Текст книги "Капитанские повести"
Автор книги: Борис Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
2
Михаил Семенович забежал в каюту, натянул на плечи скрипучую прорезиненную куртку, а на ноги – тугие резиновые сапоги, хлопнул поочередно по карманам, проверяя, здесь ли кисет с ключами и такелажный нож, и снова с удовольствием ощутил в себе силу, собранность и готовность к делу.
Он поднял на аврал двух человек из рабочей команды, но Володьки Мисикова найти нигде не мог и уже хотел звонить на мостик, чтобы того вызвали по трансляции, но вовремя заметил в конце коридора, под люстрами, желтое пушистое пятно, которое тут же исчезло за углом.
– Мисиков! Стой! – закричал боцман. – Ко мне!.. Давай, давай, я за тобой бегать не буду.
Матрос Володя Мисиков медленно вытянулся из-за угла коридора. Вернее, сначала показалось бледное тихое лицо, освещенное шаром светло-рыжих, желтых, курчавых, как у барашка, волос, потом возникли тонкая грациозная шея и узкие по сравнению с прической плечи. Обеими руками Володька держал эмалированную кружку с водой.
– Хо-о-рош!
– Шторм же, боцман…
– Еще бы! А почему убегал? Газировки хочется? Вижу. А ну – бегом марш – одеваться, и – к третьему трюму! Две минуты на все.
– Ладно же…
– Отставить «ладно»!
– Тут не армия, боцман, и я вам не солдат, – возразил Мисиков и поднял к груди эмалированную кружку. Газированная вода плеснула на палубу.
– Не армия, значит? Производство? Так что же ты, производственник, чехлы не убрал, как тебе сказано было? Ты знаешь, почем метр эта материя? А ты знаешь, что электромоторы соленой воды боятся? В школе тебя этому учили?
– Меня-то учили, боцман. Там учителя подходящие были, мозги зря не полоскали, – ответил Володька Мисиков, и вода из его кружки еще раз плеснула на палубу, потому что в лице боцмана произошло неясное изменение, а судно резко повалилось на борт.
– Короче, Мисиков: через минуту быть у третьего трюма в полном сборе. Бе-гом!
Боцман отступил на полшага к переборке, и Мисиков действительно побежал, вихляясь нескладным телом, расплескивая газировку. Зыбкий шар волос метался над его тощими плечами.
Зря так спешил Мисиков.
Газировка выдохлась, пока он беседовал с боцманом, на поверхности воды не осталось ни пузырька, а по дороге он разлил половину кружки.
– Тань, а Тань, – поскребся в дверь Таниной каюты Володька.
Ему не ответили, и тогда он с колотящимся сердцем приоткрыл дверь.
– Тань, это я. Я тебе попить принес. Газировочка, холодненькая… Брось же ты расклеиваться… Хочешь, наверх пойдем?
– Спасибо, поставь кружку на столик, – ответила из-за шторки Таня.
– Упадет со стола кружка.
– Ну, вылей в раковину, – ответила Таня.
– Так я же… Я же не так…
– Спасибо, Володька. Мне ничего не надо. Это скоро пройдет. Тебя еще спасать буду.
– Все, ну понял? Иди давай, спасибо.
Щелкнул динамик, и жесткий, барственно-грассирующий голос старшего помощника оглушил их обоих:
– Матросу Мисикову срочно на аврал!
Старпом передохнул. В динамике зашуршало, загрохотало, затем старпом ощутимо пожевал губами, причмокнул и повторил:
– Мисикову на бак срочно! Поторопись, боцман!
– Ну вот, слышишь! И так у тебя неприятности, – рассердилась Таня, – пошел же!
– Ладно, – сказал Володька Мисиков, – подумаешь!
Он выплеснул газировку в раковину, швырнул кружку на диван и хлопнул дверью, – подумаешь!
Он шагал уверенно и спокойно, твердо ставя ноги на скользкий линолеум коридоров, не трогая лееров и не размазывая плечами по переборкам.
«Подумаешь! А я вот на работу. В шторм. К Сереге Авакяну. К боцману-фараону! Подумаешь! Еще посмотрим, кто из нас моряк!»
Когда он выбрался наверх, он удивился, откуда взялся такой сильный, такой напористый и такой прохватывающий до слез ветер.
