отвечая, стал загибать ему салазки, одновременно засовывая его голову под сиденье. Коля попытался резко вывернуться, но не тут-то было. Алик Юхневич растерянно смотрел на них, забыв стряхнуть с сапог и брюк застывающую воду.
– Ах, ты так, золотая рыбка, не хочешь под банку? Нет, я тебя туда упакую, вот ноги бы тебе загнуть, я тебя туда упакую, врешь!
Худощавый и невысокий, Коля Жилин вертелся юлой. Наконец ему удалось привстать и дать резкую подсечку навалившемуся на него матросу. Витя Конягин грохнулся на дно шлюпки, а Коля выдернул из гнезда заводную рукоятку мотора.
– Ну что, Жила, согрелся? – спросил его Витя. – Когда злишься, всегда греешься.
Моторист опустил рукоятку, сплюнул за борт и рассмеялся.
– Ну так-то, золотая рыбка! Я теперь на берег пойду, поищу, может, там есть где потише, а вы тут с Алькой друг об дружку согревайтесь. Ветер будто стихает. Руки под жилет суньте, там все же теплее.
Витя пробрался на берег. Оказалось, что под берегом скрыться было негде, весь островок в длину не составлял и пятидесяти шагов, и шлюпка причалила к нему как раз посередине. Витя полез вверх к огоньку. Здесь его мгновенно прохватило до костей острым порывом ветра, и он подумал, что ему только показалось, что ветер стихает, а на самом деле он, пожалуй, стал еще хлеще. Сгибаясь и повертывая к ветру спину, Витя добрался до знака. Звуки судового гудка здесь были такие громкие, что от них закладывало уши, как будто «Арктур» стоял под самым берегом. Витя, прикрываясь рукавицей, невольно посмотрел вниз, в темноту, где шумели и шебуршали льдом волны.
Пирамидка с огоньком была обшита досками в просвет, и ее насквозь просвистывал тот же ветер, отрывая где-то наверху плохо прибитую планку. Но если встать вплотную к будочке с баллонами ацетилена, то становилось заметно теплее. Витя сбил камнем нехитрый запор с дверцы, заглянул внутрь. Тут, согнувшись или на корточках, вполне могли разместиться два человека.
Витя спустился вниз, съехал по снегу с обрыва прямо к шлюпке.
– Не, ребята, я думаю, по другой причине наш островок этак назвали. Очень уж он голый. Тут наверняка вот что было: везли мужики из монастыря какие-нибудь мощи да маялись животами после монастырской трапезы. И неохота им было в ладье вместе с мощами скоромиться. Вот они и выбрали ближайшее подходящее место, как раз наш островок, да всей братией и уработали его… А? Чего-й-то вы опять оба такие серьезные?
Он убедил их попробовать, не будет ли теплее там, под огоньком, и раскинул жребий. Первым выпало сидеть в будке Алику Юхневичу, потом Коле Жилину.
– Ах, золотая рыбка, всю дорогу мне не везет! Ну, топайте прямо по моим следам, а я тут на вахте побуду. Шестьдесят гудков насчитаю, смените. Я тут заодно фальшфейера поищу, надо же на судно знак подать, как прояснеет… Дай-ка, Жила, я тебя на берег перенесу.
Алик Юхневич и Коля Жилин пропали в темноте, а Витя Конягин, поразмыслив, стал протаптывать в снегу дорожку, семь шагов налево, семь шагов направо.
«Снег сыреет, что ли? Главное, время от времени пошевеливаться, так не замерзнешь. Ну, а если будет, как у Веньки, сопля под носом, так это не страшно, Маруся из-за этого меня не бросит. Эх, Маруся-Марусенька, стерва ты баба, как же так невозможно без тебя жить?..»