У третьего трюма никого не было. Люстры с мачт заливали светом туманную нереальную палубу, за борт страшно было смотреть, и, пока он пробирался вперед, он насквозь промок, ушиб ногу о кронштейн парадного трапа и, кажется, заплакал, потому что на губах стало мокро и солоно.
Он долго рассматривал темную, пронизанную потоками брызг пустоту, потом глотнул горького воздуха и побежал вперед, размахивая длинными руками, поскальзываясь, не слыша, как надрываются наверху трансляционные колокольчики. Володьке казалось, что бежит он под гору, вниз, вниз, прямо за борт. Он добежал почти до полубака, когда впереди вспрянуло высокое белое зарево и теплая густая гора воды рухнула на него, подняла и притиснула снизу к ступенькам трапа. Ему повезло. Трап не пустил его в море, а подоспевший Серго Авакян за воротник рубашки подтянул его к двери шкиперской кладовой.
– Здорово, а? Вот дает! – засмеялся Володька Мисиков, прижимаясь спиной к двери и разлепляя волосы. – Вот дает!
– Иди боцману помоги, я за шкертом пошел, – ответил Серго, сдул воду с усиков, странно глянул на Володьку и пропал в облаке брызг за вентиляционными раструбами.
Володька снова засмеялся и бодро взялся за дверь. Он изловчился, и железные задрайки, скрежетнув, отрубили его от дикого моря, ветра и страха. За закрытой дверью волны шумели, как в кино. В кладовке было светло а сухо. Боцман возился в углу, стаскивая со стеллажей плотный тюк новых брезентовых чехлов. Он даже не глянул, кто это вошел, и какой Володька мокрый, и какое у него веселое лицо, и какие молодцеватые плечи.
– Ну-ка, помоги! Скорее закладывай планку, все на палубе будет! Быстро, пока тюк держу! Быстро! – хрипел боцман, удерживая тюк. – Ну же!.. А, Мисиков… Бегом! Быстро!
У боцмана было тяжелое, в испарине, лицо и жилистые неприятные руки.
– Когда коту делать нечего, он у себя под хвостом лижет, – вдыхая поднимающийся от одежды запах штормового моря, твердо ответил Володька Мисиков. – Не муштруй, боцман, здесь не армия!
– Ма-а-рш!
– А иди ты, боцман, на хутор бабочек ловить!
Содержимое полок загрохотало на палубу.
– Ну что ж, производственник… – медленно распрямляясь от тюков и задвигая планку, ответил Михаил Семенович, – нет у меня против тебя зла… Нет!
Перед Володькой Мисиковым полыхнуло желтое и багровое пламя, он раскинул руки и, забываясь, увидел, как взлетели к ногам потолочные светильники…
ИЗБУШКА СЕДОВА
Вы еще не знаете происхождения медвежьей шкуры, которую я возвратил Виталию Павловичу. По справедливости она и должна была быть у него всегда, потому что мокрые ноги не чета седине на затылке.
Шкура явилась тогда же, в конце девятого рейса, при возвращении со Шпицбергена.
Выбираясь из льдов, мы дали порядочный крюк к востоку. Болезнь бульдозериста на радиомаяке Панкратьев и нелетная погода загнали нас еще дальше. Третий помощник признался, что у него чесались ладони, когда он подправлял курс. Секторный радиомаяк Панкратьев не так давно стал выручать судоводителей в промозглом пространстве менаду Новой Землей, Шпицбергеном, Нордкапом и Ян-Майеном, где перепутывались и переплетались ответвления холодных и теплых течений, где прокручивалось большинство циклонов и где полярной ночью звезды выдавались для определений только за особое усердие в службе.
Тысячемильный веер радиополя с шелестом стрекозиных крыльев вращался вокруг высокой оси Панкратьева, и штурману прихваченного циклоном судна оставалось лишь попрочнее расставить ноги, нацепить наушники и подсчитать пролетающие над ним точки и тире. Или увидеть их опадающие всплески на экране электронно-лучевой трубки. Цветная линия на карте соединяла его, вцепившегося в кромку прокладочного стола, и дежурного на радиомаяке, преодолевающего зевоту под гудение и пощелкивание аппаратуры.
Когда белые горы с зеленоватым отломом ледника прорезались тремя вертикальными, от воды до облаков, линиями, боцман с матросами уже расчехлили катер, механики прогрели и опробовали мотор. Набор хирургических инструментов и аптечка были наготове, а доктор, в полушубке поверх спасательного жилета, приплясывал на мостике рядом с капитаном.