Витя Конягин проминал тропку, думая о странной своей жизни, в которой было у него уже две непутевых жены, одна бывшая и одна теперешняя, из-за которых, как он думал, он и попадал уже дважды в лечебницу для алкоголиков. Но первая из них уже чуть брезжила в глубинах памяти, он только помнил ее гадливо-ласковый мизинчик, легонько постукивающий его по носу, и такой же ласковый и веселый ее голосок: «Ах, обманщик, обманщик!..» Давно это было, только-только согласились его с ней регистрировать в загсе. Но Маруся…
Он пристыл к ней, а вернее, сначала к ее троим ребятишкам, после первого своего выхода из больницы. А она все не верила, что это у него без какой-либо корысти, думала, что это все из-за ее навязчивой чернявой красоты, из-за которой многие и любили ее и бросали… Однажды, уже после свадьбы, она ушла опять по ресторанам от него невесть куда. А встретила его после второго его выхода из лечебницы у ворот, встретила красивым подарочком – канадским ножом с выстреливающимся лезвием.
– Не бойся, это чистый ножик, брат мне привез. Прирежь меня, Витя, если хоть гляну в сторону от тебя и детей.
Не осталось у Вити Конягина этого ножа: выкинул в окошко вагонной уборной, пока ехали от Апатитов, из лечебницы, в Мурманск…
11
Алик Юхневич занял свое место в будочке и сразу затих, а Коля Жилин долго ворочался, умещая то плечи, то ноги.
Алик Юхневич не выдержал:
– Жилин, дай закурить, а?
– Нет.
– Что тебе, жалко, да? Я же видел, как ты сигарету прятал.
Коля молчал.
– Замерзать будем, все равно жать будешь? Один искуришь?
Коля Жилин сплюнул сквозь зубы.
– Разговаривать со мной не хочешь. Думаешь, может, я хуже?
– Закрой камбуз!
Алик испугался или обиделся, сжал тяжелые губы и тоже замолчал. Но тут же он представил себе жаркий судовой камбуз, где раздавались такие упоительные запахи борща по-флотски, что даже теперь Алик почувствовал обычный добрый аппетит хорошо растущего молодого организма.
Это были мамины слова. Алик вырос в семье, где разговоры о работе желудка были основной темой как за столом, так и вне стола. Первым сложным понятием, которое усвоил Алик, были витамины.
– Ешь кольраби, в ней много витаминов, – говорила мама. – Овощи нужно класть в кипяток сырыми, так лучше сохраняются витамины. Григорий, ты опять забыл принести мальчику черной смородины, а ведь в ней так много витаминов! Витамины нужны хорошо растущему молодому организму.
Мама когда-то собиралась стать врачом. Папа был подполковником и служил в какой-то побочной морской организации, названия которой, составленного из невнятно подобранных букв, Алик так никогда и не разбирал.
Алику приятно было слышать, как твердым и звонким голосом папа отвечал по телефону:
– Есть! Понял. Есть!
Потом папа клал трубку и уже по-домашнему говорил матери:
– Вот так. А теперь не спеши выполнить приказание, ибо оно может быть еще отменено.
– Что ты, Григорий, – пугалась мама, – Алик услышит.
– Вырастет, сам поймет.
Алик рос. Когда он дотянулся до десятого класса, стало ясно, что через год его возьмут в армию.
– Вот что, – сказал папа, – служить в армии наша почетная обязанность. Но мы с мамой хотели, чтобы ты стал инженером. Пойдешь в мореходную школу, но запомни, ты должен окончить ее с отличием. Тогда ты получишь производственный стаж и право поступления в любое учебное заведение.
Алик шутя сдал экзамены в мореходную школу и был зачислен на механическое отделение. При составлении списков его фамилию по ошибке занесли в список отделения, готовившего матросов. Алик хотел заявить протест, но в первый же день передумал, потому что мотористов погнали на разгрузку шпицбергенского угля для котельной, а матросов – на уборку багряной листвы в школьном парке.
Учиться было романтично и легко. Алик, как и обещал, учился отлично. Отец с матерью не могли нарадоваться на подтянутого, повзрослевшего сына.
Потом Алик попал отрабатывать производственный стаж на «Арктур».
Былая романтика перевернулась вверх дном и рассыпалась прахом. Работа с грязными и мокрыми тяжелыми цепями и тросами, семичасовое висение на беседке за бортом со шкрябкой в руке, бдение впередсмотрящим на продуваемом всеми ветрами полубаке и даже вахта на руле, когда душу наизнанку выворачивала качка, и отдаленно не напоминали уютное освоение азов морской практики в школьных классах.
Алик потерял былую напористость, и даже говорить стал теми вопросительно-отрицательными фразами со словечком «да?» на конце, какими говаривал когда-то давно, в детстве, противоборствуя маме. Моряки и жалели его, и посмеивались над ним, но Алик не принимал ничьей помощи, а жалость только обижала его. Даже многочисленные прогулы, которые появлялись в табеле рабочего времени против его фамилии после того, как он пытался отказываться от работы или спал на вахте, мало огорчали его: родители неизменно подбрасывали переводы…
– Эй, не спать, не спать, золотая рыбка, иначе замерзнешь. Жила, смотри, ветер стихает, снег мягче. Я фальшфейеры принес, две штуки. Если пароход виден будет, зажги: вот за это колечко дерни. Чего Алька такой печальный?
– Курить хочет.
– Придется потерпеть, золотая рыбка! – крикнул Витя Конягин, подсунул им под бока фальшфейеры, хлопнул Алика по плечу и снова пропал под обрывом.
Алик и Коля Жилин, дрожа, выбрались из будки. Действительно, ветер стихал, уже не хлопала полуоторванная планка на пирамиде, и крупные хлопья мягкого снега густо валились сверху, а не сбоку, как было раньше. Даже мигалка наверху словно бы дальше кидала хлопки света, по крайней мере виднелись сугробы на гребне островка.
Они поприседали, покидали было, как в боксе, руки в холодный воздух, но снег сыпал так густо, попадая на шею и под воротники спасательных жилетов, что, чуть разогрев ноги, они опять забрались в будку, вжимаясь между баллонами и тонкими дощатыми стенками.
Коля Жилин начал массировать пальцы ног, особенно мерзла правая; два пальца ее уже почти перестали чувствовать боль.
Потом Коля уткнулся лицом в колени, и странная, словно облако тумана, холодная дремота стала наползать на него. Ему снилось то, о чем он много раз думал, то, что больше всего поражало его наяву: разбегание Вселенной. То самое разбегание Вселенной, доказанное наукой на основе смещения цветов радуги в свете далеких звезд.
Коле снилось, как далеко-далеко проваливаются в черноту неба кольца самых далеких галактик, как быстро уносятся в разные стороны ближние из них, кружась, словно запущенные с оси игрушечные детские диски, и стремительно уменьшаясь в размерах, вплоть до полного исчезновения; как вслед за ними, подобно дроби, улетают звезды и планеты нашей галактики и мерцание их становится все краснее и краснее; как между звездами и центром всех галактик, островком Дристяной Баклыш, где над сугробами еще мерно вспыхивает мигалка, выдыхая последние глотки ацетилена, вползает до нестерпимости черная темнота, и нет в ней никаких звуков, кроме пронзительного звона холода; как все глуше становится этот звон и уже не во что упереться взгляду широко открытых глаз, – и вдруг вспышка, сплошное зеленовато-голубое сияние, в котором растворяется тело!
– А-а-а! – Коля Жилин боком лежал на снегу, двигая руками и ногами, пытаясь встать и не понимая, откуда же этот крик, и есть ли он на самом деле, и почему все плывет в непонятном голубоватом свете…
12
Старпом, скучая, проследил, как Боря-Вертикал сделал приборку в ходовой и штурманской рубках, отпросился у капитана и уже давно ушел спать; в рубке расхаживал заступивший на вахту третий помощник капитана, а Юрий Арсеньевич все полулежал на диванчике в штурманской рубке, старательно разминая и раскуривая сигареты из отсыревшей пачки.