Потом из чернильной воды всплыла заснеженная полоска берега, и полосатые мачтищи Панкратьева еще глубже ушли в небо, надвинутое на склоны гор.
Капитан приказал помигать прожектором в сторону домиков у центральной мачты.
У берега плавали, сближаясь и расходясь, два айсберга. То ли переменные порывы ветра, то ли характер глубин, то ли течение мешали им выбраться наружу. Оба айсберга, видимо, недавно откололись от ледника Борзова, потому что стенки их светились свежим льдом. Конечно, эти айсберги были не гиганты Антарктики, но и их бы с лихвой хватило для нашего «Валдая».
Виталий Павлович долго рассматривал айсберги в бинокль и морщился, пока мы крались к месту якорной стоянки.
От домиков на плоской вершине острова Панкратьева, сцепленных друг с другом высоким крытым забором, спускался вниз трактор с волокушей, и плавный их след чернел на отлогом склоне.
Зигзагообразные забереги стерегли сушу, но это был игрушечный лед по сравнению с тем, каким мы только что прошли от Шпицбергена.
В шлюпку были брошены лучшие силы: боцман сидел на баке, старпом стоял у штурвала, доктор пристроился на своих ящиках, третий механик, выгнав Федю Крюкова, контролировал мотор, по банкам пытались галдеть все свободные от вахт. Однако старпом быстро навел порядок, и мы порулили прямо на скособоченную избушку у среза воды.
Пришлось долго долбить припай, пока мы не добрались до льда, способного выдержать человека.
Подошел трактор. В волокуше скорчился под шубой молодой парень с закрытыми глазами, в серой ушанке и с таким же серым лицом. Рядом с ним лежал карабин и еще – невиданное дело! – сидела женщина, блондинка, в стеганых штанах, телогрейке и валенках, уговаривала пария потерпеть. Мы осолопели.
– Что с ним? – спросил доктор.
– Спазма желудка или, может быть, кишечная непроходимость, – испуганно ответила блондинка.
– Вы кто?
– Фельдшер…
– Н-тэк! Ну давайте, – скомандовал доктор.
Но только мы подступились к парию, как он застонал, заколотился, поджимая колени к подбородку.
– Леша, миленький, потерпите, скоро вас на корабль привезут, – покусывая губы, заговорила женщина. Но парня била такая боль, что вряд ли он ее слышал.
– Напрасно вы его сюда везли, – строго сказал доктор, – его надо сначала обследовать.
Блондинка заплакала.
– Это можно сделать здесь, в избушке, – предложил доктору спрыгнувший с трактора коротко остриженный, с непокрытой головой человек. – Я приказал там протопить, когда узнал, что вы на подходе. Успокойся, Муся… Так что же? Стол в избушке хороший. Начальник маяка, – спохватился он и протянул руку доктору.
– Хорошо, – решил доктор. – Вы и вы, тащите его. Ничего, пускай орет. Вы – за инструментом в шлюпку. А вас, вас и вас я прошу со мной, – сказал доктор блондинке, начальнику маяка и старпому.
Старпом пожевал губами, достал «Беломоринку», но доктор успел удивиться раньше:
– Нет, что вы! Это же так ответственно, и вы обязаны там быть!
Парня утащили. С трактора, кряхтя, спустился водитель, выволок за собой карабин.
– Эк вы тут вооружены, – сказал Миша Кобылин, – группа прорыва.
– Ага, – согласился заросший до глаз водитель, – медведей прорва.
– Врешь ведь…
Выскочил из дома начальник маяка с резиновой грелкой.
– Ребята, горячей водички, срочно!
– Вон – радиатор, – кивнул боцман. – А взамен льду покрошите – мигом растает. Только не морского. Тут два литра и дела.
Водитель слил воду, натрамбовал в порожнее ведро снегу, примостил ведро у работающего мотора.
– Что же – медведи? – подступились ребята.
– А ничего. Строители мы. Кое-что тут доделать надо было, поремонтировать: водопровод с озерка, баню, другу каку коммуникацию. Нас последним рейсом брать будут или вертолетом. Лешка-то нож на него навесил, – кивнул он на трактор, – да пошел ровнять траншею. Кормежка неважнецка пошла, сплошь перловка. Они зимовочный запас берегут, а и мы поиздержались. Ну, Лешка наш, значит, того… бульдозер тарахтеть оставил, отошел в сторонку с трассы да… только орлом нахохлился, а тут медведь! Белый, желтый, голодный видать, прет – не до смеху! За все лето раз медведя и видели-то, на том берегу, а тут – вот те на! Как Лешка на бульдозере оказался – не скажу, только сшиблись они с медведем грудь на грудь. Он его и подмял под нож! Мы когда заявились, медведь еще ревел маленько… Ружьев-то ребятам не давали, чтобы не баловались, значит. Эва как! Зря доктор на фельдшершу, она Лешке и слабительного и рвотного – ништо, отказала механика. Никак не может разогнуться парень… Чего курите-то? Откуда знаю? Как откуда, когда я сам после Лешки трактор чистил?..
Тут похохотать бы, но бульдозерист застонал, закричал дико в избушке. Оттуда выскочил старпом, долго перхал в сторонке. Стоны стали тише.
Мы закурили, присев на чурбаки с подветренной стороны избы. Рублена она была на скорую руку, но плотно, как крепость, зачугуневшие в воде плавниковые бревна уже не расщипывало время, железные крючья, вбитые у входа, покрылись окалиной.
– Избушка-то, кажется, древняя, – заметил старпом.
– Древняя и есть, – сказал бородач, – Седов в ей зимовал.
– Седов?!
– Ну, а кто же? В ей летом, когда груз идет, столовая и пекарня, а зимой моторы со шлюпок хранят. Седова изба и есть.
Мы курили, заслоненные от ветра низким домиком, принадлежавшим когда-то очень русскому человеку Георгию Яковлевичу Седову. А вон там, по-видимому, простоял во льду почти год его «Святой великомученик Фока». Сюда же, значит, прилетел, еще не зная о смерти Седова, на брезентовой этажерке Фармана первый полярный авиатор Ян Нагурский и нашел тут, в избушке, почту экспедиции, адресованную Большой земле.
Задумчивее закурилось на чурбачках. Впереди, по ту сторону плоского пролива, зыбко просвечивала на изломе стена сползающего с неба ледника Таисии. Рядом наполнялись снегом вытащенные по деревянным рельсам шлюпки. Чернел хлам. Побрякивала дверь. Даже самые трепливые матросы притихли. Аромат романтики перестал щекотать им ноздри, обыденность обстановки наползла ощутимо, как ледник, и тогда, наверно, раскусилось непростое величие первых, такое же негромкое, как их кораблик, спичками мачт подпирающий купол.
– Вот это экскурсия, – резюмировал боцман и даже ненадолго стащил шапку. Мы с уважением посмотрели, как снежинки облетают его лысину…
Потом все делалось очень быстро. Подступила метель. Доктор за руку попрощался с бородачом, начальником и Мусей; утихшего парня, закутанного в две телогрейки, на шубе донесли до припая сквозь толпу, выросшую за счет набежавшего маячного люда. Боцман с сомнением оглядел лед и велел нести парня двоим. Мне достались ноги, а Сережа Авакян держал его под мышки. В трех метрах от шлюпки лед проломился, Серго раздробил спиной брызнувшие льдинки и исчез с головой, парень упал на лед, а я почувствовал, как огонь добежал от подошв до брючного ремня, и замер. Пришлось вздернуть парня на плечо и тащить к шлюпке. Застревали в ногах и лезли в лицо распустившиеся телогрейки, и было страшно: вдруг угожу в яму? Хорошо, что помог вынырнувший сбоку Серго. Когда отдавали парня на шлюпку, я увидел, что он смотрит на меня благодарным коровьим глазом. Потом нам с Серго досталась лишняя шуба, а бородач приволок с волокуши огромный мешок:
– Эй, возьмите трофей евоный!
Мешок вволокли в шлюпку, бородач жахнул в воздух из карабина, мы пошли к «Валдаю», и теплоход загудел в ответ. Тут все и увидели сквозь снег, как бешено хлещет пена у него под кормой и оба айсберга у самого борта. Старпом остановил шлюпку. Нам с Серго, пожалуй, было лучше других, потому что доктор выделил нам по половине стакана аварийного спирта. Пить было не совсем удобно: мешала цепочка, соединяющая стакан с анкерном. Жгли подбородок недотянутые капли, и спирт сушил губы, как снег.
Закутавшись во что могли, мы со стороны пообсуждали, правильно ли капитан отводит от айсбергов судно, и нам с Серго снова было легче, потому что доктор разрешил повторить.