Временами он вскакивал, кидался к локатору, смотрел пару минут на экран, осведомлялся о глубине под кормой и снова приваливался спиной на списанные лоции. За окном штурманской между раздернутыми занавесками метался снег; весь Поморский залив и наверняка половина моря были охвачены буйным снегопадом, и не верилось, что когда-нибудь здесь опять будет почти круглые сутки светить солнце, закурчавится зелень по островкам и мимо пирамидки на Дристяном Баклыше, по прибрежному фарватеру, побегут длинные плоские теплоходы с веселой беленькой рубочкой на корме, везя железорудный концентрат, лес и апатит. Опять у новой красно-оранжевой бочки будут пересаживаться запаренные работой лоцмана и будут очень спешить с судна на судно, потому что Череповцу нужна руда, без апатита горит план у химзаводов на Волге, а лес адресован Ташкенту; капитаны будут переругиваться друг с другом за опоздание, – и никто не подумает, что на этом перекрестке была по зиме такая заварушка… А где же их не было в море?
«…Н-да… Если они умирать будут, как они обо мне подумают? Неужели скажут: неплохой был мужик, да все некогда ему было добраться до простой человеческой нашей сердцевины… Ведь не скажут же, что мне это было ни к чему?.. А за Юхневича взяться надо, раздавила парня работа. А у меня отпуск тоже горит, пожалуй, так и не обновятся по театрам Ольгины туфли. Или обновятся, но без меня… Чудачка, она им так радовалась, словно высокие каблучки и впрямь приподнимают над обыденностью жизни…»
– Юрий Арсеньевич, а Юрий Арсеньевич! Будем что домой сообщать или нет? Радиоцентр по ушам молотит, – лицо у радиста Силана Герасимовича было исполнено скорби и доброжелательности.
Капитан встал, взял у радиста бланк радиограммы, пошел к столу. Да, что-то сообщать нужно все-таки. Даже неприятной правды не скроешь, тем более, если, не дай бог, что-нибудь случится с теми тремя, в шлюпке.
Юрий Арсеньевич постучал шариковой ручкой по столу, пораздумал, пододвинулся поближе к окну и понял, что ветер стих, потому что снег в окно ужо летел не по диагонали, а почти вертикально. Снежинки были большие, как осиновые листья, и падали, словно держась на тонких-тонких упругих резиночках, покачиваясь в стороны и вверх-вниз.
– Вот что, Силан Герасимович, пусть центр подождет. Штурман, как температура снаружи?
– Теплеет, термометр к нулю ползёт.
– Так. Разбудите старпома и команду с катера, пусть готовятся, – и Юрий Арсеньевич, споткнувшись о ногу сонного электронавигатора Володи Басюкова, вышел на мостик. Снежинки действительно опадали очень мягко, кожа на губах едва ощущала их прикосновение.
«…Жалко старпома, бурчит, наверное, одеваясь. Идти из уюта неведомо куда. А если шлюпки не будет на Баклыше? Значит, нужно будет заходить между Баклышом и берегом и там обшаривать все уголки. Ну, да это не беда, только бы ребята были живы. Старпома жалко, опять ведь нужно будет делать выводы, и что-то дотягивать в службе, и что-то совершенствовать, а старпом все думает, что этому может быть предел, и никак не может согласиться с тем, что выводы и усовершенствования, по всей вероятности, будут продолжаться до бесконечности, потому что никакая организация но может быть предельно совершенной. Ах, старпом, старпом, скучновато, а что же делать, если мать моряком родила…»
– Товарищ капитан, посмотрите, это ведь спутник! Спутник, товарищ капитан! – проглатывая букву «р» и повизгивая от восторга, кричал сверху, с мостика, вахтенный матрос, кто-то из практикантов. – Видите, вон над мачтой сбоку заходит? Самый настоящий!
Фиолетовая искорка катилась по небосводу над судном, заходя с кормовой раковины, с румба бакштаг на бейдевинд.
– Первый раз спутник видите?
– Ага, товарищ капитан, а их много, да?
– Все небо искрещено… – Юрий Арсеньевич сделал вдох, словно собираясь прыгнуть в холодную воду, – ну-ка вот что, как ваша фамилия?
– Назаркин, товарищ капитан.
– Так вот, Назаркин, если спутник виден, значит, облаков нет. Понял?
– Нет, товарищ капитан.
– Если облаков нет на небе, значит, сейчас снег перестанет идти…
– Понял, товарищ капитан.
– Снег идти перестанет… Давайте бегом на корму, как увидите, что маячок по корме замигает, включите главный прожектор и светите на остров, там наши ребята должны быть. Знаете, где прожектор включается? А ну – бегом!
Юрий Арсеньевич пробрался в рубке к пульту наружного освещения, выключил лишние плафоны, чтобы можно было, не ослепляясь ими, в темноте быстрее увидеть огонек на Баклыше, понаблюдал, как плывут за стеклами все более редкие и редкие снежинки, и сказал сумрачному, сосредоточенному старпому:
– Евгений Сергеевич, спускайте катер. Не забудьте компас, ракетницу, полушубки с валенками, спирт. Конягину не давать ни капли! Возьмите карту. Сначала проверите Баклыш, затем все отмели вокруг, не выходя из видимости судна. Поняли? Времени очень мало: скоро наверняка с норд-веста задует. Действуйте поконкретнее.
– Так! – кивнул старпом.
– Товарищ капитан, товарищ капитан, – раздался в динамике тоненький голосок вахтенного матроса Назаркина, – кажется, островок виден. Можно светить, да?
– Включайте прожектор, – ответил ему Юрий Арсеньевич, схватил бинокль и выбежал на мостик, где уже стояли, вглядываясь в ночь, Володя Басюков и забывший о радикулите радист Силан Герасимович.
13
– А-а-а-а! – орал Витя Конягин, перепрыгивая сугробы. – Пароход виден, ребята! Где у вас тут фальшфейера? Вишь как слепит, родимый!
Коля Жилин повернулся на живот, потом встал в снегу на колени.
Совсем близко пылало режущее глаза зеленое пламя угольного прожектора, и, казалось, гребень островка повис прямо посреди безграничной ночи.
Выталкивая звуки непослушным языком, Коля Жилин произнес:
– П-пошли в шлюп-п-ку.
– Какая шлюпка! Обсохла шлюпка на отливе, нам ее не стащить втроем! Где фальшфейера? Ничего, Жила, мы еще с тобой поплаваем, золотая рыбка!
Алик Юхневич, шмыгая носом, откручивал кольцо на фальшфейере.
– Ты что, решил самоубийством жизнь кончить? А ну дай сюда игрушку! Сейчас нас кэп непременно отсюда выудит, вот только огонек запалим.
– Капитану хорошо, а нам тут…
– Стань сначала капитаном, потом нам с Жилой расскажешь, как и что. А ну берегись!
Алик отпрянул. Фальшфейер хлопнул в Витиной руке и, шипя и расплевывая сгустки и брызги оранжевого света, вспыхнул кубометровым бенгальским огнем. Витя, пританцовывая и закрываясь от искр, закрутил фальшфейером над головой.
Прожектор на судне погас, и стало видно, как от горсти судовых огней отделился еще один и побежал по воде, по дуге приближаясь к острову.
Витя Конягин сбросил на снег рукавицу со свободной руки, заложил пальцы в рот и засвистел.
Фальшфейер догорал.
И опять включили на судне прожектор, и в свете его было видно, как по дуге бежала к острову маленькая треугольная тень, – это шел катер…
– Второй фальшфейер не трожь, золотая рыбка, может, он еще пригодится, – сказал Витя Конягин Алику Юхневичу. – Что ты такой обиженный? Может, думаешь, я тебе блямбу под глаз подставил? Так зря: это тебя нейлоновым шкертом окрестило, когда бочка на дно пошла… Зря надулся.
К ним подошел Коля Жилин, запустил за пазуху руку, достал толстую, длинную сигарету и протянул Алику.
– Ты что, Жила, – попытался остановить его Витя.
– Ничего, пускай закурит, можно. Уже катер идет.