3
Стихло к утру. От заката до восхода «Валдай» успел пересечь полосу шторма и выйти из него так же неожиданно и незаметно, как попал.
На разделе ночи и утра море было оловянным, но всплывающее сзади солнце голу́било воду, и море голубело, темнело, наливалось синевою по склонам мелких волн, синева расходилась все шире, все полнее, и когда низкое, еще нежаркое солнце засияло за кормой, впередсмотрящий увидел ровное светло-синее море и над ним такое же ровное безоблачное небо. Влажные утренние тени от корпуса и мачт бежали впереди «Валдая», с берега, тянул свежий бриз, судно просыхало, и на железе выступил тонкий налет соли. Дышалось впередсмотрящему чисто и мощно, будто распахивался на обе руки аккордеон, и не хватало глубины легких для такого дыхания.
Усталые, поутру нежадные, чайки скользили в потоке теплого воздуха сбоку от «Валдая». Может быть, они просто запомнили распорядок дня на проходящих судах и знали, что драть горло бесполезно до тех пор, пока солнце не начнет припекать крылья. Тогда внизу непременно появится человек в белом фартуке, нагнется над бортом, и из посудины в его руках посыплется в море желанное множество пищи.
Несуетно и некрикливо летели чайки, несуетное море выстилало теплые мягкие волны с полосами исчезающей ночной пены, и вокруг разными курсами карабкались к горизонту несколько словно бы игрушечных корабликов.
Впереди по курсу поднялись поперек неба косые бетонированные паруса водосборников Гибралтара…
Виталий Павлович проснулся сам. Он сошел с мостика перед рассветом, когда начал затихать ветер, и, как всегда, черкнул карандашиком на карте дужку – здесь его надлежало поднять. Такие черточки на карте появлялись перед оживленными, сложными для плавания и опасными районами и у штурманов именовались «капитанским барьером». Но сегодня капитан поднялся раньше и несколько мгновений лежал, вытягиваясь в струну, чувствуя сладостную истому в напряженных суставах и не понимая причины пробуждения.
Когда в ушах зазвенело от напряжения, а в глазах поплыли мерцающие круги, Виталий Павлович закончил потягивание, вскочил, глянул на море, на часы и взял эспандер. Заботило намечающееся брюшко. Не был Виталий Павлович ни обжорой, ни лежебокой; но стоило хотя бы чуть забросить зарядку – сразу начинал наплывать жирок и рыхлели плечи. Поэтому ежеутренне, невзирая на метеоусловия, он пятнадцать минут отдавал эспандеру и еще пять – пудовой гире. Гирька эта в экипаже была известна под именем Галочки, в отличие от двухпудовой Марьи Михалны, с которою на юте, на дощатом помосте, забавлялись по вечерам матросы.
Виталий Павлович открутил по часам положенные двадцать минут, почистил зубы и принял душ, а звонка с мостика все еще не было.
«Очевидно, встречное течение действует сильнее, чем рассчитывали, и мы не дошли до барьера», – прикинул Виталий Павлович и решил первым делом пойти проверить, что сталось со вчерашней покраской, чехлами и вообще как там дела на баке после шторма. Все-таки несколько волн «Валдай» проломил слишком жестко. Боцман доложил ночью, что все в порядке, но ведь то была штормовая ночь.
Виталий Павлович кратчайшим путем вышел на палубу, до хруста в грудной клетке подышал искристым, протяжным, как шампанское, воздухом, на ближайшем иллюминаторе, покрытом солевым налетом, написал: «О!» – и не торопясь в тени наветренного борта пошел на бак. Палуба пахла, как жестяная детская игрушка, только что купленная в магазине.
Ровное тугое вращение винта едва заметно колебало корпус, железо вздрагивало под ногами, и похлопывали на ветерке притороченные к леерам чехлы.
«Молодцы, догадались просушить, – думал капитан, шагая вдоль фальшборта и всем собой ощущая стремительность несущейся навстречу воды. – А вот где клееные – у рыбок в гостях?»
Поднимаясь по трапу к брашпилю, Виталий Павлович увидел прилипшую к леерам фигуру, с головой, настолько опущенной между плечами, что он только по лямкам комбинезона определил хозяина: Серго Авакян давно намалевал на них рыжие и белые полосы, чтобы сразу обнаруживать свою спецодежду, если ее кто ненароком утянет из сушилки.