Коля зажег спичку, прикрывая ладошками, поднес огонек Алику.
Алик затянулся ярко вспыхнувшей сигаретой, поперхнулся, закашлялся, выкинул сигарету в снег и, прислонясь к пирамиде, заплакал, зарыдал откровенно, взахлеб, по-детски.
– Разве же это сигарета, это же запальник к мотору, что ты все в губы суешь без разбору, золотая рыбка? Ну зачем ты его обидел, Жила?
– Ничего, – жестко ответил Коля Жилин, – если плакать еще не разучился, значит, толк будет.
14
Витя Конягин, нагнувшись, ткнул в снег фальшфейерную гильзу, и все услышали, как шипит, остывая, ее раскаленное медное нутро…
1967
БАБИЙ УЗЕЛ
Мы, нижеподписавшиеся:
А) С одной стороны…
06 ч 47 мин – 08 ч 35 минВахтенный у трапа на рефрижераторном судне «Борис Кустодиев» перестал скучать в ожидании завтрака. Он увидел своего капитана, который стремительно появился из-за угла котельного цеха.
Вахтенный знал, что будет, если он не вызовет вовремя к трапу вахтенного штурмана. Тот коротко напутствовал его при заступлении:
– Прозеваешь приход капитана – вылетим отсюда вместе.
Вахтенный метнулся к рычажку звонковой сигнализации, и когда капитан рефрижератора Вячеслав Вячеславович Охотин появился на верхней ступеньке трапа, он увидел перед собой преданные лица судовой вахтенной службы.
Вячеслав Вячеславович спустился с фальшборта, пожал им руки, буркнул на ходу, чтобы к нему вызвали старпома, стармеха, помполита и старшую буфетчицу, глянул в веселые глаза дежурного, приказал убрать снег с трапа и застучал каблуками по палубе.
Дежурный заметил время, чтобы записать приход капитана в судовом журнале, и про себя подивился столь раннему капитанскому приходу: еще не было семи ноль-ноль.
Вячеслав Вячеславович, не раздеваясь, выслушал все, что доложил ему старпом об окончании ремонта и подготовке к инспекции морского Регистра, и не сделал никаких замечаний, потому что ресницы у старпома закрывались сами собой и видно было, что он работал и ночью, чтобы не зашиться с Регистром.
Стармех пытался было увильнуть от доклада и позвонил из машины:
– Вячеславыч, ты уж разреши, я не пойду. Мне к Регистру надо, у меня котел тут…
Вячеслав Вячеславович его урезонил:
– У всех Регистр… Да, необходимо. Да, и это тоже. И это. Отход сегодня, в четырнадцать. Жду. И Регистр. Конечно. Да.
Стармех пришел как миленький, и они проговорили минут двадцать. Они обсудили все предстоящие до отхода дела: незаконченные пункты по ремонту, предъявление инспекции Регистра (без чего не состоится отход), недокомплект мотористов по штату, состояние морозильной установки, позавчерашний прогул двух электриков (одного решено было списать), количество бункера, запасные части (выяснилось, что заявки удовлетворены не полностью), план рейса, еще раз предъявление инспекции (а без этого и нечего думать об отходе).
Вячеслав Вячеславович сидел не раздеваясь, и стармех критически разглядывал его помятое лицо.
Напоследок стармех не утерпел:
– Тебе нездоровится, что ли, Вячеславыч, что-то ты не того. Сам на себя не похож, да и лезешь в каждую мелочь. Ты уж меня, Вячеславыч, не тревожь. Не тревожь. Уж очень ты нездорово выглядишь. А я свое дело знаю, раз такое дело, и сделано будет, и доложено своевременно. Я вниз пошел. Вроде бы и не пахнет от тебя, Вячеславыч, а сам на себя ты не похож. Пошел я. Вот тебе топор мой и фартук, а я пошел…
Стармех грузно, враскачку, заковылял в машину, а Вячеслав Вячеславович попросил у старшей буфетчицы Глаши стакан чаю покрепче и стал раздеваться.