«Чем это он увлекся в такую рань? Дельфины, что ли?» – подбираясь к Серго, размышлял Виталий Павлович.
– Дельфины, спрашиваю, дорогой человек?
Матрос вздрогнул, оторвался от лееров.
– Нет, не дельфины, Виталий Павлович. Это… – и он улыбнулся белозубой кавказской улыбкой, округлив рыжеватые усики, – это больше дельфина, пожалуйста.
Тут Виталий Павлович заметил банку с шаровой краской у его ног, нейлоновый страховочный линь, уходящий за борт, и оба конца забортной беседки, завернутые на кнехтах.
– Ого! Вот это энтузиазм, – сказал Виталий Павлович. – И кто же это?
Поскольку Серго предпочел молчать, капитан сам заглянул за борт.
Над кипящим буруном, над пролетающей пеной, на узкой в одну доску, деревянной беседке висел боцман Михаил Семеныч Кобылин и подкрашивал борт катком. Видны были его красные от напряжения уши, заляпанный краской берет и подвернутая под беседку, для устойчивости, нога.
– Ну, Миша, ты отмочил… – начал капитан. Боцман красил как ни в чем не бывало.
– Вы громче говорите, пожалуйста, – подсказал Серго, – там море шумит.
– Эй, боцман, – закричал Виталий Павлович, – что за шутки!
Михаил Семенович запрокинул голову, и лицо его побагровело еще больше.
– За беседочный конец держись, черт побери! Ну, что за номер?
Боцман молча ткнул катком в недокрашенный квадрат, где с темного борта свисали клочья светло-серой краски.
– Это понятно, а вот кто за борт позволил?!
– Полтора метра дела, – прохрипел снизу боцман, – нехорошо ободранным, я уж докрашу…
– Я тебе докрашу!
– Старпом все знает, четвертый помощник контролировать приходил, – вступился Серго. – Я, видите, боцмана подстраховал, пожалуйста, на этом шкерте не страшно.
Словно догадавшись, о чем разговор, боцман похлопал по карабинчику патентованного монтажного пояса.
– Докрасить только то, что не достать отсюда, – решил капитан, – и марш наверх! Я вам устрою сегодня инструктаж по технике безопасности! Все понял, боцман?
Михаил Семенович кивнул и принялся домазывать борт. Серго заботливо подтянул страховочный конец, снова свесил голову к боцману.
«Вот и понятно, почему проснулся, – раздражаясь, подумал Виталий Павлович. – Работнички!»
Он забыл, зачем собирался сюда, походил, потоптался по палубе, потом открыл дверцу переговорного пульта.
– Мостик? Старпома на связь.
– Доброе утро! – свежим хрипловатым утренним голосом ответил старпом.
– Доброе, доброе, Василий Григорьевич. Где мы?
– Восемь миль до мыса Европа.
– Почему меня не разбудили?
– Вы же сами проснулись, – разыграл удивленно старпом.
– Ну хорошо. Потом. – Виталий Павлович повесил микрофон. «И где только старпом подхватил такой дворянский говорочек?»
Старпом помолчал, полуовал губами, вздохнул и щелкнул выключателем трансляции.
Виталий Павлович поднялся на площадку впередсмотрящего и огляделся. Скала Гибралтара была уже совсем справа, наклонные плоскости водосборников сузились так, что хотя до них, может быть, и было восемь миль, но старпом, как обычно, схитрил: судно давно миновало капитанский барьер, значит на сон ушло лишних полчаса.
«Ну, еще раз понятно, почему проснулся», – с удовлетворением отметил Виталий Павлович и посмотрел на часы. Было четверть седьмого. Во сколько же поднялся этот лысый жук, боцман?
Уже видны были белые пятна кораблей на гибралтарском рейде, рассыпанные по горе домики Альхесираса. Слева, примерно в таком же расстоянии, что и Гибралтар, столбами вставали прямо из моря белесые небоскребы Сеуты, и Виталий Павлович подумал о том, как похоже поднимаются навстречу моряку веселые южные города Александрия, Гавана, Гонолулу, Касабланка… – и какие они все разные.
Движение нарастало, поток кораблей вырывался из горла пролива, как джин из бутылки, но Виталий Павлович дотерпел, пока не закончилась покраска носового подзора. Боцман вылез наверх. У него было такое потное, покорное и злое лицо, что капитан только махнул рукой и отвернулся.