Он медленно размотал шарф, встряхнул, вешая на крючок, меховую шапку, протер ботинки и почувствовал, что ноги в нейлоновых носках порядком намерзлись, а в каюте стоит жара. Так и есть, дверь в душевую оказалась открытой, оттуда шел горячий влажный воздух: грелка пропускала пар. Опять забыл сказать стармеху, чтобы поджали соединения! Вячеслав Вячеславович захлопнул дверь. Интересно, что же делается в других каютах на этой палубе?
Датчик установки кондиционирования находился в каюте капитана, и установка подогревала, охлаждала и увлажняла воздух в зависимости от его показаний. Значит, при такой жаре у капитана, в остальных помещениях должна быть страшная холодина.
Вячеслав Вячеславович позвонил третьему штурману:
– Как у вас с теплом в каюте?
– С ночи сижу в полушубке.
– Ага, ясно. Немедля скажите вахтенному механику, чтобы прислали кого-нибудь поджать пар у меня в душевом.
Третий понятливо хохотнул. Вячеслав Вячеславович тоже повеселел и стал одно за другим поднимать зажимы на окнах и опускать стекла, чтобы в каюте похолодало. Тогда датчик сработает, и установка подогреет другие каюты, полушубок третьему штурману не понадобится.
В открытых окнах послышались гудки далекого буксира, плеск стылой промазученной воды и звон льдинок у борта. Абрам-Мыс напротив уже светился, бежали по заливу рейсовые катера, завод, у стенки которого стоял «Кустодиев», тоже приступал к делу, во всяком случае, из кузнечного цеха рвались удары пневматического молота и урчали машины у южной проходной. Дел сегодня было невпроворот.
Вячеслав Вячеславович опустился в кресло, положил тяжелую голову на спинку. Он изменил сегодня своей привычке забегать на судно с утра на полчасика, чтобы узнать все происшедшие за день события и не хлопать потом глазами на графике в управлении; он зашел сегодня на целых полтора часа. Почему так? Во-первых, сегодня весь командный состав прибыл еще до первых автобусов, потому что в один день нужно было закончить ремонт, предъявить судно Регистру, пополнить запасы и после полудня выйти в рейс да еще разобраться с экипажем, потому что, как всегда в порту приписки, сменилась почти половина людей; ну, а во-вторых, было еще одно обстоятельство…
Вячеслав Вячеславович замычал, расстегнув под галстуком верхнюю пуговку рубашки, и снова откинулся в кресло. Он закрыл было глаза, но вошла старшая буфетчица Глаша и поставила перед капитаном темный стакан с чаем и блюдце с тремя кусочками сахару.
– Извините, Вячеслав Вячеславович, я не знала, как вам…
Вячеслав Вячеславович вприщур оглядел ее хорошенькое личико с глянцевым, как маникюр, румянцем и всю ее прибранную фигурку, сказал спасибо и махнул рукой. Глаша, как всегда, угадала: в таких случаях лучше всего чай вприкуску.
Вячеслав Вячеславович, наслаждаясь, выпил чаю, прислушался к самому себе, покурил, посмотрел на часы и пошел в спальню бриться. Рассматривая себя в зеркале, он временами недовольно морщился, потом взялся рукой за верх дверцы, уперся лбом в ее ребро и постоял так минуты две-три.
Голова была такой тугой, что Вячеслав Вячеславович не чувствовал острого края дверцы, а в душе, пока он вспоминал, стояли и праздник, и стыдная пустота. С чего началось-то, как завязалось-то?
Он машинально добрился, почистил зубы, сменил рубашку, надел вместо куртки тужурку, подписал несколько заготовленных с вечера документов и все-таки вспомнил, с чего началось…
Началось ни с чего. Вчера тоже дел было невпроворот, потому что позавчера отход был назначен на вчера. Так же как и сегодня, никому не дали выходного, и все старались закончить ремонт и сделать все дела, порожней тарой уже были забиты два трюма, на палубе крепили кое-какой груз для рыболовных траулеров, но потом выяснилось, что ремонт не будет закончен, невзирая на то, что в каждом цехе сидело по толкачу из механиков, а сам Вячеслав Вячеславович несколько раз бегал в заводоуправление и к прорабу. Кроме того, не все инспектора Регистра явились на судно ввиду занятости, и только старший помощник успел все предъявить Регистру, но сгорел на грузовой марке: уже сходя с борта, инспектор обернулся, постоял и гневно сказал старпому:
– Я не принимаю судно. Вы что, не знаете нового положения о грузовой марке? Что у вас тут на борту такое? Вы изучали материалы последней международной конвенции? Вы посмотрите, что у вас на борту изображено!
Новое положение вышло недавно, и старпом, волнуясь, ответил:
– Мы закрасили лишние деления на марке. Она соответствует…
– Краска сотрется, железо останется. Лишнее – срубить. Судно пока не принимаю.
Инспектор сошел с борта, но старпом догнал инспектора у проходной, на ходу распространился насчет мудрости Андерсена и других, в результате инспектор согласился зайти еще раз назавтра. После этого старпом уговорил двух котельщиков, пообещав им подписать наряд так, как они скажут, да еще к этому сделал туманный жест под подбородком, и котельщики до поздней ночи висели за бортом, срубая пневмозубилом стальные, сантиметровой толщины, деления на марке, а потом их сменил боцман со свежей краской. Иначе рейс был бы отложен еще на неопределенное время, и вообще неизвестно, чем бы все это кончилось.
Неизвестно, каким образом старпом рассчитался с котельщиками, но Вячеслав Вячеславович сделал серьезную ошибку, как на духу выложив этот случай по службе. Ему сделали соответствующее вливание, затем еще два и, наконец, прямо перед ужином вызвали в управление.
«Слава, сынок, пойми: первым делом нужно дело честно делать, народ рыбой кормить, а с начальством надо разговаривать так, чтобы ты сам не страдал», – это говаривал еще первый капитан «Кустодиева» Михаил Иванович Строков. Вячеслав Вячеславович помнил строковские поучения, да и вообще Михаил Иванович прожил такую жизнь, что каждому его слову можно было следовать без раздумий. Но укорять себя было поздно, и после переговоров со службой эксплуатации, службой главного капитана и диспетчером Вячеслав Вячеславович сошел на берег, поужинать.
Столовые позакрывались, у входов всех мурманских ресторанов толпились очереди, и удалось проникнуть только во вновь открытый «Утес», за пятерку уговорив швейцара: тот работал еще с Дядей-Васей-Шилом-Бритым и помнил Вячеслава Вячеславовича в лицо.
В переполненном зале капитану Охотину достался стульчик за восьмиместиым столом у окна. Вячеслав Вячеславович отодвинул шторку и, оттаивая, разглядывал лежащий внизу, в сером тумане, город: крутой спуск, крыши домов, трубы котельных с лохмами дыма и совсем черные сопки в провалах снега на западном берегу залива. Вячеслав Вячеславович не различал ничьих голосов даже в перерывах между громовыми музыкальными номерами. Шум ресторана был привычен, как шум моря. Во всяком случае, от него можно было отключиться точно так же. Потом Вячеслав Вячеславович стал различать оттенки смеха, слова и вдруг обнаружил прямо у себя за спиной всплескивающий иногда, словно летняя волна у берега, легкий женский голос. Он не слушал того, что она говорила, он слышал только, как переливаются на прибрежной гальке всплески теплой и прозрачной стихии, и долго не хотел обернуться и посмотреть, кто это так говорит, боялся обмануться, как это часто бывает, когда, не видя человека, судишь о нем по голосу, а потом все оказывается не то и не так. А потом он с размаху пригласил ее танцевать, и у нее оказалось простое и такое же, как ее голос, лицо, и теплые руки, и вся она передвигалась плавно и упруго, словно волна, и Вячеслав Вячеславович, усмехаясь про себя, удивлялся, как это у нее все так соответствует одно другому.
